Текст книги "Холодные глаза"

– Это не кино. Нет ничего романтичного в мертвых людях, – и после этого едва слышно рассмеялся. Вопреки желанию, на раковину капнула не кровь, а очередная слеза с кончика носа. Но я продолжал тихо смеяться, вздрагивая от спазмов в груди, мотая головой и повторяя: – Нет ничего романтичного в мертвых людях.

Это и близко не было похоже на весь мой жизненный опыт, связанный с кино, играми и книгами. Настоящий мертвый человек – это совсем другое. Это физически мертвое холодное тело, и я вспомнил, что до этого уже пришел к этой мысли. Вчера, когда увидел первую жертву – среднюю дочь Хабиба по имени Асият. Именно это я ощутил в тот момент: что это совсем другое. Не может такая красивая девушка быть мертвой. Это невозможно. Это не то же самое, что убить человека в игре. Она же живая, то есть несколько часов назад была живой! Она смеялась и бегала по лестницам вверх-вниз с телефоном в руках. Она была теплой, ее карие глаза были… были… живыми. А теперь она просто лежала на лестнице с застрявшим между балясинами плечом. В фильмах мертвые тела просто лежат и не двигаются, в книгах их и вовсе нет, ты их просто представляешь, в играх они через некоторое время исчезают, а тело Асият двигалось. Всякий раз, когда сотрудники поднимались по лестнице, аккуратно обходя его, оно едва заметно подрагивало на ступенях, и я физически ощущал, что это реальное тело. Возьми ее за руку, приподними – и ты почувствуешь вес руки. Покачай ее из стороны в сторону – и почувствуешь, как безжизненное тело податливо двигается вслед за рукой.

В тот момент мне показалось, что я понял на физическом уровне, что такое смерть. Понял конкретные признаки мертвого человека – его взгляд, отличавшийся от того, что я наблюдал в зеркале.

Эти мысли отравили мой мозг, и я просто не знал, как выжить их из головы. Пришло сообщение от мамы: «Ты позвонил ей?»

Примерно с минуту я смотрел на текст и половину этого времени пытался понять, о чем вообще речь, а потом ответил первое, что пришло в голову: «Забыл».

Я не хотел, да и сил не было что-то объяснять. В целом мне было плевать на очевидное недовольство мамы. Я просто хотел, чтобы меня оставили в покое.

Упав на кровать, я смотрел на стену и вдруг понял, что за этой стеной, вполне вероятно, сидел или сидели люди, сотворившие кошмар, который то и дело мелькал у меня перед глазами. В голове мгновенно понеслись мысли: «Если это действительно сделал Али, то каким надо быть профессионалом, актером, хладнокровным мерзавцем, чтобы так умело это скрывать? Я даже допустить не могу, чтобы такой человек, как Али, мог совершить это зверство. Ну ладно, в порыве гнева убить собутыльника, ладно, на бытовой почве застрелить соседа, все что угодно, но не десяток ударов ножом в тело девушки. Никто из этих троих не мог, и уж тем более все они вместе».

Как бы я ни пытался, при всем моем богатом детективном воображении я не смог представить их в роли кровожадных убийц, но, может быть, такими они и бывают? Сколько серийных убийц, педофилов, извращенцев, террористов в глазах тех, кто их знал, выглядели как «честно говоря, хороший отзывчивый сосед был. Кормил котят, поливал огород. Никто и представить себе не мог, что он…».

Я точно решил, что в таком состоянии домой не поеду. Лучше уж завтра с утра, а раз я собрался тут переночевать, то неплохо бы подготовиться к обороне.

Достав из сумки маленький перочинный ножик, я положил его рядом с подушкой. Вышел на балкон и увидел на соседнем балконе полицейского. Он стоял и курил.

– А ты не снимаешь там, внизу? – спросил полицейский.

Вероятно, это был один из тех, кто ждал нас в коридоре, пока Заур вел допрос. Все окружающие, кроме Заура, Грубияна и начальника районной полиции, слились для меня в один из двух типов людей: местный житель или полицейский.

– А что там?

– Еще двоих привезли.

– А, да. Всего восемь вроде. – Я вспомнил, что, помимо охотников, есть и другие варианты.

– Да, восемь. И что?

– Там другие приехали снимать. Я закончил. Утром домой.

– Да? Дом – это хорошо, – произнес полицейский задумчиво, будто сам себе. Сделал глубокую затяжку и пульнул сигарету в снежную тьму.

– Их не увезли? – спросил я, кивнув на номер за его спиной.

– Нет, сидят тут, чаи гоняют, – ответил полицейский.

– Сбежать не смогут? – Я улыбнулся, будто говорил в шутку, хотя этот вопрос интересовал меня очень даже серьезно. При должной сноровке можно было без больших проблем перемахнуть с их балкона на мой.

– Нет, тут нормальный контроль у нас. Да и сами они тоже спокойные. Зайдешь? В карты поиграем.

– С ними?

– Ну да. С ними, с нами.

– Нет, я лучше спать. – На всякий случай я посмотрел вниз.

Второй этаж. Снега внизу намело почти по колено, так что сбежать, перемахнув через балкон и не сломав себе ничего, было вполне реально. И если уж они надумают устроить побег, то пусть сбегут именно так, а не попытаются влезть на мой балкон. Чтобы наивный журналист не шумел, можно и прирезать его тихонько, заглушив крики подушкой. А в чем проблема? Четыре трупа за плечами уже есть, пятый несильно повлияет на ситуацию. На три пожизненных уже заработали.

В общем, я закрыл дверь на балкон, на всякий случай припер ее тумбочкой, а на самый край поставил лампу-ночник. Если такая штука упадет, я мигом, как испуганная кошка, взлечу до люстры. Дверь в коридор я хотел оставить приоткрытой, но уверенным на сто процентов быть нельзя. Угроза могла прийти с любой стороны. Так что ее я запер, но на всякий случай продумал план действий: вскочить на ноги, схватить нож и бежать что есть мочи к двери, повернуть ключ, оставленный в замке, выскочить в коридор и желательно при этом орать во все горло, как будто меня режут. Охотники они или кровожадные убийцы, в одном можно быть уверенным – резать мясо они умеют.

На часах было всего 20:15, но веки тяжелели… Я был не самым религиозным человеком, однако все-таки верил в Бога и в нужные моменты был готов обратить к нему мольбы. Чаще всего я это делал, когда самолет попадал в зону турбулентности, а учитывая, что летал я не часто, опыта в молитве у меня было немного. Но в тот вечер, засыпая в не самых обычных условиях, я решил, что все-таки полезно попросить у Бога прощения за мои грехи, а заодно и защиты от всякого злого умысла со стороны соседей за стеной.

Проснулся я в пять утра. Можно сказать, что легко, а можно сказать, что странно. Просто открыл глаза и почувствовал, что мозг включился мгновенно. Я понял, что должен уехать, и все.

Умывшись, я быстренько сложил вещи, прибрался в номере, выглянул в окно. На соседнем балконе стоял уже другой полицейский, видимо, более предусмотрительный, потому что он был в бушлате.

Взяв рюкзак и оборудование, я вышел из номера, поздоровался с полицейским, стоявшим у двери охотников, в фойе второго этажа увидел еще двоих, спавших на кушетке, и спустился вниз. Здесь не было ни одного живого человека (да и мертвых тоже). Разбудил администратора, положил ключи на стол и вышел.

Уже светало. Ни снега, ни ветра не было. На улице курили еще два сотрудника. Это было идеальное, как в рекламе зубной пасты, свежее зимнее утро. Машина Заура стояла на месте. Она, как и моя, покрылась тридцатисантиметровым слоем снега, а это значит, что, скорее всего, со вчерашней встречи с тем амбалом, бывшим женихом старшей дочери Хабиба, он никуда не уезжал. Не знаю, через какое дерьмо он прошел вчера, допрашивая еще пятерых, но тот факт, что Заур еще тут, меня без реальной на то причины обрадовал. Я просто подумал: хорошо, что он здесь, значит, хоть кто-то держит ситуацию под контролем. А судя по общей обстановке, держать в таком месте ситуацию под контролем означало всегда быть как вода, как сказал бы Брюс Ли: уметь подстраиваться под любого противника и, когда нужно, быть хитрым и терпеливым, а если потребуется, показать серьезность своих намерений. Вчерашние два предупредительных выстрела в воздух были убедительными. И громкими.

Я завел отцовскую «приору», прогрел и тронулся, испытывая облегчение, настоящее и искреннее облегчение. Я был горд собой и тем, через что прошел. Я ощущал прилив сил, прилив мыслей, которых в самом деле могло хватить на целую книгу. На полном серьезе я начал прикидывать, как можно было бы ее назвать. Приходили в голову названия в духе Агаты Кристи: «Убийства в снежных горах», «Багровая жестокость». Но мне больше хотелось написать роман в духе документального детектива, коими славился один из моих любимых авторов Трумен Капоте. Я мог бы так же… если бы не одно обстоятельство – я уезжаю. Я, конечно, сожалел о том, что мое приключение не пришло к какому-то логическому завершению, в идеале – к раскрытию мною лично преступления, но, честно говоря, хрен с ним. С меня точно хватит. Это не обсуждается. Уехать отсюда было единственным моим желанием, в сравнении с которым желание раскрыть преступление просто таяло. Нет. Бродить по не столько напуганному, сколько агрессивному, взрывоопасному селу, понимая, что большая часть его жителей знает: ты чужак, и, хуже того, знает, что ты бегаешь в поисках интересного материала ради просмотров и, как сказал бы Заур, «лайков-шмайков», – это не для меня. И это не говоря о том, что существует небольшая, но все же вероятность того, что среди нас бродит настоящий псих – гребаный мясник. Конечно, больше шансов, что он среди восьми подозреваемых, и еще больше – что он давно покинул село (логики оставаться тут я точно не видел), но вероятность оставалась. И надежды выжить после встречи с этим зверем у меня особо не было.

Я медленно, но верно продолжал подниматься от гостевого дома к главной дороге. Впереди показался силуэт тяжело идущего человека. Это было почти повторением вчерашнего сна. Учитывая недавние размышления о блуждающем по селу хладнокровном убийце, я не хотел никого подвозить. Особенно человека в черном, особенно в пять часов утра, но я не мог не остановиться, потому что это была женщина. Больше того, это была жена Али. Она посмотрела прямо на меня тяжелым, измученным взглядом, и я остановился. Что бы ни говорил Заур о том, что не бывает плохих и хороших, что рано или поздно жизнь убивает в нас эти различия, я хороший человек. Я так думал (несмотря на то что моя уверенность в своей хорошести была подточена Зауровыми рассуждениями о жизни). Нет. Я был в этом уверен. Совесть моя была на месте. Она никуда не исчезла, и мои чувства, вместо того чтобы отмереть, обострились, а жалость к ней была тому доказательством.

– Доброе утро, – сказал я, опуская стекло. – Я был в гостевом доме. С камерой.

– А, да, я вас помню, – ответила она.

– Я вас подвезу, садитесь.

Женщина несколько секунд задумчиво смотрела на меня, а потом медленно направилась в мою сторону, оставляя после себя в снегу глубокие следы. И хотя моя обувь (высокие спортивные кроссовки) не была рассчитана на снежные заносы, я все же вышел и открыл ей заднюю дверь. «Пошел ты, Заур».

– Спасибо, – сказала она и села.

Мы поехали, и первую минуту нас окутывала гнетущая тишина. Я взглянул на нее в зеркало заднего вида. Концом платка она промокнула глаза, другой стороной вытерла нос. На вид ей было лет пятьдесят, у нее было очень доброе и от того особенно грустное лицо. Морщин явно больше, чем могло бы быть в этом возрасте, и это наблюдение привело меня к следующей мысли: она, вероятно, прошла через многое в этой жизни. Как и ее муж. Она смотрела в окно, но взгляд ее был невидящим.

– Все будет хорошо, – сказал я как-то не очень уверенно. Да и какой-то писклявый звук, вырвавшийся на первом слове, подпортил дело. Я прочистил горло.

– Ин ша Аллагь, – ответила она. – Али никого не убивал. Ни сейчас, ни тогда.

– Следователь… Заур рассказал о том случае с туристкой, – сказал я.

Она опустила глаза и устало помотала головой, будто прогоняя воспоминания о тех событиях. Решив, что зря поднял эту тему, я извинился.

– Ничего. Дело не в туристке, дело в Зауре. Он ненавидит Али.

Я отметил для себя ее очень хороший, даже отточенный выговор, да и в целом русский язык. Тут это была редкость. Следующее предложение было самым впечатляющим, что я услышал на территории этого села.

– И справедливости ради, он имеет на это право, но Али никого не убивал. Это просто не такой человек, он не способен причинить кому-то вред.

Я подумал о том, что ее муж промышляет охотой на лесных зверей, но говорить об этом не стал.

– Я много времени провел с Зауром. Он не уверен, что это ваш муж.

– Али мне не муж. Нас заставили развестись, – сказала она задумчиво, будто вспоминала какие-то очень давние события.

Я понимал, что не имею права уточнять, о чем идет речь, поэтому продолжил гнуть свою линию:

– Просто я хочу сказать, что расследование идет. Там еще семь подозреваемых. Каждому устраивают жесткий допрос. И я, конечно, видел этот негатив, точнее агрессию к Али, но Заур ищет преступника. Он не ищет возможности посадить конкретно Али, – сказал я, и в целом это была правда, хоть и слегка приукрашенная. – Я пару раз спросил его, и он ни разу не сказал, что это Али. Поэтому я думаю, что все будет хорошо.

– Тогда почему они меня не слушают?

– Насчет чего?

– Насчет других людей. Я много чего слышала, и я не бабуля, которая собирает всякие сплетни. Я директор нашей школы. Все село знает, что Хабиб хотел протянуть из общей трубы себе воду. Многие соседи были против, и здесь каждый умеет пользоваться ножом.

– Они в списках, – спокойно ответил я, стараясь не нагнетать обстановку.

Женщина понемногу повышала голос:

– В каких списках?

– Я не должен об этом говорить, но те, о ком вы сказали, соседи, с ними тоже уже разговаривали. Может, даже допрашивали. Я хочу сказать, что Заур точно знает про этот конфликт с водой и серьезно относится к этому варианту, – сказал я. Мне показалось, что этим ответом я убил двух зайцев: не соврал и придал ей немного уверенности. Я заметил, как она кивнула и вздохнула. Лучше бы мне было в этот момент замолчать, но мой длинный язык требовал свободы, поэтому я попытался уравнять доводы на весах правосудия: – Хотя убивать из-за воды – это, конечно… не самая логичная версия.

– У нас люди тут… боевые. Агрессивные.

– Это я заметил, – улыбнулся я, но ее мой комментарий не позабавил.

– Местные любят покричать друг на друга, поругаться, иногда даже подраться, а потом все дружно идут на пятничный намаз, как ни в чем не бывало.

В ее тоне мне почудилась некоторая нелюбовь к Дагестану. В какой-то степени ее можно было понять: она директор школы, скорее всего, учитель русского языка и литературы, а на кой местной молодежи сдалась литература? Русский язык? Раз уж на то пошло, то образование в принципе не имеет большой ценности. Я решил, что она немного утрирует. Да, я видел агрессивный люд в этом селе, но ситуация располагала к тому, чтобы так реагировать. А как еще должны вести себя суровые горные жители Дагестана? Паниковать? Запереть все окна и двери? Народ требовал правосудия, притом что в саму систему правосудия не очень-то и верил. А в остальном я не видел ни одной драки, не слышал оскорблений, за которые в этих местах призвали бы к ответу. Ну да, потолкались разок-другой, но опять-таки ситуация была нестандартной.

– Думаете, это мог быть какой-то бытовой конфликт? По статистике, чаще всего такое случается по пьянке, – поделился я некоторыми знаниями, которые относились, скорее, к стране в целом.

– У нас никто не пьет, – отрезала она. – По крайней мере, я о таком не слышала. В семьях, где дети ходят в школу, сразу заметно. Во времена Советского Союза и в девяностые бывало, но в последние десять лет тут у нас все захватили эти религиозные.

Я не видел ее лица, но в голосе почувствовал раздражение.

– А вы не думаете, что это могло случиться из-за работы Хабиба?

– Все могло быть, но Али тут ни при чем. Он не из тех… – сказала она, однако не закончила предложение.

– Не из кого?

– Не из тех, кто будет мстить, хотя причины были, – закончила она.

Я не стал ничего уточнять, так как в целом понимал, что речь идет о туристке, об аресте, о том, что у Али (если он не был виновен) забрали много лет жизни, опозорили его род, семью и, видимо, разрушили их брак. В горах мнение джамаата и родственного тухума всегда имело большое, если не решающее значение.

– Вот, видишь, зеленая крыша? – Она ткнула пальцем в стекло. Зеленую крышу я не видел, так как все было покрыто снегом, но, посмотрев в ту сторону, куда она указывала, заметил дом. – Я говорила о них полицейским, но меня не слушают.

– Это которые устроили разборки из-за воды? – спросил я, останавливая машину.

До дома Хабиба было еще далеко. Какое отношение этот дом мог иметь к тому дому, а стало быть, почему хозяин этого дома должен был возмущаться?

– Нет, это другое. Тут живет Абдурахман. Он хотел за своего сына засватать среднюю девочку Хабиба.

– Асият?

– Да, но Хабиб за него ее не отдал. Сын Абдурахмана, как говорят у вас в городе… кайфарик? У нас в селе есть несколько ребят, о которых говорят нехорошие вещи. Что они курят какую-то гадость или пьют таблетки. В общем, этот мальчик из таких. Всегда был хулиганом. Об этом случае знают все.

Мы поехали дальше, а я, получив новую информацию, инстинктивно начал копать:

– Как вы об этом узнали?

– Хабиб рассказал. Он был таким… немного горделивым мужчиной. Своих дочерей нахваливал, что они образованные, что у них большие планы. Как говорят про тех, которые хотят чего-то добиться? – спросила она и сразу же ответила на вопрос: – Амбиции. Он везде всегда старался показать, что они особенные.

– Они же были городские, – заметил я, зная, что в горах городские воспринимаются как крутые. Точнее, как считающие себя крутыми.

Я испытывал на себе это отношение сельских сверстников, да и взрослых тоже лет до двенадцати каждое лето, когда приезжал на две недели в село. «О, наши крутые приехали! Городские бандиты!» Ситуацию усугублял внешний вид: очевидно более модная или попросту новая одежда, а еще знание русского, да и вообще знание того, что происходит за пределами села.

– Да. И поэтому, когда приезжали на отдых, сразу выделялись. Самые модные, самые красивые. Так и было. Ни один мальчик не мог от них отвести глаз. Особенно от средней и старшей.

– А они какие были?

– Я с ними не была знакома, но, хоть они и городские… Ну, знаешь, платки не носили, тут-то скромные были, но в городе ходили в джинсах… Я видела их фотографии в интернете. Но хоть и выглядели избалованными, однако были послушными. Родственники говорят, что с мальчиками лишний раз не общались. Хабиб держал их под контролем, все отличницы, старшая в Москве в консерватории училась, средняя готовилась поступать куда-то за границу, а младшая была немного другой, но говорят, что самой умной в своей школе, в Махачкале. Победительница всяких олимпиад.

– А что конкретно рассказал Хабиб про того… жениха?

– Он опозорил их семью. Сказал в таких кругах, откуда разговоры уже идут по всему селу, что «пришел какой-то Абдурахман, простой сварщик, за своего кайфарика мою дочь брать. Пусть сперва в армию его отправит, хоть попробует сделать из него нормального мужчину, а потом ищет ему невесту». Еще много чего сказал. Тут останови. – Она указала на зеленые металлические ворота, за которыми стоял старенький, самый обычный одноэтажный побеленный дом. – Какой бы этот мальчик ни был, у них ведь тоже есть свой род, свои старшие уважаемые люди… Нельзя в селе такое говорить.

– Когда все это произошло?

– Год назад. Они каждый год приезжают к новогодним праздникам. Если бы Хабиб задел какой-нибудь другой, более крепкий тухум, был бы скандал, разборки. А семья Абдурахмана очень простая. Бедная. Как и почти все тут. Я рассказала об этом полицейским, а они меня не слушают. Делают вид, что записывают себе что-то в блокноты, а на самом деле просто пытаются посадить Али. – Голос ее задрожал, и она заплакала.

Я молча слушал, ведь не мог же я ее приобнять, как-то успокоить. Я просто вытащил из бардачка влажные салфетки и положил рядышком с ней, но она их не заметила. Всхлипывая, она продолжила:

– И про этих Сайпулаевых я тоже им рассказала. Они вон там живут, недалеко от Хабиба. Одинокий дом на противоположной стороне. Ты увидишь, если поедешь туда. За холмом.

– А что с ними?

– То же самое. Пару месяцев назад прогнал их с порога, как собак. Так говорят. Муртуз пытался за своего сына Гасана взять старшую дочь Хабиба. Этот мальчик Муртуза немного, как сказать… отсталый. И у него шрам на лице есть. Сам Муртуз тоже такой сам по себе. Замкнутый. С другими жителями не общается, приходит на молитву в мечеть и уходит.

– Они не понимали, что у них нет шансов, когда шли туда свататься?

– Они странные. Отец не знает русского, сын дурачок, который даже нормально говорить не может. Они о таких вещах не думают. Просто пошли к нему дочь просить, а он их прогнал, говорят, чуть ли не палкой.

– Вы думаете, такие простые люди могли совершить такой… ужас? – Я пытался подобрать наиболее правильное слово, описывающее резню в доме Гамзатовых.

– Не могли, но откуда знать. Мальчик же больной.

– Вы говорите, мальчик. В смысле, он ребенок или что?

– Нет, ему лет двадцать, наверное, но у него мышление… он отсталый в развитии.

– Может, вы еще кого-нибудь подозреваете? Мы с Зауром в хороших отношениях. Я могу вечером позвонить ему, сказать, что кое-что раскопал. Он меня послушает. Расскажите обо всех, кого вы подозреваете.

– Не знаю больше никого. И никого не хочу подозревать. Я хочу, чтобы Али отпустили, потому что он самый добрый человек… – Она опять расплакалась. – Я не знаю… не знаю! Не знаю, кто мог это сделать! Но точно не Али… Я не хочу никому зла и ни о ком не скажу, потому что Аллах все видит и слышит. Я не хочу, чтобы кто-то пострадал из-за моих слов. Даже этот наркоман – сын Абдурахмана, даже дурачок Гасан, если они ни в чем не виноваты, лучше пусть Аллах меня и Али за наши грехи покарает, чем невиновных… – Она открыла дверь, вышла из машины и, пряча лицо, направилась к своим воротам, не попрощавшись.

Я несколько минут просидел, не трогаясь с места. Обдумывал все, что она сказала. Слабоумного мальчишку и его отца можно было отбросить сразу, хотя, будучи знатоком детективов, я понимал, что, если следовать законам жанра, самый нереалистичный вариант часто оказывается верным. Кайфарик – более перспективная версия, ведь речь шла об оскорблении целого рода, но копить обиду и планировать месть целый год? Это слишком. С другой стороны, он мог просто ждать, пока они приедут. Наконец, был еще бытовой конфликт, вопрос воды, но кто, черт возьми, будет вырезать целое семейство из-за такой мелочи? Конечно, тут что-то большее. Тут ненависть, может быть, месть, настолько слепая и ядовитая, что довела человека до такой дикости. Если не учитывать карьеру Хабиба, о которой я ничего не знал, единственный вариант – это Али. Старый, мрачный, опытный охотник, просидевший в тюрьме из-за ошибки полицейского больше десяти лет, лишенный нормальной жизни и семьи, опозоренный навсегда. Такой человек мог скопить очень много ненависти и имел достаточную мотивацию, чтобы совершить это. Мог спланировать все, чтобы защитить себя, и, если не учитывать его пропавший нож и явный мотив, пока что он был защищен. Однако, по законам драматургии, такой человек не строил бы планов. Он бы совершил задуманное и покончил с собой или сдался. Ему вроде бы нечего терять. В чем смысл дальнейшей жизни? Опять тюрьма? Если говорить об Али в контексте его виновности, зачем ему все отрицать? Зачем прятать нож? Зачем со слезами на глазах удивляться вскрывшимся фактам? Зачем бояться взглянуть на фотографии, на которых изображены совершенные тобой злодеяния?

То есть все в этом деле указывает на охотника Али, кроме его собственного характера. А может, у него вообще раздвоение личности? Может, он не знает, что бодрствует по ночам? Что его телом управляет другая личность?

– М-да… – выдохнул я, завел машину и выехал на главную дорогу.

Мой план оставался прежним – вернуться домой, и я ему последовал.

Если не учитывать подъем к дому Хабиба Гамзатова в конце села, в целом главная дорога была почти ровной. Из точки в центре спокойно можно было разглядеть ее начало. И я видел его, видел выезд, который был лучиком света в конце очень темного туннеля. Машина медленно везла меня к нему. Я услышал утренний азан, накрывший все село, но все, что нужно было сделать мне, – это выехать из села и перевернуть эту страницу.

Я видел, как местные жители выходят из домов и, сонные, идут по улице. Каждый, с кем я равнялся, обязательно должен был взглянуть на водителя – на меня. Вроде я не единственный гордый обладатель четырехколесного транспорта в селе, но почему-то всех интересовало, кто за рулем. Иногда я встречал столь пристальные взгляды, что от неловкости слегка кивал, чтобы это выглядело как уважительное приветствие. Я проехал дом Абдурахмана, проехал кафешку, в которой попробовал прекраснейшие ботишал, но из-за своего состояния не сумел ими полностью насладиться. Затем показались высокие красивые кованые ворота, в которые входили люди. Мечеть. Но в моих планах не было посещать утреннюю молитву, тем более что в этом деле я не слишком хорош. Мне, конечно, доводилось ходить в мечеть, но всякий раз возникало чувство, что я все делаю не так, как-то слишком скованно. Мне было стыдно и неудобно, я не ощущал, что нахожусь в месте душевного успокоения, скорее, наоборот. Начинало казаться, что каждый прихожанин наблюдает исключительно за мной, прожигает меня взглядом, анализирует мои действия и, может, даже мысли. Высказывает сомнения относительно искренности моей молитвы соседу… А все, что мог я, – это с невинным лицом выбрать верное направление и, если не собьюсь, совершить нужное количество ракатов.

И все же я остановил машину, каким-то образом высадил себя из нее и пошел в мечеть. Я не самый религиозный человек, но иногда на меня накатывают приступы суеверности. Если брать в расчет все, что со мной произошло с того момента, как я завернул в это село, – что, возможно, я находился в одной комнате с больным маньяком, увидел настоящие и очень к месту выстрелы в воздух, ощутил на себе гнев толпы, – мне в целом повезло остаться целым и невредимым, хотя насчет психологического состояния не факт. И сейчас я собирался выехать на одну из худших дорог республики, засыпанную снегом, с многокилометровыми лавиноопасными участками, поэтому я решил не искушать судьбу и все-таки совершить утреннюю молитву. Мало ли, вдруг в дороге что-то случится. Если выбирать между смертью после молитвы и смертью без молитвы, то первый вариант определенно лучше. Вдруг на весах судьбы это будет решающая щепотка в мою пользу? А может, кто знает, молитва меня и убережет. Лицемерно, конечно, но что поделать, какой есть – такой есть.

Всякий раз, входя в мечеть, я руководствовался одним-единственным правилом: с каменным лицом делай всё как все. В целом это мне всегда помогало. И сейчас тоже помогло бы, если бы я не был чужаком в маленьком селе, где все друг с другом знакомы, где каждый, абсолютно каждый в мечети пожимает другому руку. Чтобы не привлекать лишнего внимания, я решил быстренько занять удобное место на ковре и присесть в ожидании молитвы. Потом я вспомнил, что надо сделать омовение и что я вообще не имел права входить в мечеть без него. Пару минут я просидел как ни в чем не бывало, потом вытащил телефон и, с озабоченным видом ответив на воображаемый звонок коллеги, вышел из мечети, совершил на морозе омовение (что очень меня взбодрило) и вернулся обратно. Народ понемногу прибывал. Я замечал взгляды в мою сторону, но старался всем своим видом показать, будто самозабвенно следую канонам ислама (то есть просто уставился в пол с задумчивым видом). Иногда я поднимал глаза, чтобы изучить обстановку. Для такого маленького села мечеть была ухоженной и красивой: замысловатая лепнина на потолке, единственная, но величавая люстра со множеством хрустальных капель.

Я, конечно, не спец, но не мог не отметить, как много людей в это холодное зимнее утро проснулись и дошли до мечети. А еще я заметил общее мрачное настроение прихожан. Может, конечно, здесь в принципе живет такой угрюмый народ, да и утром редко кто ловит позитивную волну, но скорее это было связано с произошедшим кошмарным событием. Здороваясь, в мечети обычно все всем улыбаются, но только не здесь и не сегодня.

Мой взгляд остановился на старике с тростью и парне лет двадцати, слегка придерживавшем старика за локоть. Увидев такую картину, я слегка выдохнул. Приятно было посмотреть на такой хороший пример праведного мусульманина (остальные казались пассивно-агрессивными, но, возможно, дело было в моем предвзятом отношении к обладателям густой бороды и сурового взгляда). Они тоже никому не улыбались и шли, опустив глаза, ни с кем даже не здороваясь, что показалось мне странным. Тут же я подумал, что, возможно, передо мной Муртуз и его сын Гасан. Внешне они не отличались от всех остальных, но выглядели в мечети такими же чужаками, как я. А вот своим в этой толпе был как раз тот самый амбал, что требовал выдать ему убийцу невесты. Не знаю, был ли местным этот Хамзат, но он уважительно кивал многим прихожанам, и они отвечали тем же. Иногда к нему подходили сверстники, что-то шептали, он кивал в ответ, и они садились подальше. Я решил, что народ выражает ему соболезнования. При этом сам он вскакивал всякий раз, когда рядом оказывались прихожане заметно постарше, и первым тянулся пожать им руку. Видимо, не такой уж и плохой парень.

Молитва была долгой. Очень долгой, и это, конечно, показывало степень религиозности, а заодно терпеливости местных. Ощущая всем нутром сочащееся из меня лицемерие, с окончанием молитвы я выполнил «всё как все» и вышел из мечети. Несколько парней лет двадцати пяти стояли у ворот, здоровались с остальными и что-то обсуждали. Я надел обувь, заглянул внутрь мечети. Не знаю почему, но мне не хотелось терять из виду Муртуза и его сына. Я будто ощущал, что если смогу приглядеться к ним получше, то пойму, убийцы ли они. Вдруг на долю секунды они выдадут себя каким-нибудь жестом, или злой улыбкой, или взглядом исподлобья, или из-за пазухи покажется окровавленный нож… Может быть, я встречусь с ними взглядами и прочитаю в их глазах страшную тайну. В турецких фильмах такое часто происходит. Уж я-то разбираюсь, ведь мое детство прошло под любимые мамой сериалы – вначале бразильские, а потом турецкие.

Нужно было выбрать удобное место для слежки. Стоять прямо у входа в мечеть – не лучший план, ведь на меня и так уже поглядывали местные. Кое-кто внутри, как мне показалось, узнал меня, а один дедушка, стоявший в пяти шагах, даже не пытаясь скрыть свой интерес, ткнул в мою сторону пальцем и что-то сказал мужчине помоложе. Тот бросил на меня взгляд и быстро отвел глаза.