Текст книги "Вас пригласили"

Глава 10

Сад Герцога околдовывал даже ненастным зимним днем. Нагими плакучими ивами, глухим бархатом туй, сырым ароматом причудливых сизых папоротников и пестрыми мелкими звездами диких астр, вспыхивавших среди буро-зеленых остриёв умершей травы. Влажный гравий хрустел под ногами.

Повинуясь прихотям разбегающихся тропинок, мы пробрались в самое сердце этой сдержанной предсмертной красоты. И вдруг волшебное золотое видение сковало мои шаги: в небрежной штриховке карликовых пихт притаился хрустальный купол зимнего цветника. Он сиял и светился в сырой мгле, как оброненная кем-то драгоценность.

– Герцог, это изумительно!

– О-о, моя дорогая меда, смотрите внимательно. Большего от вас, новорожденной, никто не ожидает. И второе: всякий раз, когда слова готовы сорваться с ваших прелестных губ, задержите их на языке, помедлите вздох-другой, прежде чем распылить вовне. Кто знает, быть может, их нектар будет намного слаще и полезнее внутри вас, чем снаружи.

И вновь я не нашлась с ответом – и снова была тому рада. Мы вошли в цветник, и запоздалое эхо с новой силой вернуло мне поучение Герцога. Розы. Лилии. И гиацинты. И орхидеи. И Рид знает, какие еще нежнейшие и трепетнейшие его творения наполняли собой эту опрокинутую магическую чашу. Янтарное сияние сотен свечей плескало, выскальзывало сквозь пальцы кипящей зелени.

Смерч ароматов кружил голову. Не я его вдыхала, а вязкий тягучий воздух – меня. Я не заметила, как глаза мои закрылись сами собой: не было сил выдержать натиск такого великолепия. Герцог мягко взял меня под локоть.

– Откройте глаза, меда Ирма. Помните, вы уже не имеете права дезертировать. Идемте, поищем нашу фею цветов.

Осторожно Герцог сделал пару-другую неслышных шагов, раскрывая занавес цветочного буйства. От куста лазоревых роз нам навстречу поднялась маленькая хрупкая женщина неуловимых лет. Тонкие фарфоровые пальцы в крупных темных перстнях скользнули по небесным головкам цветов, слепо нырнули в волны седых прядей, бежавших от выпуклого матового лба к маленьким, будто нарисованным ушам. И вот уже взгляд сияющих изумрудных глаз смыкается с моим.

– Здравствуйте, меда Ирма.

– А вот и наш лесной эльф.

Локира бросает короткий взгляд на Герцога, и в нем – одна только нежная тишина. Мы стоим втроем среди этой невозможной, оглушительной красоты, вдыхаем чистую благодать, и у меня нет слов, которые стоило бы сейчас произнести.

– Ничего и не надо произносить, Ирма. Меда Локира, не забудь прийти к ужину – не усни среди гиацинтов хотя бы сегодня. – Насмешка Герцога впервые на моей памяти вдруг прозвучала как ласка. И он говорил ей «ты».

– Да, медар Герцог. Как вам будет угодно, дорогой медар.

Свирель этого голоса еще звучала у меня в ушах, а мы уже брели стемневшим садом назад, к тяжелым входным дверям.

– На приготовления к ужину у вас четыреста мгновений ока. Это праздник в вашу честь, дорогая меда. Поторопитесь же.

Глава 11

Когда я вернулась из сада, в моей комнате уже было натоплено, а на стуле рядом, разогретая танцующим рыжим каминным пламенем, меня ожидала новая темно-синяя туника – но особенная, не такая, как прежде: по ночной синеве разбегались мельчайшие серебряные искры. Чудесный тяжелый атлас изумительно играл в складках, а при движении матово посверкивал. Та же заботливая рука уложила широкими петлями на каминную полку длинный шнурок для волос, а также поместила крошечный флакон с неведомым, но несказанно тонким благовонием.

За дни, проведенные в «покоях», я приучилась отсчитывать время по стуку сердца, когда ему легко, по вдохам и выдохам. Поэтому, закрыв за собой дверь и заскользив по лестнице вниз, я знала, что у меня еще есть с дюжину мгновений в запасе. У зеркала напротив входа в залу я оглядела себя в который раз. Волосы умащены, туго переплетены и собраны в жгут на затылке, наряд облекает любовно, не лениво, лицо румяно, глаза блестят. Что ж, даже без двухслойного батиста и вуалей я достойна присутствовать на праздничном ужине. В мою честь.

– Меда Ирма прелестна нынче вечером, спору нет! – Я едва не подпрыгнула от неожиданности. За моей спиной и сбоку, не отражаясь в зеркале, стоял Деррис.

– Вы напугали меня, фион Деррис, – не оборачиваясь, проговорила я. С испугом и досадой удалось совладать почти сразу. Почти.

Деррис шагнул ко мне и теперь дышал мне в затылок. Я глянула в глаза его отражению.

– Медар Деррис, Ирма. Мы здесь – одна семья. Урок первый сегодняшнего вечера: на острие меж выдохом и вдохом, когда есть только это, только вдруг, вам будет просто избежать подвоха, не оборачиваясь видеть все вокруг. Улавливаете?

Выбрать подходящий ответ – от сдержанного и прохладного: «Да, медар Деррис, благодарю вас», – до надменно-раздраженного: «Вы не Герцог, чтобы наставлять меня, медар», – я не успела: Деррис метнул в меня еще одно лезвие взгляда и исчез за дверями залы. Мне осталось лишь последовать за ним.

Зала сияла огнями. Немые чопорные кресла ожидали гостей, и лишь Алис и Мелн о чем-то оживленно беседовали, стоя у камина. Краткий миг и… О нет, медар Деррис, дудки! Я заметила его краем глаза – он стоял за створкой двери и молниеносно выбросил вперед руку:

– Позволите проводить вас, Ирма?

К моему злорадному удовлетворению, Деррис тут же заметил, что на сей раз трюк не удался – я предупредила собственную оторопь и, закусив губу, чтобы не выдать детского торжества, присела в жеманном книксене:

– Разумеется, медар Деррис, благодарю вас за неожиданную любезность.

Я видела, что слово «неожиданную» вернуло Деррису его же копье, брошенное мгновенье назад: глаза его сузились, не дав мне оценить полноту моего реванша.

Я лишь вложила свою ладонь в его, и мы приблизились к паре у камина.

Где-то в глубине замка пробасил гонг, и словно на гребне этой бархатной ноты в гостиную вплыли, шумя и смеясь, остальные ученики. Сияя и переливаясь серебром и ночной синью, вся компания была чудо как хороша в сиянии свечей. Все гомонили, как лесные птицы, и каждый стремился подойти ко мне поближе, и каждый толкал перед собой незримое открытое сердце. Еще сегодня утром мы не были знакомы, а сейчас над нами уже сияло общее ночное солнце. Я с восторгом рассматривала моих новых друзей. Ни в одной из дам не было ни грана чопорности; правила хорошего тона, которым я когда-то следовала чуть ли не во сне, здесь заменили на какую-то немыслимо радостную свободную ребячливость. Мужчины позволяли себе класть руки на плечи дамам и даже гладить их по волосам – ничуть не оскорбительно, а скорее наоборот, тепло и просто, как обращаются с… любимыми женами! Я озадачилась разобраться, кто кому пара, но скоро отказалась от этой мысли: все были равно милы со всеми и (Рид милосердный! ) обоюдно фамильярны!

– Привыкайте, меда Ирма. – Над моей головой зазвенел мальчишеский голос Мелна.

– Да, дорогая, стоит изменить пару-другую светских договоренностей, как голова начинает чувствовать себя лишней. – Алис положила мне руку на одно плечо, почти тут же на второе опустилась ладонь Дерейна. Нет, не поспела я еще привыкнуть к такой стремительности родства, но детская растерянность моя развеселила всех, а Алис и Дерейн, резвясь совсем в открытую, нарочно придвинулись еще ближе.

– Фион герцог Коннер Эган! – Голос дворецкого перекрыл наш гомон, и все взгляды обратились ко входу в залу.

В темной раме дверей сияла и переливалась иссиня-черная тень. Вот она вплыла в зал, и блеск свечей разбрызгал фейерверк золотых искр, сыпавшихся при каждом движении его маэля1212
  Маэль (дерр.) – свободное прямое мужское платье до пола, с широким свободным капюшоном; его складки образуют широкий ворот– «хомут», когда капюшон не наброшен на голову; облачение распорядителей цирковых и театральных зрелищ у дерри.


[Закрыть]. Одеяние Герцога только этим и отличалось от нашего – как золото от серебра. У высокого резного кресла во главе стола Герцог замер и обнажил голову.

– Обретение ученика есть исполнение назначения Мастера. – Слова падали по одному и, казалось, разлетались на мириады стеклянных брызг. – Меда Ирма, дочь Трора, ваше место здесь. – Герцог указал мне на пятое по счету кресло справа от себя.

Я словно примерзла к полу. Мысли беззвучно рассыпались и раскатились по углам, я позабыла дышать, а воздух наполнился пронзительным горячим звоном. Герцог не отрываясь смотрел мне в глаза. Но вот чья-то рука тихонько подтолкнула меня в спину.

– Иди же! – Переливчатый шепот сделал за меня вдох и выдох. Не чуя под собой ног, я сделала пару шагов к пятому креслу, с оглушительным скрежетом отодвинула его, упала между подлокотников, и безмолвное внимание обступивших стол знакомых незнакомцев затянуло меня водоворотом.

– Последние слова вслух сказаны.

Один краткий жест Герцога – и все ученики тихо заняли свои места за столом. Пять женщин справа от Герцога и четверо мужчин – слева. Слуги подступили в молчании и принялись наполнять тарелки снедью. Все приступили к ужину – без всякой спешки, обмениваясь лишь улыбками, взглядами и короткими жестами.

Что тут вообще происходит? Над праздничной трапезой висела почти храмовая тишина: постукивало столовое серебро, звякали бокалы да шелестели рукава. Я растерянно озиралась, и кусок не то что не лез мне в горло – я не могла даже взять в руки вилку! Остальные же, напротив, самозабвенно вкушали, наслаждаясь яствами и обществом друг друга.

С неслышным шелестом сыпался песок в часах на камине – и ничто, кроме его бормотания, не нарушало той живой шевелящейся тишины. Мне становилось все более не по себе, но мои соседи по столу, похоже, не обращали на мое беспокойство никакого внимания. Фраза Герцога о «последних словах вслух» запечатала мне уста, но когда не стало сил терпеть, я отважилась тихонько подергать за рукав сидевшую рядом со мной Йамиру:

– Меда Йамира, что происходит?

Я задала этот вопрос едва слышным шепотом, но показалось, будто прокричала его в часовне в разгар службы. Все немедленно замерли и уставились на меня. Все мои мысли, как рыбы в первую ледяную ночь, вмерзли в окостеневшую воду обратившихся на меня взоров, и в этой неподвижности я услышала мягкий, но внятный голос Герцога: «Другого легче всего услышать в тишине. Мы разговариваем молча. Пробуйте».

Я непонимающе перевела взгляд на медара Эгана. Не прерывая трапезы, он смотрел мне прямо в глаза. И я снова услышала… вернее – увидела картинку, нарисованную его голосом: ребенок, девочка, в которой я с изумлением узнала себя, стоит среди поля по грудь в траве, прикрыв глаза, и сосредоточенно ловит звоны кузнечиков. За картинкой последовали слова: «Как – не существенно. Просто попробуйте». У меня не получится! Я не верю… «Ваше неверие значения не имеет. Достаточно того, что в вас верю я», – прозвучало в ответ.

Я попыталась разрешить себе на время сойти с ума и допустить хотя бы в фантазии своей, что могу слышать чужие мысли. Заглушить недоверчивое хмыканье рассудка мне вдруг помогли приглушенные, неясные голоса: словно ко мне навстречу через густой лес шла дружеская компания, пытаясь меня разглядеть за деревьями, окликая, призывая. Как масло и вода, мир расслоился на видимое и неслышимое. Бессловесные губы, неподвижные взгляды, полусонные стены, серебро и хрусталь. А за деревьями – небо, в листве – птицы, и они говорят. Со мной. Что. Они. Говорят? «Пустое, Ирма, пустое. Поешь, просто поешь».

Я молниеносно поворачиваюсь на этот голос. Это звон над голосами ищущих меня. Это птица над моей головой. Локира улыбается, размыкает губы, вдыхает и выдыхает – «Ир-ма». – «Я слышу!» И меж стволов появляются они, выпархивают на прогалину, бегут ко мне, размахивая руками: «Умница!» – «Нашлась!» – «С нами!»

Мне показалось, что сердце сейчас разорвет мне грудь. Я думала взахлеб, рассыпая веером слова вокруг себя, раздавая их всем вокруг: «Благодарю вас… Это невероятно… Как чудесно… Так просто!..» Было сладко и хмельно, как никогда не пьянило вино. Я все смелее говорила им – всем разом и каждому по очереди – какие-то милые глупости, и они охотно откликались, беззвучно смеясь, подбадривая и направляя мое хрупкое несмелое внимание. Я пригубливала их внутренние голоса, упивалась ими, играла с ними в прятки.

Пир продолжался. И не странно уже было не слышать заздравных речей и звона сдвигаемых кубков: любой мог обратиться ко всем сразу, лишь стоило этого пожелать.

Мы просто были вместе – все и разом, и каждый с каждым в отдельности, и не достанет мне слов описать эту совместность. Герцог острил в своей непередаваемо насмешливой манере, и его шутки более не ранили меня – я наслаждалась ими, как редким терпким вином. Мужчины балагурили наперебой, веселя дам, а те не прятали широких улыбок за платками, то и дело вскипали шумным смехом, размахивали руками, нимало не заботясь о светскости манер, о правилах хорошего тона, которыми я все еще, по старой памяти, давилась, как сухими хлебными крошками.

На сладкое подали роскошный ванильный шербет, и тут, к моему невольному ужасу, началось нечто совсем уж невообразимое: Мелн зачерпнул полную ложку этого десерта и протянул ее через весь стол Йамире, а та, прикрыв глаза и совершенно непристойно улыбаясь, приняла подношение пухлыми губами.

Ошалела я, видимо, настолько картинно, что вызвала у всех неописуемый восторг. Разумеется, меня тут же удостоили той же чести. Но из чьих рук, подумать только, Рид Милосердный, – Дерриса! Чего мне стоило сохранить хладнокровие, соблюсти лицо, открывая рот навстречу неизбежному, не стану рассказывать, но попытка невзначай вымазать мне щеки и капнуть на платье была мною виртуозно пресечена – к немалой потехе присутствующих.

Когда убрали последние тарелки, Герцог поднялся из-за стола и все в той же оживленной тишине сделал знак Бограну и Амане. Те удалились в дальний угол залы и немного погодя вернулись, неся необычайных размеров шарну1313
  Шарна – ударный инструмент наподобие бубна.


[Закрыть] и какой-то неведомый инструмент, напоминавший удлиненную арфу. «Это дизирисса1414
  Дизирисса – старинный деррийский струнный инструмент.


[Закрыть], драгоценная меда Ирма», – просвистел голос Дерейна. «Благодарю вас, мой друг, да простится мне моя непросвещенность», – слетел мой застенчивый ответ. «Обойдемся без формальностей», – вернулся его вздох.

Слуги поставили музыкантам высокие стулья. Богран пристроил шарну на колене, Амана уселась боком к нам, уперев дизириссу в пол. Глаза у обоих закрылись, и над ними словно возник купол тишины настолько глубокой, что все звуки и мысли, витавшие еще вздох назад в янтарном трепете свечей, завихрились воронкой, влились в эту перевернутую чашу – и растворились в ней без остатка. Все мы, без мига слушатели, разом прекратили думать.

…И расцветает музыка. Это пальцы Бограна на тугой коже шарны рисуют узоры, это Амана ласкает тетиву дизириссы. Это руки беседуют. Это вдохи чередуются неровно, наплывая друг на друга. Это влага ладоней умащивает удары и скольжения. Это впускают в себя вечный нездешний свет, вечный здешний воздух глиняные свирели – Богран, Амана. И я иду за пастухами, что играют на глиняных этих свирелях, – это Богран, это Амана. Они ведут меня высоким лугом, по грудь в мятной траве, и солнце стоит в зените, и лоб Аманы сверкает от пота, и балахон Бограна на груди темнеет от жара, ивдруг холодает, и травы сходят отливом, и обнажается базальт, и шаги гремят по мрачнеющему камню, и налетает ветер, а небеса буреют, и тужатся громом, страшат, и вот уже первые капли ледяного дождя обжигают мне лицо, и мы уже на вершине, и угроза в этих бритвенных иззубренных валунах, и заходится смертным кашлем шторм, а две маленькие пастушьи фигурки, две пылинки в глазах бури, сидят на самом краю, над пропастью, и, кровя пальцами, продолжают заговаривать, заговаривать. Меня. Нас всех. Всю слышащую вселенную.

Но вот погасли грозовые сполохи, осыпалось наваждение, но все еще как сквозь толщу воды вижу я размыто, неотчетливо хрупкие все еще дрожащие плечи Аманы, ее замершие руки, и Бограна, словно истончившегося и помолодевшего вдвое, и шарну, с глухим стуком приставленную к стулу. И чашу тишины, наполненную до самых краев…

Далеко за полночь я вернулась к себе, без сил, без мыслей, без вчера и завтра. Речение Шесть – «О непристойности несдержного смеха и увеселений» – не успело и парой слов коснуться моего ума, а я захлебнулась. Распахнутая книга беззвучно соскользнула на пол.

Глава 12

Из недр сна меня выволокли насильно: чьи-то руки настойчиво, хоть и бережно, трясли меня за плечи. Раскрыв глаза, я в младенческом ужасе увидела над собой огромное бесформенное черное облако – темнее, чем сама тьма вокруг. Невольно вскрикнула – но знакомый голос тут же зашептал, успокаивая:

– Это я, Йамира, меда Ирма, не пугайтесь!

Буря неприбранных смоляных волос Йамиры, грозовое облако, принесла с собой бодрящий запах ночного дождя. Я приподнялась на подушке:

– Что случилось?

– Пора вставать на Рассветную Песнь. Ни о чем не спрашивайте – просто одевайтесь и идите за мной. Все увидите сами.

Все еще шатко держась за царапающий край сна, я выбралась из теплой постели. Камин уснул, похоже, вместе со мной, теперь в комнате было зябко, и я, поеживаясь, облачилась в свою тунику и, приветствуя плечами и бедрами каждый угол, спотыкаясь, выбралась за Йамирой в коридор.

По неосвещенным переходам гулял зябкий сквозняк. Редкие факелы чадили и потрескивали, и, казалось, весь замок с сонным недоумением провожает нас провалами черных зеркал. Мне было не по себе – вчерашняя музыкальная мистерия, не единожды преломленная во сне, все еще кружила голову.

Миновав полдюжины незнакомых коридоров и винтовых лестниц, мы оказались перед очень узкими высокими дверями. Возле них клубились еще две тени – Мелн и Богран. Завидев нас, они дружно улыбнулись и, не сказав ни слова, проскользнули в приотворенные таинственные двери.

– Разувайтесь и проходите, меда Ирма. – Следуя путеводному шепоту моей провожатой, я поспешно сбросила сандалии и вошла в залу.

Каменный пол леденил босые стопы. Скудный свет от пары коротких факелов принял меня в свои зажатые длани, и я не смогла разглядеть ничего, кроме первых в угадываемой долгой шеренге колонн, задрапированных ночной тьмой до полной незримости.

В сизых тенях здесь и там угадывались фигуры моих соучеников. Каждый был словно сам по себе: никто не оборачивался, не приветствовал вновь прибывших, все лишь пребывали в покое и молчании. Мгновенно втянутая в этот заговор уединения, я просто села чуть в стороне, подоткнув под себя подол одеяния. Алмазную эту тишину царапала только сонная возня голубей где-то в смутной высоте сводчатого потолка. Воздух был напитан спокойным, несуетным ожиданием.

Я едва уловила, как чей-то еле слышный женский голос запел. К призрачному соло по одному стали присоединяться знакомые голоса. Я впитывала музыку горько-сладких слов – пели на дерри. Улавливала смысл урывками и могла лишь мягко раскачиваться в такт – но вскоре уже робко подпевала, прикрыв глаза, не разжимая губ, вплетаясь всею собой в тонкую, словно капризная струйка дыма от засыпающей свечи, мелодию. «Вот она, крошечная кислая вишневая ягода – это значит, облетел последний восковой лепесток цветка…» – шелестел где-то в паре шагов от меня голосок Алис. «Вот она, утренняя дрожь влажных ресниц – это значит, разорвана последняя пестрая прядь сна», – вторил ясным высоким нотам Локиры хрипловатый баритон Бограна. Мы пели, всякий раз прощаясь и приветствуя каждой строкой, и воздух над нами неумолимо наполнялся жемчужно-серым рассветным перламутром. Я распахнула глаза – и в один миг увидела все вокруг.

Тонкие многогранные колонны растворялись в полукруглых сводах белоснежной мраморной часовни. Там, где в храме положено быть алтарю, всю стену от пола до потолка занимал огромный витраж. Сюжет в рассветных сумерках было все еще толком не разглядеть, но и того, что мог показать утренний полусвет, завораживало сердце. «Вот оно, золотое полотно горизонта – это значит, угасла последняя ночная звезда», – звенящий голос Йамиры, повторенный бьющимся эхом, словно раздул тлеющие угли рассвета.

И – ослепление. Шлейф алмазных искр взметнулся от основания витража вместе с первым алым мазком восходящего солнца. Я узнала его – и поняла, как сильно стосковалась: прямо перед нами высилось исполинское изображение Рида, и с каждым мгновеньем оно напитывалось зарей новорожденного дня. Созданный из тысяч разноцветных прозрачных витражных пластин руками совершенного гения, Всемогущий шел к нам, распахнув объятия, и страсть этого приглашения подчиняла без остатка. Заново увиденный Бог Обнимающий пугал меня сильнее привычного с детства Бога Судящего, и от этого прозрения у меня кругом пошла голова. Вдруг мучительно, до дрожи, возжелалось заглянуть этому Риду в глаза. Чтобы увидеть, понять наконец, что может рождать такой ужас и такое притяжение. А солнце неуклонно восходило, воспламеняя витраж все новыми красками. Вспыхивали один за другим лазурно-синий, изумрудно-зеленый, чайно-желтый, лилейно-лиловый – вышивая, раздувая ветром, подсвечивая каждую складку плаща, каждую ленту в одеянии Рида. Пестрые блики играли на лицах моих новых друзей, и я в который уже раз впервые разглядывала их черты – безупречные, богоподобные.

И вот уже вся часовня до самых сводов расцветилась яростью красок, и все мы покоились на ее дне, словно в шкатулке с драгоценностями. И вот уж солнце поцеловало потолок, и распахнулись двери за нами, и по мраморным плитам растекся утренний ветер, и, по щиколотку в нем, к нам прошел Герцог. И оглушительный аквамарин брызнул с высоты: солнечный свет пронзил лик Всемогущего, его очи. До рези в глазах я вглядывалась в эту морскую синь – и никак не могла найти слов, чтобы дать имя этой плавящей силе, этому восторгу родства…

Герцог, крошечный и хрупкий, стоял, раскинув руки, запрокинув голову, словно тоже пытался заглянуть Риду в глаза. Как ребенок, как брат, как возлюбленный. И вслед за ним поднялись остальные – и раскрыли Риду объятия.