Текст книги "Дорога к крылышкам. Как новый репатриант стал израильским лётчиком"

К наступлению темноты наш лагерь был разбит… И оказалось, что наша кухня состоит из большого ящика-холодильника со льдом, двойной газовой конфорки, нескольких деревянных ящиков для хранения хлеба, сахара и консервов, пары походных столов на козлах и пары огромных алюминиевых кастрюль – литров на пятьдесят – для приготовления чая и кофе. При кухне был солдат-«поварёнок», но в его задачи приготовление пищи не входило. Вся еда приготовлялась на кухне в Хацериме и доставлялась в наш лагерь на грузовике, который, как планировалось, будет прибывать ежедневно к обеду. Задача «поварёнка» была разгрузить прибывшую еду и распределить её нам. Максимум, что он готовил, это кипятил воду в своих огромных кастрюлях и высыпал туда чай или кофе, разбавляя их сахаром. Стало понятно, что на завтрак у нас будут варёные яйца и вчерашний салат, на обед тёплое варево из солдатской столовой, а на ужин «свежий салат» и хлеб с вареньем.

Три палатки, ставшие столовой, не могли вместить всех одновременно, и по плану мы должны были принимать пищу повзводно и быстро, освобождая вовремя место для следующего взвода. В столовой ничего, кроме пустых походных столов на козлах и скамеек к ним, не было.

Всё это не очень-то нас огорчило – нет кухни, значит, нет и нарядов на кухню…

Однако следующая новость нас немного встревожила. Оказалось, что в нашем лагере нет воды, а ближайший источник питьевой воды это кибуц Бейт Гуврин километрах в десяти по прямой… Но у нас были командкар и прицеп-цистерна, которые пару-тройку раз в день совершали поездку туда и обратно, привозя нам воду. Было ясно, что 200 литров на 300 с чем-то человек это мало, особенно в условиях тёплой израильской осени под ещё палящим солнцем… Так что экономное использование воды было делом обязательным – тут не до душа с ванной…

В качестве туалетов в небольшом отдалении от «общественных» и «спальных» районов были вырыты ямы – одна для комсостава, остальные для нас.

Для освещения была протянута гирлянда тусклых лампочек, работающая от небольшого переносного генератора, которая освещала площадку перед столовой и саму столовую. Всё остальное освещение – фонарики и свечки…

Немного ошеломлённые сюрпризами и событиями дня, усталые от марш-броска с Ифрахом и работ по созданию лагеря, поужинав салатом и хлебом с маргарином и вареньем, мы пошли спать в наших «новых» палатках… Устроившись поудобней в своих видавших виды спальных мешках, поёрзав на каменистой и холодной земле, от которой наши спальные мешки нас не защищали, подложив под голову китбэги – иначе они не помещались вместе с нами в палатках, мы отошли ко сну…

Было ясно, что условия нашего тиронута жестоки и необычны для всегда организованного ЦАХАЛа, заботящегося о комфорте своих бойцов, и часть из них идёт вразрез с приказами Генштаба по условиям службы солдат. Но мы были курсантами Лётной школы ВВС. Всё, что мы проходили и делали, было отсеивающим экзаменом – тиронут не исключение, и надо было принимать всё, что нам выпадало, как ещё один экзамен, а не пытаться «качать права». Иначе можно было расстаться на месте с мечтой стать лётчиком… А то, что нам, в большинстве своём городским «неженкам» и «маменькиным сынкам», придётся учиться жить в полевых условиях, нас не пугало, а вызывало желание познать на собственной шкуре, как это…

Назавтра начались реальные действия нашего тиронута, а с ними новые сюрпризы…

Первым делом наши командиры приказали нам снять ремни с наших винтовок и автоматов. Это означало, что оружие нам придётся всегда нести в руках или на плече. Мы больше не могли взять винтовку на плечо или повесить её себе на шею, тем самым освободив руки… С этого момента одна рука у нас всегда была занята… А так как нам полагалось всегда иметь с собой оружие, куда бы мы ни шли, то все наши действия нам предстояло проделывать одной рукой, удерживая тяжёлую винтовку другой. Это, конечно, выглядело иногда смешно, особенно когда выдавали обед и надо было держать одну миску местинга (для еды) одной рукой, а вторую (для горячего чая) второй, не выпуская ни на минуту из рук пятикилограммовое оружие. Но держащему в руке обжигающе горячий чай было не до смеха, пока он не мог донести и поставить местинг на стол. Поставить винтовки куда-то на время, даже под присмотром товарищей, не позволялось никоим образом. Оставить даже на секунду оружие было запрещено и наказывалось тут же. Тем паче случаи, когда неуклюже прислонённое оружие падало на землю… Обычным наказанием в таких случаях было «приставить» виновника к железному столбу, длиной метра в два и весом килограмм в 10 – такие столбы применялись для построения сеточных заборов и загонов, и их можно было найти в районе наших учений. Наказанный должен был таскать с собой свой столб повсюду – на учениях, в столовой, спать с ним, и не дай бог, если командир взвода или сержант заметит или подумает, что заметил, мухлёж – наказание продлевалось, а наказанный становился центром насмешек своего комсостава. Должен заметить, что эти меры при нашей мотивации были эффективны, и вскоре мы все ловко управлялись со всеми своими делами, свободно и непринуждённо манипулируя своим допотопным Маузером одной рукой даже на марш-бросках и пробежках.

Вообще-то наши командиры были очень изобретательны на воспитательные меры. Иногда их наказания носили очень оригинальный характер. Так, когда один из курсантов, спасаясь от палящего солнца, уселся в тень, когда остальные плюхнулись на землю там, где их застала команда комвзвода «Садись!», его командир, сказав ему: «Тени захотелось? Будет тебе тень!», «приставил» его к молодой двухметровой сосне, которая лежала срубленная неподалёку. Когда кто-то из товарищей наказанного засмеялся, комвзвода повернулся к нему и сказал: «А ты „приставлен“ к „джерикану2323
  Джерикан – прямоугольная жестяная канистра для воды или горючего. Название произошло от английского выражения времён Второй Мировой «Jerry can», то есть «немецкая канистра» – в британской армии прямоугольных канистр до той войны не было.


[Закрыть]“ с водой, чтобы дерево не засохло!» И так несколько дней они плелись парочкой за своим взводом – с винтовкой в одной руке и деревом или 20-литровой канистрой воды в другой.

Первая неделя нашей школы молодого бойца была посвящена изучению оружия и поведению в полевых условиях. Нас учили разбирать и собирать наши Маузеры и «Узи», тому, как выглядит граната, и тому подобному.

Нас учили, как падать из стоячего положения сразу же в позицию для ведения огня – исполняя знаменитую израильскую «пазацту2424
  «Пазацта» – сокращённое от «поль, зхоль, цфе, тавеах, эш», то есть «падай, ползи, осмотрись, определи расстояние, стреляй» – одно из основных упражнений в обучении молодых бойцов ЦАХАЛа.


[Закрыть]», как ползти, не подставляя задницу снайперу, как двигаться, не привлекая внимания, как маскироваться, как окапываться, как определять расстояния на глаз и так далее. Всё, что боец должен знать и уметь, неважно, будет ли он на поле боя ползать, проезжать на танке или пролетать сверху, – десятилетия войн доказали, что ситуации могут быть разные и меняться стремительно…

Все учения проходили за пределами нашего лагеря – на опушках лесных массивов и холмах вокруг. На учения мы выходили сразу после завтрака, возвращались в лагерь к обеду, после обеда опять марш и учения, после ужина ночные марши и пробежки. Всё в полной экипировке, с оружием в руках. Каждый выход на учения был на самом деле небольшим марш-броском – за день у нас было 4 или 6 таких, и мы натаптывали в них 15—20 километров в день. Возвращение в лагерь почти всегда было вверх по холму и почти всегда бегом. Вечерние пробежки в особенности велись по пересечённой местности и перепаханным полям. Иногда взвод брал с собой на учения складные носилки, и по дороге к учениям и обратно мы тащили на руках «раненого» – обычно самого крупного парня во взводе.

Ночью мы спали как убитые, больше не обращая внимания на камни под спальными мешками и убывающую температуру земли, – дневные марши и учения выматывали нас полностью…

Вообще-то, мне наша деятельность в тиронуте нравилась – несмотря на то, что наши командиры нас «гоняли» и «грузили», пытаясь довести до «точки перелома». Для меня всё было ново и впервые. Я не знал, чего ждать, и воспринимал все испытания и наказания, которые наш комсостав «бросал» в нашу сторону, как ещё один шанс познать свои границы, и был искренне рад, когда я преодолевал эти ситуации без того чтобы сломиться – физически и морально.

С моего лица не сходила улыбка, которая выделялась на фоне угрюмых лиц моих товарищей по взводу, страдавших от физических нагрузок, мозолей и тяжёлых бытовых условий. Так выделялась, что в один прекрасный день наш лейтенант, похаживая перед выстроенным в две шеренги взводом и песоча нас всех за те или другие промахи и ошибки в исполнении упражнений, наткнувшись на меня, спросил: «А ты что такой весёлый? Не знаешь, чем это заканчивается?» Тут надо понимать, что спросил он на иврите, используя слово «ализ» для обозначения веселья, а слово «ализ» заканчивается на букву «з», которая находится на седьмом месте в ивритском алфавите и обозначается как «зайн». Однако у слова «зайн» есть свой смысл – один из них очень древний и пристойный – «оружие», другой не менее древний, но не очень-то пристойный – «орудие мужчины», или на латыни penis… Изюминка вопроса была в ответе, типа «в конце веселья получишь то, на что заканчивается слово «весёлый». Я, ещё не понимая всю эту игру слов и смыслов и не зная, что ответить нашему лейтенанту, вытянулся в струнку и голосом, который бы никак не посрамил кавалергардов британской королевы, громко крикнул: «Никак нет! Не знаю, командир!»

Наш лейтенант, не поверив своим ушам, переспросил, с немного удивлённым оттенком в голосе: «Ты не знаешь, чем заканчивается «ализ»?!!» На что я повторил своё «Никак нет, командир!». Он, побагровев, приблизился ко мне и, нависая надо мной, переспросил с ноткой угрозы: «Что? Ты не знаешь, чем заканчивается слово «ализ»?!!» На что я, всё ещё по стойке смирно, бравым голосом выдал своё коронное: «Я новый репатриант, командир! Ещё не знаю хорошо иврит, командир!» Лейтенант растерялся и переглянулся с нашим сержантом – тот кивнул, мол, «да, это верно». Но лейтенант решил не сдаваться… Намного более спокойным тоном он решил довести смысл шутки до меня и не нашёл ничего лучшего, чем спросить: «Какая седьмая буква алфавита?»… Я пытался быстренько припомнить порядок букв в алфавите, но ещё быстрее понял, что это безнадёжно… Всё, что мне оставалось, это стоять на своём, и я опять браво рявкнул: «Не знаю, командир! Я не знаю хорошо алфавит, командир!» Тут он взорвался и заорал: «Зайн! «Ализ» заканчивается на «зайн»!!! Ты знаешь, что такое «зайн»?!!»

Весь взвод взорвался хохотом! Но не наш командир! Походив туда-сюда ещё немного и решив, что так это оставить нельзя, когда грохот ржания немного спал, он «выдал» наказание – мне и ещё паре ребят около меня, которые просто корчились от смеха. Я должен был организовать себе плакат со всеми буквами алфавита, которые должны быть пронумерованы. На всех перекурах и привалах я и эта пара должны были заниматься обучением меня алфавиту – взводный обещал в любой момент провести мне экзамен, и не дай бог мне и моим наставникам, если я отвечу неправильно… Так и сделали – мне пришлось соорудить из картонки табличку с алфавитом и наизусть изучить, под каким порядковым номером находится какая буква. А взводный ещё долго пытался поймать меня, гоняя по алфавиту вперёд и назад, пока ему это не надоело. Этот курьёз сделал меня на некоторое время «ходячим анекдотом» курса, и ребята даже из других взводов при встрече со мной ещё долго меня спрашивали, весело улыбаясь: «Ну, так чем заканчивается „ализ“?»

Вторая неделя была посвящена стрельбе. Ближайший полигон был на расстоянии в 15 километров от нашего лагеря – мы отправлялись туда сразу же после завтрака и проводили там целый день, поедая на обед присланные из Хацерима сэндвичи. На стрельбах нас ждал новый сюрприз…

Оказалось, что на всё про всё нам выдали 15 патронов на человека для наших Маузеров и 10 для «Узи». Из винтовок мы стреляли днём – 10 патронов – и ночью – 5 патронов. Из «Узи» только днём, из 10 патронов 5 одиночных, остальные очередью… Понятно, что хорошо стрелять мы научиться не успели. Однако, чтобы как-то попытаться получить кое-какие сносные результаты, командиры затеяли взводные соревнования на меткую стрельбу. Победивший в каждом взводе получал приз – увольнительную на субботу… Несмотря на неплохие результаты моей стрельбы, достигнутые благодаря военной подготовке в Рижской школе, а не стараниями последней недели, я всё-таки не был лучшим стрелком в нашем взводе. Мне крупно подпортила стрельба из «Узи» – я не был готов к тому, что при автоматической стрельбе отдача так сильно поднимает ствол, и последние выстрелы моей очереди прошли выше мишени… Один из моих иерусалимских товарищей из другого взвода оказался отличным стрелком и получил увольнительную – я послал с ним весточку родителям, что со мой всё в порядке и у меня всё хорошо…

К этому времени, две недели в полевых условиях на лысой горе не прошли бесследно. Мы все похудели, несмотря на то, что еды хватало, и почернели – от солнца, грязи и недостатка воды. Большинство из нас сократило свой утренний ритуал умывания до чистки зубов. Многие, и я в том числе, практически перестали бриться, про душ мы и мечтать не могли – воды с трудом хватало для утоления жажды. Единственным светлым пятном на наших лицах остались верхние веки, которые виднелись, только когда мы закрывали глаза… О стирке и речи не шло – наши гимнастёрки и штаны были в соляных разводах, носки превратились в химическое оружие и потеряли часть своей функциональности – они комкались в армейских башмаках, и от ходьбы в них ноги покрывались мозолями и протирались до крови. Грубые швы армейского белья и полевой формы в сочетании с нашей брезентовой экипировкой протирали кожу на плечах, боках и в паху. Ежедневные полевые учения, марши, пробеги и отсутствие воды не давали ранам заживать… Появились утренние очереди у «медпункта» – палатки фельдшера, в которой обитал дежурный сержант медслужбы ВВС из нашей авиабазы в Хацериме, прикомандированный к нам на основе недельного дежурства. Очереди постепенно росли, и кандидатов в них можно было узнать издалека по их осторожной и медленной ходьбе – расставляя ноги как циркули, чтобы избежать контакта содранной в паху кожи с тканью штанов, они прихрамывали и старались как можно мягче ступать на свои разбитые ноги.

Несмотря на то, что мои нежные ступни, которые и до армии всегда мозолились при переходе на новую пару обуви, от нашей усиленной деятельности быстро покрылись мозолями и начали кровоточить уже в первую неделю, я старался не приближаться к палатке медпункта до последнего… Однако к концу второй недели настал день, когда я уже не мог ходить, и фельдшер, увидев мои ноги, «прописал» мне 2 дня покоя, которые я провёл в нашем лагере в работах вокруг нашего «пищеблока». К сожалению, именно на это время выпали марш-бросок к Ар А Таясим – памятнику наследия ВВС Израиля и торжественное приношение там присяги, и я долго не мог себе этого простить…

Наступившую вторую субботу в нашем палаточном лагере на лысой горе мы использовали, чтобы залечить раны и восстановить силы… В израильской армии в субботу нет никаких тренировок, учений и обыденных работ – только караулы и наряды на кухне2525
  Так как в субботу нельзя зажигать огонь и работать, субботние «кухонные наряды» занимались приготовлением пищи до наступления субботы (т.е. до захода солнца в пятницу вечером), раздачей готовой пищи, и в «аврале» после окончания субботы, когда надо было в один вечер вымыть всю посуду за последние сутки и приготовить всё к завтрашнему утру…


[Закрыть]. С полудня пятницы и до исхода субботы (т.е. до захода солнца в субботу) мы были в принципе предоставлены сами себе. Все с радостью снимали ботинки и носки, чтобы проветрить ноги и, если можно, немного походить босиком… Большинство из нас – и я в том числе – проводили основное субботнее время в своих палатках, в исподнем, чтобы дать свежему воздуху засушить раны в паху…

И вот, где-то к обеду, меня вдруг вытаскивают из палатки и говорят, что ко мне приехали. Я, страшно удивившись, схватил свою винтовку – воспитание наших командиров не прошло даром – и заковылял к «воротам» нашего лагеря – натянутой поперёк просёлочной дороги верёвке. Там, к моему полному удивлению, меня ждали родители… Получив мою «весточку» и расспросив товарища, где мы находимся, они собрали корзинку гостинцев, сели в машину и отправились в небольшое путешествие… Из сборища машин перед «воротами» я понял, что мои родители не были одиноки в своём решении «попутешествовать» в этот уголок Израиля в эту субботу…

Но оказалось, что моё удивление было ничто по сравнению с удивлением моих родителей, когда они увидели меня – грязного, пыльного, хромающего, с кровоточащими мозолями – и то, как я набрасываюсь на корзинку с гостинцами. Пока папа расспрашивал, что мы делаем, каков распорядок дня, как нас гоняют, из чего стреляли и т.п., мама пыталась понять, что у меня с ногами, как я себя чувствую, как нас кормят… Я же, поев немного, отложил остальное для товарищей по взводу, родители которых не прибыли проведать своих чад… На вопросы родителей я отвечал где правду, а где не очень… Зачем их было волновать зря – они ничем не могли мне помочь, да и не хотел я ни их помощи, ни их сочувствия…

К началу третьей недели жаркая погода, недостаток воды, большие физические нагрузки, а в основном, просчёты в логистике и в подвозе пищи начали косить наши ряды.

Получилось так, что пару раз нам не завезли достаточно льда, и некоторые продукты, которые нам завезли из Хацерима, под влиянием жаркой осени испортились. Мы это, конечно, почувствовали – но не раньше, чем нам их скормили… Первым серьёзным симптомом стала внезапная бессонница большинства ребят из-за беготни «в туалет» на протяжении ночи и утра. Заранее приготовленных латрин не хватило для внезапного наплыва «клиентов», и, не в силах дождаться своей очереди, ребята начали заполнять близлежащие расщелины скал и каменной россыпи содержанием бурлящих кишечников. Через пару дней ночная вылазка в туалет превращалась в опасную затею: можно было спокойно поскользнуться на оставленной товарищем «мине» в поисках свободного места для избавления от причин бессонницы… Очиститься после такого события в наших полевых условиях было очень непросто, и запах на штанах и ботинках ещё долго напоминал о происшедшем ночью…

Вторым симптомом стало обезвоживание, которое доходило до потери сознания среди ребят, которые не были готовы показать слабость и продолжали оставаться в строю во время всей нашей полевой деятельности, включая марш-броски и пробежки под палящим солнцем. Это служило отличным поводом для наших командиров послать кого-то бегом в лагерь, притащить оттуда складные носилки и потренировать нас вживую в марш-броске с раненым на носилках… Нам внизу было тяжело, но после пары марш-бросков с носилками никто не хотел быть «раненым» и возвращаться на носилках в лагерь… В лагере фельдшер автоматически вводил внутривенную инфузию плазмы и «прописывал» отдых до конца дня… Но изо дня в день количество потерявших сознание в полевых учениях увеличивалось… После того как у нашего фельдшера закончились пакеты плазмы для внутривенных инфузий и он запросил срочную доставку в наш лагерь большой партии, кто-то в Лётной школе заволновался и решил проверить, что там на самом деле происходит в этом полевом лагере на лысой горе…

И вот, вдруг, утром одного дня в середине третьей недели в лагерь прибыло несколько офицерских машин, и меж наших палаток замелькали люди в светлой форме с погонами… Среди них мы узнали командира Лётной школы, начальника медслужбы авиабазы «Хацерим» и командира нашего курса. После прогулки по лагерю выражение их лиц не предвещало ничего хорошего – как видно, обустройство нашего лагеря и условия жизни в нём были сюрпризом не только для нас…

Через некоторое время мы заметили бурную деятельность среди наших командиров… Они советовались меж собой и метались по лагерю, как будто их кто-то укусил… После обеда нам отменили запланированные полевые занятия и объявили, что мы сворачиваем наш лагерь и грузим всё имущество (и наши китбэги!) на грузовики, которые прибудут к вечеру из Хацерима, чем мы, взволнованные развитием событий и попытками угадать, что будет дальше, и занялись.

По завершении работ по разборке лагеря и раннего ужина на скорую руку из остатков кладовки нашей «кухни», нас, в полной боевой экипировке, построили, проверили, что у каждого все четыре фляжки заполнены водой до горлышка, что мы и наша экипировка готовы к марш-броску, и объявили, что по решению командира Лётной школы наш тиронут немедленно завершается и что мы возвращаемся в Хацерим. Но так как нет возможности быстро организовать транспорт для возврата имущества и нас домой на нашу авиабазу, то нам предстоит совершить марш-бросок до Хацерима, а те, кто не может ходить, останутся здесь дожидаться грузовиков и, после погрузки всего имущества, вернутся домой с ними.

И ещё до того, как мы поняли ситуацию и оценили, что нам предстоит марш-бросок в полной экипировке на 60 километров, последовал вопрос-приказ: «Кто не может ходить, чувствует слабость или думает, что не сможет завершить марш-бросок, – шаг вперёд!» Несколько ребят, прихрамывая и широко расставляя ноги циркулем, выковыляли из рядов – человек 15—20. Остальные – подавляющее большинство – остались стоять на своих местах. Через секунду последовала новая команда – «Нале-во! Шагом марш!» – и колонна более чем 200 курсантов Лётной школы – худых, полуобезвоженных, грязных, в допотопной экипировке, с оружием в руках (оружейные ремни нам ещё не вернули), с запасным рулоном туалетной бумаги в рюкзаке (на всякий случай) – начала самый странный и незабываемый марш, в котором мне довелось участвовать…

Сначала всё выглядело как обычно – повзводная колонна по два бойца в ряд, соблюдая дистанции в 30—50 метров между взводами, замыкаемая командкаром с цистерной воды, в котором устроился фельдшер со своим оборудованием и парой складных носилок, петляя по просёлочной дороге между лесными посадками, спустилась с вершины нашего лысого холма к шоссе Кирьят-Гат – Эмек Аэла, проходящему через Бет Гуврин. Там, к нашему удивлению, мы повернули вдоль шоссе на восток, вместо запада, тем самым удаляясь от самой короткой дороги в Беэр-Шеву. Однако вдоль шоссе мы долго не шагали и вскоре, огибая населённые пункты, свернули на просёлочную дорогу, идущую вдоль полей, лесопосадок, проволочных загонов для скота и остатков древних террас, вверх и вниз по небольшим возвышенностям.

Мало-помалу наша стройная колонна стала терять свой первоначальный облик… То тут, то там из взводных рядов в сторону близлежащих кустов и других укромных мест начали выбегать скорчившиеся и держащиеся за живот люди. Сделав в спешке своё дело, стараясь не дать колонне уйти слишком далеко, они возвращались в строй бегом, напрягая свой обезвоженный поносом организм и выбиваясь из остатков своих ослабленных сил. Командиры, не в силах воевать с позывами бунтующего и бурлящего кишечника своих солдат, увеличили количество привалов, заставляя нас всех пить воду из наших фляг и заполнять их снова из цистерны-прицепа, который тащил за собой командкар – пока цистерна не опустела… Взводные стали нас часто пересчитывать, не надеясь на эффективность перекличек, а также послали несколько сержантов в арьергард, чтобы собирать и подгонять отставших.

Отменять марш-бросок никто не решился, и мы продолжали шагать вперёд, хотя наша колонна растянулась до неприличия, превратилась в человеческую змею и почти потеряла управляемость…

Вскоре стемнело, и при свете ярко сияющих звёзд, который через некоторое время дополнился лунным светом, мы продолжали шагать и шагать, не совсем ориентируясь на местности и не очень понимая, где мы и куда идём. Наши взводные по одним им известным картам и признакам местности продолжали вести нас к нашей цели. Единственными огнями вокруг нас были фары нашего командкара, который, двигаясь за нами, подбирал обессиленных ребят, которые уже были не в силах стоять на своих собственных ногах, не говоря уже об их способности ходить. Когда их набирался полный кузов, командкар, спеша на всех парах, отвозил их куда-то вперёд и возвращался за следующей «порцией». Как нам потом стало известно, он вёз их вперед, к перекрёстку Шокет на дороге из Беэр-Шевы в Хеврон, к месту встречи с парой вызванных из авиабазы грузовиков. Также оказалось – наше начальство решило, что лучше будет, если мы по дороге из нашего лагеря домой, в «Хацерим», обогнём Беэр-Шеву с востока, хотя наша авиабаза находится от Беэр-Шевы на запад, и наша, более длинная, чем надо, дорога домой пролегала у подножья Хевронских гор, вдоль старой границы (т.е. границы до Шестидневной войны 1967 года) между Израилем и Иорданией. Но мы этого тогда ещё не знали…

Мы продолжали шагать, накапливая усталость, теряя силы. Командиры – офицеры и сержанты, задавая темп марша, смешались с нами, подбадривая нас и пристально следя за нами, проверяя нашу способность продолжать шагать. Мы, переставляя ноги – левой, правой, потом опять левой и опять правой, а потом по инерции ещё шаг и ещё один, а потом опять левой и т. д. – продвигались вперёд, пытаясь помочь своим товарищам, тем, кто слабел на глазах и снижал темпы и размах своего шага. Кто-то брал на себя оружие товарища и шагал около него – в одной руке свой Маузер, в другой винтовка товарища. Кто-то взваливал себе на плечо чужой ранец, кто-то «впрягался паровозом» и тащил за собой более слабого, который цеплялся за ремень идущего перед ним. Кто-то шагал рядом и уговаривал товарища не сдаваться и продолжать…

Не всегда это удавалось – командкар наполнялся и сновал вперёд и назад уже несколько раз, количество самостоятельно шагающих бойцов снижалось, а длина колонны сокращалась… Как и расстояние до конечной остановки нашего марша – авиабазы «Хацерим»…

Потихоньку-помаленьку становилось ясно, кто во взводах реальные, стойкие бойцы, которые не сдаются и упорно продолжают идти вперёд, не отставая от своих командиров, и отношение последних к этим ребятам на глазах становилось более человечным и дружелюбным…

Так мы – остатки колонны курсантов, которая чуть более 10 часов назад начала свой поход домой, – добрались до перекрёстка Шокет. Там мы остановились на привал – нас ждали присланные из «Хацерим» сэндвичи и двухсотлитровая цистерна с питьевой водой. Пока мы отдыхали, утоляли жажду и жевали сэндвичи, наши командиры пришли к выводу, что наш марш-бросок надо завершать и что делать это надо сейчас, пока обезвоженные от поносов и длительного марша люди ещё «живы». Было решено грузить нас повзводно на пару-тройку грузовиков, посланных за обессиленными и ранеными и курсировавших как челноки туда и обратно 20 километров от перекрёстка Шокет до нашей авиабазы.

Однако когда нам сообщили эту «радостную» новость, разразился настоящий бунт. К этому времени все, кто уже не мог ходить и прекратил свой марш, или уже были «дома», или сидели на грузовиках, дожидаясь поездки на авиабазу. Остальные, а таких было около ста, ещё стояли на ногах и были способны продолжать шагать – сдаваться и прекратить марш, не дойдя до «дома», никому из них не хотелось, хотя и никто не знал, на сколько ещё километров и часов хватит сил и здоровья. Решили так – «здоровые» продолжат марш вдоль дороги на Беэр-Шеву, грузовики отвезут свой груз в Хацерим и вернутся за «здоровыми», которые к этому времени уже должны быть на полдороге к городу, загрузятся и совершат ещё рейс, если надо. И мы – остатки курса и я в их числе – продолжили идти вперёд, на этот раз все в одной колонне, так как не было смысла держать строй повзводно…

Спустя час с небольшим грузовики вернулись за нами, и командиры с криками и бранью загоняли нас, оставшихся на ногах, в их кузовы… Несмотря на моё сопротивление и попытки остаться на марше до следующего, последнего рейса, меня загнали на борт грузовика в пяти километрах от Беэр-Шевы, когда окраины города были уже видны невооружённым глазом…

Несмотря на жуткие боли в мышцах и стёртых в кровь ступнях, всю дорогу до авиабазы, полулёжа-полусидя на полу грузовика – сил стоять у нас уже не было, мы были в приподнятом настроении – мы были горды, что, несмотря на всё, сумели достойно выдержать и это испытание…

Однако по прибытии «домой» оказалось, что там, из-за внезапного и незапланированного досрочного прекращения нашего тиронута, нас не очень-то ждали и что наш постоянный лагерь не готов принять нас – койки в палатках стояли без матрасов, а коптёрка, конечно же, была закрыта. А самое обидное, что в наших душевых не было горячей воды – её просто не успели нагреть в нужном количестве. Когда мы – те, кто шагал практически до конца, – добрались до душевых, оказалось, что те, кто «прекратил шагать» раньше нас, уже использовали всю горячую воду, стоя часами под живительным душем, смывая трёхнедельную грязь, усталость и боль в мышцах…

К счастью, наше позднее и шумное возвращение было замечено некоторыми старшекурсниками, которые знали на своём прежнем опыте, каково нам… И они, вопреки обычным правилам поведения курсантов Лётной школы, которые запрещали нахождение младших курсов в общежитиях старших, пустили нас в свои душевые, которые были в их многоэтажном здании. Забравшись под горячие струи воды, я почувствовал, как силы, которые не позволяли мне сдаваться боли и физическим нагрузкам в последние 3 недели вообще, а в особенности в последние 12 часов, оставляют меня, и я в изнеможении уселся на бетонный пол душевой, стараясь оставаться под потоком горячей воды и доверяя ей вернуть меня к жизни… Через час, а может, и через два – не знаю, потому что под горячей водой я потерял счёт времени, – я вышел из душа другим человеком… Однако до своей палатки я добрался с трудом – мои ступни выглядели так, как будто по ним прошлись грубым рашпилем, распухли под горячей водой, и каждый шаг вызывал адскую боль… Все пройденные сегодня километры дали о себе знать, и, с трудом делая маленькие шажки, которые мне стоили всей моей оставшейся силы воли, я иногда думал, что этой ночью до своей койки не доберусь…

Однако я добрался, хотя много времени спать уже не оставалось… На следующее утро, после обычного подъёма в 06:00, видя наше состояние, отцы-командиры оставили нас в сравнительном покое, и после первого нормального, горячего завтрака почти за три недели и построения, на котором командир курса похвалил нас за стойкость и упорство, проявленное во вчерашнем, незапланированном марш-броске домой, две вереницы хромающих, медленно переставляющих ноги, морщащихся на каждом шагу курсантов протянулись от нашего постоянного палаточного лагеря, который нам сейчас казался вершиной солдатского комфорта, к коптёрке Лётной школы и медпункту авиабазы. В коптёрке мы с нескрываемой радостью сдавали наши допотопные Маузеры, всю экипировку, полевые полпалатки, спальные мешки и всё остальное, надеясь больше не увидеть эту рухлядь… А в медпункте девочки-санитарки на срочной службе, со страданием в глазах от вида наших ног, дезинфицировали наши раны, перевязывали ступни и посылали к врачу, который, бормоча себе что-то под нос про командиров-извергов, собравшихся в Лётной школе, скупо выдавал особую медицинскую справку-разрешение на трёхдневные «каникулы» от тяжёлых армейских ботинок. Ребята поначалу были рады такому «документу», но, встретившись с реакцией наших взводных на неё, напялили обратно башмаки на опухшие и перевязанные ноги, не желая рисковать своим будущим в Лётной школе из-за милосердия доктора…