Текст книги "Птица Мамыра"

И одновременно с никчёмными словами к ней повернулось гневное лицо Клубникиной. В бешенстве ходили желваки, шевелились червяками побелевшие губы. Червяки встречались-расходились, и Тая вдруг поняла, что они произносят.

– Не сметь!.. – яростно вырисовывали губы. – Не сметь сходить с дистанции!.. – Глаза потемнели до некрасивого буро-серого цвета, как лужа, в которой отражается грозовая туча.

Градус ненависти был невыносимым. Да, Тая поняла, конечно: та хотела заставить её бежать в полную силу, на пределе возможностей, чтобы можно было, борясь и отвоёвывая секунды, измерить свои. И победить любой ценой. В непривычном для неё спринте.

Но сама Тая не желала этой тупой самосжигающей борьбы. Она хотела лететь, окуная лицо в ветер, еле прикасаясь к земле самыми цыпочками, кончиками кроссовок, а не переживать ужас собаки, которую привязали к несущемуся велосипеду и понуждают – беги, хочешь ты этого или нет.

Больше Клубникина эксперимента не повторяла. К концу тренировки к ней вернулось обычное выражение – набрали естественный цвет фарфоровые глаза, заняла своё место перевёрнутая мелкая запятая – скептически поднятый правый уголок рта…

У Таи сердце уходило вглубь и начинало бухать где-то в животе от этой странной недоулыбки. Не хотелось думать о том, что произошло.

А надо было.

Так что же произошло? Ведь ничего особенного – безмолвное предложение посоревноваться всерьёз, в полную силу. Она ведь привыкла всем идти навстречу? Почему бы и теперь… не превратить беговую дорожку в ринг? Упираться, бороться из последних сил.

И проиграть.

Вплести в лавровый венок Клубникиной лишнюю ветвь – славу спринтера. Понимая, что не медные трубы той нужны, а доказательство, какая ветошь и мокрая мышь Каретникова.

Птица Мамыра.

Это было самое начало, а Тая уже смертельно устала от преследования, от жёстких глаз, ни на секунду не оставлявших в покое… Съеживалось сердце от того, что чувствовало: найдёт Клубникина чувствительную точку. Так приложит…

И нашла, конечно.

⁂

– О! О! О! Смотри-смотри-смотри! Вон она, пошла! Ты спрашивала.

– Где?

– Кто?

– Да эта… Димкина. Мать-то! Из двадцать шестой.

– Артит’тка.

– Ух ты, хороша! Прям пава…Плывёт!

– Редкая гостья, что и говорить. Насовсем приехала?

– А кто знает-то? Докладывают они кому.

– А муж-муж-муж? Димкин отец-то? Кто?

– Господи, да нету никакого… Для себя родила.

– Ага, для т’ебя. Для матери т’корей уж…

⁂

…В Димкиной жизни вдруг неожиданно нарисовалась мать – Алка, которую он почти не знал. Алка с мужем-военным развелась, когда сыну был год, и проживала в соседнем областном городе в отдельной комнате семейного общежития среди себе подобных. Она окончила Институт искусств, имела запись в трудовой «артистка балета 1-й категории» и много лет плясала в народном ансамбле профтехобразования «Славянский венок». Красива была гордой и благородной красотой полукровки с шёлковой персиковой кожей и тонко прорисованными, дивно приподнятыми внешними уголками к вискам, меняющимися, как хамелеоны, глазами. Даже сейчас, в сорок, выглядела двадцатипятилетней. Прекрасная Казашка любила дочь до безумия, гордилась ею, поэтому с готовностью когда-то приняла бремя воспитания годовалого внука на свои плечи.

Алка была клинической дурой. Нет, не в интеллектуальном смысле. Окончила институт с красным дипломом, читала какие положено молодой образованной женщине книжки, умела толково и красноречиво рассуждать о них и о премьерных спектаклях, которые регулярно посещала.

В человеческом смысле была недоразвитая. В жизни для неё не имело значения ничего, кроме собственных желаний. Мать она воспринимала как обслуживающий персонал, Димку вообще не видела в упор. Все эти годы, когда бабушка одна растила внука, дочь в своём городе существовала упоительно-прекрасно: плавала по сцене гордой павой с лукаво приподнятыми бровями, примеряла в гримёрке, хохоча, бесстыдные лифчики фасона «Анжелика», сбываемые по спекулянтской цене, шастала с гастролями по городам и весям (в том числе и за границей), принимая восхищение и обожание поклонников. До поры до времени нужды в деньгах на рестораны, кружевное белье и прочие атрибуты красивой жизни не испытывала.

Резко и внезапно всё закончилось: работа, поклонники, деньги. Вернуть утраченное не получилось, да она не больно-то и старалась. Не привыкла. Алка просто заявилась в квартиру матери, моментально выселила Димку из его жилища, уставила каждый сантиметр ванной комнаты баночками-флаконами и часами лежала в ванне в ароматной пене, абсолютно игнорируя всех, кто желал посетить туалет. Бабушка с внуком ходили к Каретниковым, чуть позже Димка практически туда переселился.

В квартире у Прекрасной Казашки Алка появилась не просто так. Она точно знала, что мать не тратит Димкины алименты: относит деньги на книжку, на срочный вклад, и сумма накопилась значительная. За бугром, в Югославии, у Алки имелся кавалер, албанец по национальности, на несколько лет моложе неё, какое-то время дуривший голову красивой артистке. Так и не женился пока, хотя туманно обещал. Алка верила и дожимала всеми средствами. Очень хотелось «туда», в праздничные огни ресторанов и уютные, устланные мягкими коврами коридоры отелей, а не лежать в старой чугунной, шершавой ванне, пялясь в покрытую зелёной масляной краской обколупанную стену.

Скандалы вспыхивали страшные. Прекрасная Казашка стала непохожа сама на себя. Она посерела лицом, как-то съёжилась, с неохотой ела и почти не спала. Алка пёрла как танк. Молодая энергия сжигала и рушила всё вокруг. Её сильный вибрирующий голос был слышен далеко за пределами квартиры и даже лестничной площадки.

– Прекрасный дуэт, – надрывалась Алка, встав в третью позицию в центре квартиры, картинно поворачивая свою точёную голову и раскрывая округлённую по-балетному правую руку в указующем жесте, – казалось, она вот-вот исполнит падебаск, – юный миллионэр и его нищая мать!

Димка смотрел с ужасом, оттопырив нижнюю губу. Было даже не обидно, нет, – непереносимо стыдно.

Тае казалось, что она слышит, как что-то ломается с грохотом у него внутри, трещит и налезает друг на друга, как льдины во время ледохода, круша и сметая всё живое на своём пути. Глаза темнели до безумного сизого цвета в такой непереносимой горечи, что было невозможно в них смотреть.

Но Алку это не волновало.

Димка метался внутренне, не говоря ни слова, сходя с ума от невозможности вернуть их с бабушкой прежнюю жизнь. Он перестал спать по ночам, волчком крутясь на своей раскладушке и слушая вздохи Прекрасной Казашки, которая тоже до утра не смыкала глаз… Делал глупости одну за другой. Ему изменила хвалёная интуиция – как бешеный пёс он кусал любую протянутую ему дружескую руку. Напропалую хамил учителям, во время контрольных, даже не вынув авторучку из портфеля, сидел, откинувшись на спинку стула, и глядел в потолок. Чего он хотел? Чтобы вызвали мать, а она испугалась и обратила внимание? Бесполезно. В результате в кабинете директора сидела всё равно Прекрасная Казашка с убитым лицом и таблеткой нитроглицерина во рту.

Как-то после очередного скандала, когда бабушку отпаивали чаем и валидолом у Каретниковых, её дочь с умиротворённой душой залегла в ванну и пробовала там какой-то сложный вокализ, Димка сидел, зажав уши напротив Таи за своим кухонным столом. И вдруг пробкой выскочил в другую комнату, и вырвал с мясом лист из первой попавшейся тетрадки, и накарябал на нём здоровенными буквами, разрывая ручкой бумагу: «Уехал в Москву разгонять тоску», – и бросил записку на середину стола, припечатав её кулаком. И, отчаянно шарахнув дверью, спустился в подвал, в своё убежище, и умирал от горя и тоски там, качаясь на табуретке и обгрызая, обдирая ногти до мяса, до крови.

Для чего всё это? Чтобы мать сошла с ума от страха?

Сошла, но совсем не мать. Алка, увидев послание в трясущейся сухой руке Прекрасной Казашки, презрительно уронила:

– Жрать захочет – придёт.

И всё.

А у бабушки отнялись ноги. С перевёрнутым лицом она сидела на табуретке, раскачиваясь взад-вперёд, и молчала. Тая торчала рядом птицей Мамырой, обливаясь холодным ужасом. Мама Аля бегала из квартиры в квартиру дробным своим шажком, приглушённым мягкими тапочками.

– Придё-ёт, придёт, – говорила она. – Келбет Гумаровна, чайку, – и ласково гладила подругу по непривычно закостенелой, сгорбленной спине.

А что ещё было сказать? Потом послала Таю в верхнюю квартиру, к инспектору по делам несовершеннолетних.

Не идти было нельзя.

Саня-Ваня вышел в спортивных штанах, майке и клетчатых тапках. Без формы показался очень молодым, почти мальчишкой-одиннадцатиклассником. Откуда-то уже всё знал.

– Короче, Каретникова, – произнёс он негромко, – заканчивайте всё это, ясно? Завтра в отделении будет принята заява, и начнутся действия по розыску. Ничем хорошим это, сама понимаешь… Сегодня весь вечер – в твоём распоряжении, если нужна моя помощь. А завтра палец о палец не ударю, учти. Хотя что-то мне подсказывает… – и в упор посмотрел на Таю.

А она собрала все свои силы, чтобы не дрогнуть лицом и не опустить глаз.

– Давайте заканчивайте, а? – как-то даже жалобно попросил Саня-Ваня и продолжил: – А то ещё неизвестно, куда за ночь бабку отвезут – в Дыбунки к Сабунской или на Мордоплюевку.

Вот это было в самую точку. На Дыбунковской набережной находилось психиатрическое отделение областной больницы с главврачом Сабунской; на Мордоплюевке – новое кладбище. И не принимать во внимание такое развитие событий было невозможно.

Поэтому Тая немедленно спустилась в подвал, отвела рукой боковые доски и тихонько скользнула в лабораторию. Димка, ссутулившись, неподвижно сидел за столом-ящиком и безысходностью позы до оторопи напоминал собственную бабушку. Повернулся и посмотрел на Таю горькими, синими до черноты глазами. У неё заныло сердце.

– Надо идти, – тихо сказала она.

И Димке без объяснений было понятно, что да, точно надо…Так уж были устроены их отношения: ни разу за все эти годы его Скво не дала ему ни одного совета, не высказала ни одной просьбы – просто следовала за ним. А теперь…

…Прекрасная Казашка провела эту ночь у Каретниковых, на Таиной кровати, а рядом, на полу, сидело её долговязое чадо, мотая белобрысым чубом и время от времени, как попугай, бубня тихим виноватым голосом:

– Башка, а? Ба-ашк, ты чё?

«Башка», к счастью, встала утром с кровати живой и относительно здоровой. Проснулась не в Дыбунках и не на Мордоплюевке, а в квартире своих соседей. Выстояла…Чувствовала, видать, сколько ей всего ещё предстоит.

Вечером следующего дня на кухне Каретниковых под чай с корвалолом были выработаны важнейшие стратегические мероприятия. Мама Аля, всегда довольствовавшаяся совещательным голосом, вдруг собралась, предложила неожиданное решение и твёрдо на нём настаивала, что само по себе явилось событием необычным.

– Отдайте Алле деньги, Келбет Гумаровна, – заявила она непривычно громко и с силой нажала на нож, делящий пополам чёрствое хлебопекарное изделие «Язычок слоёный с сахаром».

Нож звонко брякнул о дерево – было такое чувство, что сработала гильотина. Прекрасная Казашка вздрогнула.

Такое ей даже в голову не могло прийти.

– Отдайте, – убеждала соседка. – Возьмёт – уедет, успокоится. Надолго. А вы будете жить как раньше. Вы же, в сущности, сейчас обходитесь без этих денег? И дальше обойдётесь. А она, может, устроится… там. – И махнула рукой с ножом в сторону тёмного окна.

А ведь это был выход. Всю ночь Прекрасная Казашка обдумывала его, ворочаясь на диване и блуждая по кухне. Димка ночевал у соседей, в Таиной комнате. «Что ж, для общего покоя денег не жалко», – тяжело думала она и вздыхала так глубоко, что казалось – вот-вот выдохнет из груди собственное сердце. Зная Димку, можно было не сомневаться, что нога его не ступит больше на территорию, где обитает родительница.

…Деньги мать дочери отдала. В несколько приёмов. И правильно сделала. Вернула в свою семью относительное равновесие – раз. Спасла деньги от обесценивания – два. Обеспечила своему чаду дальнейшую приятную и желанную жизнь «там» – три.

А Алка обтяпала всё очень сноровисто. Где-то как-то крутнулась – купила на всю сумму валюту, выехала по приглашению, несколько раз сменила кандидатов в мужья и наконец нашла кого-то, кто не против был терпеть её капризы и богемные замашки.

Писем не писала, не звонила – ещё чего! Скудные новости о ней мать узнавала от гонцов, приходивших в дом за очередной порцией зелёных и каким-то образом переправлявших их к новому Алкиному местожительству. Переживать за дочь просто не было сил, силы ушли на Димку. Да и не покидало внутреннее чувство, что всё у той сложится прекрасно. Обладая критической неспособностью заботиться о других, устраиваться в жизни с максимальным комфортом для себя её дочь замечательно умела.

Димка на то короткое время, пока воспрянувшая Алка в предчувствии будущей счастливой судьбы радостно металась и собирала чемоданы, вполне удобно прижился у Каретниковых. Ночевал в Таиной комнате на её кровати, потом шёл в школу, возвращался, и делал всё то же, что и раньше, только на другой территории.

Потом, конечно, когда мать уехала, вернулся в свою, яростно стараясь избавиться от ненавистного чужого запаха. Проветривал, буквально вымораживая помещение от Алкиных духов и кремов. И всё равно брезжил, вползал этот вкрадчивый запах. Или это уже казалось? Пришлось махнуть по углам полфлакона мяты с чесноком.

Вот это реально помогло.

А привычка к Таиной комнате осталась. Он вечно сидел на высоком стуле, который принёс из дома, у окна, закинув свои длиннющие ноги на подоконник. Считалось, что это – рабочее место, где он должен делать уроки. Но, как большинство подростков мужского пола, Димка их сроду не учил, конечно. Шаткими небоскрёбами громоздились учебники, а сверху в беспорядке – ротапринтное издание «Мастера и Маргариты», истрёпанный до дыр томик «Библиотеки современной фантастики» с повестью «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких, номера «Нового мира» с «Архипелагом…» и «Звезды» с «Воспламеняющей взглядом» Кинга. Это он читал и перечитывал.

То, чего он так страстно желал, произошло: Алка уехала. Но прежняя жизнь не вернулась. Оба это чувствовали. Может, просто детство уходило? А вместе с ним – вера, что ничего плохого с ними не случится. Димка вдруг внезапно понял, как хрупко всё то, что дорого, а Тая и так всегда знала…

Зацепить бы крючком от вешалки хлястик старенького пальто и задним ходом подтащить упирающееся счастье назад, поближе к точке отсчёта. Но как его притянуть, если давно сменили декорацию, и даже их микрорайон – чёткие промытые квадраты с зелёными шапками американских клёнов и простыми вывесками: «Книги», «Гастроном», «Хозяйственные товары» – полинял и съёжился. Стекло в дверях магазинов заменили железными листами, в витринах – фанерными. Нечего стало продавать, а не то что заботиться о красоте…

И эти дрянные металлические киоски. Как будто огромная жаба – величиной с дом – выметала мерзкую икру и нанизала её на прямые травинки улиц. Где гуще, где реже. Да, все одного цвета – «последнего вздоха Жако», как называла этот цвет Прекрасная Казашка. Гремящие, гулкие, как гаражи. С бесстыдно опалёнными сваркой небрежными швами в боковых стыках и у дверных петель, которые никто и не думал трудиться закрашивать. С решёткой в единственном окне.

Димка на них смотреть не мог. Большее отвращение внушал только кинотеатр их детства – любимый прозрачный кубик «Смены» с яркими афишами. Таким он был когда-то. А теперь просел, облупился и практически утратил своё предназначение. Мерзость, запустение, закрытый картонкой от коробки из-под болгарского вина разбитый угол витрины… Написанная от руки афиша видеосалона. И бесчисленные кляксы клея с приставшей к нему бумагой.

Лучше бы вообще не ходить мимо. Потому что вспоминалась нарядная толпа по воскресеньям, звонкие синие кресла и взрыв нетерпеливого восторга, когда после журнала засветится вдруг «Мосфильм» или пробьют склянки Одесской киностудии. И мягкие квадратики гематогена в липком кулаке, которые – каждый пополам – Тая растягивала на весь фильм. И Димкина привычка ёрзать, и его взволнованный профиль, который то гас, то озарялся призрачным светом, и чуть оттопыренная нижняя губа, не смыкающаяся с верхней в самые острые моменты фильма.

Вот теперь они тащились – Димка с авоськой, полной картошки, Тая в обнимку с вилком капусты – из овощного, мимо еле-еле, тускло освещённого фойе кинотеатра. Серая кишка из людей, которая втягивалась в железную дверь видеосалона, нелепо пробитую сбоку, внушала тоску.

– Ну, на бабу Роню? – неожиданно спросила Тая, и они оба замерли, а потом затряслись от смеха.

Потому что на минуту всё стало прежним, и третьеклассник Димка вот буквально на этом же самом месте горячо доказывал ей, Тае, что открыл секрет, как попасть в кино, когда в кассе уже нет билетов. Он подслушал пароль, который надо сказать тихо, наклонившись к самому окошку, а потом у тебя спросят фамилию, и вот – пожалуйста! Билет в кармане.

– Точно, – клялся Димка, хватая её за рукав пальто, – я наблюдал… Сто раз! Ошибки быть не может.

Пароль был всегда один и тот же: «Я – баба Роня». Иногда звучало как «Баброня» или «Бобороня», неважно. Димка цепким взглядом впивался в этих людей – и женщин, и мужчин, – которые тихо роняли кодовые слова и незамедлительно получали желанные синие прямоугольнички. Ничего особенного – обычные дядьки и тётьки.

В тот раз они хотели (Димка хотел) посмотреть «Вариант “Зомби”» в голубом зале, а места были только на дурацкие детские «Чудеса в Гарбузянах» – в зелёном.

Тая понимала, что «баба Роня» – полная чушь, и не может быть никаких паролей, но послушно торчала рядом, когда Димка, потянувшись, всунул голову в окошечко.

– Я – баба Роня, – громким шёпотом произнёс он и сначала услышал машинальное:

– Фами…

А потом яростное:

– Иди отсюда, мальчик, пусть папа сам подойдёт, а не посылает ребёнка.

…Димка ещё медленно наливался гневом, будто прилипнув к кассовой амбразуре, когда подошёл улыбчивый военный дядька, переставил его вбок, взяв под мышки, и легко уронил:

– Я – по брони… Два билета. Квасков фамилия…

Так просто. И главное, в этот момент всё понял Димка и потом долго утешался гематогеном в углу кассового зала, сердито зыркая в сторону счастливчиков с билетами, проходивших контроль.

На «Гарбузяны» они не пошли, ещё чего.

⁂

– Девочки – волшебные! Надо было не спортивный класс открывать, а гуманитарного профиля.

– Да что ты говоришь? А этих – куда? Если профильный – спортивный класс – организован аж с пятого, всё, расформировывать уже никто не разрешит.

– И достижений полно! На зональных первые места. В «Кожаном мяче» сто лет – победители. Шутки, что ли? И лёгкая атлетика, девчонки постарались. В биологии-химии кто у нас олимпиадник? Мышь один. А в спорте – гремим.

– Уж барышни наши и так куда хочешь поступят.

– И вот спасибо им, девонькам, за мужскую половину! Не успели оглянуться, как воспитали этих дураков наших. Прямо в класс приятно заходить стало.

– Не говори. А умницы! Рита Клубникина – это что-то.

– А Городецкая хуже разве? Сонечка, Люба Луговая?

– Нет, ну все хорошие. Но Клубникина! Это что-то, говорю вам. Я таких за свою практику не припомню. Способная, хваткая. Куда ни повернись – везде первая…

⁂

Маргарита Клубникина жила в ореоле звонкой популярности и тончайшего флёра шепотков и слухов. По-королевски.

Фимиам курильниц струился далеко впереди роскошным ковром, по которому только готовилась ступить её уверенная царственная нога. Но это была странная слава. У «монаршей» особы не было прислужников, льстецов и дакальщиков. Она этого не допускала. Никто не вертелся юлой, не шаркал ножкой и не пел в глаза сладких гимнов, – просто уважительным восхищением был пропитан сам воздух вокруг неё.

«Клубникина сшила пальто. Сама!» – неслась молва в ожидании триумфаторши. Потом появлялась Сама. Тая до сих пор помнит это удивительное незабудковое полупальто моднейшего силуэта с огромными плечами, ловкими погончиками и двумя рядами больших белых пуговиц, подыгрывающих белоснежному пластрону-отвороту. Как оно ей шло! Глаза цвета ледяной Арктики мешались с голубым, приобретая глубину, удивительную даль небесной дороги. Завитки волос клубились над плечами сизым туманом. Лицо обретало странное, не свойственное ему выражение ласковой беззащитности. Даже уголок рта уже не кривился, а как будто беспомощно дрожал.

Откуда-то стало известно, что исключительный наряд сшит по выкройке журнала burda moden, который так достать нельзя, но мать Клубникиной берёт у себя на почте на ночь, если днём не успевают получить подписчики. А ткани? Ведь пальтовый материал есть, конечно, в магазине, и с избытком, но… Расцветки там точно такие, о которых писали Ильф и Петров в далёком 1934 году: грифельный, аспидный, наждачный, цвет передельного чугуна и так далее. С тех пор мало что не изменилось.

Так вот, ткани ей привозит или присылает дальняя родственница из Узбекистана, из кишлачного сельпо, где местное население в прохладное время года согревает свои тела ватными полосатыми халатами, а не одеждой из драпа и шерсти.

– Пальто – зашибись, – высказалась Вострикова. – Талантов у тя, Маргаритка… Это ж, блин… Раскроить-пошить…

– Талантов? – рассеянно переспросила Клубникина, а потом жёстко взглянула и жёстко бросила: – У меня наглости много, а не талантов, понятно? Наглости брать и наглости делать. Вот и всё.

«Наглости брать и наглости делать». Сколько раз потом Тая вспоминала эти слова…

Маргарита оставалась собой, как бы ни выглядела и в каком бы наряде ни пришла.

«Клубникина побежала кросс», – передавали друг другу в те дни, когда она не являлась к началу тренировки – не утруждаясь предупредить кого бы то ни было. Но всё равно откуда-то это знали.

Клубникина сразу из дома отчаливала по узкой колдобистой дороге мимо частных развалюх прямо в карьер, вдоль небольшого озерца, и носилась там по склонам, по еле заметным, только одной ей ведомым тропинкам. Потом как ни в чём не бывало появлялась на стадионе. Непонятно зачем.

У Филиппыча в такие дни портилось настроение – он неохотно, вяло разговаривал и всё время смотрел на часы. Девчонки тоже маялись. Они не обижались на тренера, занимаясь по установленной программе, по-деловому, слаженно, всеми силами отгоняя странную, висящую в воздухе унылость. И каждая думала о том, что было бы, позволь она себе то, что вытворяла Клубникина. Единоличный кросс вне коллектива и без тренера!.. Вылет из команды немедленно и бесповоротно, вот что было бы!

Но фигурка в синей олимпийке неизменно появлялась в школьных воротах, и всё оживало. Вскакивал Филиппыч, принимая её на этом финише:

– Рита, дыши, не останавливайся! Вдох-выдох! Ходим, до полного восстановления!

Потом считал пульс, расспрашивая и прикидывая, сколько это в километрах и как распределялась нагрузка. Клубникина улыбалась, милостиво принимая мельтешение вокруг себя, и благосклонно ждала всю компанию, которой надо было ещё переодеться. Их приободрившийся пастух торопливо гнал стадо в раздевалку и, возбуждённо покрикивая через дверь, понукал собираться быстрее.

Это было не очень приятно, но все вздыхали с облегчением.

«Клубникина завела собаку». Новость звучала на все лады среди мальчишек и девчонок – обсуждали масть, породу, возраст. Как будто собак ни у кого не было… Сама хозяйка и не думала рассказывать, откуда взялась эта уже взрослая чёрная овчарка угрожающего вида. У неё была странная осанка: голова, вечно опущенная вниз, вела носом по земле, и когда псина – крайне редко – поднимала её, делалось прямо нехорошо от зловещего влажного блеска ярко-жёлтых глаз. Сука была фантастически послушной – хозяйка в жизни не повысила на неё голос. «Сидеть», «лежать», «рядом» – тихо, даже как-то рассеянно роняла Клубникина, и собака плюхалась на землю или бежала, опустив хвост. Никто не помнил (а и знал ли вообще?), как её зовут… Собака Клубникиной, и всё.

Как-то раз вьюжным февральским днём Тая, Маргарита и Собака Клубникиной стояли на троллейбусной остановке, чтобы ехать во Дворец пионеров на вручение дипломов за конкурсное сочинение. Подошёл троллейбус, с трудом открылась дверь. «Битком», – ахнул кто-то сзади. Уже на подножке, бугрясь спинами, тесно, на выдохе, висели люди. Тая тут же отступила, но Собака Клубникиной без тени сомнения вскочила на подножку. С полуоткрытым ртом, застыв, Тая смотрела, как в рапиде, взмахнув руками, спиной слетает со ступенек парень в лётной куртке, а второй, замерев, развернувшись лицом к происходящему, с округлившимися от страха глазами, вжимается всем телом в металлические трубки-держатели.

– Быстро! – прикрикнула Клубникина и втолкнула Таю в троллейбус.

Собака пёрла напролом, привычно опустив голову, как ножом разрезая толпу. За ней довольно свободно влились-втянулись в салон две девичьи фигурки. Тая с ужасом видела, как, облюбовав себе место у заднего стекла, наискосок от входа, Собака нагло расталкивает по сторонам ничего не подозревающих пассажиров. Она с размаху врезалась в стоявших, всем телом, мощным корпусом и головой, толкаясь как-то по-человечески нагло. Люди ахали от неожиданности, оглядывались и замирали, освобождая пространство.

В результате троица оказалась на довольно удобном пятачке у заднего стекла. Клубникина смотрела в окно, в метельную кашу, протаяв кулаком заледенелом стекле круглую амбразуру, а Тая всю дорогу ехала с закрытыми глазами, вжавшись в уголок и мечтая исчезнуть совсем. Собака торчала между ними, вывалив язык, висящий на фоне её угольной шерсти узким ярко-розовым лоскутом.

«А если бы кто-то наступил ей на лапу? Случайно? – крутилось у Таи в голове. – Тогда что? Загрызла бы?..» От этих мыслей она опускала нос ещё глубже в цигейковый воротник старенького пальто и плотнее сжимала веки.

…Торжественная церемония в актовом зале Дворца не принесла ей никакой радости. Опустив голову, механически переставляя ноги, два раза споткнувшись, дипломантка с трудом доползла до сцены и, мучительно улыбаясь, ледяными пальцами сжала глянцевый бумажный прямоугольник, разрисованный знамёнами.

То ли дело Клубникина! Та неслась по проходу между стульями, почти не касаясь пола. Красиво, стремительно. По лесенке, ведущей на сцену, буквально взлетела. Прыгнули вверх и опять рассыпались по спине дымчатые спиральки-кудряшки. Ослепительное лицо с точёным подбородком повернулось в профиль. Белая водолазка сияла в свете ярких ламп. Тая знала, что протёртые локти водолазки прикрывают пришитые ластовицы, что на ногах у Клубникиной старушечьи войлочные боты с жёлтым замком посередине – и всё равно! Никто этого не замечал. Все видели королеву. И наградили королевскими аплодисментами.

На сцене третий секретарь горкома комсомола – высокий парень с волнистыми волосами и в тонких золотых очках, долго держал её руку в своей, периодически встряхивая. Говорил что-то, наклонившись прямо к лицу. Брови Клубникиной округлялись и подпрыгивали, уголок рта приподнимала мягкая улыбка-усмешка. После мероприятия он спустился с пьедестала и опять взял в оборот Маргариту, стоявшую в очереди в раздевалку. Снова что-то горячо объяснял ей, трогая то за локоть, то за плечо. Тая, уже одетая, стояла в уголке. Клубникина нашла её глазами и небрежно махнула рукой. Отпустила. Можно не ждать. И не ехать с собакой в троллейбусе…

Она открыла дверь в вечерний снегопад. Тишайший, с огромными нежными хлопьями, тающими на лице, и золотыми сливами фонарей.

Собака Клубникиной сидела, сгорбившись, привязанная к низкой чугунной ограде. Цепочка детских следов выкруживала в этом месте опасливую петлю, и чёрная псина торчала зловещим базальтовым памятником на белоснежном острове. Она даже не повернула головы.

Было восемь часов вечера. Поздно, темно, но войти в троллейбус после дневной нахальной поездки с псиной совершенно невозможно. Тая заранее замирала от стыда перед всеми пассажирами, которые могли бы её узнать.

И пошла пешком.

По совершенно пустынным улицам, мимо частного сектора с замершими слепыми домами, где свет еле-еле пробивался через щёлочки захлопнутых ставней. Снегопад прекратился. Стояла пугающая тишина – гулкая, недобрая, многократно усиливающая каждый случайный звук.

Снег, обрушившийся с ветвей, и треск сучка, похожий на выстрел. Она шла неслышными мелкими шагами, боясь нарушить это тревожное безмолвие. Почему-то трудно было глубоко вдохнуть.

Впереди угадывался т-образный перекрёсток с ночным ларьком. Вот уже видны его очертания, опутанные убогой ёлочной гирляндой – цветные огни тоскливо и жутко метались в темноте. Свернуть некуда. Назад? Многократно удлинить путь? Ноги сами несли к ларьку.

Из беспорядочного мигания лампочек выплыла музыка, придушенная ночной тишиной. Сладкая мелодия и липкий голос Томаса Андерса нелепо и страшно разливались в ночи. Застыл силуэт шапки-петушка на фоне белого сугроба. Обозначилось неясное шевеление фигур, подсвеченное квадратом окошка-амбразуры.

Тая перебежала на другую сторону улицы, боясь повернуть голову. Не смотреть, не слышать… Ещё немного пронестись быстрым шагом и свернуть на свою – туда, где большие дома и ходит троллейбус.

Легче не стало. Светлее – да, конечно. Но этот мёртвый холодный свет, который заливал их Большую Кооперативную… Ни одного троллейбуса. Почти не было машин. На остановках общественного транспорта не стояли люди. Всё вокруг было прикрыто тонким снежным покрывалом, обрисовавшим точно и страшно лежащее, стоящее, валяющееся под ним. Белым, абсолютно нетронутым. «Как кладбище», – мелькнуло в голове. Тревожная тоска сворачивала душу в узкий кулёк, в воронку, и сливала куда-то мысли, чувства, оставляя непроходящий ужас.

Послышались шаги за спиной. Она напрягала слух, чтобы уловить их более отчётливо, и никак не могла. То слышала, то нет…Оглянуться? Невозможно. Побежать? Если сзади кто-то есть, он обязательно бросится за ней. Как далеко она сможет оторваться? Дыхания хватит на сто метров максимум. А до дома…

Тае казалось, что первым делом чужая рука схватит её за помпон шапки; завязки вопьются в шею и отогнут голову назад, и хрустнут позвонки… Она неверными пальцами дёрнула вязаный шнурок, но, видимо, не тот, и затянула крепкий узел под подбородком.

Почему-то вдруг представилось, как Маргарита Клубникина шагает по той же самой улице. Бесстрашно и спокойно. Как собака на отпущенном поводке уверенно пятнает нетронутый снег извилистой строчкой следов. А если ещё и провожатый… Может быть, впервые в жизни ей пришла в голову мысль, что каждый – да – сам должен… И Клубникина почему-то это знала. А она, Тая, даже не задумывалась.