Текст книги "Птица Мамыра"

Проклятая тишина звенела в ушах. К горлу подступила тошнота. Зрение стало острым – Тая вдруг странным образом начала различать то, что находится далеко впереди и одновременно каждую отдельную крупинку снега под ногами. А впереди, у самого их дома, около остановки, торчали две неуклюжие неподвижные фигуры. Они стояли спиной к друг другу и напоминали стражников, охраняющих городские ворота. Сходство дополняли какие-то штуки – то ли пики, то ли алебарды, которые были в руках. Что…

Мама!

Тая глубоко, порывисто вдохнула. В лёгкие хлынул воздух. Закружилась голова. Только теперь она смогла оглянуться назад.

…За спиной никого не было. По чистому снегу тянулись маленькие одинокие восьмёрки – её неглубокие следы. Тая изо всех сил, скользя, побежала вперёд, к своему дому-посреди-горы, а с противоположной стороны – под уклон – катился Димка, который тоже только возвращался из школы с соревнований по волейболу.

Мать и бабушка стояли со странными помертвелыми лицами, облитыми синюшным фонарным светом. И – да, они действительно – спиной друг к другу, вглядываясь каждая в ту сторону, откуда должен был появиться её ребёнок. Алевтина Ивановна в распахнутом пальто и сползшем платке, как при высокой температуре, тяжело, шумно хватала воздух. Рука сжимала лыжную палку пикой вверх. Прекрасная Казашка опиралась на трубчатый карниз, на полметра выше её головы. Она, наоборот, как-то ненормально, безнадежно-сурово была упакована в потёртую беличью шубу; меховая шапка, надвинутая до бровей, приплюснута сверху вязаной шерстяной шалью. Ноги тонули в растоптанных, чёрт-те откуда взятых валенках.

Тая и Димка подошли практически одновременно. Последний, чуть отставая, проскользил на ногах часть склона и почти врезался в стоящих. Но вовремя затормозил.

– Ненецкий унитаз? – крикнул он, кивнув на палки, и захохотал.

Все молчали. Прекрасную Казашку вдруг качнуло, и она стала заваливаться вбок.

– Башка! – заорал Димка и схватил её обеими руками.

«Башка» чуть вздрогнула, вздохнула и… устояла.

Тая не двигалась, касаясь маминого плеча, и боялась взглянуть той в лицо. Опять пошёл снег.

Секунды складывались в минуты, и не хватало сил нарушить тишину и сдвинуться с места. Просто заговорить.

Они вчетвером, почти касаясь лбами, окружали пустоту, и казалось, сейчас – цу! е! фа! – выбросят ладони-пальцы-кулаки, как в камень-ножницы-бумага. Снег быстро покрывал головы, плечи и окончательно готовился превратить их в коллективный памятник.

Памятник страху одиночества, предчувствию беды, неизбежности потерь.

⁂

– Господи-господи! Чего они пьют-то? И винный с двух часов, а уже с утра шары налили…

– Да ты и с двух поди добудь её! Не настоишься. В очереди убьют.

– Чё там т’тоять! Т’амогон пошёл-купил, деньги давай, и в’тё… В трёх квартирах гонят: в тридцать девятой, в шет’той и в третьей в т’то девятом доме. Там прямо из окна дают, в любое время, через решётку.

– Господи, Ася, ты-то откуда знаешь?

– Чего тут знать-то?

– Ой, самогон… Если бы! А то такую дрянь употребляют! Политуру всю попили, в магазине зубной пасты не купить. Нитхинол! Жидкость для мытья стёкол. Говорят, на спиртовой основе.

– Ага, попробуй – сама вся синяя, как нитхинол, станешь!

– Клей БФ вот ещё. Водой разводят, туда дрель т’о т’верлом и включают. В’тя дрянь на т’верло наматывает’тя, чит’тый т’пирт от’таёт’тя!

– Тьфу, гадость какая! С другой стороны, как дрянь не пить? Если и достоишься… Это ж никакой зарплаты не хватит!

– Во-от… А помните, пели-орали? Всё по той частушке и вышло!

– Гос-споди, да по какой частушке?

– Да по какой, по такой:

 
Водка скоро будет восемь,
Всё равно мы пить не бросим,
Передайте Горбачу:
Нам и десять по плечу!
 

– Вот и передали…

⁂

Как детская игра в тепло-холодно. Или когда идёшь босиком в ледяной воде, выбираясь временами на островки нагретой солнцем травы. Но долго не устоять на уютной мохнатой кочке, надо шагать дальше, и ноги снова сводит, и лёд подбирается к сердцу.

Такая жизнь.

Самое тёплое пятно – площадка, где их квартиры. В серёдке бетонного квадрата – загнутая петлёй арматурина; всего на сантиметр выглядывает из пола, а обходить надо. Когда делаешь шаг из своей, крючок почему-то обходится слева, а когда выходишь от Димки – справа. Получается цифра восемь. И если приглядеться, пол тоже нахожен-вытерт в этом месте еле заметной восьмёркой.

Таина дверь, открываясь-закрываясь, издаёт тупой сердечный звук: бу-туп!.. А Димкина, наоборот, зудяще-звонкий: и-зо!

Часы, месяцы, годы.

Бу-туп!.. Половина восьмёрки. И-зо!

И-зо! Половина восьмёрки. Бу-туп.

Два дома, две крашенные в горшечный цвет двери, привязанные, припутанные друг к другу знаком бесконечности.

По лестнице вниз. Холоднее, холоднее… Неуверенная подъездная дверь с бесцеремонным Асиным объявлением: «Закрой. Не май-месяц!»

И – всё ледяное, уже во дворе. Как он успел так быстро измениться? Ведь ещё третьеклассница Тая и второклассник Димка свободно болтались не только по двору, но и по всем окрестностям дома-посреди-горы. Практически безнадзорные. На заброшенной больничной стройке играли в Штирлица и радистку Кэт, носясь вверх-вниз по лестницам без перил. Проникнуть сквозь забор через угловой уступ с висящими на одном гвозде досками было запростяк. Потом, спустя несколько лет, просачивались сюда вечером, в темноте, и Димка испытывал свои взрывчатые и горючие смеси.

В этом году всё – на стройку хода не было. Лето они провели в карьере и на крыше, а осенью сунулись, как всегда… Хорошо, что днём, когда новых хозяев не было дома.

Уже на втором этаже у стен наткнулись на жуткие лежбища: горбились серые матрасы, драные клочковатые одеяла, тряпки, которые было страшно подробно рассматривать; некоторые были в бурых пятнах – крови, что ли? Димка поддел носком лоснящуюся от грязи телогрейку – звякнуло, и взгляду открылась железная коробка со шприцем, на треть заполненном какой-то желтоватой жидкостью. Таю затошнило. Димка схватил её за руку и потащил вниз, через другую лестницу, огибая гору сваленных в одну кучу бутылок, драное полуразвалившееся кресло, пыльные диванные подушки, искорёженные алюминиевые кастрюли, чайник, весь в саже, литровые банки с заплесневелым содержимым, угли и обгорелые обломки мебели в потухшем костре.

Несколько дней они не могли прийти в себя. Молча сидели в Таиной комнате и читали каждый свою книжку. Стало вдруг совершенно ясно, что ни подвал, ни крыша надёжными убежищами тоже больше не будут. Что везде, если им надо, материализуются эти самые. Новые хозяева. Тихо, страшно, неизбежно… Вползут и займут все интересующие их места – молчаливые, равнодушные, безжалостные.

Когда, откуда они появились? И стали распоряжаться в их мире? Тая с Димкой почувствовали их в тот день на стройке. Внезапно оба поняли, как изменилась жизнь… А Димкина бабушка и мать Таи – раньше. Как только поставили решётки в квартирах первых этажей. Чудовищные, убогие в глупой попытке фигурности, заляпанные бугристыми червяками сварки. У кого-то небрежно покрашенные белой краской, у кого-то так… Как только главной новостью дня стало известие – кого нынче обчистили. И перестали говорить: у меня и тащить-то нечего! Всегда находилось чего. Две бутылки водки из кладовки. Батон «Любительской» из холодильника. Комплект нового постельного белья, шторы из спальни. Ничем не брезговали, не говоря уж о телевизорах и прочей бытовой технике.

У Клавдии Елистратовны с Владимиром Ефимычем – специальные решётки-ловушки, на заказ. С потайными железными шипами изнутри: взялся рукой – и в кровавом страшном жиме насадил нежную живую плоть на острую безжалостную зазубрину. Асина дверь. Яростная надпись: «Здесь всегда дома!» И неумелый кукиш под ней – произведение Коли Бармалея. Хотя… В противоположном доме сдёрнули решётку тросом: подогнали грузовик и рванули. Не помогли бы и шипы, если что. Насчёт «всегда дома» тоже. Очень даже спокойно в три часа дня в их замочной скважине ковыряли чем-то железным, и именно в Таином присутствии. Открыть не дал ключ, вставленный изнутри. Маме она тогда ничего не сказала, не захотела пугать. А сама затаилась, как мышь, мёртвая от страха, в какой-то странной отупелости. Самое простое – подбежать и крикнуть через дверь про милицию – даже это оказалось ей не под силу. Она просто умирала, постепенно переставая дышать, и сидела на кухонной табуретке, вцепившись костенеющими пальцами в стакан с молоком.

Каждый защищал своё как мог. Сани-Ванины соседи хвастались длиннющим стальным крючком, перекрывавшим дверное полотно; Елистратовна заказала огромный дубовый брус, наподобие тех, которыми запирали ворота средневековых городов, и ловко вставляла его вечером в специально выдолбленные в стене выемки. У Прекрасной Казашки в коридоре стоял топор. Двапонедельника пригласила батюшку и освятила квартиру. У Аси рядом с домашними тапками стояла банка с заряженной Чумаком водой, и она каждый вечер кропила ею входную дверь. Каретниковы жили так.

Изменился двор. Давно не хлопали на ветру пододеяльники и наволочки, не висели ковры, под летним солнцем не вялились пальто и не выставлялись на лавках подушки. Сначала исчезло всё тряпочное, за ним верёвки, а в один прекрасный день и столбы, предназначенные и для белья, и для ковров…

Нельзя сказать, что не появилось ничего нового. Те же решётки, например. Гулкая дверь видеосалона, дрожащая от ударов и изгвазданная внизу ногами. Надпись, информирующая о том, что это он и есть. И – «Прокат видеокассет».

Просторный прямоугольник, зажатый с трёх сторон домами, вдруг стал территорией яростных сквозняков, чего раньше не было. Ветер вместо дворника болтал старые листья, бумагу и окурки, поднимая вверх, и раскладывал на лавочках, оконных карнизах, балконах нижних этажей. Зимой прямо в лицо неслась мусорная метель. Пыль, смешанная со снегом, мерзко впивалась в кожу, не давая вдохнуть, заставляя, закрываясь воротником и варежками, во весь дух нестись к двери подъезда.

Таким мусорным февралём в их подвале появилась Сима.

Окно, несмотря на лёгкий морозец, было выставлено; Димка смешивал очередной порошок и только раздумывал: поджигать – не поджигать? Маленькая лампочка лежала прямо на столе, рука зависла над кристаллами марганцовки, блестевшими в баночке из-под леденцов.

Тая просто сидела.

Симины тощие голые макаронины в здоровенных – с чужой ноги – сапогах неожиданно закрыли свет в окне, поболтались чуток, удерживая равновесие… Спина изогнулась, изящно обходя нижнюю границу проёма…

Бесшумно и ловко, как спецназовец, Сима приземлилась на пол перед очумевшим Димкой, сверкнула улыбкой. Маленькая рука с обгрызенными ногтями вытянула из кармана и положила на стол красную пачку «Примы». Подношение.

– Сбрызнула отсюда! – громким шёпотом, вытаращив глаза, заорал Димка.

– Не ссы в компот! – неожиданным сиплым баском ответила Сима.

И осталась.

…Шестилетняя Сима была сестрой районного авторитета Бобэ, не сидящего пока в тюрьме только по причине недостижения им совершеннолетнего возраста. Его шайка давно крутилась на заметке у ментов: кой-какие ларёчные, а то и квартирные кражи вполне могли быть делом семнадцатилетних, да только доказательств имелось маловато. Бегать-искать родителей, связываться со школой не хотелось никому. Проще уж дождаться, когда детишкам засветит взросляк – тогда уж и брать и крутить по полной. Видимо, так рассуждали менты.

Бобэ (Бальницкий Олег Борисович) воспитывал Симу с пелёнок. Их мать, Ольга, здоровенная тётка-фрезеровщица, зарабатывала неплохо, и семья не голодала, но этим, собственно, всё и ограничивалось. В нерабочее время принимала у себя дома компании загульных подруг, в длительных застольях обсуждая их любовь и жизненные коллизии. Сама была нрава строгого – муж имелся один, он же отец двоих отпрысков, тихо пьяный всегда и по этой причине не работающий.

Бобэ воспитала бабушка, которая умерла, когда Симе было два года. Сестру уж он сам, как мог…

Ни в ясли, ни в сад Сима не ходила: это ж рано поднимать-собирать-вести… Кому? Утро – время суток тяжёлое, похмельное, начиналось для семьи приблизительно часов в одиннадцать.

С двух лет сестра сидела у Бобэ на шее. Причём и в буквальном смысле тоже. Сидела, свесив ноги, с пальцем во рту. Пассивно участвуя во всех противозаконных действиях, предпринимаемых шайкой малолеток, как то: курение, распитие спиртных напитков, мелкое воровство, отъём денег у подростков, обшаривание карманов у пьяных…

Пятилетней Бобэ снял с шеи Симу и стал оставлять её во дворе, строго запретив таскаться за ним. Сима шаталась по окрестностям в невообразимых нарядах, которые соседи ворохами носили в их квартиру со своих выросших детей. Колготки юная разбойница не надевала никогда: если пятая точка не была прикрыта мальчишечьими штанами, то ноги запросто и зимой оставались голыми. Их занавешивало какое-нибудь пальто на вырост, достающее до самых войлочных драных бот со взрослой ноги. Летом, в самую жару, могла гулять в потёртой жилетке на заячьем меху поверх линялого платья.

– Сима, кто ж тебе такую тужурку-то подкатил? – однажды ехидно спросила Двапонедельника.

Сима вопроса толком не поняла, но отлично уловила подвох в интонации, ответив таким отборным матом, что напрочь отбила желание спрашивать глупости.

Мамаши уводили от неё своих детей подальше: вши-глисты, чего доброго… Нехорошие слова. Поэтому она больше толкалась с подростками: угощала сигаретами, которые сама не курила, но всегда таскала в кармане. Видимо, свободно брала дома – некому ж контролировать.

Тая помнила один удивительный эпизод из прошлого лета.

Водиться со своим четырёхлетним внуком Даней позволяла ей только бабушка Курочкина. Божья старушка – спокойная, улыбчивая. Разрешала брать игрушки. Маленький Даня учил её играть – рыть норы в песке, гудеть самосвалом.

Да, именно: Бальницкая Серафима совершенно не знала таких элементарных вещей.

Данина бабушка попросила Таю присмотреть во дворе за обоими на то время, когда слесарь будет менять батарею в их квартире. К песочнице тут же принесло двойняшек-третьеклассниц Лену и Полину Табиадзе, замороченных межполовыми отношениями по самые уши. В классе вовсю кипели любовные страсти, а в них никто не влюблялся. Поэтому сёстры интриговали, выспрашивали, интересовались именно этими вопросами, подозревая всех девочек-мальчиков в тайных взаимных симпатиях.

Начали они с Дани, приторно воркуя и сюсюкая. Невинные вопросы: «А кого ты любишь? Кота? Бабушку?» – были всего лишь подводкой к коварному: «А Симу вот? Симу любишь ты?»

Даня, не выпуская совка из руки, легко признался, что да, любит и Симу.

– Си-има! – возрадовались сёстры, – ты слышала, что он сказал? Слышала? Даня тебя любит! А ты?! А ты его?

– Я – нет, – коротко отказалась Сима, – и засунула руку в песчаную нору по самое плечо.

Не понимая сути интриги, подковёрный риф определила точно.

– Видишь, Даня, – вкрадчиво пела Полина, – Сима-то тебя…

– Не лю-ю-убит, вот как… – всплёскивая руками, подхватывала Лена, кося глазами от удовольствия и предвкушая развязку.

Тая уже собиралась вмешаться, как она, эта самая развязка, наступила.

Четырёхлетний человечек вдруг осознал: что-то не так в окружающем его мире. Тёплом, уютном, где он любит каждый листик, каждую божью коровку…Отдаёт солнце своей души всем, кто даже ещё не успел попросить об этом. Просто так. И вдруг! Часть этого мира – Сима – не отвечает на любовь.

Тая, как в замедленной съёмке, с ужасом наблюдала, как наливаются безысходной влагой его глаза, съезжает набок щека, кривится рот…

Даня орал так, что из их подъезда вывалилась не только вусмерть перепуганная бабушка, но и сантехник с разводным ключом в руке. Коварные близнецы смылись загодя.

Тая запомнила этот крик навсегда. Даня стоял по колено в песке, обливаясь слезами и сжав кулаки, и кричал одну и ту же фразу. Она рождала эхо в каждом углу двора и наполняла всё его пространство.

– Надо любить! Надо любить! Надо люби-и-ить!..

Больше всех была потрясена Сима. Она вытащила руку из норы, встала – маленькая, тощая, вся перемазанная песком, и вдруг, шагнув к малышу, порывисто, неумело, с силой обняла, прижав его голову к своей груди. И стояла так, пока он не успокоился.

А они – бабушка, Тая и сантехник – молча пялились на эту скульптурную группу: на Симины зажмуренные глаза, плотно сжатый рот и детскую руку в жёлтой песчаной перчатке, с растопыренными пальцами, оберегая прикрывающую русый Данин затылок…

И плевать ей было на всех близнецов мира.

Потому что надо любить.

…Эту простую формулу Тая вспомнила сейчас, когда Сима, с нахальной улыбкой, стояла перед ними в бежевой засаленной куртке с чужого плеча и расхлябанных ватных сапогах. Волосы чуть отросли за зиму и короткими сосульками топорщились из-под капюшона. Обычно Бобэ коротко стриг её под машинку – как футболистов.

– Рот закрой, кишки простудишь, – дружелюбно-небрежно посоветовала она Димке, который, продолжая гневно таращиться на незваную гостью, усиленно соображал, что же теперь делать.

После этих слов он сорвал с её головы капюшон, вывернул наизнанку и… подвесил за него саму владелицу на край здоровенной, крепкой оконной рамы, стоявшей у стены. Как Карабас-Барабас Буратино. Сима, злобно пыхтя и извиваясь, пыталась выскользнуть из сковывавшего движения плена куртки.

– Сними немедленно! – закричала Тая и попыталась сделать это сама.

Роста не хватило.

– Спалит ведь место, – с тоской пробормотал Димка.

– Нет!.. – захрипела Сима и из последних сил поклялась: – Сука буду…

И куда было деваться? Оставили с условиями: молчать как могила; плохих слов не произносить, стучать и входить в помещение только через окно.

Ну, ей было не привыкать. Потому что и в собственную квартиру на первом этаже, когда заперто, Сима влезала исключительно через форточку. Ключ был только у Ольги, в единственном экземпляре, а вечно пьяный папаша иногда сдуру запирался изнутри. Их окно выходило во двор, и, принимая во внимание расположение в середине горы, первый этаж с их стороны смотрелся недостаточно высоким. Малорослая шестилетка проскальзывала в форточку моментально-незаметно, как ящерица. Углубление над подвальным окном – карниз фундамента – оконный наличник – форточка! Влетала головой вперёд – толчок руками о подоконник – приземление на ноги – дома!..

Подвал в тот год посещала часто, поэтому изменился режим их существования. Во-первых, теперь она, а не Тая, стояла на шухере, когда Димка тестировал смеси, – была для этого дела вполне смышлёной… «Профессьён де фуа»[4]4
  Фраза из комедии «Иван Васильевич меняет профессию», от «Profession de foi» (фр.) – означает совокупность убеждений.


[Закрыть] – каждый раз говорил он, отправляя Симу за окно. Той нравилось.

Тая долго подбиралась к ней – пыталась определить способности, степень готовности к школе – ведь седьмой год! Девочка разговаривала устойчивыми выражениями, свободная речь практически отсутствовала. Она участвовала в диалоге, но странным образом.

– Сима, выпей компот, – предлагала Тая, – наливая яблочный отвар из бидончика, – сладко. И полезно…

– Ну, ты… мёртвого уговоришь! – соглашалась Сима, хлопала стакан компота и крякала, занюхивая рукавом.

К еде была равнодушна. Совершеннейшая малоежка. И не голодала, конечно. Таин пирожок, конфетку, брала больше из вежливости и съедала не жадно. Об этом можно было не беспокоиться – дома ребёнка, несомненно, кормили.

Знала некоторых литературных героев. В принесённые Таей книжки Алексея Толстого и Джанни Родари ткнула пальцем, определив: «Чиполин. Буратин». Но их приключения обсуждать категорически отказалась. Видимо, сказочную жизнь считала полной ерундой.

– Мультфильмы, – засмеялся Димка, – читали ей, ага… Бобэ читал!

Довольно быстро изменилась сама подвальная жизнь: не заметив этого, Тая с Димкой стали проводить там больше времени. Димка по-прежнему возился со своей химией: смешивал растирал в ступке, жёг спичкой, шипя и чертыхаясь… А Тая читала вслух. Для всех троих. И начала, помнится, с О. Генри, толстенного двухтомника.

Уже предисловие Сима слушала, открыв рот. История Ульяма Сидни Портера, заключённого под номером 30664, сочинявшего в тюрьме рассказы, чтобы купить подарок для маленькой дочери, намертво вцепилась ей в сердце.

На сентиментальные рассказы, казалось, не реагировала – просто слушала, и всё. Сборник «Благородный жулик» пошёл живее. Здесь вовсю ржал Димка, и это заставляло малолетнюю слушательницу подскакивать, вертеться и тоже хохотать. И расширять свой словарь.

Память у Симы была превосходная.

Самое большое впечатление произвёл рассказ «Дороги, которые мы выбираем». Это было заметно по тому, как она застыла, забыв ковырять болячку на пальце, шумно дышала, вытаращив глаза, и непроизвольно сглатывала… Тая в сомнениях, правильно ли девочка поняла нравственный акцент текста, с преувеличенным нажимом прочитала кульминационную фразу: «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу».

И сама потом несколько дней не переставала думать об этих дорогах.

А Сима болталась по подвалу со свирепым выражением лица, пиная гору сваленных в углу мешков и громким шёпотом повторяла: «Ак-кула Додсон? Боливару не снести двоих? Стреляй, чёрная душа, стреляй, тарантул!»

– Поосторожней надо с художественной литературой, – заметил Димка.

Поосторожней…

Осторожным надо было быть со всем: словами, взглядами. Такие наступали времена.

⁂

– Пацаны, анекдот: сидит ворона такая на дереве, в клюве сыр держит. Тут лиса такая – раз, села под деревом и газету читает: «С каждым днём увеличивается благосостояние жителей нашего леса». У вороны глаза – по семь копеек. А лиса дальше: «Растёт доход на душу лесного населения». Ворона вообще охренела. «Скоро в нашем лесу на каждой ветке будет висеть кусок сыра». Тут ворона вообще не поверила: «Ха!» – говорит. Сыр выпал, с ним была плутовка такова! Мораль: нечего смеяться над решениями правительства!

– Не-а, не смешно. Вот – загадку отгадайте: что это такое? Много голов, хвост длинный, яйца маленькие и грязные? А?

– ?

– Очередь! За яйцами! По девяносто копеек!.. Ах-ха-ха…

⁂

Потому что в школе тоже была своя тайна, от которой подрагивало сердце и странно щекотало в животе.

Саша Мережкин.

И ни-че-го с этим нельзя было поделать…

Его улыбающиеся глаза – везде, всегда. Незатенённые, про себя думала Тая. Или незатемнённые – так лучше? Ни с чем не сравнимый отсвет серебряных зеркалец. Только для неё. В столовой, поверх чужих макушек, из-под руки Колбасьева, сжимающего голову в дружеском захвате. И – да, там, в спортивном зале, на уроке физкультуры.

Та-дам. Та-дам. Тара-дара-дам. Сиртаки. Шеренга мальчиков и шеренга девочек напротив друг друга. Тара-дара, тара-дара… Быстрее, быстрее… Как Тая всегда оказывалась напротив него? Или он специально так подстраивал? Что-то незаметно было. Но смешливые глаза совсем рядом, и в них – её отражение – две маленькие фигурки в белых майках и спортивных трусах. А потом вальс, где Галина Петровна соединяла пары сама, и несколько раз было: Мережкин – Каретникова!.. И – рука. Ох… И – раз-два-три. И – взгляд, быстрый, смазанный. Вдох. А выдохнуть нельзя. И улыбнуться – сводит губы. И – полукеды на полуцыпочках. Раз-два-три. Не сбиться со счёта. Ползти за парой Луговая – Колбасьев… А теперь – под музыку.

 
Просну-лись мы с то-бой в ле-су!
Цве-ты и листья пьют ро-су!
 

Дамы! Поменяли кавалеров!

Потому что дам – вполовину меньше.

Уф!.. Наконец-то. И как жаль… Теперь только думать о том, как это было, и перебирать каждое мгновение. И ждать следующего.

И так весь март, потому что выдался он слякотным, – какие лыжи? И невнятный дождливый апрель: какая лёгкая атлетика, когда не просохли дорожки…

И это было самое замечательное, самое прекрасное, что можно было только себе вообразить.

Тайна. Маленький сундучок в сердце, закрытый на секретный замочек. Короткий диалог взглядов.

«Я?» – «Да».

«Ты…» – «Да…»

«Со мной?» – «Да».

Секундная вспышка на перекрестье, тут же притушенная дрожащими веками, отведёнными глазами. Никому не заметная, только им двоим.

Они так думали. Вернее, она, Тая. Наивная.

Внимательные серые глаза под беличьими бровями всё замечали. И понимали больше, чем они сами. И дрожащая от ненависти запятая в правом углу рта, пока ещё была запятой; разделяла, но не заканчивала. Раздумывала, как превратиться в точку…

А потом наступил удивительный май. Лодырнический, безмятежный. Все переменки проходили на улице. Белым цветом готовились вспыхнуть яблони, сирень показала маленькие тугие кисти с ещё плотно сомкнутыми лепестками. Здоровенные школьные тополя горстями швыряли свою клейкую чешую, не разбирая куда – в волосы, на блузки…Она липла толстенной коркой к подошвам ботинок и туфель и, раздавленная, пронзительно пахла весной, зеленью, молодостью.

Девчонки сидели на лавке, одуревшие от запахов, жмурясь на солнце. Похорошевшие, тронутые легчайшим весенним загаром лица; волосы, свободные от шапок, красиво взлетающие на ветру… Нахальное партизанство в одежде: никакой школьной формы! Штаны-бананы и штаны-мальвины с молниями-карманами в самых неожиданных местах; короткие узкие юбки, блузки ядовитых расцветок с воротом-лодочкой и рукавом «летучая мышь».

Пацаны на время забили на школьный футбол. Они притащили во двор здоровенный, обломанный по краям кусок оргалита и портативный кассетник и брейковали каждую свободную минуту, собирая толпу зрителей. Минц, Калдохин и Собачников надевали специальные шапочки и танцевали на спине, руках, а потом и на голове. Прямые ноги ввинчивались в воздух, белые кроссовки мелькали на фоне школьной стены, рисуя снежные тающие полосы на сером холсте. Стремительное, замысловатое чёрт-те что. Толпа гудела: «Гелик! Бли-ин, флай… хэдспин! Ваще профессионально». Кто-то обязательно фыркал, не без этого. Завистливо – мол, голова для другого дана…

Пусть для другого. Но как же всё-таки это было здорово. Музыка – тревожная, пульсирующая, с просыпанными точками в конце каждой фразы стесняла дыхание, заставляла внутренне подпрыгивать и вливаться в этот праздник ловкости, гармонии, юности, неограниченных возможностей. Хотелось, чтобы это живое колесо крутилось и крутилось, не останавливаясь…

Но останавливалось. Потому что выходили Колбасьев с Востриковой и выдавали верхний: дробили движения мелкими фазами, замирали в дайнстопе… Синхронной синусоидой парили руки, одновременно вбок плыли спины пластилиновым изгибом; волна от кончиков пальцев через предплечья-плечи-грудь одного партнёра тут же передавалась другому; затем непривычно неуклюже и в то же время поразительно ловко выворачивались внутрь стопы, делались странные загребающие ритмичные шаги… Танцевали колени и кисти, упирающиеся в них. Голова, глаза, волосы. Молодость, сила, спорт.

После этого – какие уроки? Мозги в тумане, нога против воли отбивала ритм под столом. Весна предпоследнего, предвыпускного года. Ощущение свободы, безграничности, высоты. Не хотелось учиться и вообще думать – ни о чём!

И школа как будто устала от них тоже. И администрация, и учителя… Занятия шли кое-как. Последних уроков почти не было. Так – уборка в школьном дворе. Экскурсия на подшефный завод.

По средам придумали водить в «Смену» на показ фильмов по школьной программе: «Преступление и наказание», «Война и мир». Не одни они сидели в зале, пришли девятиклассники из пяти школ. Ну и атмосфера была соответствующая. Что говорили киногерои, слышно не было. То есть звук шёл, конечно, но тонул в гоготе, шарканье, выкриках и сплошном гуле. Экранные персонажи жили своей, отдельной жизнью, зрители – своей. «А» – класс под свирепым взглядом Галины Петровны вёл себя ещё вполне пристойно. «Вэшки» – где-то в обход очереди в винном добывали портвейн «Рубин» и, не стесняясь, распивали, пуская бутылку по ряду. Один раз в алкогольном празднике поучаствовал их Косой – пристроился сбоку к чужому коллективу и хлебал прямо из горла…Потом его долго рвало тут же, в кинозале: перед каждым приступом тошноты он почему-то громко выкрикивал: «“Рубин” – это говно!» – и так обильно изрыгал из себя содержимое, что к этому месту было тухло подходить.

И даже это ещё не всё… Что творили учащиеся других школ! Примерно к середине фильма с задних рядов добирался сладковатый удушливый дымок – до того противный, что приходилось настежь открывать все двери; учителя время от времени кричали им, задним, чтобы те немедленно прекратили, а то вызовут наряд, и тогда милиция разберётся, что и сколько у кого в карманах… И последствия будут необратимыми. Но помогало мало. Дежурная по кинотеатру в зал уже и не показывалась: однажды сорвала голос, гоняя шастающих во время просмотра из фойе, а потом зашла в мужской туалет и чуть не получила инфаркт…

Их класс сидел, тихо занятый своими делами – в основном болтовнёй друг с другом. Иногда Тая наклонялась вниз – застегнуть непослушную пуговицу на туфле, и боковым зрением ловила смеющийся взгляд того, кто тут же сгибал спину вслед за ней. И эти редкие секундные свидания, встречи с милыми серебряными зеркальцами где-то среди чужих коленок были самыми прекрасными воспоминаниями за весь май.

Как-то раз он сел на следующем ряду, прямо за ней, и Тае казалось, что, несмотря на шум, она слышит его дыхание. Оглянуться? Нет, конечно, ни за что. Где-то в середине фильма, при очередном затемнении, тихонько, едва-едва, подул ей в затылок.

Шевельнулись волосы; плечи и спина покрылись гусиной кожей. Сердце растаяло и горячим воском стекло вниз, куда-то в живот. Остановилось время. Уголком сознания она понимала – это только секунды, и боялась только одного: вдруг Кнопка именно сейчас дёрнет за рукав и спросит какую-нибудь ерунду… Потому что во что бы то ни стало надо было сохранить это ласковое тёплое дуновение; потому что не может быть ничего нежнее и ближе, чем этот волшебный, едва ощущаемый ветерок… Никакой поцелуй и никакое объятие.

Вот тогда всё это должно было закончиться. И остаться там, в воспоминаниях, иногда возвращаясь, заставляя замирать сердце и снова уплывая, как золотая лодочка по спокойной реке. Если бы знать…

⁂

– Ириша…

– Просто сядем, поговорим.

– Конечно. Я…

– Скажи мне, пожалуйста, ты вообще когда-нибудь злишься? Иногда складывается впечатление, прости уж, что ты – схема, а не человек.

…

– Таисия! Силюсь понять. Ладно бы даун, который по природе не понимает, где хорошие, где плохие. Или – жила за хрустальными стенами, воспитывалась феями. Но ты же выросла в наше время, в нормальной семье?

…

– Тебе бывает когда-нибудь – муторно, противно, омерзительно? Тошнит от чего-нибудь? Ну то есть не только тогда, когда ты видишь в супе варёную луковицу. От человеческой сути?

– Н-не знаю…

– Нет, не так. Тебе хочется иногда кому-нибудь дать по морде? Заорать, сказать ему всё, что думаешь? Разорвать в клочки?