Текст книги "Птица Мамыра"

Потом были карбидные бомбы в бутылке из-под шампанского, дымовухи, взрывпакеты. Бертолетова соль и мечта о белом фосфоре.

Таю немного пугало то буйное эйфорическое состояние, в которое впадал Димка, когда от его рук взрывались, искрили, дымили самодельные бомбы. Но остановить его было невозможно, приходилось терпеть и приноравливаться.

С каким-то тоскливым чувством, сидя в подвале на деревянном чурбаке, она наблюдала, как Димкины руки соскребают серу со спичек, добавляют ещё штук пятнадцать просто отрезанных головок, затем заворачивают всё в шар с помощью чёрной изоленты, приматывают подобие бикфордова шнура – косой заборчик из тех же спичек…

Ура!.. Бомба летела огненным салютом, плюясь яркими вспышками загорающихся поочерёдно спичечных головок…

Испытывали на стройке – их «полигоне» – в тёмное время суток. Бабушке внук набрехал, что занимается исследованием «Поведение насекомых, ведущих ночной образ жизни», и выторговал право на пятнадцать-двадцать минут исчезать из дома вместе с Таей с наступлением полной темноты. Для убедительности держал на своём подоконнике банку с парой-тройкой пауков или каких-нибудь многоножек, таская её как маскировку каждый вечер туда-сюда.

– Не противодействуйте, Келбет Гумаровна, – трогая соседку за плечо и ни на йоту не веря своим словам, горячо просила мама Аля, когда они с Прекрасной Казашкой пили на кухне чай, ожидая юных натуралистов. – Ну что здесь плохого? Ребёнок – смотрите – имеет постоянное увлечение – раз. Интересуется живой природой. Стремится наблюдать – два. Потом научится делать выводы. Приобретает практические навыки – три. Почём мы знаем – может, это станет впоследствии его профессией… Какой, какой… Учёного, конечно. Исследователя. Мы же, взрослые, легко можем разрушить хрупкие ростки, способности, которые дала ребёнку природа. И потом, что вы переживаете, с ним же Таюша.

«Как же… разрушишь их, – думала Прекрасная Казашка, слушая мамы-Алины речи молча, подперев кулаком подбородок и слегка покачивая в такт головой. – Калёным железом разве только…»

Многое бы она отдала, чтобы хоть на секунду поверить в то, что с такой страстью внушала ей соседка. Из всех Алиных слов листом подорожника на душу ложилась только одна фраза – «с ним же Таюша».

Так они сидели над чашками с остывающим чаем перед окном, открытым в душный, тёмный июльский вечер: одна слушая, вторая убеждая. А шестиклассник Димка, получивший к этому времени бертолетову соль, на своём полигоне проверял её детонирующие свойства с помощью молотка и железного параллелепипеда-наковаленки.

…Это «увлечение» ещё как стало его будущей профессией. И вырос из него уникальный специалист. А начало положило именно то, чем он занимался поздними вечерами на заброшенной стройке. Только это была, конечно, совсем другая профессия, не та, о которой мечтали его бабушка с Таиной мамой у них на кухне…

⁂

– Валера, нассы в глаза.

– А?

– Полную кошёлку прёт, холодильщик чёртов. И ртом и жопой хватает…

– Озлилась ты на него, видать. С холодильником чего было, вызывать пришлось?

– Да уж… Кость в морозилке отдирала, дыру проткнула. Газ весь вышел. И – куда деваться! Чтоб его разорвало…

– Три шкуры содрал?

– И деньгами! И водкой! И банку тушёнки! И ржёт! Ну, говорит, поди тогда новый купи!

– Сволочь.

– Мат-ть честна! Пенсионерствующие. Салям алейкум!

– Здравствуй, Валерочка! Ты поставь, поставь сумочку-то сюда, на скамеечку! Отдохни. Тяжело, небось умаялся…

– В кошёлке-то чего, Валер? Где с утра чинил-то?

– Да в столе заказов механического. Прям…жить без меня не могут! Хоть каждую неделю ходи.

– О! Хорошее место. Всё начальство отоваривается.

– Чего добыл, а?

– Да виноград. Буфетчица мне: что надо, Валер… Ну я: винограду бы, килограмма два-три. Она говорит: нету сейчас, всё разобрали. А я такой: е-есть! Хошь покажу, где стоит? Ах-ха-ха-а, ох…

– Ох и хваткий ты, Валерочка. Для семьи – прямо золото! И счастливая Татьяна твоя…

– Молодец! Вот мужик в доме, а?

– Ладно, хорош. Мне по двум местам ещё. Чай да сахар, леопёрдушки!

– Св-волочь… Не надорвись смотри!

– Сам леопёрд!

– И Татьяна его – сволочь, дура толстомясая! Как таких земля носит…

⁂

Изобретение смесей, даже испытания – это бы ещё ладно. Главный ужас был, когда Димка принимал решение их применить в ходе какой-нибудь «спецоперации». Редко, надо отдать ему должное. Очень редко. Но…

Операция «Мля», например.

Мля – это нестарый мужик по фамилии Поросков из соседнего двора. Имел гараж почему-то в той секции, которая упиралась боком именно в их двор, а не в тот, что рядом. Поэтому и ходил, занавесив лицо белобрысой засаленной чёлкой, наискосок, пересекая их территорию.

Мля появился среди жителей микрорайона совсем недавно непонятно откуда; глухо поговаривали о том, что он сидел и только-только вышел. Работал в соседнем овощном на полставки грузчиком. Всё свободное время проводил в гараже.

Был неженат, чем вызывал устойчивую симпатию толстой Аси из их подъезда.

– Порот’тков… – с удовольствием произносила Ася, сидя на скамейке с соседками по дому, любовно провожая затуманенным взглядом его сутулую фигуру, – т’амот’тоятельный мужчина…

В непреодолимом желании ближе познакомиться с самостоятельным мужчиной, Ася несколько раз пыталась прорваться к нему в квартиру. Мля ни разу не открыл, хотя был дома. Темнел глазок в двери, заслоняемый его фигурой, затем слышались удаляющиеся шаги, и всё.

Но Асю это совершенно не смущало. В гараж ей проникнуть однажды всё же удалось: Мля по неосторожности забыл закрыть калитку в железных воротах.

Тем же вечером Ася на скамейке орала на весь двор, с наслаждением описывая богатое внутреннее убранство гаражных апартаментов.

– Т’ервант, – захлёбываясь от восторга, вещала Ася, разрезая пространство своими толстыми ладонями, – а в нём – пот’уда, – здоровенный палец со значением ввинчивался в воздух, – хрут’тальная, – голос падал до шёпота.

Тетки на скамейке притворно ахали, хлопая ладонями по обтянутым цветастыми халатами коленкам.

– Крет’ло – вот так, вплотную, – жмурясь, продолжала сказительница. – Лют’тра!.. Напротив – диван. Т’т покрывалом, ага. Во втю короткую т’тену – верт’так… Инт’трумент лежит. И-де-аль-но. Т’т-амот’тоятельный мужчина, руки не из жопы рат’тут… – торжественно закончила она, наслаждаясь всеобщим вниманием.

Мля выглядел отвратительно, не лучше самой Аси. Бесцветные немытые волосы напрочь закрывали глаза; худые ввалившиеся щёки, изрытые шрамами от прошлых фурункулов, поражали неестественной синевой и абсолютным отсутствием растительности. Кривой длиннющий рот, напоминающий перекошенную щель почтового ящика, лениво выплёвывал слова, наиболее часто употребляемым из которых было – «Мля», естественно.

Говорил Мля крайне мало, только по необходимости; разговаривая, прятал взгляд. Ни в каких компаниях не толкался, пьяным тоже замечен не был. Ася на него нарадоваться не могла.

…Конец лета выдался беспокойным: всё время кто-то рвался в подвал. Сначала приходили люди из СЭС травить блох, на которых жаловались жильцы из четвёртого подъезда. У них, во втором, никаких насекомых не было (наверное, благодаря Димкиным химическим экспериментам), но заодно уже. Потом у Аси исчез любимый кот – жирный полосатомордый Лёша, и она по сто раз на дню спускалась в подвал, выкрикивая котово имя, заглядывая во все закутки… Попробуй-ка, поработай тут. Димка психовал страшно.

Затем к Асе присоединилась Двапонедельника – у той пропала беленькая кошечка Крошка.

Двапонедельника – тощая пенсионерка с вечно кислым выражением лица из квартиры на первом этаже в третьем подъезде. Дворовые ребята облюбовали место под её окном для игры в прятки и бегали-носились с воплями и визгом. В середине игры дежурно, с треском ружейного выстрела, распахивалось окно и раздавался плачущий голос хозяйки квартиры:

– Да-а что же это тако-о-ое?.. Да-а сколько ж мо-о-ожно? И кричат, и кричат, и кричат… В доме больные!.. Здесь жить осталось – два понедельника, а покою никакого. Нет и не бу-удет!

Ребята, фыркая, разбегались, а потом, как ни в чём не бывало возвращались снова. А тётка-пенсионерка напрочь утеряла имя-отчество и фамилию, закрепившись в сознании детей да и всех жителей дома как Двапонедельника.

Следующим пропал дорогостоящий сиамец у Клавдии Елистратовны и Владимира Ефимовича. И это уже было более чем странно, потому что кот был кастрирован чуть ли не с рождения и на улицу практически не выходил. Только лежал, свернувшись, на форточке и смотрел вниз. Ну мог свалиться, конечно, со своего первого этажа… Но потом куда девался?

Все эти неприятные события – сначала блохи, потом пропавшие коты будоражили дом. Жители собирались кучками на скамейках возле подъездов, вечером ходили из квартиры в квартиру. Начали пропадать коты и из других домов.

Для разъяснения ситуации был привлечён участковый – Нафис Юлбарсович Идиятуллин, который начал поиски с обхода дома и заглядывания в подвальные окна. Пришлось срочно вставить раму со стеклом, смыться на крышу и уже оттуда наблюдать, как передвигается комиссия, Юлбарсыч чешет шариковой ручкой макушку и разводит руками.

Ко всем своим талантам и несгибаемому характеру Димка обладал ещё одним бесценным качеством – чудовищной, почти животной интуицией. Она за миг до беды помогала ему извернуться, как кошке, падающей с высоты и в последнюю секунду встающей на лапы… И смыться, конечно. Интуиция помогала точно предугадывать события, понимать и видеть то, что было скрыто от окружающих за повседневной суетой, пустыми разговорами и откровенным враньём заинтересованных.

Тая видела Димкину насторожённость в эти неспокойные дни, чувствовала, как под его белобрысой черепушкой идёт постоянная напряжённая работа. Да в первый раз, что ли? Обсуждать свои действия ни с кем, даже с ней, он не собирался. Молчком всегда принимал решения, а ей оставалось – то, что положено скво: следовать, не рассуждая, и выполнять то, что потребуется.

Вот так, ничего не объясняя, поздним вечером, неся в левой руке банку с пауками, а правой придерживая в оттопыренном кармане какие-то коробки, Димка вёл её в направлении гаражей. У входа в их секцию мотнул в сторону белобрысой чёлкой, что означало – шухер! Тая послушно нырнула в тень и прижалась спиной к тёплой кирпичной стене. Она всматривалась, вслушивалась в темноту, но всё же изредка бросала взгляд туда, где в зыбком свете луны металась ловкая, едва заметная фигурка: она, время от времени вставая на два поставленных друг на друга здоровенных ящика, водила рукой с зажатым в ней деревянным бруском, по периметру ворот, потом долго ковырялась с чем-то в левом верхнем углу… Тая толком не могла понять, чьи это были ворота.

Результатом Димка остался доволен. Было заметно по тому, как непроизвольно растягивал в улыбке краешек рта, когда они топали домой.

…А основное представление Тая увидела так же, как и все жители окрестных домов, в шесть пятнадцать вечера, когда во двор должна была въехать мусороуборочная машина.

К этому времени они с Димкой залегли на крыше гаража Мли (теперь, при свете дня, ей это было абсолютно ясно), Димка держал в руке верёвку, пропитанную каким-то таинственным составом, – бикфордов шнур по сути – и напряжённо всматривался в толпу, ожидающую мусорку. Когда число зрителей достигло максимума, кивком подал сигнал. Тая чиркнула спичкой. Искрящаяся верёвка полетела вниз и подожгла состав, которым была обмазана рама ворот…

А они уже неслись, пригнувшись, по крышам, расположенным буквой «П», на противоположную сторону, и замерли там, всматриваясь в дырки-окуляры в бетонном козырьке. Видно было идеально.

Ворота искрили по периметру ослепительно-белым фейерверком, напоминающим бенгальский огонь. Короткое время. Потом повалил белый же, огромными клубами, дым. Зрители с помойными вёдрами застыли, потрясённые необычностью зрелища.

Потом раздался Асин вой. Она перепрыгнула своё мусорное ведро, сбила в полёте чужое и понеслась к месту задымления, тряся чёрными космами, голося непонятное. Толпа кинулась за ней. Ася тем временем уже колотила в ворота одновременно обломком трубы и половинкой кирпича.

– Толя!.. – орала она. – Открывай! Толя-я-а-а!.. Т’тгоришь!..

Из открывшихся ворот вывалился Мля с безумными глазами и разинутым ртом. Гаражные мужики, выглянувшие на крик, растянули створки ворот на всю ширину.

Ася по-хозяйски ринулась внутрь гаража, видимо, намереваясь выяснить причину пожара. Любопытствующие хлынули за ней. Через толпу, пробираясь поближе, рыбками проныривали Тая с Димкой, уже спрыгнувшие с гаражных крыш.

Секундную помертвевшую тишину нарушил одинокий визг Двапонедельника. Потом, как пожарный набат, загудела Клавдия Елистратовна. Ася стояла, молча вытаращив глазищи, вдруг ставшие точь-в-точь похожими на коронную закуску Прекрасной Казашки – яичные белки, фаршированные чёрными оливками…

С верстака на неё смотрела Лёшина полосатая морда, в ряду с другими кошачьими – была здесь и Крошкина голова, и домашнего сиамца, и ещё штук пятнадцать. Особенно страшно выглядела мучительно оскаленная мордочка белоснежной кошечки, перемазанная коричневой запекшейся кровью. Под головами, таким же аккуратным рядком, лежали отрубленные кошачьи лапы, под каждой – свои, строго по четыре. Третий ряд – кончики хвостов. И-де-аль-но, как любила говорить Ася. Куда Мля дел тела – осталось неизвестным, в гараже их не было.

Двапонедельника упала в кресло и схватилась за сердце. Димкина бабушка побежала за валидолом. Ася опомнилась и на низкой вурдалачьей ноте завибрировала:

– Удавлю-у-у-у-у!..

И помчалась искать Млю, которого к этому времени и след простыл.

Но вы бы видели Клавдию Елистратовну! В съехавшем набок шиньоне, с красным и потным лицом, исторгая откуда-то из самой утробы звериный рык, она размахивала тяжеленной табуреткой и крушила всё, что попадалось ей под руку. Ахнулось со звоном тяжёлое стекло серванта, брызнула разноцветными искрами хрустальная «пот’туда», хрястнула трёхрожковая люстра, которая, раскачиваясь, долго не поддавалась… Но Елистратовна, держа табурет за ножки, ловко зацепила низом сиденья металлическую загогулину и остервенело дёрнула вниз. Гаражный светильник с жалким звуком брякнулся на пол.

К моменту расправы над люстрой прибыл Идиятуллин; быстро вытолкал зевак и как-то ловко угомонил пострадавших.

В результате заявление о пожаре и задымлении никто писать не стал, а в подробностях, с красочными проклятиями дружно накатали по факту живодёрства-кошкоубийства пятнадцать заявлений.

Млю быстренько разыскали и упекли в СИЗО (больше боясь самосуда разгневанных пострадавших), а потом и в колонию, так как всё это время на воле, оказывается, он проводил в статусе условно осуждённого за хулиганство.

Жителей дома долго лихорадило, все переживали потерю домашних питомцев и как-то напрочь забыли о странном пожаре.

Не забыл Саня-Ваня, инспектор по делам несовершеннолетних, в чьём ведении состоял Димка ещё со времён поцарапанной соседской машины. Он-то и пригласил «дивную парочку Мятлика – Каретникову» на беседу в комнатушку участкового в сто первый дом, по соседству с их двором.

– Пожар – ты? – прямо, без обиняков, спросил инспектор Димку.

– Докажите, – быстро ответил тот, будто ожидал вопроса.

– Чего тут доказывать, – вздохнул Саня-Ваня, поднялся с места, подошёл к нему, наклонился и понюхал макушку, – и так всё ясно…

Господи, как же трудно работать! Почти невозможно. Он сам ещё вчера был хулиганистым пацаном, а сегодня, закончив педагогический и отслужив в армии, должен воспитывать малолетнего пиромана. Находить слова.

Слова не находились.

– А ты, Каретникова, – уныло продолжил он, – девочка, ёлкин дрын. Должна влиять, казалось бы…

Тая, не поднимая глаз, разглядывала Сани-Ванины форменные ботинки. Один был зашнурован неправильно – через дырку, на другом шнурок совсем развязался.

– А вот я скажу, – нахально заявил Димка, – что вы меня допрашивали без моего законного представителя, вот тогда посмотрим…

– Грамотный, – вымученно усмехнулся инспектор, – я, между прочим, с тобой просто беседую, профилактически. Не под протокол. Иди, Мятлик. И ты тоже, – кивнул он в Таину сторону. – И будь ты, Христа ради… – хотел сказать «осторожнее», но только махнул рукой.

Потом долго смотрел в окно им вслед. Барабанил пальцами по столу. Вздыхал. И завидовал.

Маленькая, хрупкая Тая, ростом с пятиклассницу (а ведь в сентябре – в девятый!) и высокий, складный, вытянувшийся за лето будущий восьмиклассник Димка составляли весьма странную, но на удивление гармоничную пару. Было трудно понять, а ещё труднее объяснить почему. Саня-Ваня завидовал этой молчаливой, неразрывной какой-то преданности, которая существовала между этими двумя, Димкиной целеустремлённости, независимости… Оригинальности принятия решений. Только ему, Сане-Ване, по сути, была ясна комбинация с пожаром. Тонко просчитанная и разыгранная как по нотам.

«Затейливый умишко, – думал инспектор, провожая их глазами до угла, – даст ещё… Офигеешь раскапывать».

А Димка шёл и думал о том, кто его спалил. Подозревал старика Грибоедова и был прав.

Старик Грибоедов жил в их дворе, в доме напротив. Бывший преподаватель рисования, у которого в школе учился Саня-Ваня. Он первый обратил внимание инспектора на то, что на заброшенной стройке в вечернее время периодически что-то взрывается или хлопает. Димку с Таей в потёмках видеть не мог, так как они ходили другой дорогой, не через двор. Но чуял…Чуйка была учительская. Плюс как-то раз видел, как в аптеке Димка покупает двадцать пузырёчков марганцовки, а в хозяйственном – аммиачную селитру. Ага, конечно. Клумбу с цветами удобрять…

Старик Грибоедов в тот раз, в аптеке, встал в очередь позади пацана и, поводив над ним своим крупным носом, явно услышал запах гари… Ну и собрал все эпизоды в одно целое – и сделал выводы.

О выводах они беседовали с Саней-Ваней на скамейке у песочницы, в своём коронном месте. И были они до странности похожи, как отец и сын – длинный худой старик с внушительным носом и чёрной бородавкой под ним, и долговязый инспектор в форме, неловко прячущий ноги под скамейкой. Но быть отцом и сыном, конечно, не могли – Сани-Ваниным родителем был тот самый слесарь Виталька с третьего этажа, который так и не вернулся из лечебно-трудового профилактория, распив с друзьями заздравную чашу жидкости для очистки ванн.

…Димка тоже свои выводы сделал. На старика Грибоедова он подумал сразу – не нравился ему внимательный взгляд, которым тот провожал их с Таей по двору. Жажда возмездия не то чтобы стучала в его сердце, конечно, но… Предательство требовало отмщения. Почему предательство, в каком месте старик его предал – Димка не задумывался. Отомстил без удовольствия – просто бросил термит в алюминиевую тачку, в которой старик возил землю на клумбу с цветами, и прожёг в ней огромную дыру…

⁂

– А-а-а!.. Тв-ваю!.. Мы – чемпионы! Сука! Сеул! Золото!

– Ппыть! Ец! Чуть не подох у телика!

– А Масло такой: Савичев, забивай, я тебя умоляю!..

– А Гела, такой! Как рухнет, ять! Перед последним! А чё рухнул, кто знает?

– Ули не рухнуть! Без пяти минут! Только б не просрать…

– Добрик, Миха – мощага, буби-козыри!

– Зырьте, ребя!.. Время футбола!.. Наступило! Мы – щас… Вовремя живём, пацаны-ы-ы-ы!..

⁂

Формула счастья: в конце учебного года, перебирая копытами, бешено рваться в лето, а в последние дни августа, сдирая с ног цыпки царапучей мочалкой, тосковать о школе. В детстве кажется – и не может быть по-другому. Так было из года в год, для Таи, во всяком случае. Она всегда с нетерпением ждала сентября. А в этом году ожидание усиливалось тайным желанием увидеть того, чьё прикосновение помнила рука. Летом с Димкой было прекрасно: облака на крыше, совместное чтение запоем, редкие набеги в заброшенный карьер с заросшими васильками и полевой гвоздикой откосами, с восхитительным запахом полыни и душицы, где уже «опытный взрывотехник» присматривал дополнительный полигон для испытаний. Зимой, глядя в заснеженное окно, Тая невольно вспоминала крутой склон и их, лежащих с раскинутыми крестом руками и глядящих в небо через качающиеся перед лицом голубые ладошки цикория и желтковые гроздья пижмы. То ощущение неги и счастья никуда не ушло и накрывало в унылые времена жизни как лекарство, как спасение. Именно эти моменты, а не воспоминания о семейном отдыхе на море или, например, цветущих полях Болгарии – поездку туда Сашка подарил ей на десятилетие семейной жизни.

Не было ничего лучше. Но к концу лета Тая уставала просто смертельно – от напряжения, ожидания опасности, бесконечных шухеров, оглядок, незаметного шмыганья в подвал, на крышу, на полигон…

– Накроют подвал, – с тоской говорил Димка, – хана всему…

Подвал засветить было нельзя, Тая понимала, поэтому они удваивали, утраивали меры предосторожности. После того случая с пожаром, когда Саня-Ваня обнюхивал его волосы и одежду, Димка придумал убойную смесь – растворённое в воде мятное эфирное масло из аптеки вместе с выдавленным туда чесноком. Состав процеживался через марлю, потом Тая с помощью старого маминого стеклянного пульверизатора с резиновой грушей опрыскивала Димкины волосы и одежду.

Отбивало запах продуктов горения напрочь. Воняло так забористо, что бабушка закашливалась, только вдохнув. Сидевшие однажды у них в гостях девочки-балеринки Димкиного возраста забыли поздороваться и сделать глазки красивому мальчику, так ужасно от него несло.

Димка только ухмылялся и таскал из дома чеснок головками. Бабушке говорил, что лучший перекус – горбушка чёрного с натёртой чесноком корочкой. Прекрасная Казашка умоляла не есть чеснок хотя бы в школе, чтобы хоть от формы не пахло… Ну, в школе он его и «не ел», не было необходимости.

Наполовину отвернувшись от летней напряжённой жизни, Тая, легко выдохнув, приготовилась к расслабленной атмосфере школы и любимым спортивным тренировкам.

Но в школе происходили нерадостные события. Оказывается, перетряхнули все девятые классы: плохо успевающих по результатам предыдущего года вытолкали взашей всеми правдами и неправдами; при этом приёма новых учащихся каким-то образом удалось избежать. Фюрер орал в учительской, вытаращив глаза, с деревянным стуком лупя указательным пальцем о край стола:

– Не сметь! Брать! Дураков из других школ! У нас своих хватает!

После удачной операции по освобождению школы от двоечников, оставшихся начали распределять по классам. Таина школа не могла особо похвастаться блестящими учителями-предметниками, но физкультура, учитывая сильную легкоатлетическую секцию, да и футболистов тоже, была хорошей.

Поэтому сформировали спортивный класс 9 «А». Туда попали все футболисты, которые тоже, кстати, особыми успехами в учёбе не блистали, и горстка девочек-легкоатлеток из «А» и «Б». «Бэшек» сделали классом с углублённой биологией-химией, ну а «В» – оставили обычным.

Тая оказалась в совсем незнакомой среде. Ни одного бывшего одноклассника… И первые дни ужасно тосковала: на сердце лежал тяжёлый камень, не хотелось ничего. Вечерами она ложилась в кровать и с душевным надрывом вспоминала прежний класс, их простые тёплые отношения, весёлые случаи, взаимную помощь и искреннюю приязнь друг к другу. Не надо было ни в чём притворяться, белое всегда называли белым, а чёрное – чёрным. Так их когда-то научила Татьяна Николаевна, и они все эти годы неукоснительно следовали… По учёбе класс был ниже среднего, но с ним, как ни странно, очень любили работать учителя. «Класс – золото. Один на миллион», – говорила первая учительница Татьяна Николаевна. Их бывшая классная, биологичка Сурепка, была в этом с ней абсолютно согласна.

Вот этот её прежний, замечательный класс больше всех и пострадал. Мальчишек выставили в ПТУ и СПТУ – «пятнашку» и «двадцатку», многие девочки, обиженные беседами с многозначительными паузами у завучихи, забрали документы и ушли в медицинское или педагогическое училище. Таин бессменный рыцарь, ботаник-отличник Андрюша Мышь, с первого класса неизменно считавший её своей Прекрасной Дамой, оказался в «Б». Он бунтовал всё лето, требовал от родителей отдать его в спортивный класс, писал заявление на имя директора, и Фюрер, не зная уже, как от него отделаться, поручил это мутное дело Галине Петровне. Физручка на голубом глазу заявила, что приём в класс через экзамен по физподготовке. Так в конце августа Андрюша оказался на школьном стадионе в спортивных трусах и майке: бежал стометровку, перебирая тощими синими ногами, падал всем телом в яму с песком, поднимая песчаную пыль, висел унылым пустым мешком на перекладине… Так и не смог подтянуться ни разу.

Пришлось пойти в химико-биологический класс. Тая жалела его безмерно, как, впрочем, и всех своих бывших соучеников. Мальчишки прогуливали занятия, запросто являясь в школьный двор, слонялись там, сбиваясь в кучки; поджидали оставшихся одноклассников, когда те выйдут на перемену. За всем этим с раздражением наблюдал Фюрер из своего окна; потом плюнул и по очереди набрал номера директоров учебных заведений, где должны были теперь получать знания его бывшие. Паломничество в школьный двор прекратилось.

А Андрюша придумал везде таскаться за Таей на переменах и провожать домой, носить её портфель, садиться рядом в столовой. И это было мучительно.

С одной стороны, Тая радовалась, что Мышь не попал в их класс: стоило только увидеть, как здороваются друг с другом футболисты! В качестве приветствия они часто отвешивали увесистый дружеский пендель или, например, запросто могли огреть стулом по спине. Ну просто от хорошего настроения и искреннего товарищеского расположения.

С другой стороны, наделённая от природы состраданием, она не могла не понимать его тоски и растерянности. Очень было жалко Андрюшу. И Тая с улыбкой терпела его унылое лицо и бесконечные рассказы о повадках цикад и пауков, которыми он развлекал её по дороге домой.

Спас от назойливых провожаний Димка: от него же ничего нельзя было утаить! Весь сентябрь он терпел эти Андрюшины провожания, а потом всё – терпение лопнуло!

В один прекрасный день, когда Тая завернула за угол дома и шла уже к подъезду, он подвалил своей расхлябанной походкой к нелепому ухажёру и громко цыкнул зубом. Андрюша вздрогнул от неожиданности и поднял голову.

Димка стоял перед ним, засунув руки в карманы, взмахивая белобрысым чубом, чтобы волосы не застили свет, и смотрел прямо ему в глаза. Восьмиклассник был намного выше девятиклассника и выглядел весьма внушительно.

– Здорово, – небрежно бросил Димка.

– При…вет, – с запинкой отозвался Андрюша.

– Не таскайся сюда, а? – сразу взял быка за рога Димка.

– А почему ты… – растерянно начал Андрюша.

– Потому что ей это не нужно, понял? – заорал Димка.

Он вдруг выхватил из кармана маленький шарик, сдавил его пальцами и бросил Андрюше под ноги. Шарик с треском лопнул, исторгнув небольшое пламя и лёгкий дымок. Андрюша подпрыгнул от неожиданности.

– Не надо больше, а? – даже какая-то просительная нотка промелькнула в Димкином голосе.

И новый шарик полетел под ноги, но Андрюша сдержался, только дёрнулся, прыгать не стал.

– Ты понял меня? – повторял Димка и бросал шарики. – Понял? Не ходи сюда! Не хочет она!.. Не хочет… Глаза разуй, а?

Шарики лопались и дымили. Андрюша стоял, оглушённый не столько их треском, сколько пониманием, что всё сказанное Димкой – правда.

Шарики давно закончились, и Димка давно ушёл, а Андрюша всё стоял и стоял как приклеенный к асфальту.

С этого дня провожать Таю он перестал. А любить – нет. На переменах его место заняли подруги по секции, теперь одноклассницы. Невозможно было стоять рядом с ней в толпе девчонок, ловя на себе насмешливый взгляд Городецкой под громкое ржание Востриковой:

– О!.. Опять Мыша принесло!

Радовало только, что Тая никогда не отворачивалась и мужественно отвечала улыбкой и кивком на его отчаянный влюблённый взгляд. И стойко не реагировала на подковырки девчонок, просто делая вид, что не слышит их. Это, в общем, было не так сложно. Хорошо ещё, на переменах в классе никогда не было пацанов – те носились с мячом в спортивном зале или на школьном дворе и Андрюшиных страданий просто не видели.

А Тая ободряла его взглядом: всё наладится!

И действительно, наладилось. В собственном классе его приняли хорошо, уважали за знания, некичливость, за то, что всегда был готов помочь. За первые места в биологических олимпиадах. За то, что принимал всех людей с одинаковым расположением – не деля на умных и не очень. В общем, всё было не так уж плохо. Вот если бы ещё… Но – нет, к сожалению.

⁂

– Рязановский фильм, «Дорогая Елена Сергеевна». Ты же отказалась? Поэтому мы втроём – Кнопка, я и Лариса – в клубе строителей… Картина не такая уж и новая, конечно. Но эти две дамы не видели. Как и ты, Таисия.

– Ой, девки, я… я этих – Федю Дунаевского, Диму Марьянова – о-бо-жаю. Кто б из них моргнул – безоговорочно! Безо-го-во-роч-но! Кнопка, отомри, не пялься! И ты, Таиска!

– А ты заканчивай всякую ерунду нести. Парней одних видит! Острый фильм, между прочим. Проблемный.

– Это да, Иришок. Да. Страсть. Я и говорю: после такого кино – в учительницы? Крыска эта долбанутая – Елена Сергеевна. Вот что вас ждёт!

– Господи, какая же ты… Фильм совсем о другом, понимаешь? Молодёжь на рубеже эпох. Кнопка, не молчи.

– Страшный фильм, Ириша. Я тебе говорила… Ужас. Я в школу – ни за что. Я… мне… Маленькие детки – другое дело. А эти просто не под силу.

– Маленькие детки? Так тех большие детки – их родители приведут. Те, которые в фильме.

– Всё же, кажется, эти – Паша и как его, которого Дунаевский… И Лялька эта. Не такие уж и плохие. Пугает вот это, что слушаются. И их главный, мимошник будущий.

– Подонок, да. А вот… Слушайте, смогли бы наши дураки? Вот так, к кому-нибудь… К Дикой Любке, например.

– Нет! Наши – нет. Ты чего? Не-ет, нет, конечно.

– Что вы, девочки? Никогда. Это же… Никогда!

– А… что они всё-таки сделали, там, в фильме?

– Ой, Таисия. Тебе бы вот лично этого и знать не надо, и смотреть такое. Никогда – ни в кино, ни наяву.

– Выдохни, Таиска! И правда – не ходи. Читай там, чего ты читаешь? Про Золушку.

⁂

Класс получился странным, по меньшей мере. Двадцать пять обалдуев-подростков мужского пола, которых, кроме пинания мяча по полю, ничего не интересовало, и одиннадцать умненьких, собранных девочек-легкоатлеток, настроенных и хорошо учиться, и заниматься многим другим, важным и интересным, а не только своим бегом и прыжками.

Учителя пребывали в растерянности. На кого ориентироваться? Тянуть парней или давать знания девочкам? Последние довольно активно намекнули, что уделять внимание нужно именно им.