Текст книги "Оправдание крови"

XII

Чей-то мужской голос крикнул на темной, сумрачной улице:

– Это вы из Веремеек?

Солдатки от неожиданности остановились, притихли. Наконец нехотя откликнулись:

– Мы.

– Тут из ваших одна у меня в доме, – подошел ближе мужчина, – так пойдемте и вы.

– Кто, Роза? – моментом обступили его, прямо прилипли веремейковские женщины.

Он вроде бы не услыхал вопроса. Рассказывал дальше:

– А другая баба в комендатуре. Немцы отправили ее в нашу, яшницкую. Будет завтра разбираться комендант, что она натворила, в чем провинилась. – Помолчал и добавил: – Вот какие вы… Другие бабы ходили к нам, так все было тихо, а вы вдруг наделали делов.

– Да уж… – вздохнув, как бы повинилась за всех перед незнакомцем Анета Прибыткова.

В доме, куда яшницкий житель вскоре привел веремейковскую компанию, кроме растерянной Розы Самусевой были еще две женщины, одна, наверное, жена хозяина, еще молодая, хотя и тучная женщина, другая постарше, то ли ее свекровь, то ли, может, теща его, сидя на низенькой скамеечке, она качала деревянную зыбку на веревках.

Роза услыхала голоса попутчиц, когда те проходили во двор милю окна; она знала, что это ее односельчанки, так как хозяин обещал перехватить их у лагеря и привести сюда; вскочила с жесткого венского стула, на котором сидела у оштукатуренной стены между окнами, и, как только отворилась дверь в сенцы, а за порогом в темном проеме возникли знакомые фигуры, кинулась навстречу.

– Ну, кто бы подумать мог! – всплеснула она руками. – Они же за еврейку меня приняли!

– Еще что скажешь! – не сразу поверила ей Варка Касперукова.

Тогда подала голос молодая хозяйка.

– А что странного? – усмехнулась она. – Аккурат евреечка.

– Ну, какая она евреечка, – пожала плечами Анета Прибыткова, но и сама исподтишка окинула Розу пытливым взглядом.

– Ладно вам, – обратилась к женщинам недовольная чем-то Палага Хохлова, – может, когда проезжий какой и заночевал у дедовой бабки. Недаром у них всегда хорошие свиньи водятся. Но все это шуточки…

– Ну да, хорошенькие шуточки! – заступилась за Розу Анета Прибыткова. – Эти шуточки чуть не довели вот!…

– Дак я и говорю, – досадливо-нетерпеливо перебила Палага. – Я и говорю… – Видно, она хотела сказать что-то Анете Прибытковой в свое оправдание, однако передумала и, повернувшись к Розе Самусевой, спросила: – Ну, а Дуня? Почему вдруг Дуню забрали?

Сверкнули при тусклом свете жестяной коптилки влажные глаза, Роза встрепенулась, будто ждала этого вопроса и боялась его.

– Дак она же сама… – Роза сказала так и замялась на мгновение. – Она сама пришла… А я стояла там и не понимала, чего они мне говорят со всех сторон, чего добиваются. А как Дуня пришла, дак и я догадалась – юда да юда, говорят. Ну, и лезут с руками. А Дуня заступилась. Тогда немцы на нее и набросились. Начали угрожать ей.

– Как это угрожать? – словно бы не поверила Палага.

– А так, что один немец даже кофту порвал на ней.

– Ну и что, если порвал? – недоуменно пожала плечами Палага, мол, экое диво, и, будто ища поддержки, посмотрела на старую хозяйку, которая хоть и не переставала качать рукой зыбку, однако повернулась лицом к ним и слушала разговор.

– А то, что Дуня плюнула ему в морду! – со злостью ответила Палаге Роза Самусева, пряча в ладонях лицо.

– Ха, – выдохнула от неожиданности старая хозяйка. А Палага Хохлова спокойно сказала:

– Ну и дура!

Тогда вспыхнула Анета Прибыткова.

– А сама в Ключе не то же самое сделала?

– То, да не самое. Тама был свой, полицай, дак буду ли я еще цацкаться с ним? А тута немец. Не знаешь, что и сказать ему. Вроде немой он. Хорошо еще, если не дурной попадется. А если дурной? Ну, и чего она добилась, что плюнула?

– Дак что-то надо же было сделать, чтобы отвязались, – с сердцем возразила на это Роза Самусева.

– Вот, то она из себя овечку строит, вроде ничего не понимает, а то вдруг… Дуня что? Дуня… А вот ты! Сперва и крылья, как курица, распустила, лови, мол, петух, меня, топчи, а потом даже ответить не можешь, кто ты, юда или пет.

– Сама же говоришь – ему как немому объяснят!), если не знаешь, чего он хочет.

– Сама, сама! – передразнила взволнованную женщину Палага; она все больше злилась, как бы подавляя неприязнь к Розе.

Почувствовав это, самая молодая из веремейковских баб, Фрося Рацеева, даже возмутилась:

– Ну, чего ты, тетка Палага? Пожалей хоть Розу! Ей уж и без тебя досталось!

Варка Касперукова тоже уловила злое намерение в попреках Палаги, попыталась рассеять все шуткой. Но зря. Палага и вовсе надулась, словно не могла простить Розе Дуню Прокопкину.

Тем временем в зыбке заплакало хозяйское дитя, и всем вдруг сделалось стыдно, что так раскричались, чуть ли не на всю хату. Утешать ребенка сразу же кинулась молодая хозяйка, которая все время, пока веремейковские женщины препирались и спорили между собой, молча копалась в открытом шкафчике, что стоял в углу у задней стены и, наверное, служил хозяевам также обеденным столом. «Цыц, цыц!» – наклонилась молодица над зыбкой, задергиваясь домотканым пологом, который свешивался с одной стороны на веревочных петлях из-под самого потолка. Припав к материнской груди, младенец тут же успокоенно замолк, словно захлебнулся молоком, и в комнате воцарилась тишина.

– А я вот что скажу вам, бабы, – бросил в эту тишину первое слово хозяин; он стоял в сенцах по ту сторону порога, как будто пришел сюда не вместе со всеми, а только что, да приостановился от неожиданности, удивленный, что в его дом набилось столько незнакомых баб; теперь веремейковки рассмотрели, что это мужчина лет тридцати, как раз под пару молодой хозяйке, хоть выглядел не таким дородным, как она; однако лица их были схожи: и жена, и муж казались одинаково смуглыми, а больше всего сближала их в этой похожести несмелая, застенчивая улыбчивость (иначе и не назовешь), которая появлялась в темных глазах, когда они заинтересованно вглядывались в кого-нибудь. – Ваше счастье еще, что хоть так получилось: и эту я заставил на огороде спрятаться, и ту немцы не увезли с собой, а в комендатуру сдали.

– Ага, – закивали головами женщины.

– Но как ее вызволить оттуда? – раздался голос Анеты Прибытковой.

– Хорошо бы немцы совсем передали ее в полицию, – словно вслух рассуждая, проговорил хозяин.

– Что бы тогда было?

– В Яшнице начальником полиции кум наш. Пацана нашего крестил.

Женщины от неожиданности переглянулись – мол, правда, кум куму не откажет.

– А послушает он вас?

– Должен послушать, – уверенно, с оттенком самодовольства ответил хозяин. – Я вот только считаю, что откладывать на завтра не надо. Лучше попытаться уладить дело еще сегодня. Как вы думаете?

– Ну да, – ухватилась за хозяйское предложение Палага Хохлова, – надо поговорить с человеком, может, и правда вызволит Дуню.

– Тогда вот что, – рассудил хозяин, – пойдемте до кума. Но не всем гамузом. Ты вот, как старшая, можешь пойти со мной, – показал он на Палагу, – и она, – взгляд его упал на Розу Самусеву. – Нехай поглядит, что напрасно немцы к ней прицепились. Документы-то хоть есть?

– Откуль они у нас?

– Ладно, скажу куму, что знакомые. И вы тоже в один голос подтверждайте, мол, ночевали не раз в моем дому, как на ярмарку из Веремеек своих приезжали.

Женщины догадливо закивали.

– Да уж как же…

Тогда хозяин потер руки, словно бы от удовольствия, что выпало заняться чужим делом, и весело крикнул на всю горницу:

– Мы скоро вернемся. А вы тут ужин готовьте. Варите бульбу, да побольше, потому что немало собралось нас. И небось все есть хотят.

С этими словами он вышел из сеней на улицу. Тем временем Палага Хохлова кинулась к Гэле Шараховской, шепнула:

– Давай свои золотые!

– Зачем? – встревоженно спросила та.

– Давай, давай, – не очень-то стала объяснять Палага. Отвернувшись к стене, Гэля залезла себе за пазуху, вынула завернутое в носовой платок, как она говорила, материно приданое, отдала настырной бабе.

– Ну вот, теперя верней будет! – воскликнула довольная Палага и уже совсем весело подала знак Розе идти.

В темноте – луна еще не успела взойти – они еле разглядели хозяинову фигуру. Тот словно скользил или плыл летучей мышью сперва по невидимой тропке от хаты, потом по улице, даже не слышно было шагов, не то чтобы споткнулся вдруг или еще каким-то образом наделал шуму. Зато бабам нелегко приходилось, чтобы успеть за ним: разбитая, неровная дорога словно бы подворачивалась, проваливалась под ними, даже сердце замирало.

– Значит, мужиков своих не нашли в нашем лагере? – наконец спросил сочувственно хозяин.

– Нет, – ответила Палага.

– Так уже небось в Яшнице местных и нету никого, – подождав, покуда женщины догонят его, сказал он.

– Ага, сдается, нема, – согласилась Палага. – Про это тоже говорил один тама, на церковном дворе. Говорит, может, в Кричеве наши.

– Ну, там могут быть, – как о чем-то само собой разумеющемся, сказал хозяин. – Недаром он зовется – пересыльный пункт для военнопленных. Но, чтоб вы знали, в Кричевском лагере даже здоровый человек долго не выживет. Это не то что здесь, в Яшнице. И сравнить нельзя. Тут, можно сказать, курорт для пленных. Тут работать заставляют. Ну а если работы от человека требуют, то и кормить хоть кое-как, но должны. А в Кричеве там ни еды не дают, ни лекарств. Если не вызволят оттуда сразу, так, считай, пропал, бедняга. Либо немцы пристрелят, либо с голоду ноги протянет. Я брата искал, так видел. Думал, и брат попался к немцам, но нет, напрасно только кума беспокоил, чтобы справки разные для нас обоих у немцев выправлял.

– Не попался брат?

– Кто его теперь знает! Если бы Кричевский лагерь последний из всех был, уже точно знал бы. А так подумал, что в плену, ну и съездил, чтобы после сомнений не иметь, потому что совесть замучает, если что не так. Но я про кума начал. Не повезло ему в жизни, куму моему, хоть сам он человек добрый. Как раз в мае этом, перед войной, сгорел. Ночью. Скорей всего, от молнии. Самого тогда не было в Яшнице, так и женка сгорела, и двое пацанов. Словом, хлебнул человек горя. Говорили мы как-то с ним и про лагеря. Действительно, странно, почему вдруг немцы стали позволять кое-кому уходить оттуда. Одному выдадут пропуск, например, кто с Украины, чтобы вертался домой, а другого женке отдать не пожалеют за кусок сала, если пришла да узнала своего. Оказывается, не потому, что такие уж добрые по натуре. На это приказ есть высшего командования. Боятся, что в лагерях заразные болезни пойдут. Ну, тиф там разный или еще какая чума. Одним словом, боятся, чтобы не перекинулись жаркой порой хворобы с пленных на войска, потому что заразная вошь может съесть хоть какую, даже доблестную, армию. Вот генералы немецкие и перепугались. Но, как я себе думаю, доброта ихняя протянется только до первых морозов. Тогда никакой заразы не надо будет бояться. Как захвораешь, так тут же на морозе и одубеешь, и вошь твоя не спасется, даже если и за пазухой.

– Да уж как же, – согласилась с провожатым Палага Хохлова.

– Так что торопитесь, бабы, шукайте своих мужиков. А нет, чужих спасайте.

Сказав это, хозяин круто повернул налево, в какой-то узкий промежуток между заборами.

– Идите за мной, – бросил он назад.

Даже в темноте было видно, что промежуток постепенно расширялся впереди, пока наконец не вывел их на широкий выгон, тоже огороженный со всех сторон забором. На краю выгона, уже на самом отшибе, светился окнами домик.

По тому уже, что в домик приходилось заходить не из сенцев, а прямо с выгона – только открой дверь да перешагни порог, – можно было догадаться, что жили в нем недавно.

Старший полицейский как раз вечерял. Ел похлебку деревянной ложкой прямо из чугунка, держа в левой руке большой ломоть хлеба, отрезанный от буханки, испеченной не дома, на поду в печи, а в пекарне, видно, получил свой полицейский паек. Казалось, чтобы откусить от такого ломтя, не хватит обычного человеческого рта, однако полицейский уплетал хлеб без всяких трудностей для себя: был он мужиком широким в плечах, с крупной головой и соответственно с крупными чертами лица. Он не встал из-за стола навстречу вошедшим, не делал лишних движений, кроме тех, что были необходимы для еды. Однако голову поднял сразу же.

– А, это ты, кум? – промолвил он слегка разочарованно. – Ну, посиди трохи, а то я сегодня запарился, некогда было даже поесть.

Кум в ответ кивнул, мол, понятно, такая служба, и достал для себя из-под большого деревянного топчана низенькую скамеечку, ловко подцепив ее носком сапога.

Казалось бы, из всех пришедших прежде всего нуждались в отдыхе усталые веремейковские женщины, особенно Палага Хохлова, которая, считай, с самого рассвета была на ногах, но их не пригласили сесть. И ничего странного в этом не было – просительницы ведь!…

Покуда кумовья заняты были каждый своим – один увлеченно, как напоказ, будто дразня голодных, хлебал варево, неторопливо нося ложку от чугунка ко рту и обратно, а другой молча сидел и терпеливо ждал, когда оголодавший хозяин наконец опростает чугунок, чтобы поговорить о деле, которое привело сюда его с этими чужими женщинами, – Палага Хохлова с Розой Самусевой, стоя у порога почти в потемках, потому что света от лампы не хватало на всю горницу, успели окинуть ее взглядом из угла в угол. Вообще этот домик внутри скорей напоминал сторожку, чем жилье. Даже гармошка, что висела на стене над голой, без накидок и подушек постелью, не придавала ему обжитого вида.

Но вот полицейский облизал со всех сторон ложку, поднес ее ближе к лампе, будто хотел убедиться, что на ней ничего не осталось, потом положил на край чугунка и спросил:

– Это они?

– Ага, – усталым голосом отозвался пришедший.

Между ними, судя по всему, уже в каком-то месте был разговор про веремейковских женщин и про то, что случилось с ними в Яшнице, недаром полицейский так спросил, а потом словно невидящим взглядом долго глядел на порог, где Роза Самусева и Палага Хохлова униженно ждали решения Дуниной судьбы.

– И охота же тебе, кум… —засмеялся наконец полицейский, но все-таки закончил свою мысль вслух: – Говорю, и охота тебе лезть не в свое дело. И завсегда вот так. Сколько я помню тебя, ты если не с одним, так с другим возишься. То вдруг собаку покалеченную приютишь, то человека какого-нибудь никчемного домой притащишь. А теперь вот какие-то бабы: Откуль хоть они?

Палага Хохлова поняла по разговору, что пора ей выйти на свет из потемок да отозваться своим голосом. – Из Веремеек мы, – сцепив руки на животе, выступила она и поникла головой, кланяясь.

– Из каких Веремеек? Из тех, что под Чаусами?

– Нет, мы из других, – ответила Палага. – Мы из тех, что по Беседи вниз.

– А-а-а, – поняв, закивал головой полицейский. – Которая из вас юда? – И, переводя взгляд с Палаги в темноту, с улыбкой воскликнул: – Небось не ты же!

Тогда Палага крутнулась на босых пятках и чуть не силком вытащила с порога вялую и неподатливую Розу Самусеву.

– Ну какая она вам юда! – пронзительно, скороговоркой, с раздражением, будто от внезапного приступа застарелой боли, показала она на растерянную молодую женщину обеими руками. – Или не видите по лицу, что она наша, веремейковская, и батька ее нашенский, и мать деревенская баба? Ну и что, что чернявая? Дак мало ли чернявых? А они заладили одно! Ну ладно, нехай немцы, они, может, совсем ничего не соображают, а вы-то? Что, не угадываете по лицу, какая она юда? И-и-их!…

– Цыц, баба! – поставил локоть на стол полицейский и поводил из стороны в сторону растопыренной ладонью. – Цыц! А то голова распухнет. Я и сам все вижу. Только, в отличие от тебя, тетка, я не по лицу это угадываю, а по ногам. Евреек надо узнавать по ногам. Да ладно, зараз не про это. Мне интересно, что думала себе та ваша, другая, когда на немцев с когтями бросалась?

– Кто, Дуня? – словно бы удивилась Палага.

– Дуня, Дуня!

– Дак…

– Она же не бросалась сама!… – несмело вступила в разговор и Роза Самусева. – Это солдаты хотели, дак она…

– Оказывается, вон что! Честь защищала! – подмигнул полицейский куму. – Надумала, что оборонять. Да если хочете знать, ни один немец, хоть бы вы даже и просили, не подойдет к вам без мыла, не то что насиловать сразу кинется. А теперь вот ломай голову, разбирайся с вами. Это благодарите бога, что попали на кума моего, на эту жалостливую душу, а то бы… и разбираться долго не стали. Знаете, что бывает за сопротивление военным властям? А куму моему надо и сюда нос сунуть!

Говоря все это, полицейский не сводил глаз с кума, но тот сидел, ссутулившись, на скамеечке и, казалось, равнодушен был ко всему, словно всей его заботы было только привести сюда этих женщин. Поэтому полицейский даже окликнул:

– Ты не заснул ли, Филипп?

– Заснешь с вами! – медленно поднял голову гость, как бы боясь, что внезапное и резкое движение выдаст его.

– Небось прослушал, что я тут говорил, – чуть ли не обиженным голосом сказал старший полицейский. – Я наново повторю. То, что говорил и прежде, когда ты один приходил ко мне. Хорошо, помогу тебе и в этом деле… Схожу завтра к бургомистру. Нет, лучше не к Смягликову. Пойду сразу к коменданту, раз с немцами драка завязана. Пускай отдадут бабу нам, и закроем на этом дело. Так и запишем – эта не юда, а та честь свою женскую охраняла, думала, что… Словом, не про то подумала баба да кинулась кошкой сгоряча глаза драть.

– Вот спасибо вам, добрый человек! – подумав, что наконец все обошлось, принялась кланяться Палага Хохлова. – II сами будем благодарны, что из беды этакой вызволили нас, и детям своим закажем, чтобы знали да почитали всегда, и мужьям расскажем про все, как вернутся с войны…

– Ясно, и внукам, и правнукам! – подхватил полицейским, но с ухмылкой, будто не веря, что люди вообще способны на благодарность, или просто не придавая всему этому никакого значения.

– Дак, а что? И внукам, и правнукам! – не растерялась Палага.

– Ну, допустим, от вас я благодарности не жду, – махнул рукой полицейский, по сказал это немного мягче и, пожалуй, не так насмешливо-недоверчиво, как перед этим. – Не вы меня нашли, и не вам я подрядился помочь. Тут кум мой, Филипп, главную скрипку играет, с пего и взыскивать, от него и благодарности буду требовать. Ну как, Филипп?

– Кто же за доброе дело благодарности пожалеет? – шевельнул в загадочной усмешке губами кум Филипп.

– Ты же знаешь наш уговор? – вытянул шею с чего-то повеселевший полицейский. – Давай окончательно договариваться: я к коменданту иду утром, и пускай женщины эти катятся по дорожке, куда им вздумается, а ты мне заяву на стол.

– Кум, не про то ты снова говоришь, – досадливо выпрямился Филипп. – Знаешь, как в святом писании сказано про это?

– Вспомнил чего! —поморщился полицейский. – Ты прочитал бы, что пишут в самом наиновейшем завете. Вот посмотри, почитай. – Он вылез из-за стола, подошел к стене, где на гвозде висела какая-то домашняя одежина, вынул из кармана сложенную вдоль газету. – Теперя надо жить по этому писанию. На, читай.

– Так ведь… кто старое забудет, тому глаз вон, – беря из рук полицейского газету, буркнул Филипп.

– Э-э, нет! – садясь лицом к гостям с краю стола, упрямо закрутил головой полицейский. – Это ты переиначил. Кто старое помянет, тому глаз вон, вот как правильно.

Гость развернул газету, и всем сразу бросился в глаза заголовок: «Менекая газэта». – Это теперь такая выходит? – глянул на хозяина кум.

– Сам же видишь но названию.

– Получаешь?

– Нет, бургомистру кто-то привез целую пачку из Минска, он и мне одну почитать дал. Нам газеты еще не присылают. А говорят, снова и подписка будет, если кто пожелает на дом получать, и так. На службу будут по почте газеты приходить. Словом, все как полагается скоро наладят. Только вот, подсчитал я, дорого обходится. Видишь, написано: цена десять фенинков [29]29
  Пфеннигов (искаж, нем .).


[Закрыть] по-немецки, или один рубль по-нашему. Откуда тех рублей теперь набраться, если и правда придется платить по рублю за газету. Это же накопить их надо до этого. И без газет вроде нельзя… Внизу слева читай.

Но кум Филипп еще спросил:

– Ну, а немцы как платить за службу собираются? Вениками или советскими?

– И советскими, и своими, – будто не услышав «веников», серьезно ответил хозяин. – Сдается, половину жалования теми, а половину этими. Правда, один к десяти: одна марка – десять рублей. Я даже удивился. Повсюду поснимали портреты Ленина. Ну, думаю, а что будут делать с красненькой тридцатирублевкой? Там ведь тоже Ленина портрет. Нет, не тронули. Вот что значит гроши, капитал. Стоимость. Выше политики!

– Гм, – скорей от удовольствия, чем от удивления покачал головой Филипп.

– Ну, читай, – подогнал его полицейский.

Наконец гость, как и подсказывал ему хозяин, перевел взгляд с названия в нижний левый угол газеты. Там под общим заголовком «В последнюю минуту» была помещена информация «Тимошенко отстранен, Буденный на Лубянке».

Ясно, мало кто теперь смог бы удержаться, чтобы не прочитать это сообщение «Менской газэты» до конца. Филипп тоже старательно, только что не сопя от внутреннего напряжения, прямо-таки глотал каждое слово. Не успел он поднять голову от газеты, как старший полицейский вызывающе, будто мстя за давешнее, сказал:

– Ну вот, а ты еще сомневаешься. Сталину вправду уже кранты. С кем ему теперь воевать? У него полководцев своих уже, считай, нету. Доведется американцев или англичан нанимать, раз своими дюже легко распорядился. Но не думаю, чтобы наши солдаты да под началом американцев стали воевать.

– Ну, а что Москву взяли, не пишут? – оставляя этот разговор без ответа, спросил словно себя самого Филипп и пробежал глазами другие заголовки. – Сдается, не пишут, – словно бы в удивлении, пожал плечами он. – А ты говорил, что взяли уж!…

– Газета-то не сегодняшняя!

– Думаю, что и в сегодняшней немцы не написали еще про это.

– Не написали, так напишут. На этот счет будь спокойный.

– Да я и так не очень волнуюсь. Ты дал бы газету эту домой мне. Дома я лучше прочитал бы.

– Ничего, читай тут.

– Пора уж идти, кум. Бабам наказал бульбу варить. Небось готова, надо вести и этих вот тоже, не иначе как голодные.

– Ничего, потерпят и без бульбы. Ну, а коли охота уж великая до нее, пускай себе идут. Их никто не держит, а мы с тобой дальше поговорим по ихнему делу.

– Как же они без меня, кум?

– Ага, дороги к дому не найдем! – подала голос Палага Хохлова.

– Будут соваться в потемках и дом не найдут, – поддержал заступник веремейковских баб.

– Ну, как знаешь, милок, – недовольно заерзал полицейский. – Но уговора своего я не отменяю. Я бабу завтра целехонькую возвращаю, а ты заявление вручаешь, комендант ради этого послушается меня. С завтрашнего дня и начнешь служить в полиции.

– А что про меня люди скажут? – встав со скамеечки, подал гость хозяину газету.

– То, что и про меня.

– Ну, допустим, разница есть, – возразил Филипп. – Даже та, что меня в армию не взяли.

– Нашел, чем хвалиться!

– Хвалиться тут и вправду нечем, – спокойно рассудил гость, – однако задуматься есть о чем. В армию по здоровью не взяли, а тут в полицию сам записался. Или, может, я этим временем поздоровел? Представляешь, что про меня в Яшнице завтра скажут, если я повязку эту нацеплю?

– Ну, как знаешь!… – обиженно пожал плечами старший полицейский, но в его обиженности было больше притворства, чем искренней досады.

Видя, что это посещение может не иметь положительных результатов, Палага Хохлова вдруг сжалась и, набравшись смелости, взяла дальнейшие переговоры на себя.

– Нет, ты уж, добрый человек, пожалей нас, – шагнула она к столу, где сидел насупившийся хозяин, и положила золотой, один из трех, что взяла у Гэли Шараховской.

Полицейский сразу смекнул, что это за металл заблестел на столе. Он тут же взял золотой, поднес к глазам.

– Ого, еще николаевская! – и подбросил на ладони золотую пятерку.

– Дак ты уж и правда пожалей нас, – повторила Палага Хохлова, но теперь не так униженно, как раньше, когда обращалась к полицейскому, словно абсолютно была уверена, что золото оказало свое действие.

– Ну что ж, – помаргивая, взглянул на нее полицейский, – на коменданта, пожалуй, эта монетка сильней подействует, чем даже Филиппово заявление. Но это же одному коменданту. А мне?

– И для тебя вот тоже имеется, – уже совсем осмелела Палага, кладя на стол остальное. – Правда, не свои, в долг взятые, да пускай уж. Только сделай и для меня одолжение. Так, в лагере, есть человек один. Выручи ты его, отдай мне.

– Кто он тебе?

– Никто.

– Откуда?

– Говорит, из Москвы.

– А зачем он тебе?

– Дак…

Старший полицейский вдруг захохотал во все горло, сказал издевательски, даже оскорбительно:

– Ну вот, мужик где-то еще живой, а она уже другого себе нашла! Пакостные вы все-таки творения, бабы!