Текст книги "Крещение"

Настойчивые возражения Жукова против наступления под Харьковом явно не нравились Сталину, но он доверял Жукову, ценил его бескомпромиссность и в данной ситуации хотел, чтобы генерал взял его сторону.

Сталин раскурил трубку, и кабинет наполнился легким и душистым ароматом хорошего табака. Курил он немного и вообще не относился к заядлым курильщикам, но трубку все время держал если не в руках, то под рукой.

– Хорошо, товарищ Жуков, мы к этому еще вернемся.

И верно, когда закончилось совещание, Сталин попросил остаться Шапошникова и Жукова, приказав Поскребышеву соединить его с Тимошенко. Верховный делал уступку Жукову – сам вызывал командующего. Едва успели на длинном столе развернуть карту Юга, как вернулся Поскребышев и сообщил, что Тимошенко в войсках, а у телефона член Военного совета фронта Хрущев. Сталин не сразу взял трубку с одного из многих аппаратов, теснившихся на его рабочем столе, и заговорил:

– Здравствуйте, товарищ Хрущев. Учитываете ли вы ту опасность, какая угрожает вашим войскам со стороны Краматорска? А зная, что гитлеровцам известны ваши намерения, какой вы сделали вывод?

Сталин терпеливо слушал объяснения Хрущева, иногда склоняясь над картой и находя на ней пункты, упоминаемые Хрущевым, и ни словом не прерывая его. Только посасывал трубку и, когда она слишком дымила, убирал подальше от глаз.

– До свидания. – Сталин положил трубку, зачем-то проверил, хорошо ли она легла на рычаги, и поднял глаза на Жукова.

– У Военного совета Юго-Западного фронта, докладывает Хрущев, нет оснований сомневаться в успехе. Соединения фронта располагают превосходством в орудиях и минометах. Есть преимущество на стороне наших войск и в количестве танков.

Высказав это, Сталин пристально посмотрел на Шапошникова, явно ожидая его поддержки, но маршал промолчал. Не стал более возражать и Жуков. Выходя из кабинета, Жуков сознавал, что Верховный тоже сомневается в чем-то, но решения своего не переменит.

А Сталин, оставшись один, какое-то время прохаживался вдоль стола и думал о Жукове: «Он прав, без крепкого подвижного резерва рискованно планировать и начинать операцию». Потом сел за свой стол, достал из выдвинутого ящика толстую, в красном сафьяне «Историю русского военного искусства» с закладками между страниц, быстро нашел схему расположения войск на Куликовом поле и несколько раз прочитал под одной из стрелок: «засадный полк».

Что бы ни говорил Сталин и что бы ни делал, мысль о положении в Крыму не покидала его. Она мешала ему сосредоточиться, и, внешне оставаясь совершенно спокойным, он мучился неизвестностью, не мог сидеть на одном месте, все время ходил по своему кабинету, курил и дважды сам запрашивал Генштаб о судьбе Козлова, связи с которым так и не было.

А на огромном фронте вызревали новые, еще более трагические события.

В районе Харькова и барвенковского выступа готовились к наступлению войска обеих сторон. Как те, так и другие не хотели да и не могли уступить первенства в нанесении удара, и вместе с тем нельзя было потерять ни дня, ни часа для подготовки столь важной операции. И немцы, и русские знали, что неразумно ждать, когда будет пришита последняя пуговица к мундиру последнего солдата в их войсках, и все-таки отодвигали день сражения, радуясь каждой минуте непрерванной передышки.

Первыми утром после часовой обработки переднего края противника в наступление перешли советские войска. Ударные группировки прорвали оборону немцев южнее и севернее Харькова и за три дня напряженных боев продвинулись из района Волчанска на двадцать пять километров в глубину вражеской обороны.

Командующий группой немецких армий «Юг» фон Бок срочно обратился к фюреру за помощью, умоляя его дать ему три-четыре дивизии, чтобы ликвидировать прорыв русских танков южнее Харькова. Но Гитлер отклонил просьбу фон Бока, и создались выгодные условия для ввода в бой подвижных соединений советских войск с целью развития успеха и завершения окружения немецкой группировки в районе Харькова. Однако командование Юго-Западного фронта, опасаясь удара со стороны Змиева, запоздало с вводом танковых корпусов, и наши наступавшие части быстро израсходовали свои силы, темп продвижения их резко спал, а противник тем временем успел подтянуть резервы и организовал оборону на тыловых рубежах. На волчанское направление гитлеровцы перебросили две танковые, одну пехотную дивизии, и советским войскам вместо наступления пришлось отражать сильные контрудары фашистских танковых полков.

А утром на пятый день боев ударная группировка немцев, насчитывавшая восемь пехотных, две танковые и одну моторизованную дивизии, нанесла удар из района Славянок, Краматорск по войскам Южного фронта и, прорвав нашу оборону, вышла во фланг в районе Петровского. Возникла реальная угроза тылам наших войск, находившихся на барвенковском выступе.

Исполнявший обязанности начальника Генерального штаба А.М. Василевский немедленно доложил Верховному о необходимости прекратить наступление на Харьков и повернуть основные силы против краматорской группировки. Но Верховный не согласился с мнением Генштаба, потому что Военный совет Юго-Западного фронта не проявлял особой тревоги. Однако на другой же день маршал Тимошенко начал осаждать и Ставку, и Генштаб, и самого Верховного просьбами о помощи, и Сталин продиктовал Военному совету фронта такое письмо:

«У Ставки нет готовых к бою новых дивизий. Наши ресурсы по вооружению ограничены, и учтите, что, кроме Вашего фронта, есть еще у нас другие фронты. Воевать надо не числом, а умением. Если вы не научитесь получше управлять войсками, вам не хватит всего вооружения, производимого во всей стране. Учтите все это, если Вы хотите когда-либо победить врага».

Подписав текст письма и отпустив Василевского, Сталин распорядился подать ему завтрак в кабинет и, ожидая завтрак, сидел в своем кресле, скованный многолетней усталостью, положив обе вытянутые руки вместе с локтями на красное сукно стола.

Еще в марте, когда на совещании Государственного Комитета Обороны проходило обсуждение возможных вариантов действий наших войск на летний период, Тимошенко настаивал на том, что надо наступать по всему фронту, в противном случае может повториться то, что было в начале войны. Именно здесь, на совещании, Тимошенко доложил о своих планах широкого наступления Южного и Юго-Западного фронтов с целью освобождения украинских земель.

Планы, замыслы и решимость маршала нравились Сталину: наконец-то будет вырвана у врага инициатива и мы станем диктовать ему свою волю, хотя Сталин не мог не понимать, что сил у южных фронтов для этого маловато и взять их больше пока неоткуда.

Но Тимошенко подготовку к операции вел уверенно, энергично, с большим размахом и наконец обратился к украинскому народу с призывом всеми силами помогать наступающим войскам Красной армии. Кончался призыв горячими словами, каких с упованием ждала многострадальная Украина: «Час освобождения Украины близок. Все к оружию! Смерть немецким оккупантам!»

Сталин прошелся по кабинету, опять сел к столу и, зная, что в приемной ждут с завтраком, не приглашал никого.

Он как-то машинально включил круглый динамик, стоявший на его столе среди телефонов, и стал слушать передачу последних известий. Читал диктор с большими нехорошими паузами, густым торжественно-печальным голосом:

«В течение ночи на девятнадцатое мая на харьковском направлении наши войска вели наступательные бои и, отбивая контратаки противника, продвигались вперед.

В направлении Изюм, Барвенково завязались бои с перешедшими в наступление немецко-фашистскими войсками.

На Керченском полуострове продолжались бои в районе города Керчь.

На харьковском направлении наши войска продолжали вести успешные наступательные бои. Немцы танковыми контратаками безуспешно пытались задержать продвижение наших частей. На одном из участков гитлеровцы бросили в бой девяносто танков».

Сталин сердито выключил динамик и подумал: «Как это все: “… безуспешно пытались задержать…” Пойди докопайся до смысла».

Позавтракав на скорую руку и допивая густой холодный чай, он согласно строго заведенному порядку, который никто не мог нарушить, принял офицера из оперативного управления Генштаба и внимательно, ни разу не прервав его, выслушал доклад по карте о положении на фронтах.

– На очереди Воронеж, – совершенно твердо сказал Сталин, совсем не обращаясь к офицеру, убиравшему со стола свои карты. – Ни о каком дальнейшем наступлении не может быть и речи. Это ясно.

Офицер, вернувшись в свое управление, был необъяснимо для своих товарищей бодр и даже весел. Он не имел права кому бы то ни было передавать услышанное в кабинете Сталина, но, зная, что в Генштабе все были против наступления на Юге, радовался, что наши войска займут оборону.

X

У советских войск под Харьковом не оказалось в тяжелую и решающую минуту «засадного полка» – тех двух-трех резервных армий, о которых говорил Жуков, и наступавшие соединения вынуждены были перейти к обороне на случайных, неподготовленных позициях. Подвижные части немцев легко сминали оборонительные рубежи русских, отрезали их от тылов и в ночь на двадцать третье мая окончательно подрубили весь барвенковский выступ, перекрыв нашим войскам путь отхода за Северский Донец.

Командование Юго-Западного фронта предприняло попытку организовать прорыв кольца окружения, но из-за малочисленности войск, выделенных для этой цели, и слабой поддержки авиации успех оказался весьма ограниченным. Только отдельным группам удалось прорваться за Северский Донец.

Одновременно с наступлением в районе барвенковского плацдарма противник усилил удары северо-восточнее Харькова, на волчанском направлении, и здесь остановил наши войска. Успешно начавшаяся в районе Харькова наступательная операция советских войск закончилась тяжелым поражением для армий Южного и Юго-Западного фронтов.

Ликвидировав барвенковский выступ, гитлеровцы значительно улучшили свое оперативное положение и заняли выгодные позиции для дальнейшего продвижения на восток.

Гитлер, окрыленный успехами в Крыму и под Харьковом, изъявил желание лично побывать на Восточном фронте и под усиленной охраной отряда имперской безопасности прибыл в штаб-квартиру группы армий «Юг» в Полтаве, где в присутствии многих генералов и старших офицеров вручил фельдмаршалу фон Боку орден «Дубовый лист с мечом» и золотую цепь. И вообще фюрер был добр, как-то даже нездорово подвижен и многословен. А говорил, как всегда, запаленно, с очевидными признаками напряжения на мускулистом лице:

– Борьба с армиями Тимошенко принесла быстрый, но не случайный успех. Для меня совершенно ясно выявилась нечувствительность русских к окружению оперативного характера. Следовательно, главное внимание необходимо теперь уделять отдельным прорывам с целью плотного окружения группировок противника. Не следует допускать, чтобы в итоге слишком быстрого продвижения танков и моторизованных войск на большую глубину терялась связь со следующей за ними пехотой.

Все это фюрер выдавал за новую стратегию, разработанную под его руководством, потому что теперь он возглавляет сухопутные силы, и успехи Клейста в Крыму и фон Бока под Харьковом – явление закономерное.

С той же заносчивостью и ликованием он отверг даже возможность открытия второго фронта, обещая спокойствие на оккупированных землях Запада:

– Европа – наш дом, а Запад – глухая стена нашего дома. И никогда еще немцы не спали так спокойно в своем доме, как сейчас. Надо быть безумцем, чтобы ждать второго фронта. Старый алкоголик Черчилль играет в поддавки со Сталиным, хвалит его, а на своих туманных островах заверяет, что он готов сражаться с немцами до последнего русского солдата…

Слова фюрера потонули в аплодисментах.

Первого июня в глубоком, одетом в железобетон бункере вблизи Полтавы было созвано специальное совещание, на котором присутствовало все верховное главнокомандование вермахта и которое детально обсудило план дальнейшего развития летних операций на Востоке.

Большое летнее наступление было решено начать давно готовившейся операцией «Блау» – ударом на Воронеж. Зная, что в этом районе и к северу от него всю весну наблюдались скопление и активность русских, Гитлер особым приказом усилил курскую группировку. Всего для наступления на воронежском направлении кроме основных войск дополнительно привлекалось 28 дивизий.

Дата начала операции «Блау» снова оставалась в глубокой тайне. Гитлер на совещании не назвал даже приблизительного числа.

XI

Утром Охватов проснулся рано. Он спал на изопревшей копешке соломы, закрытой сверху старым рядном. От сырой гнили, которой он дышал всю ночь, болела голова и мутило. Он спустился с копешки, стащил свою шинель, волглую, с сырым запахом прели, и перешел к сараюшке, на кучу осиновых жердей, обглоданных не то козами, не то кроликами. Серые, прополосканные дождями бревешки в стене сарая, запущенный, истоптанный огород, цветущие яблони в саду, набитые горланящими воробьями, уже совсем зеленые ракиты на меже сада – все было облито ранним красноватым солнцем.

Ночь стояла безросная, сухая, и воздух от солнца стал быстро согреваться. Сразу запахло теплым весенним садом. В траве под ракитами сухо и неистово принялись звенеть кузнечики. В овраге за садом кто-то с хрустом ломал хворост, оттуда наносило дымком: видимо, растопляли котлы штабной кухни. А где-то очень высоко в пустынном небе, вроде все на одном месте, нудился комариным гудом немецкий самолет-разведчик. По нему никто не стрелял, словно все забыли о войне в это тихое солнечное утро.

Охватов потерял сон, и ему сделалось неловко лежать: то твердо было под боком, то низко в изголовье, то от шинели муторно пахло прелой соломой.

В сарае храпели разведчики. А за углом на телеге заливисто зевали, крякали и переговаривались. Вначале Охватов не обратил на это никакого внимания, но потом невольно прислушался и по голосам узнал, что это Недокур и Козырев.

– Сдать бы надо книжицу-то, – говорил Козырев. – За это дело может нагореть… И тебе, и взводному. Наперед знай.

– Ладно пугать-то, Козырев. По-немецки ж я все равно ни бельмеса. А бумажка тонкая, мягкая, и из одного листочка как раз выходит две закрутки. Хорошая книжица. И удивляет меня, Козырев, одна штуковина: как ее немец сам не искурил? Олух, верно?

– Тебе, брат Недокур, не понять, почему он ее не искурил.

– Все как-то загадками говоришь, Козырев. Не понять, не понять.

– Да потому не понять, Недокур, что у нас с тобой нету такой книжицы, которую ты бы читал каждый день и берег пуще глаза. Тебе хоть что дай – искуришь. Ты небось и родительские-то письма на завертках сжег?

– Ну что ты, Козырев! Материны письма, как можно.

– Слава богу. А для немца эта книжица – святая святых. Библия, можно сказать. Этот самый Заратустра – бог для нацистов. Мне всегда непонятно, почему наши политработники мало рассказывают бойцам, какому страшному богу молятся фашисты. Честное слово, надо, чтобы каждый наш боец знал о зверином учении Заратустры. А то немец, немец, вроде такой же человек, о двух руках, двух ногах, только и есть что запуган да обманут.

– А ты считаешь, Козырев, что немец не запуган фашистами?

– Да черт с ним, что он запуган. Нам-то нельзя больше отступать перед ним. Ведь вынудил ты меня. Вот послушай, что он говорит, этот арийский бог Заратустра. – Козырев пошуршал страницами, откашлялся и стал читать: – «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище и мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека. Человек – это мост, а не цель: в человеке можно любить то, что он переход и уничтожение… Вы не хотите убивать? Взгляните, бледный враг ваш склонил голову, в его глазах горит великое прозрение. Я говорю вам: земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если бы можно было “вечной жизнью” сманить их из этой жизни!.. Любите мир как средство к новым войнам. Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Можно молчать и сидеть смирно только тогда, когда есть стрелы и лук. Вы говорите, что благая цель освещает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освещает всякую цель. Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Вы безобразны? Ну что ж, братья мои! Опутайте себя возвышенным, этой мантией безобразного. Вашей доблестью да будет повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением! Для хорошего воина “ты должен” звучит приятней, чем “я хочу”. И все, что вы любите, вы должны сперва приказать себе… Итак, живите вы своей жизнью повиновения и войны! Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут вашими успехами. Что пользы в долгой жизни! Какой воин хочет, чтоб его щадили! Ты должен и в друге своем уважать врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься ему. Ты должен подать ему не руку, а лапу: и я хочу, чтобы у твоей лапы были когти. Только там есть воскрешение, где есть могилы».

Козырев перестал читать и вздохнул. Кто-то из двоих завозился на телеге, вероятно Козырев, потому что Недокур спросил вдруг, судя по его дрожащему голосу, едва справившись с негодованием и изумлением:

– Козырев, да это как же все, а? Да это неуж все так написано? Тогда что ж выходит? «…Я хочу, чтобы у твоей лапы были когти». Вот это бог! Бить ведь их надо, Козырев, смертным боем. Вместе с их богом. Иначе украсят они всю землю нашими могилами и скажут: так-де велено Богом. Ты подумай-ка: только там воскрешение, где есть могилы. А мы – немцы да немцы, фрицы да фашисты, а на самом-то деле это же кто?.. Бледный враг склонил голову и прозрел – значит без колебания руби его голову. А мы как? «Повинную голову и меч не сечет!» – Недокур защелкал языком и так энергично повернулся, что заскрипела телега. – Я, Козырев, подполз к нему, гляжу – убит. И кругом ночь, и вся земля иссечена железом, пахнет взрывчаткой, а у меня от этого запаха всегда во рту деревенеет, и жалко мне сделалось немца этого. Думаю, пришел откуда-то, бедняга, дети небось есть. Лица я его не видел: в грязи оно, залито кровью, но думаю, что это уже пожилой человек. Почему же, Козырев, мы такие сердобольные, как бабы? Ну ладно, намотаем на ус. Это дело мы намотаем на ус.

– Ты, Недокур, особенно не удивляйся. Ницше, автор этой книжонки, учит немцев, что рабство – первый признак высокой культуры нации. Вот теперь это и намотай на свой молодой ус.

– Я, Козырев, теперь не на одну неделю расстроился.

– Злей будешь. А книжонку я у тебя заберу. И лучше будет, если ты о ней станешь помалкивать. А я ее сдам куда следует.

– Да черт с нею, только эти когти не дадут мне теперь покою. А книжку возьми. На кой она мне после всего. Да меня вырвет, ежели я закурю из этой бумаги.

В сарае заскрипела дверь, и кто-то крикнул:

– Охватова к командиру дивизии! Где он?

– Там, на улице. В саду спит.

Охватов, хорошо слышавший голос посыльного, быстро вскочил, встряхнулся и с озабоченным лицом пошел мимо телеги, на которой лежали Недокур и Козырев, оба притворившиеся спящими. Сразу за углом, поднырнув под бельевую веревку, натянутую между яблоней и стеной сараюшки, встретился с дежурным капитаном.

– Что так рано, товарищ капитан? Наверное, перепутали что-нибудь?

– Это вы, разведчики, мастаки путать, – сердито говорил капитан, уходя от сараюшки, и не оглядываясь кинул еще: – Быстро, быстро!

Охватов вытащил из колодца ведро воды, ополоснул лицо, сапоги, застегнул гимнастерку на все пуговицы, подтянул ремень и побежал следом за капитаном.

У большой комдивской хаты, под старой грушей, стояла зеленая эмка, пыльная и горячая. Шофер протирал стекла, ни на кого не обращая внимания, и уж только поэтому можно было заключить, что возит он большое начальство. У входа в хату стоял часовой, в сторонке у стены сержант с гнутой и узкой спиной раздувал медный самовар, а дежурный капитан, который ходил за Охватовым, куском шинели лощил сапоги, поставив ногу на каменный приступок у крыльца.

– Вторая дверь справа, – сказал он Охватову и, всхлопнув суконку, свернул и положил ее в карман.

Охватов вошел в большую светлую комнату с вымытым потолком и большим непокрытым столом, на котором была развернута карта. Полковник Заварухин стоял у стола и разговаривал с командиром, сидевшим на широкой выскобленной скамейке спиной к окошку. Охватов не мог на свет разглядеть, кто он по званию, и сразу обратился к полковнику.

– Здесь генерал, – остановил Заварухин младшего лейтенанта. – Командующий армией.

– За «языка» спасибо, Охватов, – сказал Березов вставая и, подходя к Охватову, подал ему раскрытую коробочку с орденом Красной Звезды на белой бархатной подстилочке. – Поздравляю. А бойцов, каких считаешь нужным, представь к медали. Полковник наградит своей властью. Поздравляю и благодарю за службу. Ходил первый раз?

– Можно сказать, первый, товарищ генерал.

– И как?

– Не знаю, товарищ генерал. – Охватов впервые близко поглядел на генерала, на его смуглое, совсем без морщин, волевое лицо с узкими неподвижными и бесстрастными глазами и остался доволен, что так неопределенно ответил на его вопрос. «Разве его может интересовать судьба и переживания одного человека, если он едва ли успевает знать положение целых полков и дивизий?» А генералу в свою очередь понравилось, что командир неболтлив и что не надо его выслушивать, взял руки за спину, в ладном костюме, сшитом по его тонкой фигуре, с тугими икрами немного искривленных ног, отошел к столу, поглядел на карту, подтвердил еще раз что-то ранее обговоренное:

– Здесь, полковник. Да, именно здесь. – И повернулся к Охватову: – Есть необходимость, лейтенант…

– Младший лейтенант, товарищ генерал, – поправил Охватов.

– Был младшим. Так вот, лейтенант, есть необходимость еще наведаться к немцам с той же целью. Что скажешь на это?

– Когда, товарищ генерал?

– Самый поздний срок – сегодняшняя ночь.

– Хоть бы завтра, товарищ генерал.

– Может, станем рядиться?

– Слушаюсь.

– Нам завтра к утру нужен контрольный пленный, чтобы проверить правильность показаний вашего же «языка». Не увязываются его слова с действительностью. Под Харьковом трещит и разваливается вся немецкая оборона, а ваш пленный обер-лейтенант Вейгольд обещает нам грандиозное наступление под кодовым названием «Блау». И говорит фактами – им трудно не верить. Понял, лейтенант?

– Слушаюсь, товарищ генерал. – Охватов с молчаливой просьбой за своих людей поглядел на Заварухина, но тот не решился перечить генералу, хотя и знал, что за контрольным пленным лучше бы послать полковую, готовую к поиску группу.

Березов догадывался, что лейтенант и полковник думают одинаково, и помимо воли своей смягчился, обращаясь к тому и другому, сказал:

– Дело важное, лейтенант, и я хочу, чтобы делали его верные руки.

Охватов вышел в тревожном состоянии духа, боясь встречи со своими бойцами уж только потому, что его настроение передастся им, а бодриться и лгать перед товарищами он не мог.

На улице было тепло и солнечно. Согретый воздух бродил вишневым цветом и молодой зеленью. Генеральский шофер, прислонившись к капоту чистой машины, читал газету. Дежурный капитан, поглядывая на свои вычищенные и низко осаженные сапоги, прохаживался возле крыльца, часовой мутными, усталыми глазами глядел на него, готовый в любой миг стиснуть автомат и принять стойку «смирно». «Как им хорошо, – искренне позавидовал Охватов. – Им не надо думать о поиске, не надо разъяснять бойцам причин необходимости спешного поиска – а бойцы, им что ни говори, все равно не поймут и будут думать одно: что он, командир взвода Охватов, не набрался смелости просить у начальства отдыха для разведчиков. Какие они счастливые – шофер, капитан и боец-часовой!..»

Выйдя со двора, он сразу увидел у колодца своих разведчиков, которые гонялись друг за другом, плескались холодной водой, гоготали и весело кричали на всю улицу.

В кабинет Заварухина вошел начальник политотдела дивизии батальонный комиссар Шамис, бритоголовый старик с тяжелым, нездоровым дыханием. Держа в левой приподнятой руке пачку бумаг, он без всякого чинопочитания поздоровался сперва с Заварухиным, потому что тот был ближе к двери, затем подал руку генералу Березову и, наливаясь краской, быстро задышал, заговорил:

– Сообщение, товарищи, хоть стой, хоть пляши. Вот этого нам и недоставало. – Комиссар обхлопал карманы и не нашел очков. – Хоть стой, хоть пляши.

Он сел боком к столу, грузно облокотился на него и, держа листки далеко от глаз, стал перебирать их, отыскивая начало.

– Этого нам и недоставало, – в веселости приговаривал он, оттягивая пальцем липший к шее воротник суконной гимнастерки. И стал читать: – «В последний час.

Успешное наступление наших войск на харьковском направлении.

12 мая наши войска, перейдя в наступление на харьковском направлении, прорвали оборону немецких войск и, отразив контратаки крупных танковых соединений и мотопехоты, продвигаются на запад.

За время с 12 по 16 мая наши части продвинулись на глубину 20–60 километров и освободили свыше 300 населенных пунктов.

Захвачено в плен свыше 1200 солдат и офицеров противника.

За это время уничтожено: 400 немецких танков, 210 орудий, 33 миномета, 217 пулеметов, около семисот автомашин, более ста подвод с грузами, 12 разных складов.

Уничтожено около 12 тысяч немецких солдат и офицеров.

Наступление продолжается.

Совинформбюро».

Однако события на харьковском направлении развивались так стремительно, что газеты и радио просто не поспевали за ними.

Пока комиссар Шамис, до слепоты натрудив глаза, читал сообщение, опрокидывая на стол прочитанные листочки, генерал Березов стоял как вкопанный, только перекатывались под тонкой глянцевитой кожей его острые желваки. Он радовался чаянным успехам, но радовался тайком, будто так вот и предвидел развивающиеся события под Харьковом и потому совсем не удивлен ими. В прищуре его точных глаз проглядывала явная укоризна Заварухину, задавленному опасными сомнениями.

– Н-ну, полковник? – Березов с тем же назидательным упреком поиграл напряженным коленом.

– Будем следовать доброму примеру, товарищ генерал.

– А то я гляжу, полковник, и разведчики-то у тебя не прочь денек-два прохладиться. Кончать надо с этой раскачкой. Как, комиссар?

Шамис, часто мигая своими влажными глазами, сиял:

– Это есть. Подождать, потерпеть, отложить. Это у нас есть. Оборона, она, знаете, всегда немного… Подтянемся, товарищ генерал. Усадка, спекание, как говорят металлурги, – все это дивизия пережила. Моральный уровень бойцов, считаю, на должной высоте. А вот еще узнают о харьковской победе… – Шамис, благодушно-расслабленный, пухлой ладошкой выравнивал поставленные на ребро листочки и уверил: – Теперь пойдем. Положим окаянного.

Генерал, рассматривавший карту на столе и, видимо, совсем не слушавший комиссара Шамиса, вдруг сказал:

– Полковник Заварухин, держите противника под неослабным наблюдением. Надо полагать, он снимет часть сил перед нами, и этого нельзя проморгать.

Генерал взял со скамейки свой планшет, фуражку и с выражением сердитого недовольства на лице вышел из хаты. Последовали за ним и Заварухин с Шамисом.

Когда машина Березова спустилась к пруду и там слилась с зеленью левад, Шамис озадаченно хмыкнул:

– Чем он недоволен? Такую весть я принес! – Комиссар тряхнул смятыми листочками. – Такую, скажи, весть я принес, а он хоть бы бровью шевельнул. Железо – генерал. Железо. Хотя скажу, под жесткой рукой легче служится. Этот даст кулаком острастку – пальца бояться станешь. Этот даст.

Заварухин невольно улыбнулся: его мысли о генерале совпали с тем, что высказал комиссар.

– Пойдем, комиссар, к разведчикам: их-то уж ты точно обрадуешь своей новостью, и легче им будет собираться.

– Я что-то плохо разумею, разведчики-то не сегодня ли в ночь готовятся?

– В том-то и дело.

– Ох, товарищ Заварухин, не потерять бы нам ребят вот так, с бухты-барахты.

– Рассуждать не приходится: приказ самого.

Разведчикам только что принесли завтрак, и они делили хлеб, сахар, махорку. Иные уже сидели на травке, на жердях с котелками и ели, а иные о чем-то громко спорили. Полковник Заварухин и батальонный комиссар Шамис появились неожиданно – никто даже команды «Смирно» не гаркнул.

– Что за крик? – весело, громче всех закричал комиссар и задохся, засмеялся.

Весело и бойцы ответили ему:

– Водку принесли, а младший лейтенант прижал.

– В чем дело? Почему?

– В поиск сегодня, какая же водка, товарищ батальонный комиссар? – Охватов котелок свой поставил к ногам, заискал глазами ремень, провалившийся в жерди. Так и остался распояской.

– Выслуживается.

– Ну вот что, деятели! – сказал комиссар Шамис и, сунув ладошку за высоко поднятый на животе ремень, оглядел притихших разведчиков. – Правильно он сделал. Ни о какой водке не может быть и речи. Прижал – так тому и быть. Вы лучше послушайте… А то водка, водка, – по-стариковски ворчливо говорил комиссар, перебирая листочки, уже сильно измятые в его беспокойных и небрежных пальцах. Разведчики, взволнованные предчувствием хороших вестей, забыли и о водке, и о котелках своих, следили за добродушным лицом комиссара, сами добрели.

А Заварухин взял под руку Охватова, отвел в сторонку.

– Гляжу, и орден не приколол, и кубик в петличках один.

– Считаю, не время, товарищ полковник. Не тот день. Ребята и так напустились: выслуживаешься вроде и все такое. Но это они сгоряча: без подготовки пойдем. А о медалях я передал им слова командующего.

– Командующий, Коля, величина огромная, кроме всего прочего, человек строгий, суровый, если говорить начистоту. А вот с тобой сам пожелал говорить и говорил-то – с нами, комдивами, так не говорит. Вот теперь и пойми, что вы есть такое – поисковики. Ему тоже нелегко послать вас без подготовки, но надо, Коля. Надо. Что ж делать, такая наша солдатская участь. – Полковник помолчал немного, оправил свою гимнастерку и уже другим, волевым голосом сказал: – Пойдете через оборону первого батальона тринадцатого полка. В полдень наша артиллерия порвет у немцев проволочные заграждения, а ночью они непременно пошлют солдат восстанавливать их – тут и заляжете.

– Да клюнут ли они на нашу уловку?

– Немец до смерти предан артикулу, а артикул требует от этого злосчастного немца незамедлительного восстановления разрушенных укреплений. Да у аккуратных людей оно так и должно быть. Сейчас я вам пошлю машину, и отправляйтесь.

Полковник ушел, а комиссар Шамис, дочитав разведчикам сводку, поговорил еще с ними в непринужденно-шутливой форме и приказал наконец Охватову выстроить взвод, а перед строем вдруг сделался строгим, сурово подобрался и сказал с отеческой простотой, совсем не заботясь о красоте фразы: