Текст книги "Вас пригласили"

Охота сдержанно захихикала. Мой отец в ярости пришпорил коня.

На пути назад я сильно отстал от всех. Мне было все равно. Впервые в жизни меня не страшил отцовский гнев. Я знал, что меня будут сечь: розгами отец вколачивал в нас житейскую мудрость – и все равно, дочь заголяла перед ним зад или сын. Я был совершенно пьян. Пьян той безмерной радостью, которую пережил с моей четвероногой жертвой. С моим первым учителем. Лес вокруг совершенно преобразился. Надо мной, вокруг, рядом и далеко, била крыльями сама Жизнь. Я не помню, как держался в седле. Все благословленное дышать мерцало и трепетало на мили окрест – и в моей крови. Ярость и жажда существовать летела надо мной незримым верховым пожаром. Я спал наяву. Жизнь всегда побеждает, а смерть всегда освобождает, – кричал и пел немой прежде лес, и в этом, а не в пыльных пустых словах брата Муцета, был подлинный Смысл. Будто все живое нетерпеливо ждало моего пробуждения и теперь взахлеб говорило со мной.

Отец выдрал меня нещадно. Собственноручно. Я равнодушно принял экзекуцию, не противясь, не извиняясь, не моля о пощаде. С того дня я обрек себя на одиночество в семье, на бесконечные насмешки. Мать пыталась вступаться за меня, но отец вскоре прилюдно запретил ей меня опекать. «Это семейное позорище может быть хоть как-то смыто, когда мозгляк сам загонит и убьет что-то приличное!» Вердикт отца был окончателен и не подлежал обжалованию.

В своей отлученности я нашел совершенное прибежище.

Я оставался один в лесу, сколько мне заблагорассудится. Пусть и единственный сын, я утратил всякую ценность в глазах семьи. Я опозорил отца в глазах всех соседей. Я не бил дичь. И не был главным наследником. Никого не заботило отныне, что со мной и где я. И я не тосковал. Ну, быть может, лишь самую малость.

– Сколько же лет вам было тогда? – спросила я.

– Двенадцать, меда Ирма.

– Рид Милосердный, совсем ребенок!

– Да-да, почти как вам сейчас, – улыбнулся Дерейн.

– А что же было дальше? – Я пропустила мимо ушей этот ехидный комплимент.

– Я стал уезжать все дальше от родового гнезда. Сама жизнь неудержимо тянула меня в бесцельные странствия по округе. И вот однажды, почти заблудившись, я наткнулся на крошечную сторожку вдалеке от всех хоженых охотничьих троп.

Коновязь была новенькой, и сам домик выглядел так, будто незримые для меня лесничие не оставляли его надолго. Дверь стояла незапертой. Я вошел и огляделся. Вполне обычный охотничий домик со всегдашней незатейливой утварью. И лишь обилие темно-синего в обстановке – вечные весенние сумерки под этой крышей – заворожило меня совершенно, прямо с порога.

Вдруг от потолочных балок донеслись тихая возня и чириканье: небольшая лазорево-голубая птица скакала по темному мореному дереву. Птица нимало не испугалась меня, не удивилась моему появлению.

Весь раскрывшись ей навстречу, я силился постичь, что она здесь делает и как у нее вообще обстоят дела. Птица была счастлива и довольна жизнью. Очень скоро спустилась ко мне, и мы с удовольствием уставились друг на друга. Я поискал в карманах, чем бы ее угостить, наскреб горсть семян и хлебных крошек и протянул ей подношение. И вот она уже устроилась у меня на запястье и даже позволила себя погладить. Неудивительно: с тех пор как я остался один на один с великой Жизнью, ко мне на плечи спускались самые разные крылатые, иногда – и без моей просьбы. Но эта птица была чудом из чудес. В фернских лесах не водится такая краса. Она переливалась всеми оттенками аквамарина, а пух на груди и брюшке отливал древней сталью. И только макушка с лихим хохолком цвела золотом одуванчика. Мне показалось, что птица кокетливо давала себя разглядывать, и я прямо-таки влюблялся в нее все больше. В мои четырнадцать она стала, наверное, моей первой ассэан1616
  Ассэан (дерр.) – пылкая, но преходящая влюбленность, свойственная юности.


[Закрыть].

Мы просидели с ней до темноты. Мне совсем не хотелось уезжать – так покойно и тихо было в этом странном доме, затерянном в лесу, что я решил там заночевать. Спать на земле я давно привык. С удобством разместился на полу перед нерастопленным очагом и быстро и сладко заснул, а моя новая подруга пристроилась прямо надо мной, на кухонной полке, под боком у огромного медного котла.

Глубокой ночью я внезапно проснулся. В доме явно кто-то был. Я приподнялся на локтях и огляделся. Этот кто-то сидел у стола, спиной ко мне, тяжелый темный плащ покоился рядом, небрежно брошенный на скамью. За окном ворчал дождь – прямо как здесь сейчас. Чуть погодя незнакомец, не поворачиваясь, произнес: «Если желаете спать дальше, спите на здоровье. Вы не храпите и потому совершенно не мешаете мне».

Я опешил. А немедленно после – сильно смутился. «Простите, фион… Я не знаю вашего имени, но прошу великодушно извинить меня за вторжение».

«Отчего же, не стоит извинений. Вы никого не стеснили и вдобавок порадовали Айриль1717
  Айриль (дерр.) – незабудка.


[Закрыть]».

Тут я заметил, что моя лазоревка уютно примостилась на столе у правого манжета незнакомца.

«О, так это ваша ручная птица? Я очень рад знакомству с ней – настоящее чудо! Где вы ее взяли?»

«Нет, она не моя и не ручная, медар». Последнее слово зацепило меня. Деррийский у меня весьма приличный, я прилежно учил его сам, без понуканий, и поэтому слово «медар» обожгло меня своей… наготой.

Ночь поредела, и я увидела, как Дерейн лукаво покосился в мою сторону. Он же как ни в чем не бывало продолжил:

– На каком основании, любопытно узнать, этот незнакомый фион так обращается ко мне? Меж тем хозяин дома – насколько я мог судить – не оборачивался и что-то, похоже, записывал, голова его клонилась к столешнице, и отблеск свечи целовал его в безволосую макушку.

«Я не верю в приручение, медар, – вдруг добавил он. – Эта птица вольна выбирать, где и с кем ей быть. Пока ей нравится мое общество. Равно как и ваше, насколько я могу судить. Но это – ее выбор».

Я плохо понимал, как далее беседовать. И вообще – как вести себя. И тут незнакомец ответил на мое замешательство, словно я задавал вопросы в голос…

Дерейн перевел дух. Он казался сильно взволнованным. А я уже давно поняла, о ком он ведет речь. Но как же мне нравилась интрига этого рассказа! Я с упоением желала слушать дальше – дальше читать эту волшебную повесть. И Дерейн не заставил просить себя вслух.

«Вы, верно, голодны, мой юный медар?»

«Да», – растерялся я.

«Ну так садитесь же к столу. Будем ужинать». – Радушие хозяина было мне тем более приятно, если учесть, что я вломился в чужой дом без приглашения и не стал бы обижаться, выстави этот великодушный фион меня под дождь – за бесцеремонность. – «Гостей, которым рады хозяева, следует потчевать, медар, а не выдворять. Вы не согласны?»

Я вступил в танцующий круг свечного меда и рассмотрел наконец лицо человека, который стал моим настоящим отцом. Вы ведь уже догадались, Ирма?

– Разумеется.

– Умница. Да, это был Герцог. А сторожка – та, в которой несколько лет спустя и сколько-то недель назад ночевали ваши слуги.

Я разглядывала профиль Дерейна – рельефный на плоскости сизого неба, ибо ночь уже грезила рассветом. Дождь стих, и первые птицы уже завозились, забормотали свои имена. Дерейн выставил руку, и редкие тяжелые капли с навеса заплескались в сложенной чашей ладони.

– А дальше начинается сама история, меда Ирма. Герцог пригласил меня в замок – просто погостить. Мы выехали на рассвете, мы говорили вполголоса, полуфразами, словно знали друг друга всю жизнь. Я рассказывал ему историю всей моей недолгой жизни, а он лишь кивал, не перебивая и не задавая вопросов. Он был первым среди двуногих, в ком я чуял такую незамутненную силу жизни и такую же безыскусность. Стоит ли говорить, что я остался в этом замке и покидал его, лишь когда Герцог высылал меня… э-э… «на этюды»?

– О чем вы?

Дерейн смотрел прямо перед собой, кусая губы, пытаясь не расплыться в хитрющей мальчишеской ухмылке. Мне опять не расскажут самого интересного!

– Так что же, Дерейн? – И я, капризное дитя, даже подергала его за рукав.

– Ну, вам пока рано, маленькая меда. Желаете дослушать историю?

– Сделайте одолжение. – Кажется, вот теперь я всерьез решила надуться.

– Пару дней спустя я съездил сообщить родным, что поступил на службу к одному богатому фиону и отныне более не собираюсь обременять их своим присутствием.

– А они?

– Отпустили меня, именем Рида! Ни на чьем лице не прочел я хоть сколько-нибудь заметного разочарования или печали. Отец лишь холодно бросил, что был бы рад, если я как можно реже стану попадаться ему на глаза. Мать расплакалась и шепнула на ухо, что все одно любит меня и чтобы я иногда появлялся, давал о себе знать. Мы дважды в год видимся тайком на окраине наших угодий – в День Света1818
  День Света – День рождения Рида, согласно архивам Королевских Списков.


[Закрыть] и в весеннее равноденствие.

– Она знает что-нибудь о?..

– О Герцоге? Почти ничего. Не думаю, что ей стоит это знать.

Тщетно пыталась я разглядеть сожаление или хотя бы тень грусти в глазах моего собеседника. Дерейн вдруг облекся мудростью и… невыразимым зрелым покоем, невозможным для его лет.

– Сколько вам сейчас, медар Дерейн?

– Двадцать два, маленькая меда.

– А вам не кажется?..

– Мне кажется – и еще как, – что если мы не поторопимся, то не поспеем в часовню к началу. Д’арси1919
  Д’арси (дерр.) – «Идем?»


[Закрыть]?

– Д’арси, Дерейн. Спасибо вам.

– Фарми калас’аэль о калас’кими2020
  Фарми калас’аэль о калас’кими (дерр.) – «Благословен слушающий и смотрящий», сценическая формула благодарности актера зрителю.


[Закрыть], меда Ирма.

Глава 18

Мы поспели в часовню как раз вовремя и снова встречали рассвет. Пошли вторые сутки без сна, но я не желала забываться, а хотела бодрствовать как можно дольше, пока не стану валиться с ног. Вновь слушала музыку и деррийскую речь, пытаясь запомнить слова молитвы, которая и была ею, и не была.

Утро выдалось сумрачным и дождливым, и Рид смотрел на нас затуманенными глазами, словно подернутыми грустью. После того, как мы допели Рассветную Песнь, ко мне подошла Локира.

– Я буду расписывать сегодня стену в мастерской. Приходите после завтрака туда. Придете?

Мне показалось, что я слушаю щебет птицы у меня на плече. Смысл слов бежал меня.

– Мастерская? Но я не умею рисовать…

– Так может казаться, но это неправда. Вы приходите.

– Хорошо, я приду.

У оплывающего горячим воском дня без начала и конца вдруг появился стержень – у меня тоже есть теперь дела. Определенность эта меня несказанно обрадовала. Я намеревалась, как только все допьют чай, увязаться за Локирой, но та улизнула из гостиной задолго до окончания трапезы. Однако Богран, без труда прочитав мои нехитрые мысли, предложил проводить меня до мастерской.

– Это совсем в другом крыле замка, вы заблудитесь. А Локира строго-настрого велела мне довести вас в целости и сохранности. – Он улыбнулся, и я в который уже раз невольно засмотрелась, как неверный свет его улыбки озаряет изнутри это иссеченное шрамами, но такое покойное лицо, эти глубокие морщины, как изгоняет ненадолго сумрачные тени из старых печальных глаз.

– Благодарю вас, медар Богран. – Надо обязательно улучить момент и поговорить с ним, мелькнуло у меня в голове, невзначай может стать ясно, чем он опечален… Невнятным эхом услышался мне шепот брата Алфина: мол, дурно совать свой нос в чужие дела, грешно не умерять любопытства, – и тут же стих. А Богран меж тем не отпускал моего взгляда, и я слушала его шершавый, плотный голос: «Витражный Рид всегда немного печален в дождь… зима стелет нам всем постель, но мы не уснем, о нет… не ходите только босой, меда, простуда – худшая неволя…» Я молча кивала или даже поддакивала, но слова текли отдельно от его взгляда. Тонкая серебристая пелена тихой осенней грусти незримо ткалась в воздухе между нашими лицами.

Мы медленно шли по сырым прохладным переходам и лестницам. Шаги отдавались приглушенным эхом, и мы невольно разговаривали тише. Мы пересекали круглые залы-перекрестки, где сходилось несколько боковых коридоров, и дымный серый полусвет пробивался иногда сквозь высокие окна. Я вскользь поглядывала на спутника. Высокий лоб когда-то давно устал, широкие скулы ожесточились, волосы поседели, когда меня еще не было на свете. В ту памятную ночь, в лесу, когда разбилась моя повозка, а вместе с ней, похоже, и вся моя прежняя жизнь, я не успела разглядеть его. Помнила только, что он показался мне много старше Дерейна. Теперь я видела, что он был заметно моложе моего отца, моложе Герцога. И все же… Скупое свечение дня перебирало серебро щетины у него на щеках.

– Медар Богран, что привело вас в замок?

Богран глянул на меня с отеческой усмешкой:

– Совершенная случайность. Что может быть вернее?

Я не нашлась с ответом.

– Уместно ли будет просить рассказать мне вашу историю?

– Уместно, меда Ирма. Вполне уместно. – И я снова обрадовалась: мне удалось разжечь еще одну улыбку на этом ненастном лице. – В начале этой истории есть молодой влюбленный, только что женившийся барон, его жена – весенний цветок, их поместье в соснах, челядь, охотничьи псы и лошади. Есть также богатая коллекция доспехов и оружия, потому как барон – страстный любитель одноручных и особенно двуручных мечей, большой мастер сражений на всем тяжелом и обоюдоостром. В конце же истории – лишь безымянный человек, у которого есть только он сам да горстка воспоминаний, а еще возможность видеть, слышать, чувствовать. И узкая полоска времени, которая непрерывно движется, норовя ускользнуть из-под ног. Это время – сейчас.

Слушая его, я изо всех сил старалась не дышать. Чтобы не спугнуть.

– Барон был пылко влюблен и женился-таки на юной особе из очень бедного рода, затерянного где-то в медвежьем углу Северной Доли. Дева эта стала хрустальным колокольцем в изголовье его ложа. Она была его влагой, воздухом и светом, его днем и ночью, его песней и молчанием, огнем тела и вином ума. Рука об руку скакали они под бронзовыми соснами, ели дикий мед у селян и охотились на куниц. Но слишком скоро нехорошее облако сложилось у горизонта и наплыло на безмятежную синь небосклона. – Богран вдруг обернулся ко мне и лукаво спросил: – Нравится ли вам моя сказка, Ирма?

Я опешила. Слепой сказитель разглядывает своих слушателей.

– Нравится… Конечно, нравится, медар Богран, продолжайте. А достойна ли я вашей поэзии – не знаю, право.

Богран загадочно хмыкнул.

– Вынужден огорчить вас, драгоценная Ирма. Дальше все гораздо прозаичнее. Барон начал ревновать свою красавицу к любой коновязи. Поначалу слегка, с милыми безобидными шутками, а потом – с упреками. За каждый третий взгляд, за каждый второй, за каждый первый. Слуги, конюхи, заезжие вассалы, горшечники, кузнецы, пекари – любой, кто носил штаны, оказался под подозрением. На конюшне принялись сечь не переставая, да и тех, кто сек, секли не реже. Баронессе запретили покидать замок, а затем и женскую половину без сопровождения барона. Чуть погодя – и свои покои.

Чем жестче стерег барон свою любовь, тем больнее кровило его сердце: уже не любит она его так, как прежде. Ночи не приносили радости, дни прогоркали, потому что уже стало нельзя носиться привольно верхом по окрестным лесам и купаться в озере: в лесах нет-нет да и попадались дровосеки, а у озера сиживали рыбаки. Ничей глаз не должен был касаться обожествленной баронессы, и она не смела дарить своей улыбкой никого, кроме барона.

Крошились и осыпались месяцы. Баронесса становилась все тише, все реже говорила она с бароном, погружаясь в глубокое, как омут, молчание. Она все еще отвечала «люблю» на изнурительные расспросы мужа, но сама ни о чем говорить с ним не желала. Барон давным-давно позабыл про сон, осунулся, постарел и забросил фехтование. Многие слуги ушли или сбежали, и только крепостные слонялись тенями по двору, кое-как приглядывая за хозяйством. И вот однажды прекрасная баронесса замолчала совсем, а очень скоро – слегла. Барон обезумел. Со всей округи созвали знахарок и ведьм – а то и притащили силком, чтобы они присоветовали, как врачевать баронессу. И все в один голос повторяли, что баронесса чахнет без любви.

«Как так, „без любви“?! – восклицал барон. – Да я души в ней не чаю! Каждый ее взгляд на вес золота, каждая улыбка!»

Ведуньи только плечами пожимали – и уходили поскорее, не то гнев барона мог стоить им головы. А одна возьми да и скажи: мол, есть один знахарь в деррийских лесах, который от такого недуга враз лечит.

Барон призадумался. Знахарь! Мужеска пола, ясное дело! Да как же я его в башню к драгоценной моей допущу? Уж несколько лет ни одна мужская нога, кроме моей собственной, не ступала даже на двор у ее стен!

Время шло мимо всех – а мимо баронессы оно летело. И вот уж седая старая бабка, что варила для жены «бодрящий чай», сказала барону – встав поодаль, чтоб, неровен час, не прибил, – что баронессе жить осталось, по всему видать, считанные деньки. И барон решился.

Как двое суток тенью метался по лесам, он не помнил. Не забыл только, что в одной охотничьей сторожке сказали ему обождать. А через пару часов на пороге возник человек в темно-синем плаще с глухим капюшоном и бросил сухо: «Едем. Медлить нельзя». – И сразу в седло.

Барон схватил его за стремя: «Кто ты? Как звать тебя?»

«Поговорим, когда баронесса будет вне опасности. Да и ты тоже». – И синий плащ плеснул на ветру.

Не было у барона времени на церемонии и чинные беседы. Он ринулся вослед странному лекарю. По дороге тот допрашивал: «Выкладывай все. Всю вашу жизнь».

И барон все поведал – и глаза его стыли от встречного ветра.

Или от слез?

Вихрем примчались они в поместье. Лекарь, не медля ни минуты, не дожидаясь провожатых, двинулся на женскую половину. Барон едва поспевал за ним – и содрогался при мысли о том, что сейчас этот человек и его жена встретятся глазами. Рид Всесильный, как же это! У самых дверей человек в плаще замер и обернулся к барону:

– Твою любимую могут скоро увидеть очи смерти. Мои – не страшнее. Я буду творить обряд ослепления смерти. Не смей входить. Войдешь – ее не станет. Да и на твою жизнь я ни гроша не поставлю, – сказал знахарь, зашел в спальню и захлопнул дверь.

Барон скулил побитой собакой и корчился под дверью всю ночь. Каленым железом выжигало ему грудь и живот, липкий холодный пот застилал глаза. Что он там делает с ней? Смотрит на нее? Прикасается? Видит ее обнаженные кисти, стопы, шею? Рид Милосердный, а вдруг!.. О Всевышний, пощади же душу мою! Голова горела, хинной отравой текло глиняное время. Мужчина! Рядом с ней! Барон, затаив дыхание, слушал и слушал, что же творится там, в святая святых, в его храме. В его аду.

Он столько раз порывался открыть дверь и посмотреть, что же там происходит, что так и остался на коленях, вцепившись в тяжелое кованое кольцо. Злая, безумная ревность рвала его на куски. «Кто этот человек?! Откуда он? Что он задумал? – визжала-надрывалась маленькая злобная тварь у него в голове. – Тебя надули, глупец! Этот человек овладевает твоей женой, прямо сейчас, а ты сидишь, несчастный рогоносец, и послушно пускаешь слюни под дверью!»

Впилась эта бестия барону ржавыми зубами в грудь, и взвыл барон в голос. Нечеловеческая сила тянула его открыть дверь, ворваться в комнату, убить, изуродовать этого самозванца. Он уже знал, знал наверняка, что тот сейчас плавит в соитии его красавицу, его драгоценность… Его шлюху, его полумертвую падаль…

Что это? Шакалий вой меж висков на мгновение затих. Последние слова барон выкрикнул вслух – и полумертвый сделался от того, что сам же и сказал. Шатаясь, барон поднялся на ноги, сделал несколько шагов прочь от проклятой двери, упал и заплакал. Страшно, горько, дико. А потом слезы прошли, и наступило тяжкое мутное забытье…

Он очнулся, когда утро уже облизнуло верхушки деревьев. Барон сел, потом встал, медленно, ломаными осколками вспоминая минувшую ночью. Пыльный свет лился из распахнутой двери женской опочивальни, а кругом висела совершенная, неземная тишина. Барон вошел в комнату, и неведомое, внезапное облегчение овладело им, как сладкий полуденный сон. Спальня была пуста.

Мы подошли к мастерской. Я никогда не нашла бы дорогу назад: рассказ Бограна залучил меня в свои кружевные тенета, и я потеряла счет шагам.

– Медар Богран, пожалуйста, расскажите же, куда подевалась баронесса? И что стало с бароном?

Мой вопрос словно вернул Бограна из далекого далека.

– Барон нашел письмо на подушке. Всего несколько строк, написанных рукой баронессы, – о том, что волею Рида и с помощью «сущности света, неописуемой, сияющей» она смогла не только встать на ноги и одеться, но и получила от сущности сей наставления, что делать дальше. Баронесса отправляется, как велено ей, в уединенный замок где-то в Западной Доле, совсем рядом с морем, где она должна поступить в ученицы к некой герцогине. Имен баронесса не упоминала. Быть может, опасаясь преследований, быть может, потому, что просто их не знала. В конце записки – краткое «прощать не за что, люблю» и ее инициалы.

Не стану описывать дни и недели, которые барон провел в полном уединении, отрекшись от всего мира. Скажу только, что несколько месяцев спустя поместье он продал, крепостных распустил. А сам отправился на поиски «сущности света, неописуемой, сияющей».

Много стылых бестелесных месяцев искал барон лекаря в синем, и вот, оборванный и больной, забрел в одну таверну на перекрестке старых деррийских дорог, «Нищий и еретик». Нехорошее место, не благословенное – так говорили о нем Святые Братья, и местные богобоязненные ферны обходили его стороной. А кабак-то древний, мало таких сыщешь теперь, и мало где играют такую музыку, как здесь, чтоб плясали даже ветхие старики, которые и эль-то свой без чужой помощи допить не могут. Почти засыпая над кружкой темного, филином полуночным скользя над обрывами пьяного сна, барон увидел, как из дальнего угла поднялся и направился к выходу человек в темно-синем плаще.

«Постойте! – крикнул барон, сорвался с места, полетел через два стула кувырком по полу прямо к ногам пришлеца. – Вы лекарь? Тот самый? Я всюду искал вас. – И вдруг странные чужие слова сорвались еле слышно с его губ: – Примешь ли меня… учитель?»

Вопрос тут же показался дурацким ему самому: он никогда не видел лица того человека и теперь кидается на любого незнакомца в синем! Но человек произнес всего пару слов – тихо, на непонятном барону языке: «Сулаэ фаэтар». И барон немедленно узнал этот голос.

Я, затаив дыхание, ловила последние капли пролитого Бограном хмеля. Но слепой сказитель молчал. И пока он молчал, я вспомнила, что это значит – «сулаэ фаэтар».