Текст книги "OUTSIDE"

– А у тебя, выходит, другая версия? – неожиданно вернулся пропавший собеседник.

– Нет, отнюдь, – Митя был рад его появлению, но не хотел вступать в очередной бесперспективный спор, – я лишь о том, с какой радости нацепили они на себя этот апломб непогрешимости. Однажды, например, специально сидел и фиксировал, сколько раз за серию произнесено будет слово «теория» или его производная. Дважды – один раз про чёрные дыры упомянули, что объекты, кстати, теоретические и про Энштейна с его относительностью. Всё, а остальное кругом запротоколированно и в научных журналах издано – ноль сомнений. Такие корифеи, что страшно делается – ну ничего для них нет неизвестного, одни голые факты, никаких предположений. Понимаешь, эти хитрозадые учёные вывели простую формулу: предположение, основанное на фактах, факту и равняется. Вот тебе и вся математика, под которую что угодно подвести можно. Простор фантазии, рядом с которым любой помешанный – занудный реалист. И этой бодягой человечество потчуют. Тут, правда, оговорились недавно: мол, чем больше изучаем, тем больше убеждаемся, что наиболее вероятным является наличие высшего разума. Метафизики хреновы, стоило ли ради этого сотни лет мозги людям полоскать. Не всё ли равно, во что верить – в Зевса-Громовержца или в шибко умного программиста. Они путают невозможное с необъяснимым, для этих узколобых профессоров всё, что не поддаётся их зачаточному описательному мышлению, – не существует даже за гранью реальности. Увидишь, они пойдут дальше и всякую бабу, которая им не даёт, объявят иллюзией, дай только срок. Лет тридцать, эдак мы ещё застанем с тобой это вопиющее торжество истины.

– Зато не скучно. А, следовательно, и не страшно.

– Не так уж и глупо, подслушал где?

– На симпозиуме alter ego, где же ещё.

– Не знаю, я бы охотнее поверил в симпозиум.

– Это ещё почему?

– Мысль не имеет границ. Ментальной сфере чужды законы физики и вообще ограничители этого мира, так отчего бы тебе не пообщаться с коллегой из другой черепной коробки. Знание – это процесс получения информации, в него я верю, но познание – то есть получение той же информации путём логических или, что важно, иных выводов – вот это чистой воды профанация.

– Так, давай не придуривайся. Всё, что ты прочитал, уместится на паре книжных полок, откуда дровишки.

– Ха, всё тебе скажи. Образовательный канал, знаешь ли… ну и ещё один маленький канальчик.

– Митя, – после недолгой паузы нарочито серьёзно обратился к нему внутренний голос, – послушай меня сейчас очень внимательно. Ты туда не ходи – помнишь, как в кино говорили. Нечего там делать. Тебе, по крайней мере, точно.

– Никак, рылом не вышел? – усмехнулся самонадеянный исследователь, продолжая орудовать над десертом.

– Именно никак. Совершенно, то есть, не вышел.

– Знаешь что, друг ситный. Оставь эти и без того широко растиражированные карлушины бредни для чересчур впечатлительных девочек, а я уж как-нибудь сам справлюсь.

– Моё дело предупредить, – обиделся голос и исчез.

– Ну и вали, – разозлился Митя. – Каждая собака нынче норовит чему-нибудь, да научить. Мало, что ли, развелось блоггеров, чтобы и собственное подсознание в советчики лезло. Что за бессмысленная тяга к преподаванию, страсть передать свой никому не нужный драгоценный в рубиновых кавычках опыт, свои впечатления. Это же кража, мать вашу, заранее приготовлять меня даже к худшему. Я был, делал, испытал – это хорошо. А это, я слышал, видел – сам подбздёхиваю попробовать, соответственно – плохо.

В результате обессмысливая истину. Оставляя только слова. Вам лишь бы сделать реестр всех эмоций, чёртовы кладовщики. Да вся ваша так называемая работа – над повышением реальности: уже пережил, уже знаю и уже не боюсь.

Как таковых голосов он, в общем-то, не слышал. Сам говорил, сам себе отвечал – разве что от имени воображаемого оппонента, которого, кстати, и не придумывал даже: образцом служил давний знакомый и сосед по подъезду, некогда уволенный по подозрению в растлении учитель истории. Что и говорить, умел педагог оставить по себе память. «Муж приехал – жены нет», – так, кажется, описывал он сцену лёгкого замешательства Менелая, обнаружившего пропажу Елены Прекрасной. Эксцентричность – лучшее качество преподавателя, то ли дело современные роботы, читающие краткий курс подготовки к государственному экзамену.

Пора было ложиться спать. Кровать ему тоже удалось превратить в источник наслаждений, был у него даже специальный ритуал: проснувшись поутру, умыться, почистить зубы и позавтракать, а затем снова завалиться дремать. Хитрость заключалась в том, чтобы после вторичного пробуждения сколь угодно долго валяться в постели, доподлинно зная, что никаких – даже простейших из разряда обязательного моциона, дел больше не предстоит. Открыть глаза с ощущением того, что время, расстилающееся впереди, насколько хватает взгляда, не заполнено ничем и подчинено единственной цели – не существовать вовсе. Всего один день, точнее, лишь несколько жалких часов отделяли его от триумфа, и Дима быстро уснул в предвкушении скорого блаженства.

– Батарея в спальне подкапывает, – не унимался хозяин, глухой к доводам рассудка – эта часть была вне зоны ответственности того, кто договаривался на конкретный объём работ вне общего графика и оплаты остальной артели, – и полотенцесушитель держится кое-как: вы мне тут потоп хотите устроить?

– Библейский разве что, – не очень-то вежливо реагировал выведенный из себя Дима, – ребята скоро приедут, и всё им выскажете. По плитке, керамограниту, полу есть претензии?

– Я ещё не смотрел.

– Так давайте посмотрим.

– Да что ты пристал. Если работа не сделана до конца, какого лешего я должен платить?

– Такого, что вы нанимали меня отдельно, – обращаясь уважительно, он всё ещё соблюдал дистанцию, – как узкого профессионала, а теперь причисляете к остальным. Их недоработки – вне моей компетенции, а всё, за что брался я – в полном порядке, извольте проверить.

– Да какой здесь…

– Я говорю, пошли смотреть, – негромко, но очень доходчиво произнёс мастер, и заказчик счёл возможным вернуться к конструктивному диалогу.

– Но хотя бы бригаду-то вместе со мной подождёте? – уже просил, а не требовал он.

– Само собой, – успокоил Дима, и они отправились инспектировать. Как и ожидалось, нареканий не последовало, и, отсчитав причитающуюся сумму, решительно подобревший клиент предложил теперь уже гостю кофе.

– Не откажусь, но предпочту чаю. Тем более, у меня с собой.

Вдвоём они уселись на только что отремонтированной кухне, и завязался ни к чему не обязывающий, а, следовательно, и непринуждённый разговор двух чужих, к тому же готовящихся навсегда попрощаться людей. О растущих ценах на стройматериалы, преимуществах немецких авто перед японскими, хиреющей экономике, продажных бюрократах и единственно честном их предводителе.

– Знаешь, сам ведь ненавидит чиновников, – уверял многоопытный менеджер.

– Угу, – только и оставалось ответить ошарашенному, плохо образованному работяге, чуть не поперхнувшемуся любимым напитком от живучести выдуманной ещё Сталиным доктрины непогрешимости первого лица.

– Обманывают, наверное, его, – не стал он ранить психику честного патриота, – мне рассказывали, – универсальная формула брехни по принципу «за что купил – за то продал», – что для него снимают аж специальные новости. В том числе – международные. Где, значит, всё прогрессивное человечество восхваляет особый российский путь, а вашингтонский обком по укоренившейся традиции бессильно клацает зубами.

– А я вот лично всё равно за то, чтобы как угодно, но самим, – удивил Степан Митрич. – У меня дочь и сын. Дочь, ладно, баба – замуж, дай бог, чтобы выскочила не за дебила, и уже счастье. Другое дело – сын… Я часто летаю по работе, много видел той Европы. Трудно объяснить… Пусть вырастет мужчиной. Каким угодно, в худшем случае наркоманом или убийцей – лишь бы не таким, как они. Потому мы не хотим их влияния, не желаем видеть у своих границ. И, если нас вынудят, будем сражаться – с куда большим остервенением, чем ихние мусульмане за своего пророка. Кстати, они там давно уже хозяева. Сила коллектива в сплочённости – толпой навалились и продавили. Западное общество построено на индивидуализме – не путать с индивидуальностью, ему и всем миром не совладать с концентрированной силой одной тысячи фанатиков, а там миллионы. Стратегически уже проигрыш – разве что немцы возьмутся за старое и переделают свои жутковатые музеи обратно в концентрационные лагеря. Хотя – какие там теперь немцы… Дед мой не рассказывал про войну, но иногда, когда не досчитается чересчур многих на очередном застолье для ветеранов в День Победы, бывало, малость откровенничал. «Они, – говорил, – воевали лучше – жёстче, профессиональнее. И ярости у них хватало, но холодной, расчётливой ярости». А новое поколение боится чихнуть громче положенного. Вырождение нации – вот цена спокойствия и сытости. Гёте, Шиллер, Гегель, Ницше, Фейербах, да хоть бы и Маркс с Энгельсом – где теперь это всё? Нет и уже не будет.

– Зато все живы.

– Это, конечно, да, – улыбнулся рассказчик, поняв, насколько далёк от исторических параллелей заточенный на консистенцию бетонного раствора мозг типичного мастерового, – вот и друзья твои пришли.

Любителей порассуждать о допустимых жертвах с целью заново обрести утраченное величие народа – покуда сам исключительно комфортно устроился, во все времена хватает, но Дима их скорее жалел, чем осуждал. Его жизненная концепция была далека от свершений и прочих незамысловатых действий во имя единственно действия. Неоценённая идея хиппи – гармония отсутствия обязательств. Их гимн – долой насилие – не против войны или кровопролития, но, прежде всего, насилия над собой. Любовь – спонтанная, без капли принуждения моралью, не ограничивающая партнёра ни в чём, коли таковы сейчас его желания. Без самого понятия об адюльтере, открытая новому – даже в лице третьего. И потому единственно честная. Свобода не как необходимость, но как безусловный фактор существования вроде воздуха или пищи. Не обусловленная ничем, ведь истинно свободному чуждо право силы, мир для него – не один только дом, он не заканчивается границей собственного забора. Он действительно бесконечен, раз и целой жизни не хватит на то, чтобы его обойти. Тогда к чему бороться здесь, если рядом, возможно, будет ещё лучше. Исследовать и узнавать – не в душной библиотеке, чужими глазами прочитывая давно открытую кем-то истину, но стремиться ощутить и прочувствовать – абсолютно всё и только самому. И, лишь познав, разделить с кем-то действительно близким лучшее. Иными словами – с каждым, кто захочет открыться.

Лично для себя, впрочем, Дима предпочёл всё же адаптировать модель соотносительно реалиям века информации, исключив собственно передвижение и заменив реальных персонажей воображаемыми, но при том зерно идеи оставив нетронутым. Учитывая, что последняя также принадлежала ему, хотя бы и ссылаясь на давно исчезнувших с земной поверхности детей солнца, операция прошла более чем успешно. Покончив с делами, он стоял у двери единственного во вселенной подъезда, где на восьмом этаже – уместный атрибут бесконечности, слева от лифта расположился другой мир, существовавший вне назойливых времени и пространства. Лифт не работал – точнее, он заставил его не работать, легко подчинив своей воле исправный в другое время механизм, а всего-то потребовалось не нажимать кнопку вызова. «Кому ещё с такой лёгкостью удавалось покорить материю», – спрашивал себя пока ещё наполовину бог, ведь до окончательного господства его отделяли семнадцать лестничных пролётов по десять ступеней каждый. «Сто семьдесят… нет, пусть будет тысяча семьсот – так значительнее», – и он стал медленно подниматься, не пропуская ни одной. Как всегда, путь был насыщен яркими, порой и вовсе неповторимыми впечатлениями и событиями.

Ещё только закончился первый десяток, а уже смотрел на него коварный безжалостный враг, способный в одночасье разрушить хлипкое равновесие любого из миллионов, населяющих такие же подъезды, зависимых, несчастных смертных. Митя, однако, был не робкого десятка, а потому уверенно принимал вызов. Неравноценность задачи и возможных потерь ужасала, но истинным победителям в самые решительные моменты чуждо право логики, и именно это, а не какая-нибудь мнимая сила духа, помогает им кроить по своему усмотрению историю. Замок щёлкнул. Будто зияющая акулья пасть, разверзлась перед ним бездна огорчений и расстройств, кладбище так и не свершившихся надежд, оазис разочарований. Хотя, по большей части, конечно, реклама, приглашение на очередную суперакцию магазина косметики и прочий хлам, которым завален нынче любой почтовый ящик. Митя, впрочем, внимательно прочитывал всё, тем открывая ритуал прощания с полным несовершенства миром. Удивительная закономерность: предлагалась масса товаров и услуг, от декоративных металлических коробов на радиаторы до удаления нежелательных волос с помощью лазера, но ничего, ни единой бумажки с информацией о чём-то действительно необходимом, без чего банально невозможно поддерживать существование. «Целый пласт выдуманных товаров, без которых легко обойтись, и всё без исключения востребовано, но попытайся ты придумать себе альтернативную действительность безо всяких дорогих безделушек, и пиши пропало – объявят сумасшедшим, засунут в жёлтый дом и напичкают медикаментами. Потребляй и властвуй – пожалуйста, любой каприз, но чтобы непременно отработанный, сиречь за деньги. А за просто так – горсть седативной дряни и хороший электрический разряд, дабы строптивый мозг не воображал о себе лишнего», – знакомство с новинками не мешало ему параллельно рассуждать, он умел воспринимать второстепенную информацию неким верхним мышлением, функционировавшим отдельно от основного. Вот и последняя. «Приходите к нам сейчас, завтра будет не до вас», – странный, но, не исключено, что эффективный метод воздействия на сознание избалованного заманухой обывателя – капля дешёвого творчества в океане посредственности, но для финального аккорда – вполне. Он набрал указанный номер, дождался ответа, произнёс: «Молодцы» и повесил трубку. В активе осталась пара квитанций, которые Дима вернул обратно в ящик – слишком многое отделяло теперь от того едва ли вообще реального будущего, когда подобные документы снова будут иметь для него какую-либо ценность.

Глава X

«Сорок пять, баба ягодка…» – он не договорил, встретившись взглядом с «четвероногим другом», как во дворе называли Асата за любовь передвигаться на карачках, когда нижние конечности отказывались держать пресловутое равновесие. Второе прозвище было также отчасти навеяно им самим: «В приличном, то есть лишённом ханженства обществе, – как тот именовал всякую пьющую компанию вне границ собственной хаты, – приемлемо многое, но «по-маленькому» всё же предпочтительнее ходить стоя и на в меру деликатном расстоянии от основного действа». Но организм, легко справляясь с последним, порой оказывался глух к доводам рассудка, когда доходило дело до первого, то есть банально встать с лавки и отсчитать дюжину-другую шагов не мог. На этот случай имелся в запасе громогласный призыв к обществу: «Поссать», по мере упрощения дикции эволюционировавший до короткого: «Асат», а поскольку глухая согласная на конце имени звучит мягче да и произносится легче, чуткая публика наградила выпивоху слегка видоизменённым, но весьма, тем не менее, увесистым именем политического деятеля. Кстати, и прилично оправиться тоже помогала, отводя к назначенной на роль туалета берёзе, чудом затесавшейся в сугубо тополиное зелёное царство всякого московского двора. Может, от того и удобряли обильно, чтобы росла услада русской души и вверх, и вширь, и вообще куда ни заблагорассудится. «Наше дерево», – говорили мужики и однажды проломили голову залётному пройдохе, в припадке молодецкой удали попытавшемуся было хилый ствол переломить. Районный следователь тогда списал травму на неудачное падение, ведь агрессивные защитники природы регулярно поставляли через участкового малость побитых, но всё же документально нетронутых юношей с остекленелыми глазами для повышения статистики раскрываемости дел о незаконном обороте наркотиков, и очередным званием тридцатилетний капитан обязан был именно им. Суровая правда состояла в том, что брать можно было только мелких дилеров – крупняк весь действовал «от имени и по поручению» ГНК, а план борьбы никто не отменял. В одиночку же выловить потребителей нелицензированной отравы почти невозможно, ППС здесь тоже не помощник – их задача не сажать, но собирать средства с оступившегося населения, и таким образом «борцы за девственную чистоту стакана» сделались верным орудием государственной политики по искоренению в обществе наркотической заразы. А поскольку справлялись они с этим безукоризненно – все вокруг «принимали» исключительно по домам, под раздачу попадались лишь случайные нарушители, прельстившиеся мнимой безопасностью затерянного среди бетона оазиса зелени, то и ответные уступки от власть предержащих имели место. Хотели было даже наградить особо отличившихся званием дружинников, но не вышло – народ попался возрастной, сознательный и потому «стучать» да «мусорить» решительно отказался. «Синяков и без нас хватает», – резюмировал, подразумевая синюю форму, коллектив, оставшись вольной партией лихих Робин Гудов, исключительно по собственной прихоти сверявшей часы с товарищами в погонах.

Асат выполнял у них роль творческой единицы, которой, в порядке снисхождения к слабому на банку нутру интеллигента, позволялось иногда воспользоваться дружеским плечом ради удобрения указанной выше отрады. Он, впрочем, умел быть благодарным: декламировал Лермонтова, Пушкина и даже немного Блока, разумно избегая Маяковского, – калёный пролетарский стих так сильно заряжал энергией, что могли выйти и недоразумения. В далёком прошлом преподаватель сначала литературы, а позже – истории, он не растерял ценный багаж и за годы регулярных возлияний, отчасти потому, что регулярно перечитывал любимые произведения. Презрение к прямохождению удивительным образом сочеталось в нём с умением читать наизусть довольно-таки крупные отрывки, хотя малограмотный персонал ближайшей торгующей алкоголем точки был подчёркнуто чужд русской поэзии, во многом по причине слабого знания языка. Не сказать, чтобы ему прямо-таки необходимо было внимание, но и совершенная холодность оскорбляла. «Вы, довольное своей участью большинство, однажды похороните окончательно всё, ради чего на самом деле рождается… – он резко задирал вверх палец и брал многозначительную паузу, – исторгнув из себя демона прекрасного, возрадуетесь победе»… «После одиннадцати вечера не продаём», – била наотмашь фактом кассирша, и восторженные рифмы тут же разбивались о неприкрытую жестокость действительности.

«О путник, – в особо приподнятом настроении он пытался даже сочинять «с листа», – в день ненастный глядя, на длань за окнами, раскинутую щедро, природой-матерью и сыном её человеком, не убоись ты жалкого пропойцы, испей со мной тлетворного нектара, забывшись в неге мнимой ненадолго, исполни то предназначенье»…

– Кончай, Асат, две недели как проклятый вкалывал, дай отдохнуть сначала, а потом уж, как пить дать, исполню.

– Рад, очень рад свободе друга, затерянного в серости камней, зловредным помыслом советского недуга вдруг превращённого в содружество теней. Но коль душа, неслышно воспарив, отвергнет отдых…

– То я тебе, паскуда, врежу под дых, – ответил Дима, – не вздумай звонить мне.

– Так ведь всё равно же звонок не работает.

– Именно. А откуда знаешь?

– Виноват. Я слаб, мои поступки грешны, и чрез просвет на лестнице кричу: прости меня и ни мгновения не мешкай, ведь завтра, может быть, я замолчу. Навеки. В день тогда ненастный. Вышеуказанный – не лишне здесь сказать, вас не овеет первозданной лаской, поэт и гражданин. Борец, е… мать, – он запнулся на столь очевидно нелитературной рифме, что было весьма удачно, поскольку единственный слушатель уже понимался дальше, а вдохновлённый моментом автор будто и впрямь вознамерился орать ему на весь подъезд. Асат громко вздохнул, мысленно посетовав на тлетворное влияние поголовно необразованного окружения, что прокралось даже и в святая святых – творчество, но, сообразив, что куда интереснее считаться талантливым оригиналом среди черни, нежели соперничать за место под солнцем с другими «осенёнными», налил себе ещё, чокнулся со стеклотарой и залпом осушил полбокала из-под шампанского. Он был, как-никак, поэт, эстетствующий на пособии по инвалидности узник совести, и не привык лакать из чего ни попадя.

Высокий, рано облысевший лоб, заканчивавшийся сильно выдававшимися надбровными дугами с картинки про неандертальца, нос – то ли римский, то ли в маму – армянский, узкие скулы и маленький рот, тонкий будто клюв сороки-белобоки, позорное, к счастью, давно забытое школьное прозвище, не оставили ему выбора. «С эдакой харей или в КГБ – чтобы боялись, или в сочинители – чтобы преклонялись», – рассматривая себя в зеркало, порешил талантливый десятиклассник, и выбрал первое. Там его похвалили за рвение, но посоветовали сначала получить высшее образование. Что он и сделал, но к моменту обретения долгожданного диплома Союз рухнул, и контора на долгие годы потеряла львиную долю былой значимости. Как многим тогда казалось – навсегда. В числе наивных оказался и будущий Асат, оставшийся преподавать «до лучших времён», благо учителей худо-бедно, но подкармливали – если не государство, то родительский комитет. К тому моменту, когда обновлённая федеральная служба снова проникла в высшие эшелоны власти, отодвинув слегка опешивших от столь неожиданной прыти богатейших коммерсантов, пробиться туда без протекции сделалось уже невозможным. Последняя отсутствовала, и судьба в кои-то веки совершила действительно гуманный поступок, сделав из ретивого чекиста бездарного, склонного к алкоголизму поэта. «Ах, если бы она всегда поступала так», – надо думать, прослезились бы некоторые особенно могущественные серые кардиналы, переквалифицировавшись в эмигранты, но в стране, где вот уже сто лет на всякую творческую единицу приходится сотня шибко полномочных охранителей режима, опасно почивать на лаврах.

Дима знал, что Асат всё равно притащится, найдёт способ достучаться и через выключенный домофон – в недостатке смекалки его точно нельзя было упрекнуть. На крайний случай у него всего имелось вернейшее средство – перерезать интернет-кабель. Мир тогда останавливался, приходилось вызывать на борьбу с вандалами мастера, что занимало никак не меньше двух часов, в течение которых нарушитель спокойствия, по правде говоря, частенько на самом деле получив лёгкое физическое замечание, мог провести время в обществе «единственного достойного собеседника в радиусе шестисот километров». Дальше начинался Воронеж, где у Асата жила старшая сестра – не бог весть какая умная женщина, но зато гостеприимная хозяйка и терпеливая слушательница. Таким образом, виделись они давно и регулярно. Четвероногий друг один знал, что под черепной коробкой у милого, хотя временами чересчур резкого мастерового, скрыто нечто большее, чем ёмкость для телесериалов и пивная воронка. Чуткий педагог догадывался, но спросить боялся, а точнее – не хотел. Их общение сводилось к конструктивному обмену мнениями касательно последних дворовых новостей, объективной оценке последних успехов приятеля в стихосложении, а также совместным распитием светлого под традиционно куриную закуску. Причём, даже здесь они друг друга дополняли: Дима предпочитал грудки и крылышки, а обуреваемый жаждой творчества сосед – ножки и бёдра. Так вышло и на этот раз.

– Хочу, Мить, прильнуть через посредство грубой плебейской пищи к источнику пролетарского мужества и сермяжной крестьянской правды. Как думаешь, получится?

– Запросто, – выдавал запрашиваемый желанный вердикт и запускал пальцы в аппетитную белковую мякоть.

– И кожицу тоже мне, раз всё равно не ешь.

– А здесь-то какой тайный смысл?

– Никакого. Просто люблю. Поджаренная на гриле, аппетитно хрустит… Говорят только, в ней много всякой дряни, но я предпочитаю не верить.

– Это как? Я предпочитаю.

– Запросто. Любой факт неоспорим лишь до тех пор, покуда есть, кому его воспринять. Ни один живой организм не в состоянии обойтись, скажем, без углерода в той или иной форме. Но, если произойдёт какой-нибудь катаклизм и наша пока ещё цветущая планета превратится в кусок безжизненной заледенелой породы, то утверждение это будет далеко не так однозначно, как казалось, лёжа под пальмой с бокальчиком амаретто.

– Ты уверен, что амаретто пьют из бокалов?

– Нисколько. Но я бы пил. Вот потому и могу решать – верить мне или не верить.

– Из-за степени восприятия?

– Нет, потому что хлебал бы из бокала. Ну как ты не можешь понять, ведь не совсем же полный дурак, прямо-таки проблески случаются.

– Асат, ты меня разбудил, сидишь у меня дома и меня же оскорбляешь.

– И этим делаю тебе одолжение – кто ещё скажет в лицо, что думает.

– Не поспоришь. А сам ты, выходит, не дурак?

– Какой там. Полный. У меня же мозог ни на грамм, даже произнести верно термин не в состоянии. Моча забродившая скорее породит мысль, нежели ваш непокорный слуга исторгнет что-либо, кроме жалкого четверостишия на заданную тему. Всему виной опыт преподавания, он и последнего идиота вознесёт до уровня Сократа. Понимаешь, если ты говоришь, а тебя слушают, то суть произнесённого уже не имеет значения. Черпаешь из одной ёмкости и выливаешь в другую, но объём знаний, то есть информации, от этого не меняется. Разнятся только ёмкости.

– И к чему тогда весь процесс? – невольно улыбнулся Дима.

– Говорю же, не безнадёжен. К нему. К процессу то есть. Движение, контраргумент статики. Действие. Атрибут и алгоритм всякой жизнедеятельности.

– Правду говорят, что ты в коляску с годовалым младенцем наблевал?

– К несчастью. Накатило, понимаешь, такой милый карапуз, ну чисто я в детстве. Хотя я себя ребёнком не помню, а фотографий у родителей не сохранилось. Наклонился посюсюкать, а тут после вчерашнего давление скакануло за сто восемьдесят, я и не помню ничего. Очнулся – сижу на бордюре, баба – мама, то есть. В смысле младенца.

– Да я понял, – чуть раздражаясь, вставил Дима.

– Орёт. Благим таким матом, отборным. Ты замечал, что наши дамы, когда есть потребность или, паче чаяния, объективная необходимость, кроют так, что нам и не снилось? Образность речи сказывается, на мой взгляд, порождённая сугубо половой принадлежностью. Скажешь, фрейдизм?

– Не скажу.

– Рад несказанно. Самец живёт вторжением в желанную плоть, его позывы и порывы линейны, как устремлён вперёд его вздыбленный детородный орган. Другое дело – женщина, тут физиология неоднозначная, одних потенциально возможных отверстий аж три: уже выбор, ответственность, принятие решения – причём непременно за двоих. Замечал ведь, что последнее легче даётся именно им, но никогда, поди, не задумывался. А стоило бы. Тут сама природа поставила в такое положение, что нужно постоянно что-то решать и на что-то решаться. Одни сомнения. Соответственно, наличествует и богатство слога, как закономерный побочный продукт беспрестанного поиска: верного ответа, наилучшего положения – в смысле позы… ведь её оргазм, сиречь катарсис, достижим, но ни в коем случае не подразумевается. Мужчине дай такие исходные данные и посмотрим, что от его тупой целеустремлённости останется – в лучшем случае, одни воспоминания.

– А в худшем?

– Да кто ж знает-то, милый мой. Я ещё бутылочку открою?

– Валяй.

– Ты не смотри, что я настырный, это не ради бесплатной выпивки, хотя, признаюсь, вещь в каком-то смысле незаменимая. Получать удовольствие на шару, значит, получать его, как минимум, вдвойне. И похмелье всегда слабее, когда пил не за свой счёт. Проверено всё тем же многолетним опытом, что вдалбливался в наивные башки разнузданных учеников. Не поверишь, но я, эдакий худоба, на уроках швырялся в них, бывало, стульями. Правда, не добротными советскими, из массива сосны, а легковесной дрянью из ДСП и тонкого профиля. Но всё равно эффектно. Они мне, когда сдавали контурные карты Пунических войн, подбросили мощную петарду в тумбу стола, а я, вместо того чтобы перетрухать от неожиданности, устроил шоу посильнее, чем во французском кабаре, не к ночи будь помянуто. Родители хотели подавать в суд, но кое-как меня отстояли. Что особенно знаменательно – именно дети. Ребёнок тянется к силе, но по-настоящему завлечь его способна лишь справедливость, а здесь вышло именно так. Педагог, оставив в стороне административную власть, наедине вступил в поединок – никакой ведь гарантии не было, что в ответ не швырнут, их бы уж точно оправдали. На справедливость во все времена существует в обществе изрядный социальный запрос, а у молодёжи он ни в одной фазе исторического развития не затухает. Фактура ещё неиспорченная, идеализм, тоска по бескомпромиссности поступка и сознательная приверженность лишениям. Знатный коктейль, и людей, коли вовремя подхватить, производит исключительно достойных. Мои вот до сих пор некоторые ко мне в гости наведываются. То есть, летом на лавочке встречаемся, конечно, куда их пугать моим бардаком, но факт непреложный – сопереживают. А знаешь ли ты, мой горячо любимый терпеливый сосед, что даёт человеку умение сопереживать? Какую бездну эмоций открывает оно перед ним, как много достаётся ему нового, часто ужасного, но почти всегда неизведанного. То бишь – уникального. Не щурься, и так догадываюсь, что хитрый пряник – можно я буду называть тебя Пряник, кое-что скрывает и живёт, судя по затворничеству на период благодатного ничегонеделания, обратной парадигмой.

– Не так всё просто, – отмахнулся Дима. – С чего вдруг именно пряник?

– Трудно сколько-нибудь однозначно ответить на данный вопрос, – приготовился врать Асат, – сравнение должно быть верно прежде всего сугубо фонетически. А остальное доделает восприятие. Я тебя утомил?

– Не очень, но скоро кино начинается, хочу посмотреть один и в тишине. Дать ещё пару с собой?

– Нет, увольте, милейший Димитрий, и без того опасно развеселился, боюсь не остановиться вовремя.

– С каких пор тебя это пугает?

– Не хочу. Сегодня не хочу, а завтра с удовольствием. Так я зайду?

– Только после моего письменного разрешения – по смс.

– Я постараюсь…

– Убью.

– До сих пор же терпел. Ты порядочный человек, Мить, в этом твоя слабость. Удачного просмотра.

– И вам не скучать, – он уже закрывал поскорее дверь.