Текст книги "OUTSIDE"

– Вдумайся, – вернулся он к прерванному диалогу, – а ведь это только одна, первая из бесчисленного множества. Конечно, я не позволю себе напиться и расплескать допинг попусту во сне, чтобы затем ещё и проснуться с головной болью. Пусть дураки так развлекаются. Но ведь если захочу – могу в любой момент и до совершеннейшего беспамятства. Лишь только мне покажется, что оно того стоит, и пожалуйста – хоть в запой. И всё-то дело в том, что мне этого не нужно. Неужели же до тебя не доходит, что я – жалкий, задавленный, несчастный… на эти семь дней я бог. К слову, неплохо справляющийся с основной задачей высшего разума, а если быть честнее, то куда лучше оригинала. Потому что в мире, который создал я, заметь, в течение всего лишь сорока четырёх секунд, не будет ни боли, ни тоски, ни сомнений. И это притом, что познания у меня как раз завались: можно читать, смотреть, внимать, да хоть языки изучать, прямо не отходя от монитора.

– Предположим, – охотно принимал вызов извечный соперник, – но Интернет и телевидение изобрёл ведь не ты. Выходит, это всего лишь случайность.

– Изобрёл не я, согласен. Но я купил себе тариф на мобильный с безлимитным трафиком, чтобы раздать сеть на все устройства, если провайдер ненадолго выйдет из строя, и закачал на жёсткий диск сто восемьдесят часов порнографии и сериалов, чтобы не бояться замолкнувшего ящика. А ещё у меня несколько десятков компьютерных игр – вдруг мне моя единственная разонравится.

– Насчёт последнего – вряд ли…

– Без тебя знаю. Но я всё предусмотрел и со всех сторон подстраховался, так разве я не всемогущ? Да, в границах этой квартиры, но я искренне не хочу их покидать. У меня здесь всё есть, включая надежду. Не глупую шутку провидения, от которой одни расстройства, но профессионально синтезированную, апробированную в лабораторных условиях и получившую сертификат годности.

– Это ты про Милу? Хитро, ничего не скажешь. Но что будешь делать, когда действительно в неё влюбишься?

– И что за бестолковый собеседник. Я уже, давно и страстно, действительно, как ты говоришь, её люблю. Да, образ, да, оригинал несовершенен, но я и не собираюсь, простите, трахать этот оригинал – у меня для этого есть мышь с клавиатурой.

– Как будто малость убого, нет такого подспудного ощущения?

– Отнюдь. Либидо есть зло, то, что делает нас зависимыми, а я нашёл элегантный способ от него избавиться.

– Уверен насчёт элегантности…

– Более чем. Всего лишь восприятие. Отчего мастурбирующая женщина – это красиво и сексуально, а мужчина в такой же роли непременно… не мужчина, что ли. Надуманно, да и только. А хоть бы и принять это за данность, всё зависит от конечной цели. Сделай одолжение, обойдись без каламбура хотя бы тут, иначе я не просто не смогу верить, что подобный идиот есть часть меня самого. Благодарю. Так вот, даже в этом случае имеем одни лишь условности. Предположим, само по себе сие незамысловатое действие, как бы это сказать, принижает. Добро, тогда как классифицировать того, кто занимается рукоблудством не потому, что не может позволить себе вопиюще реальную подругу, а оттого, что полагает весь процесс неким освобождением от наиболее раздражающего свойства материи.

– Не многовато на себя берёшь-то?

– Ты не понял. Лично мне всё нравится, но бывали же в истории скопцы, художник какой-то, вроде, отрезал себе мошонку, чтобы от мольберта пореже отвлекаться, и так далее. А если с той же мотивацией, но без радикальных хирургических мер. Одной, как говорится, левой. Что здесь достойно пусть бы и только надуманного порицания?

– Ладно, убедил.

– Искренне рад, ибо мы отклонились от темы. Итого, revenons.

– Ты французский не знаешь.

– А ты вообще не существуешь, – оборвал его Митя и, едва заметно раздражаясь несговорчивостью оппонента, продолжил, – о всемогуществе. Пусть на неделю, пусть в этих границах, но это моё второе имя. Какие обстоятельства могут это изменить? Кроме Третьей мировой, почитай, что никакие. До конца моих дней нефтяного века хватит, а, следовательно, родина-мать, доверху напичканная чёрным золотом, экономически совсем не просядет. Покуда не изобрели термоядерный реактор с КПД выше нуля, как-нибудь подхарчимся на обслуживании углеводородной трубы. Кризисы и прочие расстройства мне по боку – у меня ремесло, а не высшее финансовое образование, и востребован я буду всегда, хотя бы на починку кранов да простейшую soviet-style отделку в ванной. Английский я тоже не знаю, не ухмыляйся. В году пятьдесят две недели, из них двадцать шесть законные мои, умножаем на пятьдесят лет и получаем тысячу с лишним раз по эйфории на грани потери рассудка – да под конец я сам устану, так что и смерть мне не страшна.

– Боюсь, не протянешь столько на пивке и прочей холестериновой дряни.

– Ещё как протяну. Не забывай, я не в офисе дыры в штанах протираю, но занимаюсь физическим трудом. Где ты у меня типичное для подобной диеты брюхо видел? Нет его, за неделю работы по двенадцать часов в сутки да на низкокалорийной пище – когда не бог, ты знаешь, я легко могу и потерпеть, всё в норму приходит. А весной и летом – работа на свежем воздухе, или забыл. Предвзято судишь, партнёр.

– Кто?

– Ну, партнёр. Не сексуальный, в смысле, а вроде как по бизнесу. Я же бизнесмен-одиночка, а ты меня в свободное время развлекаешь. Или брезгуешь?

– Да нет, я вполне…

– Немногословен, как я погляжу. Что-то сегодня не в ударе, случилось что? На личном всё в порядке? – должно было прозвучать как издёвка, но вышло неожиданно искренне.

– Спасибо, все более-менее. Не всем так повезло, как тебе с твоей… философией.

– Вот видишь, против воли, а проглядывает уважение.

– Предположим. Вопрос… только не напрягайся раньше времени, я не подловить хочу, а действительно интересуюсь. Вот если машина тебя собьёт или блок бетонный ногу отдавит, как тогда быть с твоей нерушимой платформой?

– Верно уловил слабое место, но здесь я предпочёл умыть руки: окромя соблюдения техники безопасности, что с этим поделать… Шанс невелик, почти что призрачен – при моём-то жизненном графике, так что вполне позволительно списать на обстоятельства непреодолимой силы. Идёт?

– Неидеально, – замялся пытливый вопрошатель, – но при прочих равных – сойдёт. Уговорил. Рассказывай, – уже не прячась за маской соблазнителя, радушно проговорил тот, – что дальше делать станешь.

– А то не догадываешься, – и лицо Дмитрия вновь осветилось блаженной улыбкой, – вторую открою. Вечер только начался, – и, подкинув в воздухе, разве что столь же изящно не поймав – с грохотом упала на паркет, аккуратно положил опорожнённую тару в предусмотрительно размещённый тут же вместительный полиэтиленовый мешок, – через пять минут новая серия, – отбивая подобие чечётки и синхронно щёлкая пальцами, покоритель избранного кластера вселенной отправился за добавкой на кухню.

Кто не дрожал от возбуждения и голода, вдыхая аромат свежей курицы гриль, тому не помогут и лобстеры с тремястами видами французских сыров. Собственно, тому ничего уже не поможет, его жизнь бессмысленна одним лишь тем, что безнадёжно пресна. Грубо отрывая куски нежнейшего мяса, как только и должен есть мужчина, Дима макал их в купленную по случаю деревенскую сметану, недолго вертел перед собой, предвкушая момент и возбуждая рецепторы, после чего отправлял горячий кусок в рот, тут же заливая контрастно ледяным пивом. Можно передать страдания израненного сердца, магию любви и огонь страсти, боль утраты и горечь разочарования – да мало ли на свете восторженных избитых штампов, но примитивным набором дрессированных эмоций – и сублимировать вкусовые ощущения… увольте. Ни фортепьяно, ни мольберт, ни даже слово гения – ничто не способно хотя бы отдалённо скопировать первозданную красоту оригинала. От возбуждения он начал было громко чавкать, но образ мужлана ему явно не шёл, и пришлось ограничиться звонкой отрыжкой. Его школьный приятель, помнится, довёл свою подругу до того, что вызывал у неё подобными звуками неподдельное восхищение, хотя и скрытое за маской официального недовольства; Дима уважал его до сих пор. Впрочем, последние несколько лет вчерашний покоритель сердец существенно сдал, что-то в нём надломилось, и в прошлом неутомимый жизнелюб зачем-то привил себе вирус посредственности – и это тот, кто, обладая внешностью прыщавой чебурашки, по праву имел лучших женщин класса, школы и прилегающих окрестностей.

А он всего лишь говорил. Лил в жадные до лживой лести уши гекалитры того мёда, за одну только столовую ложку которого наивные девушки дарили ему себя. Целиком, без остатка, презрев и без того условный этикет и вопреки не то что здравому смыслу да трезвому разумению – собственному зрению. Однажды тот на его глазах попался, и две использованные с разницей в тридцать минут бывшие подруги сообща призвали его к ответу. Наивные, по очереди отведя их в сторону, он мало того, что выгородил себя, но примирил рассорившихся и продолжал иметь их чуть не одновременно ровно до тех пор, пока заветное место не заняли другие. Тогда впервые Дима и заподозрил, что обстоятельства имеют свойство подстраиваться под того, кто этого действительно хочет. Как ни странно, в их среде по-настоящему первыми хотели быть единицы, а остальные предпочитали навязанный извне порядок вещей. Ведь куда заманчивее и проще быть ведомым, попутно наслаждаясь не ахти какими щедрыми, но вполне съедобными остатками чужого успеха. В ту пору Дима был глуп, пытаясь сохранить право голоса, извечно рушил устоявшийся порядок, за что его в конце концов возненавидели все – за исключением, естественно, бессменного лидера, готового уважать иную точку зрения даже ценой потери абсолютной гегемонии. Толпа не могла простить выскочке того, за что готова была молиться на презрительно-высокомерного главного, и строптивый источник дисгармонии удалили на безопасное расстояние, дабы не вносил раскол в умы, сердца, а то и, грешным делом, промежности счастливых обывателей.

Воспоминания ненадолго отвлекли Дмитрия, и он чуть было не пропустил начало очередной мыльной оперы. Незамысловатого американского ситкома о похождениях молодого врача, приятно отличавшегося от предшествовавшей богатой фильмографии тем, что здесь пациенты умирали, доктора ошибались, а родственники спасённых не отдавались симпатичным молодым хирургам в приступе заслуженной благодарности. Имелась, кстати, и претензия на некую в меру сакральную мудрость, искренность и человечность в обличье высмеиваемого окружающими недотёпы-эскулапа и та степень мелодраматизма и чувственности, что заставляла время от времени пустить слезу, но не шокировала неестественным обилием проникновенных сцен. Чтобы понять, каково это – глотая холодный лагер да похрустывая вкусненьким – умиляться и, наблюдая развёртывающуюся драму, чуточку, когда уже под газом, рыдать, притом хорошо зная, что лично тебе все беды нипочём, следует хотя бы раз такое действительно пережить. Когда молодой, физически сильный, не отягощённый болезнями организм просто и бесхитростно радуется жизни – которая одна, и другой которой не будет. Когда время не властно, бесконечность – добрый товарищ, а всякий громовержец из пантеона богов – милый словоохотливый друг. По степени переживаемых, к слову, исключительно положительных эмоций, этот отрезок в одну серию равнялся для Димы примерно двум признаниям в ответной любви, целой плеяде бурных интимных сцен с героинями порнофильмов, удовлетворённому тщеславию выбившегося в короли Бернадота и внушительному довеску из увенчанного победной Рубикона. Иными словами, сообразительный работяга умел потратить время с куда большей пользой, чем кто-либо из его коллег по населению планеты, исторических личностей и прочих воображаемых персонажей. «И это я ещё вторую не допил», – он даже чокнулся с любимой плазмой, для чего не поленился вылезти ненадолго из объятий массивного дивана.

Этот предмет занимал, без сомнения, особое место в расписании всякого отдыха. Большой – легко вместил бы и четверых, заполнивший чуть не всю комнату, он как бы являл собой безусловное торжество функционального комфорта в ущерб стилю, красоте и прочей надуманной эстетике. Кожаный – чтобы не страшно было запачкать, чёрный – дабы не слишком усердно мыть, огромный – с целью тут же, не отходя от центра вселенной, спать и удовлетворять иные хлопотливые потребности. Всё было настолько продумано, что и в редкие часы визитов к нему реальных людей в обличье миловидных ночных бабочек Дима мог развлекаться продажным коитусом, не отвлекаясь от телеэкрана. Воистину, гостиная его была самим небом предназначена для беспредельного, концентрированного счастья.

Зазвонил домофон. Как же любил он эти неожиданные, столь жалкие попытки враждебного пространства вторгнуться в пределы его могущества. В девяти из десяти случаев это был какой-нибудь жалкий продрогший разносчик объявлений, набравший цифру произвольно и попавший, вследствие предательской округлости номера Диминой квартиры, именно к нему. В таких случаях хозяин любил поиграть сначала в экзистенциалиста и лишь потом развеять страхи решительным, подчёркнуто недовольным «Алло». «Ах, ты, боже мой, как же не вовремя, – начинал он знакомую игру, – и кто бы это мог быть? Может, следователи опрашивают возможных свидетелей кражи или преступления посерьёзнее… А вдруг это хозяйка пришла сообщить о повышении арендной платы или вовсе расторгнуть договор? Неутомимый сосед, выпрашивающий на опохмелку, пьяная сумасшедшая бабка с первого этажа, вознамерившаяся натравить на него налоговую, или кто-нибудь из местных, готовый обрадовать меня сообщением о разбитом стекле в машине», – он ещё немного пофантазировал и, убедившись, что в границах знакомого двора ничего более существенного произойти никак не могло, перешёл ко второй стадии восприятия, то есть, быстро вскочив, закрыл шторы и, поджав под себя ноги, уселся обратно на мягкое ложе. Дрожащей рукой потянулся за пивом, от страха ударил горлышком о зубы, сделал несколько отрывистых, нервных глотков и тихо заскулил. Он знал, что в безопасности, чувствовал это, но поделать ничего с охватившей паникой не мог. Звонок не умолкал, и наступила третья стадия. Злобно сощурившись, он встал на четвереньки и, не производя ни единого шороха, пополз на карачках к входной двери. Она была двойная, снаружи деревянная, а внутри железная, и, ощупав благодатную сталь, Дима просиял, убедившись, что броня на месте. Затем приложил ухо к замку, хотя бы там всё равно ничего не было слышно, и, затаив дыхание, восемьдесят секунд – больше не мог выдержать, прислушивался к враждебному «извне».

Четвёртой стадией полагалось различить вдалеке звук приближающихся или, в крайнем случае, удаляющихся шагов и по возможности обмочить штаны, но зараза-подъезд хранил гробовое молчание, да и жидкости оказалось выпито совсем немного, так что позывов к мочеиспусканию не наличествовало. Разозлившись, что не удалось пережить сцену до конца, прочувствовав редкое блаженство осознания себя спасённым, – естественно, находясь в образе подлого, дрожащего от всякого чиха ничтожества, Дима резко встал на ноги, отряхнул и без того чистые колени, повернул ключ и вышел к лифту. Оставив дверь незапертой, спустился на второй этаж, где метался среди почтовых ящиков источник панического ужаса, не говоря ни слова, отвесил тому здоровенный подзатыльник и лишь когда готовился также эффектно исчезнуть, сжалившись, произнёс: «Тебя кто, сволочь, учил звонить кому ни попадя? Я, например, после смены отсыпаюсь. Стой и жди прохожего. Разбудишь ещё раз – что-нибудь сломаю», – несчастный, да к тому же очевидно нелегальный мигрант не стал спорить с могущественным москвичом, чьи сильные руки, к тому же, могли запросто привести угрозу в действие тут же, и, пролепетав «извините», поспешил убраться восвояси, с перепугу бросив пачку рекламной макулатуры. Дима вздохнул, пожалел бесправного дурака, укорил себя за невоздержанность и поехал открывать третью.

Порой, чтобы испытать блаженство, нужно сначала понять, как оно призрачно и хрупко. Мы не умеем ценить то бесконечно многое, что дано нам судьбой, а потому напоминание никогда не лишне. Судьба, впрочем, мадам далеко не легкомысленная, а потому особо строптивых рефлексирующих личностей если и наставляет на пусть истинный, то сразу уж онкологией или ещё каким смертельно опасным внушением. Указанный индивид вину свою тут же осознаёт, в миг учится ценить буквально каждое мгновение, но воспользоваться обретённым даром, как правило, не успевает – медицина всесильна лишь в воображении пышущих здоровьем студентов первого меда. Дима был слишком требователен к своей маленькой вселенной, чтобы упустить из виду это обстоятельство, а потому, лишь только сделав первый глоток, тут же потянулся к тонометру. Волшебный прибор вполне точно измерял давление, но лишь в состоянии покоя, а лучше – после десятиминутного лёгкого дрёма, в противном случае выдавая завышенные показания. А если добавить к процедуре сотню приседаний, а непосредственно измерение произвести на последних тридцати, то и вовсе диагностировал разом аритмию, гипертонию и безрадостно стариковский пульс. Так вышло и в этот раз. Понурив голову, Дима поплёлся к монитору, вбил в поисковик исходные данные и углубился в безрадостное чтиво. Интернет – диагност от бога, ибо в ответ на любые исходные данные, пусть не сразу, но где-нибудь на втором десятке предложенных рецептов непременно пообещает испытуемому скоропостижную кончину. И тут не поспоришь, ведь все мы, так или иначе, умрём, и никогда нельзя поручиться, что не завтра же. Пессимизму учит врачей сама профессия, поэтому даже заявка на абсолютно здоровые сердце, лёгкие, печень и почки хоть у одного эскулапа, но обязательно вызовет подозрение на гепатит С, заслуженно прозванный ласковым убийцей за отсутствие до поры внешних симптомов. У Димы же картина выходила прямо-таки и вовсе несомненная. Для его возраста такие данные – приговор, не подлежащий обжалованию и в лучших больницах мира – не то что в районной поликлинике, где умеют только прописывать настойчиво рекомендованные медицинскими представителями сомнительные препараты. Близость смерти, этого окончательного разрешения от бремени судьбы, заставила неизлечимо больного по-новому взглянуть на мир вокруг, оценив, наконец, его красоту.

Раскрыв шторы, он увидел перед собой город. Где-то вдалеке шумела МКАД и горели в темноте рекламы магазинов приютившегося у кольцевой торгового центра. Всё кругом кишело, суетилось, жило – и лишь ему одному суждено было умереть. Перспектива не из приятных. Как ни парадоксально может показаться, но степень трагичности безвременной утраты самого себя разнится в зависимости от обстоятельств. Казалось бы, не всё ли равно умирающему, что происходит вокруг, но нет – если приговорены все, например, вследствие начавшейся-таки Третьей мировой войны, то собственная участь выглядит куда менее несправедливой: всё же исчезаешь вместе с человечеством. Или наоборот, деду и отцу большого семейства куда спокойнее закрыть навеки глаза, зная, что отблеск его личности запечатлён в рассеянных по миру ДНК. У Димы, впрочем, не оказалось ни того, ни другого. Ему не оставалось ничего, кроме как бессильно разрыдаться, напоследок балуя себя дозами той отравы, которая, как знать, быть может и свела его досрочно в могилу. «Ах, если бы несмотря ни на что снова жить», – оставалось надеяться лишь на чудо, некий второй шанс, до тех пор не предоставленный никому из смертных. Его жалкие попытки склонить на свою сторону непреклонное провидение были тщетны, и тогда он встал на колени и начал молиться.

Искренно, с жаром, призывая в свидетели раскаяния всех, до последнего таракана включительно, которые у него, несмотря на идеальную чистому, отчего-то время от времени всё равно появлялись. «Боже милосердный, милостивый господь», – слёзы катились по его щекам – слёзы очищения, вымывая из недр исстрадавшейся души всю боль, оставляя только смирение. Принять судьбу, перст божий, может, и легко какому-нибудь узколобому монаху заброшенного в глуши монастыря, но как узреть высшую справедливость тому, кто долгие годы оставался убеждённым атеистом. Просить о помощи, молить о прощении, доподлинно зная, что не заслужил и миллионной доли требуемого сочувствия – и всё равно просить. Надеяться и потому уже верить. Он разговаривал с ним – строгим, но любящим отцом, поверял ему свои тайны, которые всеведущий и без того прекрасно знал, каялся, умолял и требовал, но кончил тем, что успокоился. Изгнал беса гордыни, отказался от себя, принял в себе… очередным неистовым поклоном Дима задел ножку журнального столика. Бутылка ожидаемо зашаталась, содержимое вспенилось и стало медленно выливаться, образуя маленькую, но нарушающую гармонию натюрморта лужицу.

– Та-ак, – протянул он недовольно, – это кто же у нас тут развлекается. Второй раз подряд уже сбой, что-то слабо верится в совпадение, – пустота вокруг молчала, но вопрошающий не сдавался. – Ни обоссаться, ни помолиться не дали, так дело не пойдёт, одни сплошные удары ниже пояса: неспортивно и подло.

– А играть в раскаяние – не подло? – нарушило тишину подсознание.

– Почему только играть. Я ведь был близок к тому, чтобы на самом деле прочувствовать…

– Но не поверить.

– Опять, что ли, за старое. Откуда эта нездоровая тяга к жертвенности, со времён Авраама, так, кажется, звали того любвеобильного, но исполнительного папашу, завязали с кровопролитием. И раз уж так приспичила кому эта вера, так я как раз к ней и шёл семимильными шагами, готовясь почти в буквальном смысле воскреснуть.

– Тогда к чему повторять этот театр снова?

– Так ведь ощущение бесценное. Тут разом всё и в идеальной хронологии: надежда, вера и, как положено, любовь – к заново обретённой жизни. Ведь хоть на долю мгновения, а я, может, и пережил те чувства, так разве же этого мало для оправдания смелого эксперимента?

– Экскремента.

– Эффектный каламбур – верный признак того, что оппоненту крыть нечем. Ладно, я не в обиде – в позапрошлый раз так проняло, что чуть в церковь не побежал. Не исключено, что ты и прав – нельзя всё время достигать максимума, иначе даже сильнейшие эмоции вскоре окажутся пресными, – и он потянулся за пультом, чтобы включить очередной сериал, благо время как раз подошло.

Дима всегда обсуждал происходящее на экране, полемизировал с ведущими и персонажами, героиням порнофильмов – и тем раздавал советы. Наверное, окажись рядом с ним подруга или друг, они посмеялись бы над глупой привычкой, но кому хотя бы раз не хотелось дать отповедь чересчур самоуверенному, убеждённому в собственной непогрешимости ящику. Все они были ему хорошо знакомы, всех он любил, да и они в ответ любили его не меньше – сказывалась гармония одностороннего восприятия. Попадались и совсем глупые, неисправимо, как говорят в таких случаях, тупые персонажи, но недостаток ума в мире прекрасного легко компенсировался эффектной внешностью или искусным владением языком. В реальной жизни всё куда прозаичнее: без признаков интеллекта дама и в оральных ласках будет посредственна, а бестолковый сосед, вместо того чтобы смешить окружающих, станет обижаться и дуться всякий раз, когда удачное стечение обстоятельств выставляет его милым, непритязательно-беззлобным дураком. Телевизьон, прорыв столетия наравне с кинематографом и покорением космоса, ведь позволяет жалкому большинству иметь искомые зрелища – не задорого, да ещё и не вставая с дивана. А реклама – этот нескончаемый комплимент собственной значимости, когда многомиллиардные корпорации остервенело бьются за право привлечь твоё внимание. Внимание того, кто за всю свою блёклую жизнь отродясь никому в целом свете не был нужен. «Ладно, уговорили, попробую ваш шампунь», – любил высокомерно махнуть рукой Дима, если ролик отличался красочностью и внушительным числом экранно соблазнившихся обновлённой шевелюрой едва одетых миловидных дев. «Глядишь, и на меня такая клюнет. А что, мужчина я хоть куда», – и в доказательство он доставал, подобно поэту, несомненное доказательство оправданности претензий на лавры героя-любовника.

Впрочем, то было лишь на поверхности. Удовольствие куда более тонкое и волнующее заключалось в том, что мерцающий сотней телеканалов волшебный свет давал ему, в числе прочего, возможность почувствовать себя дерьмом. Неимоверно пошлым, дурно пахнущим, залитым – снаружи и изнутри – пивом ничтожеством, снисходительно обсуждающим тех самых недоступно красивых женщин, которые ни в одном из других миров никогда не позволили бы ему вести себя так. Да и не только женщин. Мужчины, от президента до подчёркнуто криминальных певцов, актёров с рельефной мускулатурой и удачливых футболистов, вряд ли сочли бы возможным от него хоть чуточку оскорбиться, полагая сквернословие клопа недостойным внимания. Но здесь, на территории его мира, все они мечтали лишь об одном – заслужить его похвалу, лестью или хитростью затесаться в приятели, обратить на себя внимание. И сколь требователен бывал он, когда бушующие гормоны начинали искать достаточно привлекательный повод для выхода, как властно держала рука пульт, решительно нажимая на кнопки, покуда вторая обеспечивала разыгравшемуся воображению подходящее физиологическое подспорье. Друг – это тот, рядом с кем тебе комфортно быть смешным, но лучший друг позволит насладиться редким удовольствием оставаться собой: грязным, похотливым уродом – и притом исключительно довольным. Именно регулярные погружения в такого рода эмоции позволяли Диме оставаться воспитанным галантным юношей, умевшим при необходимости поразить окружающих безукоризненными манерами, что, к слову, давало ему существенное преимущество при работе с заказчиками, ибо его менее взыскательные коллеги редкое предложение могли осилить без обязательного «мля».

На третьей пришлось остановиться. Было всего десять вечера – несомненное преимущество зимы в том, что темнота опускается рано, но вставать нужно было в шесть утра, чтобы проскочить к заказчику без пробок до приезда остальных. Тогда весь запас благодушия клиента расходовался на него, а опоздавшим оставались заслуженные пинки и упрёки. У Димы и без этого хитрого приёма было всегда и всё в порядке, но, как известно, «пере» в любых обстоятельствах лучше, чем «недо». В этом смысле Крылов со своим пескарём за одну короткую басню, вначале эффектно усомнившись, навеки зацементировал основополагающий жизненный принцип всякого организма – так понимал он изложенную в одном из обязательных перлов школьной программы мораль. К тому же, перед сном ещё традиционно следовали десерт и сорокаминутное по плану чаепитие. Хотя временем он оперировал весьма условно. Единственные часы были спрятаны в краденом сейфе, к которому ещё требовалось вспомнить девятизначный код, и даже модель телефона была такая, чтобы не демонстрировала проклятых цифр. Иметь хронометр на руке Дима и вовсе полагал добровольным сумасшествием, тем паче, если требуется выложить за него целое состояние – близорукость иных людей его прямо-таки пугала: куда катится общество.

В меню значились: кольца с заварным кремом, они же с кремом творожным, «Птичье молоко», козинаки и мороженое. Всё это выкладывалось на стол в полном объёме, чтобы уполномоченным рецепторам было проще определиться с выбором – съесть всего понемногу Дима считал признаком слабохарактерности. Чёрный со сливками чай добавлял этой картине последний штрих, официально повышавшей её до статуса идиллии, и спланированная феерия вкуса начиналась. Кружки были маленькие, почти кофейные, что отчасти гарантировало участника трапезы от беготни в туалет ночью, ведь бойлер с кипятком находился тут же, а Дима понимал, что в запале и под хороший аккомпанемент из телевизора способен запросто вылакать его целиком. Он знал меру во всём, а именно поэтому отчаянно требовалось не иметь означенной границы хоть в чём-то, и на роль отдушины выбран был далеко не худший напиток трёхтысячелетней исторической выдержки. Любовь к качеству сделала из невинной привычки ощутимую статью расходов – до пяти процентов «карманных», то есть за вычетом арендной платы, денег приходилось на импортную китайскую продукцию, но что делать, коли дети поднебесной торгуют по дешёвке всем, кроме единственно достойного бренда. Сливки – домашние, если верить кристально честной бабуле, торгующей на углу: Дима подозревал, что когда-нибудь неприглядная истина всплывет, и он раскроит череп престарелой коммерсантке. Никакого сахара. В последнем гурман был непреклонен, отдавая должное заботе о здоровье. Безусловно, вся имевшаяся выпечка и прочая снедь содержала рафинад в избытке, но то был полезный, разве самую только малость простой углевод, дававший энергию, столь необходимую истощённому организму для глубокого сна. Несостоятельность данной теории была очевидна, но покуда образ жизни и метаболизм справлялись с излишествами, вникать в это определённо не стоило. К слову, обильно начиненный глюкозой, он затем крепко и подолгу спал, наслаждаясь исключительно приятными сновидениями, – мозг умел благодарить хозяина за щедрость и готовность поступиться идеальной фигурой ради удовольствия серого вещества.

Но пока что до постели было ещё далеко, и радость этого сознания наполняла его с каждым укусом. Выбран был торт, как атрибут состоятельности и принадлежности к среднему классу, ведь далеко не каждый может позволить себе ежевечерне тратить четыреста рублей на один только десерт. Уже завтра подобные мысли будут классифицироваться в границах вселенной как преступные, то есть могущие не к месту напомнить создателю о наличии враждебного извне, но пока что отступления допускались. Утром всё одно подъём и кратковременный визит в «неизбежность»: так он называл всё, что помещалось за дверью квартиры и оттого требовало работать, за что-то платить и куда-то спешить. В этом контрасте трагедии и эйфории также содержался потенциал для разочарования, а, значит, и последующего неизбежного взлёта, но два предшествовавших эксперимента говорили опытному модератору, что карма сегодня не в духе, да и открывать четвёртую, рискуя похмельем, явно не имело смысла.

Посему он решил сосредоточиться на экране, где, кстати, начиналась одна из цикла передач про ту, другую вселенную. Обездвиженный инвалид проникновенным голосом переводчика рассказывал небылицы о природе материи, точке, из которой вышло всё естество, и прочих сомнительных открытиях современной науки. Выводы поражали своей прямотой и линейностью, будто пятиклассник чертит на доске равносторонний треугольник, а не бородатый дядька с PhD по астрофизике или ещё какой премудрой дисциплине упорно доказывает научному сообществу состоятельность очередной теории. «Раз пространство расширяется, значит, когда-то его не было вовсе. А, замерив скорость этого процесса, можно, кстати, отмотать назад время до абсолютного ничто. Тенденция длиной в тринадцать миллиардов лет без единого шанса на случайность: пацан явно идёт к успеху, – полемизировал с ведущим Дима, возмущаясь не столько идеей, сколько уверенностью автора. – И все ведь мычанию этому верят, ибо рождено серией умозаключений и выводов – один из другого, разве что финальная резолюция слегка отдаёт признанием сокрушительного поражения под маской безвременья и пустоты».