Текст книги "Влюблённое зеркало. рассказы"

Брошенный в небо. Продолжение
осколки зеркал

Сном ли было – в светлом зале, в нише у окна

мы вдвоем с тобой стояли. Там была весна.

Шепот нежен и неясен, юный друг – влюблен.

Как недолог и прекрасен этот милый сон!

Вдалеке над старой башней

ласточки вились.

Это был мой сон вчерашний.

А, быть может, – жизнь?..

Автор.

А ты помнишь, откуда взялся шрам на твоей правой щеке? Бородка наполовину его скрывала потом, но память осталась. О чем? О ком…

Коротышка Роб – он был рыжим и голубоглазым; кроме того, он был левшой. Это был твой вечный соперник: сначала в играх, потом – в турнирах, охоте, беге, стрельбе – и, между прочим, не всегда оставался побежденным. Он был ловок, как обезьяна, и довольно умен. Только вспыльчивость временами сводила его с ума.

Ты не был с ним осторожен – только и всего. Может, потому, что был сильнее. А он подстерегал каждый твой шаг, знал о тебе все и ревностно следил, как ты все выше восходишь в своей силе и власти.

Hugo не использовал его в своих замыслах просто потому, что Роб был отчаянно нетерпелив и дерзок; он мог испортить любой план раньше времени сорвавшейся с языка торжествующей угрозой.

Однажды весной в День Огня на королевских торжествах вы с ним затеяли шуточный турнир на цветущей поляне: ты, смеясь, отражал его удары, становившиеся все яростней, а он злился, снова и снова пускал коня галопом, преследуя тебя. Дело было накануне его свадьбы, и белокурая Рис стояла тут же, глядя на свое свирепое сокровище.

В конце концов бой разгорелся нешуточный. Ты ранил его, оцарапав висок. И вкус крови, заструившейся по лицу, совсем опьянил Роба. Дико вскрикнув, он пришпорил коня и налетел на тебя. Но ты все же был сильнее. И к тому же, наконец, понял, что драка идет всерьез. Одним движением ты сбил его на землю. Роб упал под копыта собственного коня, и конь ударил его в спину. Все произошло в какие-то секунды. На поляне все так же весело горел костер, за деревьями мелькали нарядные одежды, совсем близко пели в хороводе жрицы огня. Рис бросилась к Робу. Ты оглянулся на меня, и в глазах были боль и растерянность.

Он выжил, – он вообще был очень живучим, – но остался горбуном на всю жизнь. Рис стала дичиться меня, уходила надолго в лес, потом пропала совсем, и только иногда в лесу слышали протяжные песни, а на ветвях деревьев находили венки, сплетенные из алых цветов. Гордость не позволила Робу жениться, он надолго исчез из наших краев, и о нем понемногу забыли.

Однажды зимней ночью я проснулась среди тревожной тишины. Слабый свет очага бродил по стенам. Ты спал, сведя во сне тонкие брови, и как будто силился что-то сказать. Мне чудилось какое-то движение – бесшумное, но стремительное. Вдруг завеса у ложа колыхнулась. Вне себя от ужаса, я закричала. Что-то большое и темное навалилось на тебя, но ты уже проснулся и мгновенно стал защищаться. Все же Робу (а это был он) удалось в яростной борьбе оцарапать ножом твое лицо. Ты ранил его и он, заскулив, как зверь, убежал. Минуту спустя весь замок был освещен факелами, наполнился топотом, криками и звоном оружия, но Роба не нашли. Только утром на снегу стали видны кровавые следы, уводившие в лес.

Но это еще не все.

У тебя остался шрам, вид которого тебя очень мучил, хотя ты и не признавался в том. Ты мог поплатиться жизнью, а отделался шрамом. Главное – ты был жив. Ты стал носить бородку, и шрам наполовину скрылся, а ты, несмотря на свою молодость, выглядел, как зрелый воинственный король.

И это еще не все.

Роб сам сделал несчастными и себя, и Рис. Она всегда ждала его там, в лесу. Она любила его – и таким, каким он был, и каким стал. Если бы он это понял! Но им овладели гордость и звериная ярость. Только Бог может смягчить такие сердца!..

И Бог смягчил его сердце.

Когда завоеватели с континента быстрым маршем, не без помощи Hugo, продвигались к замку, ты был далеко, замок почти не охранялся. Первым узнал об этом Роб – случайно, по неосторожности Hugo. И Роб – несчастный, искалеченный в бою с тобой Роб, помчался на своем полудиком коне ночью, не разбирая дороги, за тобой. Но не он принес тебе весть об опасности. Он на бешеном скаку сорвался в каменистый овраг и, плача от бессилия, умирал, мешая слезы с кристальной водой журчащего ручья, который сверкал, отражая звезды. На рассвете его нашла Рис, но спасти его уже не мог никто. Он умер у нее на руках. Она достала его нож, и они оба навсегда остались в этом овраге. Над ними взошло кроваво-красное солнце, как последний сплетенный Рис венок.

Перед смертью они все простили нам: простили наше счастье и свое несчастье. Прости и ты его. Пусть упокоит Господь их души на небесах.

Жорж и Катя
романтический детектив

«События редко предают правое дело»

А. Дюма. «Сорок пять».99
  ru.wikipedia.org/wiki/Сорок_пять


[Закрыть]

С утра начался обычный рабочий день. Жорж сидел один в маленькой лаборатории и читал газету.

Скрипнула дверь. Он быстро убрал газету и встал. Посреди лаборатории стояла незнакомая Жоржу девушка в белой кроличьей шубке.

– Здравствуйте. Меня прислали к Вам из отдела кадров.

– А Вы – кто, позвольте узнать?

Он наклонил голову набок; прямой нос придавал ему вид журавля.

Она посмотрела на него снизу вверх честными серыми глазами с сиреневым отливом и ответила:

– МОП. Будем знакомы.

– Кто?.. – не понял он.

– Младший какой-то там персонал. Лаборантка! – видя его непонимающие глаза, уточнила она.

– А зовут-то Вас как?

– Дарья Алексеевна, – церемонно ответила она, делая старательный детский реверанс.

– Очень приятно. Жорж, – скромно отрекомендовался завлаб.

***

С появлением Даши в лаборатории стало шумно и весело. С утра до вечера на разные голоса чирикало радио. Жорж не очень любил этих «радиоактивных» ребят, но молчал. Даша одна создавала видимость многолюдства, как электрон, существующий в движении.

Порученную работу она выполняла быстро и точно. Жорж ничего не мог возразить, когда видел, что из-за стола выглядывает яркая обложка журнала или очередной детективный том.

В присутствии Даши неторопливый, основательный Жорж чувствовал себя почти что бессловесным штативом, который, хотя и необходим в лаборатории, но не достоин никакого внимания, наравне со стеллажами и стеклянными шкафами вдоль стен.

***

Зима прошла.

Белую занавеску на окне пронизывало яркое майское солнце. В открытую форточку врывался свежий ветер. Над окном громко щебетали птицы.

Порывом ветра толкнуло и распахнуло дверь. Со стола, зашелестев, разлетелись бумажки. Даша от неожиданности уронила пробирку.

Жорж поднял голову:

– Дарья Алексеевна! Прошу Вас, постарайтесь быть более внимательной на работе.

Даша закрыла дверь, сложила бумажки и убрала с пола осколки пробирки.

Жорж снова посмотрел на нее:

– До конца рабочего дня осталось пять минут. Вы, конечно, забыли составить свой личный творческий план.

Даша глянула на Жоржа с сожалением.

– Я, например, – продолжал Жорж, – никогда ничего не забываю. Не то, что некоторые.

– Вы? – не выдержала Даша. – Да Вы сами все путаете и забываете. Вчера Вы поставили в холодильник кофеварку, вместо реторты. Хорошо, что я вовремя увидела.

Жорж сердито замолчал.

Даша продолжала:

– И никакой Вы не Жорж.

Он опустил голову.

– У Вас в личном плане написано: Костин А. И. Что это значит?

– Вот и отгадайте, что это значит, – Жоржа заело.

– Запросто: Андрей, Александр, Алексей. Арнольд… Аскольд… Адольф. Антуан, Асланбек… Аладдин!..

Жорж победно молчал.

– Ну, и пожалуйста.

Даша взяла сумочку, пропечатала паркет мимо Жоржа каблучками и хлопнула дверью.

Высунувшись из-за двери, она прошипела:

– Артаксеркс несчастный!

Жорж засмеялся.

Прозвище «Жорж» он получил за исполнение под гитару старой песенки из репертуара Клавдии Шульженко:

 
Жорж и Катя развлекались в час декабрьской      поры:
на санях они спускались с ледяной большой горы.
И, когда летели лихо санки вниз, момент настал:
Жорж коварный тихо-тихо Катю-чмок! – поцеловал.
Катя страшно растерялась и не знала, как ей быть:
может, ей так показалось: мог и ветер пошутить.
И ему сказала робко, вверх поднять не смея глаз:
«Я б хотела с этой горки прокатиться еще раз…»
 

Даша не знала, что в институте за глаза все уже давно зовут ее Катей.

***

Теперь Даша из принципа стала называть его только «шеф». Жорж не возражал.

Ближе к лету Дашу отправили в отпуск без оплаты. Лаборатория опустела.

После обеда в лабораторию стремительно вошла профорг Люся с неизменной тетрадкой в руках.

– Привет.

– Здравствуй, Люся.

– Жорж, ты завтра поедешь со мной на встречу с нашими французскими коллегами в пресс-центр. Кроме тебя, некому ехать. От нас нужно два человека.

Жорж отрицательно помотал головой. Зная его упрямство, Люся не стала уговаривать, но обиделась:

– Никакой от вас помощи. Заработались совсем! Подумай.

Она бросила тетрадку на стеллаж так, что звякнули пробирки, и вышла.

Жорж подошел к стеллажу и открыл секретную тетрадь. На левой стороне в столбик перечислялись фамилии сотрудников; на правой – приводились их адреса.

Жорж поискал глазами Дашу. «Симонова», – прочел он слева и проследил строку вправо. Строки справа и слева не совпадали; он прочитал приблизительно напротив название улицы: Солнечная. Дом 1 кв.14. «Ну, да; конечно, она и должна жить на Солнечной, или на Звездной, или, в крайнем случае, на Кометной. Я бы не смог поверить, что ее дом находится на Красноказарменной», – подумал Жорж и несколько раз повторил адрес.

Вошла Люся. Молча взглянув на Жоржа, уткнувшегося в микроскоп, она забрала тетрадь и вышла.

Даши уже три дня не было на работе. На четвертый день Жорж заскучал.

Солнечная находилась не более, чем в двух часах езды на автобусе, метро и снова автобусе. Это были мелочи. Жорж подошел к заросшему жасмином подъезду, когда солнце опускалось за теплые крыши, как оранжевый парашют.

Пешком добравшись до верхнего этажа пятиэтажки, он огляделся. На площадке было тихо. С третьего этажа вслед Жоржу еще лаял из-за двери какой-то огромный пес.

Жорж вздохнул и нажал кнопку звонка у элегантной черной двери. Звонок прозвучал отчетливо и ясно. Никаких больше звуков из-за двери не последовало. Жорж постоял и позвонил еще. Тишина. Праздничное настроение улетучилось. Он сделал шаг к лестнице, потом оглянулся, снова подошел к двери, потер пальцем по густому слою побелки на стене и нарисовал на коричневой панели большую букву «А». Отряхнув от мела палец, он быстро сошел вниз и уехал домой.

***

Отпуск начался весело. Даша ездила в гости, звонила подружкам и шила себе необыкновенное платье потрясающего фасона.

Прошло уже три дня. Все было хорошо, но чего-то не хватало. Или кого-то. На четвертый день она примерила готовое платье. В зеркале над воздушным ворохом воланчиков сияли грустные сиреневые глаза. Она обула туфли, взяла сумочку и поехала в свой корпус, надеясь успеть к концу рабочего дня. Если повезет, можно как бы случайно выйти из автобуса, когда Жорж уже будет стоять на остановке.

– Ах, какая встреча! Вы ли это, Жорж?

– Даша, Вы чудесно выглядите. Без Вас в лаборатории стало так грустно. Я скучал.

Ну, уж этого он никогда не скажет. Даша посмотрела в окно и рассеянно улыбнулась.

Выйдя на пустую площадь у корпуса, она поняла, что автобус с сотрудниками института только что ушел.

Разочарованно пройдя через сквер до конечной остановки, она снова села в тот же автобус, на котором приехала, и отправилась домой.

***

Подойдя к двери, она нашла в сумочке ключ и вдруг застыла. Большая буква «А» сияла мелом на чистой синей панели. «„А“? – подумала Даша. – Но ведь не Жорж…» Она повернула ключ в замке. «Не Жорж, – она улыбнулась. – Конечно, – Артаксеркс!» Она приблизила лицо к загадочной букве. «Так, проведем анализ. Палец явно больше моего».

Сторонница эксперимента, она не удовлетворилась умозаключением и провела по панели черту пальцем, вымазанным побелкой. Черта получилась раза в полтора тоньше, чем у автора буквы. «Это написал мужчина. Движения резкие, уверенные. Перекладина буквы съезжает вниз – он был чем-то огорчен. Все ясно. Это был Жорж».

Она ушла в квартиру и стала считать, сколько дней осталось до выхода из отпуска.

Во сне она улыбалась.

***

На следующий день, в пятницу, она поехала в корпус днем.

Открыв дверь в лабораторию, Даша застыла на пороге, ожидая поразить Жоржа своим цветущим видом и неожиданностью появления. Жорж молчал. Вскользь взглянув на Дашу, он отвел глаза и стал подкручивать гайку штатива. Даша вошла и села за свой стол.

– Здравствуйте, шеф.

Он кивнул.

– Как работа?

– Как обычно, спасибо, – он все так же смотрел чуть в сторону.

– Шеф, у Вас пальцы в мелу, – резко сказала Даша, глядя на Жоржа в упор.

Он нерешительно глянул на свои стерильные руки в перчатках. Лицо его чуть покраснело.

– Помнится, раньше Вы восхищались моим почерком. Считайте, что я подарил Вам автограф, – с некоторым вызовом ответил он.

– Ну да, конечно, теперь мне придется выпилить кусок стены и поставить на балконе, как памятник! – Даша с грохотом задвинула ящик стола, встала и ушла.

***

В понедельник Даша, по совету подруг, отправилась на самый дальний рынок. Промучившись целый день, она везла домой две полные сумки картошки, морковки и лука. Начался проливной дождь. В стареньких босоножках плескалась вода. Руки были заняты, и мокрые волосы облепили лицо и шею. За шиворот текло. Юбка прилипла к коленям и мешала идти.

Рядом раздался бодрый голос:

– Даша, Вы ли это? Вы чудесно выглядите. А я уже скучаю.

Жорж взял у нее сумки и пошел рядом. Даша вспомнила о букве «А» и отвернулась, выжимая из волос воду.

В автобусе ей пришлось стоять на задней площадке, чтобы не связываться с кондуктором из-за своего вида. Жорж старался заслонить ее от любопытных взглядов. Скоро она сказала:

– Следующая остановка – моя. Привокзальная.

– А Вы разве живете на Привокзальной? – невинно спросил Жорж.

– Ну да.

– И давно? – голос Жоржа прозвучал уже игриво.

– Всю жизнь! – торжественно объявила Даша, удивляясь, что он так плоско шутит.

Жорж смутился.

***

Они вошли в подъезд, заросший сиренью, поднялись на верхний этаж. Даша открыла светло-фиолетовую, с узорами, дверь. Жорж вошел за ней, неся сумки.

Добравшись, наконец, домой, Даша быстро привела себя в порядок и приготовила ужин. Жорж бродил по комнате, читая названия на корешках книг и переговариваясь с порхающей Дашей. На стене он увидел гитару.

Оба проголодались. Ужин съели с молодым аппетитом.

Жорж настроил гитару. Даша чинно села на диван, приготовившись слушать. Тронув струны, Жорж тихо запел, волнуясь:

 
«…Надо как-то развлекаться в час декабрьской поры;
стали вновь они спускаться с ледяной большой горы.
И, когда летели лихо санки по снегу скрипя,
Жорж сказал ей тихо-тихо: «Катя, я люблю тебя».
Катя снова растерялась – не могла никак понять:
может, ей так показалось, вот и ветер был опять…
И ему сказала робко, вверх поднять не смея глаз:
«Я б хотела с этой горки прокатиться еще раз».
Даша покраснела. Жорж продолжал:
«Надо как-то развлекаться в час декабрьской поры.
Стали вновь они спускаться с ледяной большой горы.
И, когда летели лихо санки по снегу стрелой,
Жорж сказал ей тихо-тихо: «Катя, будь моей женой».
Катя тут не растерялась, хоть и ветер был большой.
Покраснела, засмеялась и сказала: «Хорошо!»
 

Прижав струны ладонью, он посмотрел на Дашу. По ней было заметно, что сейчас польются сиреневые слезы. Она встала, подошла к нему и несмело погладила его пепельно-мягкие волосы…

***

Аркадий Анкер спешил. Белоснежные манжеты к вечеру несколько потеряли утреннюю свежесть, но шоколадный костюм ловко облегал его длинную фигуру, не стесняя вкрадчивых движений. Щеголеватые туфли припорошились пылью дальних странствий.

Анкер был бродячим продавцом лекарств. В его «дипломате» их было неисчислимое множество: от средств против насморка до таинственных пилюль, прибавляющих уверенности в завтрашнем дне.

Аркадий вошел в подъезд. Постепенно поднимаясь по этажам, он работал с переменным успехом. Оставался пятый этаж.

Из-за двери справа слышались крики и брань. Слышалось битье посуды. Аркадий не рискнул, однако, предложить жильцам успокоительную микстуру и осторожно позвонил в тихую квартиру слева.

После кашля и старческого шарканья раздался тонкий голос:

– Кто это?

– Бакалавр медицины, – Аркадий приосанился.

Дверь приоткрылась. Маленький старик в меховом жилете смерил его с ног до головы оценивающим взглядом.

Аркадий начал свою обычную программу. Исполнив ее вдохновенно и с блеском, он не увидел на лице старика ничего, кроме вопроса: «Сколько?»

Все же старик пригласил его войти и привел на кухню.

Артистично жестикулируя тонкими белыми пальцами и сверкая печаткой червонного золота, Аркадий мягко, но настойчиво предлагал свой товар. Разноцветная горка перед стариком росла. Аркадий умолк. Приближался момент оплаты.

– Где гарантия, что это не отравлено? – язвительно спросил старик, мигнув круглыми глазами.

Аркадий почти потерял терпение.

– В конце концов, яды в малых дозах лекарственны.

Старик не унимался:

– Яды и лекарства – две большие разницы. Что Вы мне предлагаете? Откуда я знаю?

Аркадий уже видел деньги в цепких сухих руках. Старик сделал вид, что хочет отодвинуть от себя упаковки и баночки.

Аркадий решился.

– Дайте воды.

Взяв стакан, он начал выхватывать наугад таблетки из разных упаковок и заглатывать их, словно пеликан. Старик не сводил с него внимательных глаз. Наконец, он протянул Аркадию деньги. Аркадий молча взял бумажки и, подавляя мерзкую отрыжку, вышел из квартиры на площадку.

Старик высунулся из двери за ним, глядя на него немигающим взглядом.

Аркадий задержался на площадке и спросил, щелкнув ногтем по светло-фиолетовой, с узором, двери в центре:

– Кстати, кто здесь живет? Забота о здоровье людей – мое призвание.

Старик небрежно ответил:

– А, Даша… Молодая, глупая.

Звонок не работал. На стук никто не вышел. Аркадий обмакнул длинный холеный палец в побелку и намалевал на синей панели свой коронный «вензель» – нагловато-уверенную букву «А», хотя она и вышла немного поникшей. Своей фамилией Аркадий гордился с детства. Это был древний род мастеров часовых дел. «Вензель» завтра, в пятницу, должен был напомнить ему, где искать потенциального клиента.

Несмотря на то, что большая часть его товара была просто крашеным мелом в яркой упаковке, вечером у Аркадия началось устойчивое расстройство желудка.

Он зарекся ходить в этот подъезд и даже дом.

Интервью на рынке

– Добрый день, здравствуйте! Свежо по утрам, не так ли?

– Ч-ч-ч…

– Будьте здоровы! Газета «Курьез», опрос общественного мнения. Как Вы оцениваете работу местных властей?

– Ч-ч-ч!..

– Да бросьте Вы! Теперь все можно. Валяйте громче!

– Ч-ч-чайные ложки!!! Недорого!

Жертва моветона

«Цап-Царап сказал Мышке:

вот какие делишки:

мы пойдем с тобой в суд,

я тебя засужу.

И не смей отпираться,

мы должны расквитаться,

потому что все утро

я без дела сижу.»

И на это нахалу

Мышка так отвечала:

«Без суда и без следствия,

сударь, дел не ведут!»

«Я – и суд, я – и следствие, —

Цап-Царап ей ответствует. —

Присужу тебя к смерти я,

тут тебе и капут!»

Л. Кэррол, «Приключения

Алисы в Стране Чудес»1010
  ru.wikipedia.org/wiki/Алиса_в_Стране_чудес


[Закрыть]

Римма смотрела по телевизору высокую моду. Белый кот Маркиз лениво дремал у нее на коленях, позволяя перебирать свою персидскую шерсть.

Мышь была изящной и утонченной натурой. Элегантность и высокая мода всегда волновали ее. Теперь Мышь выбралась из норы и сидела совсем на виду. В комнате, казалось, царила атмосфера поклонения хорошему вкусу.

Вдруг Римма увидела Мышь. «Маркиз! – взвизгнула она и вскочила на кресло, уронив тяжелого кота на пол. – Все сюда, скорее!»

Маркиз залез под кресло. Обиженная Мышь с достоинством перешла в маленькую спальню.

Дедушка вооружился шваброй, бабушка – веником, мама – мухобойкой. Римма надела кожаный передник и перчатки. По ее знаку началась облава. Все закричали на разные голоса.

Мышь, в ужасе от этой какофонии, метнулась к двери и взбежала по ноге Риммы. Римма взяла верхнее ля. Мама споткнулась и упала, сбив c ног орущую Римму. Бабушка, отбросив веник, кинулась их поднимать. Дедушка со шваброй застрял в дверях.

Маркиз с презрением смотрел на эту глупую суету. Фыркнув, он обошел веник на полу и побрел в сад.

Никто не сомневался, что серая злодейка погибла в сутолоке. Однако тела ее не нашли.

…В темной норе тихо умирала одинокая Мышь. Верхнее ля Риммы стало последней каплей, добившей измученную безвкусными крайностями душу.

«Жди меня в пресветлом граде…»

«Давай, мой друг, с тобой поговорим.

Поговорим о чем-нибудь хорошем.

Сегодня я со временем не в ссоре,

оно нас терпеливо подождет.

Я десять тысяч раз скажу тебе,

что я люблю тебя.

Я не могу, мой друг, тебя обнять.

Здесь речи не идет о поцелуях.

Все, что осталось у меня, – лишь голос мой.

Он грустно-нежен, но не безнадежен.

Но будет время – только взгляд безмолвный

к тебе я обратить смогу украдкой.

Потом наступит время – только мысль

пошлю к тебе, тебя благословляя.

И будет время, что меня не станет.

Автор.

Поезд «Красная стрела» стальной иглой прошивал морозную ночь, оставив позади Москву. Далекий Петербург спал.

Марина проснулась от холода. Поезд стоял. В купе было темно. Она выглянула в окно. На станцию непохоже. Под зеленоватой луной светлело поле.

Чувствуя, что замерзает окончательно, Марина обмотала шею мохеровым шарфом, накинула пальто и села на своей нижней полке, на место номер один. Из коридора не доносилось ни звука. Немного погодя она надела шапку из диковинного зверя росомахи и отодвинула тяжелую скользящую дверь купе. Вагон тоже был первым после тепловоза. Марина, похлопывая варежками, заглянула в открытое купе проводника. Там было пусто. «Что за «Летучий голландец!», – подумала она.

Где-то хлопнула дверь. Марина прислушалась. Со стороны тепловоза уже явственно раздались быстрые шаги. Дверь в вагон клацнула, и вошел заспанный рыжий проводник. Увидев Марину, он, не дожидаясь вопроса, раздраженно ответил:

– Ну заснул он, заснул!

– Кто? – не поняла Марина.

Проводник поcмотрел на нее, как на таракана в солонке, и рявкнул:

– Машинист, кто!

У Марины внутри похолодело.

– Где мы находимся? – робко спросила она.

– До Бологого чуть не доехали, – он уже почти успокоился.

«Московский милый говорок», – подумала Марина и повернулась, чтобы уйти. Проводник, решив загладить грубость в начале беседы, сказал ей вслед миролюбиво:

– Заморозил все… Вы не волнуйтесь, скоро поедем.

Она сказала «угу», зарывшись носом в шарф, и пошла в свое купе.

Скоро поезд дернулся, как связанная лошадь; примерзшие колеса лязгнули и застучали все быстрее и быстрее. В Бологом под окнами слышны были топот, ругань и крики. Станционное начальство выяснило, что молодой машинист пьян. Срочно искали замену.

Под утро поезд, дав протяжный гудок, подошел к Петербургу. Медленно вполз на дальний путь и шумно дохнул мехами тормозов.

Марина не спеша вышла в безветренную зимнюю ночь, прошла всю длинную платформу и направилась к метро.

В пустой электричке предупредительный голос на каждой остановке сообщал: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…»

«…Лесная», – услышала дремлющая с открытыми глазами Марина.

Была суббота. Одинокие шаги разбудили дежурного на станции; он поднял голову и почти сразу снова уронил ее на руки.

На улице уже было заметно приближение утра. Навстречу попадались люди; где-то слышались позывные «Маяка». Марина шла в студгородок, в университетскую гостиницу.

Небо понемногу светлело. В Петербурге Марине думалось стихами.

 
«…Идти рассеянно-небрежно
Среди домов, как башен снежных,
Туда, где высь алеет нежно
И отцветают фонари…»
 

Устроившись в гостинице, она поехала на кафедру. Слушание ее доклада наметили на конец недели. Завтра намечался совершенно свободный петербургский день.

С утра Марина отправилась в центр. Как обычно, вышла из метро на площади Восстания, где ее встретил бравый духовой оркестр, и пошла по Невскому, радуясь возвращению в любимый город. Судьба складывалась так, что последние восемь лет ее жизни были связаны с Петербургом.

 
«…Венецианские каналы,
И у дверей – слепые львы.
В окне на занавеси алой —
Тень от склоненной головы.
Высоких окон вид парадный,
И под окном – трамвай нескладный…
Молчит торжественный гранит,
И сфинкса тень на нем лежит.»
 

Привыкшая на своих степных просторах к далеким пешим прогулкам, Марина любили ходить по Петербургу одна, находя неизвестные еще уголки; словно открывая новые черты на знакомом и любимом лице.

Задумавшись, она дошла уже до Аничкова моста, невольно захваченная ритмом общего движения разноязычной и пестрой толпы. В чистом небе сверкало солнце. Морозный воздух теплел над оживленной улицей.

Оставив слева громадные крылья Казанского собора, она миновала Зимний и вышла к Адмиралтейству. Возвращаться не хотелось. Пройдя Дворцовый мост, Марина побрела вдоль набережной. Здесь было почти пустынно. На искристо-белом льду вдали виднелись паруса «Кронверка».

Военно-морской музей оказался закрытым. Ростральные колонны высились победно и внушительно.

С набережной заснеженные ступени сходили на усыпанный легким сухим снегом лед. Безмятежно сияло полуденное солнце.

Марина прошла по ступенькам вниз. Тут стала видна узкая тропинка, теряющаяся в перспективе далекого острова.

Марина посмотрела на цветущие игольчатым инеем кусты, на силуэт Петропавловской крепости вдали; ступила на лед, ничем не отличающийся от берега, и не спеша пошла по тропинке.

Дальше от берега звуки стихли; белая пустыня тишины окружила ее со всех сторон.

Вдруг среди безмолвия раздался звук, похожий на урчание большого зверя в подземелье. Почти сразу послышался тяжелый скрип, закончившийся треском: как будто огромный камень распался от сильного жара.

В темной водоворотно-сильной глубине под ногами, скрытой обманчиво сверкающим на солнце снегом, происходила борьба. Лед стонал и скрипел; казалось, тропика качается, словно канатный мостик. Марина остановилась.

Со стороны уже близкого слева «Кронверка» раздался крик. Марина, боясь отвести глаза от тропинки, медленно повернула голову. Из дверцы на корме кто-то, одетый во все белое, размахивал чем-то блестящим. «Кок с поварешкой, наверно», – бледно улыбнувшись, подумала Марина. Он что-то кричал, но слов не было слышно. Прикинув расстояние до «Кронверка» и глянув на близкую уже крепость, она двинулась на остров, заглушая стоны под ледяной коркой скрипом снега. Лед глухо отзывался ее шагам, словно ледяной помост. Уже были различимы камни крепости. На льду стояли тонконогие высокие таблички. Обойдя одну из них, она оглянулась и прочла: «Выходить на лед строго запрещается». «А входить?» Она чувствовала себя птицей, прилетевшей из безвоздушного проcтранства. На границе с берегом, словно горы битой стеклотары, высились громадные торосы. Прохода не было. Вернуться назад было невозможно. Обдирая руки и скользя, она стала карабкаться по беспорядочно нагроможденным острым кускам серого льда. Выбравшись на узкую полоску земли между крепостной стеной и торосами, она не представляла, как попадет в крепость. Сообразив, что где-то должен быть причал или хотя бы проход, она пошла по сползающей к воде узкой дорожке вокруг крепости. Действительно, скоро в стене показался просвет. В крепости прогуливались люди, слышались голоса экскурсоводов. Маленькая толпа во главе с девушкой в короткой шубке стояла напротив прохода. Увидев Марину, появившуюся со стороны непроходимой Невы, все обратили к ней недоуменные взгляды. Марина прошла сквозь толпу, стараясь не шуметь и как можно более походить на привидение.

«А может, я зря паниковала? Мороз сегодня хороший». Она беспечно вышла на мостик, по которому нормальные люди попадали в крепость, и посмотрела вниз.

Там, в широкой дымящейся паром полынье плавали шустрые разноцветные утки…

***

Доклад прошел хорошо. Рецензенты дали положительные отзывы. К воскресенью все основные дела были закончены. На будущей неделе оставалось зайти в отдел аспирантуры и встретиться с секретарем секции.

В воскресенье у Марины не было особого желания путешествовать по льду. Оставаться в шумной гостинице тоже не хотелось. Экскурсии по магазинам откладывались на последние дни, исходя из реального остатка средств.

Марина не спеша оделась, выпила чаю с ароматной булочкой. Маленькую кондитерскую она нашла еще в свой прошлый приезд.

В солнечном небе плавали белые кудрявые тучки. От Гостиного двора, зарешеченные арки которого делали его похожим на Колизей, она медленно пошла мимо выставки модернистских картин на улице. Двое ребят под гитару пели задиристые песни. На другой стороне на ступеньках отчаянно жестикулировал проповедник с микрофоном, в шнуре которого он все время путался. За сигналами машин проповедь его сливалась в бурный поток неразборчивых слов.

Марине хотелось тишины. У предварительных касс она свернула влево и почти сразу вышла к Исаакиевскому собору. На площади стояла вереница экскурсионных автобусов. Марина перешла площадь наискосок и пошла по длинной пустой улице с переходящими один в другой фасадами домов.

Бело-голубой храм сверкнул пятью золотыми куполами. Марина прошла сквозь заснеженный сквер с чугунными якорями на тумбах ограды. В храме было сумеречно и тепло. Над круглыми подсвечниками качались язычки густо поставленных свеч. Шла служба. Марина любила этот собор, найденный ею в одну из ее дальних прогулок.

Из алтаря вышли служители в сверкающих одеждах, с высокими горящими свечами. Священник в белоснежной, искрящейся радугой, митре стоял в алтаре. Огромного роста дьякон поднял орарь тремя перстами и громогласно возгласил ектению.

Косые лучи солнца из верхнего окна прояснились, выходя из светлого облака, и прорезали пространство под куполом. Засеребрились оклады. Из полумрака проступили резные кисти винограда на раме старинной иконы. Солнце и свечи слились в одно золотое сияние.

После службы Марина обошла знакомые иконы, прикладываясь к ним и всматриваясь в благодатные лики святых.

Шумно вошла экскурсия. Марина, неся в душе, как в маленькой чаше, незамутненное озерцо тишины, незаметно вышла в сквер. Солнце стояло почти над колокольней. Потом оно станет клониться к орлу, сидящему на высоком каменном памятнике погибшим морякам.

Почти одновременно с Мариной из храма вышла седая женщина в сером берете. Простая и вместе с тем благородная осанка выдавала коренную петербуржку.

– Простите, – обратилась она к Марине.

Марина повернулась к ней.

– Как, однако, жаль, когда люди приходят в храм, словно в музей, – не так ли?..

Марина сдержанно склонила голову.

– Приезжие… Совсем замучили: нигде нет от них покоя!.. Нас уже меньше осталось, чем этих чужеземцев.

Марина привыкла, что в Петербурге ее часто принимали за свою. Себе она объясняла это своей незаметностью, даже серостью. Жители северного края были просты без внешних эффектов, тогда как южане сразу бросались в глаза своей, часто безвкусной, яркостью. К тому же, за долгое время общения с любимым городом она невольно приняла на себя его отпечаток, и даже речью не выделялась из местных.