Текст книги "Код человеческий"

Глава 19

Здание Имперского бюро величественно возвышалось над историческим центром Мегаполиса. Сотни этажей железобетона, прикрытого голубоватым стеклом. Ничто не могло тягаться в великолепии и размерах с главным небоскребом государства. Внутреннее убранство Имперской бюрократии для основной массы людей оставалось загадкой. Впрочем, над ее разрешением вряд ли кто-то бился в святом упорстве. Зачем, когда житейских проблем полон рот? В путеводителях и так писали о том, что на разных уровнях расположены библиотечные и государственные архивы, канцелярии Верховного суда и Главного управления прокуратуры, музейные запасники и прочая дребедень. Кому это интересно?

Экселенец шествовал по западной галерее национальной библиотеки, направляясь в безлюдные хранилища художественной литературы. За окнами хозяйничала осень. На стометровой высоте, естественно, не носились сорванные с деревьев листья, паутина и прочие атрибуты увяданья природы, но кристально чистый воздух, расширявший поле зрения в разы, и нежаркий свет присевшего к горизонту солнца выдавали в своей прелести позднее бабье лето. Как же любил Экселенец помещение архива с высоченными, в десять метров, потолками, панорамным видом из гигантского окна, окрылявшим душу, старинными читальными столами и книжными полками, занимавшими все пространство вдоль стен. Но самое ценное в библиотеке – тишина и покой.

Косые лучи разливались неосязаемой мягко-оранжевой волной по убранству западной галереи, озаряя корешки бесчисленных книг. Ступая по мягкому ковру, человек направился к ближайшим стеллажам. Остановившись у одного из них, Экселенец вынул первый попавшийся том. Им оказалось сочинение японских авторов о своей родине, предназначенное для иностранцев: «Япония. Как ее понять». Преодолев пятнадцать метров до ближайшего стола, Экселенец присел и принялся за чтение. К тому времени, когда из-за скудеющего освещения стало трудно различать буквы, он уже узнал многое из жизни японцев, их истории. Он перенесся в Нару, древнюю столицу Ямато, вероятно существовавшую где-то на прото-Земле, увидел прекрасные улицы, прогуливающихся вельмож и простолюдинов, но последних либо в роли рикш, либо носильщиков и слуг. Даже запахи и вкус хайку ощутил Верховный, погрузившись в написанное.

Легкий хлопок вернул к реальности: это напротив, уронив голову на стол, заснул телохранитель. Съехавшие очки, выпавший из уха динамик, неудобно вывернутая рука, слюна, вытекавшая из полуоткрытого рта через размазанные по столешнице губы указывали на внезапность «отключки».

Оцепеневший Экселенец явственно ощутил чужое властное присутствие. По спине прокатилась волна животного ужаса, Верховный зажмурился и сжал кулаки. «Ничего, это должно пройти, так всегда бывает…» – повторял он мысленно, стараясь унять эмоции. Дыхание сбилось. К этому не удавалось привыкнуть.

Всякий раз, когда приходили ОНИ, властителя Мегаполиса скручивало в узел, неконтролируемый страх подчинял сознание и все усиливался, добираясь до грани, у которой маячило сумасшествие. После первого шока напряжение чуть отпускало, человек заставлял себя обернуться, чтобы встретиться с черными колючими глазами визитеров и получить прощение. В этот момент кошмар окончательно отступал, вырождаясь в остаточную дрожь пальцев и губ.

Сомневаться в ИХ превосходстве не приходило в голову, но природа и цель посещений вопрошающих никогда не раскрывались Экселенцу. Он – наместник, лишенный прав интересоваться о суверенах; ОНИ – безусловный императив, как вечно истинное, безупречное и очевидное, очевидное даже больше, чем факт существования мира. Правило не допускало малейших отступлений, а роли сторон соблюдались неукоснительно.

Лучше всего ИХ образ соответствовал понятию табу. Самозапрет под угрозой неизвестного чудовищного наказания. Нельзя касаться в мыслях мотивов, нельзя давать оценку или сомневаться в целесообразности ИХ требований. Можно и нужно соблюдать четкий церемониал встреч, который железно обеспечивался необъяснимым воздействием визитеров на сознание.

Так всегда: сначала страх, раскаяние, а дальше – жуткая мистерия немого допроса.

Экселенец начинал говорить – быстро, бессвязно, перескакивая с мысли на мысль, силясь упорядочить слова в логические цепочки. Затем в наступавшем откровении воля окончательно теряла связь с речью – ОНИ проникали к глубинам сознания, где «я» Экселенца трепетало, как ошарашенная собачонка на поводке, а визитеры бесцеремонно хозяйничали, превращая человека в подобие флешки.

За этим наступало время команд. Формулировать конкретные требования ОНИ не удосуживались, заряжая Верховного неким общим импульсом. Становилось понятным, в каком направлении двигаться, чего они хотят и чем недовольны. Расставленные акценты исключали ошибки Экселенца в управлении Мегаполисом. ОНИ как бы «думали» за него, осмысливали упущенное и иногда тыкали подопечного как котенка носом в миску, обращая внимание на важные моменты.

Сегодня встреча протекала не совсем обычно. ОНИ не влезали в голову, а сразу перешли к задачам. Экселенец воспринял образ отвратительного человека, которого захотелось уничтожить любым доступным способом. Сейчас человек занимается повседневными мелкими делами, но внутри него колосится тонкими ресницами зреющее нутро, противоестественное, смертельно опасное. Нет лица – прячет, и в этом вся проблема, нужно открыть лицо. ОНИ хотят заполучить отвратительного человека побыстрее. Найти, найти, найти его!

Ворвавшись в библиотеку меньше чем через минуту после того, как остановились сердца телохранителей, Галаган застал Экселенца сидящим у окна с бокалом воды и отрешенно листающим книжку. Тот даже не обратил внимания на вбежавшего помощника, а мертвые будто спали, растянувшись по полу в нелепых позах. Костюм Экселенца был изрядно помят, волосы взлохмачены, весь его вид выражал крайнюю усталость.

– Присядь, Конрад, – с трудом произнес Верховный, по-прежнему не глядя на Галагана, – тела уберешь потом. Сейчас мне нужен покой.

Они долго молчали. Очень долго, как показалось Галагану. За это время он сто раз прошелся взглядом по распластанным парням с посеревшими лицами из особого подразделения охраны. Ближайшего звали Жоржем. Тридцать пять, выходец из западного Защекинска, преданный и сильный бульдог, никогда не переспрашивал и не терзался угрызениями совести, выполняя мокрую работу, имел жену, четырех сыновей, чемпион по стрельбе из пистолета, две медали, несколько секретных миссий, а теперь вот – гроб за счет государства, письмо родным и полный пансион вдове и сиротам. Второй – новичок охранки, Джонни Росицки, кажется. Этот помоложе, получил повышение совсем недавно, отличившись в полицейских зачистках китайских кварталов. Он парадоксальным образом сочетал в себе жестокость, даже садизм с чувством долга. Идейный парень. Был. Но с ним дело ограничится только казенным гробом, патетическое письмо писать некому, родных нет.

Придется вновь отбирать телохранителей взамен этих. Ну почему они погибают? Вскрытие ничего не выявляет в подобных случаях, организмы целы, никаких патологий и повреждений. Как выразился старый эксперт, «покойник умер от недостатка жизненных сил, словно пружину остановили до того, как кончился отведенный Богом завод».

Из раздумий Галагана вывел голос Экселенца.

– Конрад, знаешь, в чем слабость человека?

– Нет, – растерянно ответил советник.

– Слабость человека в короткой памяти. Каждый из нас строит логические цепочки, отталкиваясь от незыблемых понятий. Беда в том, что мораль не выгодна. Бытовые эмоции, инстинкты… Эти разбивают жизнь на мелкие частности, где каждая ничтожная секунда правит бал, возвышаясь над памятью и плюя на будущее. Паршивой секунде наплевать на общий результат, понимаешь? Тебе хочется есть – и ты, руководствуясь сиюминутной потребностью, отбираешь хлеб у слабого, позабыв о сострадании. Этот поступок противоречит заложенным когда-то незыблемым принципам и навсегда меняет сознание, ведь слишком длинно и долго вспоминать с голодухи о библейских заповедях: нужно доставать их с пыльной полки, затем убивать в себе животное. Секунда не терпит такого промедления – и вот, не заморачиваясь обращением к Основам, мы сводим поведение к формуле «увидел-взял», выбрасывая из нее самый важный компонент «осмыслил», ведь он мешает брать. С каждым разом ты отдаляешься все больше от Человечности, вас разделяет опыт жестокости и эгоизма, через который память не достанет, потому что она коротка! А секунды… Они капают, превращая измену себе из исключения в обыденность, где человек как пластилин – бесхребетная субстанция, ею легко управлять. Мы этим и занимаемся, не правда ли, Конрад? Предлагаем каждому ту цель, которая выгодна нам, – и пусть она безнравственна, но как поймет это обыватель, изолированный от нравственности? Мы отделили людей от человеческой сущности, а теперь манипулируем массами, считая себя гениальными, а их – безликим тупым ресурсом, пригодным только для обслуживания наших целей. Но мы сами – первые ублюдки с самой короткой памятью, забывшие о совести. Парадокс? Нет! Культивируя злобу и непонимание, мы остались в одиночестве, где не с кем даже поговорить. Каково? И в чем же наша цель? В чем гениальность? В чем будущее, в конце концов?! Быть пастухом безумного стада и доить его, а еще есть их мясо, стравливать их? Мелко, Конрад, бесконечно мелко.

Воцарилась тишина, которую Галаган не сразу решился прервать вопросом, но, собравшись с духом, произнес:

– Почему?

– Завтра… да уже через час – эта мысль меня совершенно не тронет, потому что конкретно мы застрахованы от переработки на мясо, нас пощадят. Измена людям в обмен на свою жизнь и безопасность. Мне не докопаться до надежно упрятанной в черноте подсознания Человечности, мне будет плевать на всех там, внизу.

– Кто пощадит? – спросил советник, испытывая нарастающую дрожь. К горлу подкатил комок от чудовищной догадки.

– ОНИ, Конрад. Те, для которых вид – высшая ценность, а секунда – рабыня будущей цели и общих интересов. Я чувствую эту монолитность при каждом ИХ визите и понимаю нашу ничтожность.

Экселенец вдруг умолк, его взгляд сделался жестким, губы недовольно искривились. Он начал приходить в себя.

– Вам, мистер Галаган, поручается задача наивысшей важности – разыскать и уничтожить наиболее опасного представителя сопротивления. Назовем его Янусом…

Глава 20

Галаган смотрел сквозь экран монитора. В левой руке покоился пузатый бокал с остатками коньяка и ледяных кубиков. Стекло, матовое от папиллярного жира и следов губ, свидетельствовало о долгом вечере. В правой руке советник держал тлеющую сигару. Изредка он стряхивал пепел в мраморный собачий череп на столе.

Прежде Галагану редко приходилось мыслить настолько образно, как сейчас. Воспринимая те или иные события, прожженный практик привык орудовать материальными категориями: сколько убито, ранено, сколько процентов брака допущено подчиненными и так далее. Статистика – великая наука и самый надежный инструмент. Ее выкладки полезны в оценке распространенных и предсказуемых процессов. Допустим, известно, что 50 процентов воров проникают в дом через форточку, 30 процентов вскрывают замок на входной двери, еще 20 крадут ключи у хозяев, при этом 10 процентов из последних – применяя насилие. Чтобы обезопасить дом, достаточно смонтировать решетки на окна, заменить замок на биометрический и прикрепить к владельцу телохранителя. Телохранитель – на всякий случай. Следуя логике, вы гарантированно предотвратите 100 процентов преступлений, но 1 процент не впишется в статистику. Обязательно отыщется либо счастливчик, которому поможет случай, либо оригинал, придумавший что-то новое. Не беда, одним процентом можно пренебречь.

Конрад Галаган так и поступал. В конце концов, потери неизбежны, а по закону Кертиса усилия по ликвидации злополучного последнего процента сожрут энергии больше, чем было затрачено на предыдущие 99. Кертис даже утверждал – и, по мнению Галагана, небезосновательно, – что справиться с последним процентом вовсе невозможно, а соответствующие попытки повлекут дестабилизацию системы: в стремлении к патологическому перфекционизму она выхолостит себя. Не стоит игра свеч.

Сейчас впервые в своей практике советник попал в вилку обстоятельств, где пренебрежение даже тысячной долей процента грозило тотальным поражением. Некая маленькая, попадающая в статистическую погрешность, проблема заставила сконцентрировать на себе все внимание государственной машины. Проблема стала архиважной. С нее Верховный начинал беседы, ею бредил, о ней ежедневно и ежечасно справлялся, заметно нервничая и огорчаясь докладам, где некий Янус не пойман или не ликвидирован.

Конрад не понимал, почему один из миллионов крамольников и маргиналов, презренное ничтожество, вдруг вырос в такого титана. Возникало несколько вопросов. Откуда Верховный получил информацию о Янусе? Скорее всего – от НИХ. Но чем Янус так опасен, если завладел вниманием самого Экселенца, привыкшего оперировать терминами «население», «живые ресурсы», «масса»? Зачем ОНИ сузили внимание своего могущественного вассала до одного человека? Со временем Галаган стал заражаться навязчивой тревогой – следствием неопределенности и невозможности отыскать ответы на вопросы. Конрад очень не любил чего-либо не понимать, не контролировать, не просчитывать наперед. Он ненавидел состояние зыбкости, где действительность течет вопреки его воле и не поддается исправлению.

Разветвленная система тайной полиции не умела работать настолько избирательно и в то же время абстрактно. Будь у сыщиков настоящее имя, тогда другое дело. А сейчас? Кроме упоминания в кругах люмпенов о некоем подпольном сообществе Солнечного – ничего, и реально приблизиться к цели не удавалось. Иногда искусительными вспышками посещали сомнения по поводу самого факта существования Януса. В конце концов, может, ОНИ и Экселенец ошибаются?

Но внутренний червь всякий раз с обескураживающей быстротой пожирал ростки умиротворения: очевидно, враг, коварный и нестандартный, существует, его следы с неизбежностью проступают, пусть Конрад хоть тысячу раз попытается уверить себя в обратном.

Галаган столкнулся с назойливым образом просыпающегося сквозь пальцы мелкого песка. Очевидно, Янус – смертельно опасный вирус, урод, скрытый под оболочкой-обманкой. Его неуязвимость – в размерах, в физической микроскопичности, позволяющей смешаться с миллиардом идентичных внешне песчинок и сделать неприемлемо долгими поиски себя. Советник обладал властью, но к чему она, когда в руках песок, просыпающийся сквозь пальцы? Пренебречь Янусом тоже нельзя, он же вирус! Такой может заразить весь организм.

Конрад брезгливо поморщился. Что ж, если стандартные методы не действуют, он испытает нестандартные.

Глава 21

Библиотека смотрела на тихий тупичок окнами в старых деревянных рамах. У входа висела табличка «МУК № 2 им. М. Горького». Слева и справа от порога ютились маленькие клумбы с типичными цветами – астрами, дубками и «петушиными гребешками». У одной из клумб стояла скамейка в одну доску. После дождя ее поверхность пачкала брюки, поэтому Матвей сперва постелил полиэтиленовый пакет «Спасибо за покупку», затем присел и закурил сигарету. Она не успела истлеть даже на треть, когда в двери послышался щелчок открываемого изнутри замка и на ступеньки вышла девушка библиотекарь.

– У нас же написано – «Курить запрещено!», – обратилась она с укором, кивнув на убогий плакатик с перечеркнутой сигаретой, прикрепленный скотчем к оконному стеклу.

– Простите, Лиля Аркадьевна, привычка проклятая!

С этими словами, не мешкая, Туров затушил окурок, подошел к девушке и, обняв ее за талию, нежно поцеловал.

Матвей любил ее. В ранний час, как обычно запершись на ключ, они предавались страсти среди книжных полок и картотечных шкафов. Это потом Лиля, скрывая следы «бесстыдства», будет не торопясь, с мечтательной улыбкой укладывать перед зеркалом прическу и застенчиво опускать глаза, встречаясь взглядом с Матвеем. Сейчас же она как кошка вцепилась в него, позабыв обо всем на свете.

Туров называл ее галчонком за миниатюрность, острые черты лица и темный цвет волос. Лиля и вправду чем-то напоминала маленькую смешную птичку, порхающую между стеллажей архива. В ее поведении было столько трогательной наивности и беззащитности, что он всякий раз ловил себя на мыслях о хрупкости всего прекрасного.

Лиля жила с мамой и не имела статуса лояльности. Ее папка чем-то насолил властям в молодости, за что заплатил сполна. Видимо, он слишком расстарался, потому что дочери досталась его скверная репутация по наследству. Это означало вечное прозябание на плохо оплачиваемых должностях, профилактические визиты к копам и отсутствие личных перспектив – ну кто свяжется с нелояльной? Нелояльной навсегда! Девушка же, словно больной от рождения ребенок, относилась к своей участи философски.

В отсутствие друзей собеседниками Лили стали книги. Она читала бессистемно, жадно, перемежая дешевые бульварные романчики с Достоевским. По правде, Достоевский давался тяжело, нагружая девичье естество прессом мрачного самокопания, но любовные линии в его книгах стоили мучений. Какие прекрасные героини! Какие глупые кавалеры! Всего-то и надо – люби женщину, а они – в дебри, словно заговоренные: то рубят кого-то в горячке, то крадут, то к Богу обращаются, а то и вовсе мечутся, мечутся, – а в итоге труп любимой и сумасшествие в придачу. Приступая к очередному творению Федора Михайловича, Лиля всякий раз с азартом законченного лотерейного раба надеялась на счастливый финал новой любовной истории. Уж этим-то повезет, она дворянка, он офицер – куда краше и органичней? Но вот последняя страница – и мрачные предчувствия, сменявшиеся по ходу романа редкими проблесками надежды, подтверждены окончательно: лишь бесы, бесы, бесы да вывернутая наизнанку низменная натура человека. Еще надежда – как утешительный приз и повод снова сыграть в беспроигрышную лотерею Достоевского.

Должность библиотекаря оказалась естественной для девушки. В библиотеке можно спокойно читать, изредка отвлекаясь на малочисленных посетителей. Никто не обратит внимания на дешевенькое платье с ближайшего блошиного рынка, оно прекрасно вписывается в библиотечный антураж, не нужно пыжиться и казаться лучше, чем есть на самом деле. Правда, мама приучила Лилю выглядеть хорошо и девушка по мере возможности выполняла ее наставления. Она не ощущала себя бедной или нищей, в ее реальности никогда не было иного состояния, чем нелояльность и поражение в правах, к тому же мир, созданный писателями с далекой, наверняка уже исчезнувшей планеты, интересовал ее гораздо больше грязных улиц Защекинска и собственной судьбы.

Все изменилось с появлением Матвея.

Они познакомились в участке, когда Лиля в очередной раз посещала отдел по делам неблагонадежных.

Предпенсионного возраста инспектор не обременял девушку лишними вопросами и даже как будто участливо относился к ней, прекрасно понимая природу «неблагонадежности» поднадзорной. «Эх, мне бы всех таких неблагонадежных, как ты!» – вздыхал коп. Лиля не отвечала, справедливо рассудив, что в одной фразе он выразил всю внутреннюю гниль, присущую людям его профессии, готовым пасти даже невиновных, только б иметь рабочее место. Получив отметку в ХАЭН, девушка с облегчением выпорхнула в коридор, где Туров, пристегнутый наручниками к скамье, коротал время в ожидании разбирательства, учиненного гнусным участковым Василием.

– Девушка, вы не могли бы оказать мне небольшую услугу? – обратился Матвей. – Копы заблокировали ХАЭН, не могу связаться ни с кем, а у племянника день рожденья. Бросите со своего, что у меня все в порядке?

– Вообще-то я с уголовниками не общаюсь, – строго ответила Лиля.

– Я тоже, – улыбнулся Матвей, – но они меня сами сюда притащили, так что придется, видимо.

По правде, Лиле подумалось, что знакомиться в кутузке ниже достоинства даже недостойных «поражистов», но нелюбовь к копам подтолкнула к логичной мысли: те вполне могли притащить в участок такого же неудачника, как и она сама. Так чем же он хуже Лили?

– Не воображайте, что остроумны, – не убавляя строгости, произнесла она. – Ладно, какой айди и от кого весточка?

– Матвей. Может, голосовым?

Поколебавшись, Лиля согласилась.

Случайный знакомый потом не шел из головы, романы не читались, а старички – завсегдатаи библиотеки про себя отметили нехарактерную рассеянность девушки, появившуюся «ни с того ни с сего».

Матвей впоследствии подкараулил Лилю у полицейского участка. Оказалось, он целый месяц дежурил там в часы приема отдела по делам неблагонадежных в надежде, что девушка рано или поздно придет отмечаться! Она никогда не встречала подобного отношения к себе, их роман стал неизбежностью.