Текст книги "Темный силуэт"

IV

Двухпалубный пароход «Сокол», принадлежавший «Русскому Обществу Пароходства» и Торговли, отошёл от причала в три пополудни. Он возил грузы и пассажиров на линии Новороссийск – Батум. За рубеж не ходил и эксплуатировался только на Крымско-Кавказской линии.

В глазах вояжёров город постепенно превратился в тонкую полоску берега едва заметную с корабельной палубы. Клим Пантелеевич и Вероника Альбертовна расположились в шезлонгах, дегустировали местные высокие сорта вин – сотерн (семильон), каберне и рислинг.

«Сокол» плавно скользил по гладкой поверхности моря, оставляя за собой бирюзовый след. Матросы в форме РОПиТа – с красными кушаками и буквами «Р.О.П.Т.» выполняли работу со знанием дела, без суеты. Капитан корабля в белом мундире, с тремя звёздочками на воротнике, с белым чехлом на тулье фуражки важно прохаживался по палубе.

Ближе к вечеру подул ветер, и началась небольшая качка. Судно теперь держалось ближе к берегу и стали различимы вершины гор. Миновали Геленджик, Джубгу, Новомихайловскую, Ольгинскую и Небугскую. Луна хоть и висела в небе, но едва выглядывала из-за туч. Зажгли огни, и пароход обрёл очертания.

Туапсе показался неожиданно. Косые рычаги портовых кранов и землечерпалок замерли, ожидая утра. Издалека доносился паровозный гудок прибывшего в порт товарного состава.

«Сокол» пришвартовался к пристани и на берег спустили трап. Несколько экипажей уже ожидали пассажиров.

Извозчик разместил чемоданы на положенном месте и справился:

– Куда прикажете?

– Сначала на Мещанскую, а потом в «Европу».

– Мещанская большая. Какой дом нужен, барин?

– Дом под нумером 24.

– Это где профессор живёт?

– Да.

– Знаю, возил его.

– Давно?

– Почитай, месяца два тому назад.

Кучер тронул лошадок, и пара гнедых послушно потащила за собой фаэтон.

– А разве мы сразу не в гостиницу едем? – недоумённо поинтересовалась Вероника Альбертовна.

– Я говорил тебе о нём. Он мой партнёр в шахматной игре по переписке. Я как-то консультировал его.

– Ах, да, прости, запамятовала.

– А скажи, любезный, дом профессора далеко от «Европы»? – поинтересовался у кучера Ардашев.

– Нет, Мещанская начинается с Петра Первого и тянется далече. Но профессор живёт почти посередине Мещанской. От вашей гостиницы до его дома пять минут пешком.

– Тогда, пожалуй, давай сначала в гостиницу. А на Мещанскую я сам схожу.

Вероника Альбертовна повернулась к мужу, спросила:

– И бросишь меня одну в номере? А как же ужин?

– Хорошо-хорошо, дорогая. Я наведаюсь к профессору после ужина.

Тем временем фаэтон проехал Базарную площадь, свернул на Поперечную улицу и оказался на Петра Первого. «Европа» – лучший отель города – сверкал вывеской, подсвеченной электрическими лампами. Экипаж остановился.

Носильщик, завидев коляску, выскочил на улицу и принял багаж у извозчика.

– Что с меня? – спросил Ардашев возницу.

– Сорок копеек.

Клим Пантелеевич молча протянул рубль и сказал:

– Возьми. Сдачи не надо.

– Премного благодарен, барин, – поклонился кучер, залез на козлы и взмахнул вожжами.

Ардашевы прошли внутрь. Фойе гостиницы мало чем отличалось от роскошного убранства новороссийского «Метрополя». Персидские ковры, люстра из хрусталя с электрическими лампами и дорогая мягкая мебель – непременные атрибуты всех отелей подобного класса.

Метрдотель – немного суетливый мужчина лет тридцати пяти с бакенбардами и густыми нафиксатуаренными усами – зарегистрировал постояльцев и протянул ключи. Клим Пантелеевич скупил все газеты за последние дни. В Туапсе свежая пресса приходила на два дня позже своего появления в столице. Уходя, адвокат заметил, что служащий гостиницы пристально смотрел ему вслед.

Через полчаса Ардашевы спустились в ресторан. Поужинав, Клим Пантелеевич проводил супругу в номер, а сам отправился к дому профессора на Мещанскую 24.

Город спал. Если на проспекте Петра Первого стояли электрические фонари, то уже Мещанскую, лежащую перпендикулярно проспекту, освещали керосинокалильные. Дневная жара спала, и с моря дул бриз.

Одноэтажный дом профессора особыми изысками не отличался. В таких, обычно пятикомнатных, в Ставрополе живут мещане, учителя и небогатые адвокаты. Портьеры на окнах были задёрнуты, но сквозь узкие щели пробивался тусклый свет. Было видно, как профессор расхаживает по комнате. Его тёмный силуэт скользил по внутренней стороне штор. Лёгкий морской ветер болтал табличку на ручке двери с грозным требованием «Не беспокоить!».

Клим Пантелеевич стал под фонарём и щёлкнул крышкой золотого Мозера – без четверти десять. «Что ж, пожалуй, не стоит тревожить Поликарпа Осиповича в столь поздний час. Главное, с ним всё в порядке. Лучше загляну к нему завтра».

V

Утром, едва только Ардашевы покинули после завтрака ресторан и удобно расположились в креслах фойе, им навстречу устремился господин средних лет с бритым подбородком и завитыми кверху усами. Если бы не очки, он бы запросто сошёл за хлыща, изображённого на пачке папиросных гильз «Викторсон».

– Прошу прощения. Позвольте представиться: Африкан Ростиславович Бельский, служу письмоводителем в конторе «Общества Туапсинской железной дороги» и одновременно местный чичероне. В прошлом году встречал в порту императорскую яхту «Штандарт», императора видел, как вас.

– Большая честь! – воскликнула Вероника Альбертовна. – Присаживайтесь.

– О да! Благодарю вас, мадам.

– Э… запамятовал, простите, как вас…, – Клим Пантелеевич, вынул коробочку ландрина и отправил в рот жёлтую конфетку.

– Африкан Ростиславович, если вам будет угодно.

– Да-да… Так вот, а не в начале июля это было?

– Точно! Седьмого июля. Государь тогда принимал делегацию «Общества Армавиро-Туапсинской железной дороги» и приказал выделить из казны девяносто две тысячи рублей на реконструкцию старого и строительства нового порта.

– Помню-помню, облигации общества тогда взлетели в цене аж на пятнадцать процентов, – глядя куда-то сквозь собеседника немигающим взглядом, вымолвил присяжный поверенный, закрыл монпансье и убрал в карман.

Бельский невольно вздрогнул, точно его укололи цыганской иглой. Ему отчего-то явственно представилось, что он умер, и потому этот самодовольный господин просто его не замечает. Он закашлялся, судорожно вынул несвежий носовой платок, вытер рот и, боясь встретиться взглядом с Ардашевым, поднял глаза на Веронику Альбертовну и пролепетал:

– Готов помочь вам окунуться в волны впечатлений от окружающих красот. Если у вас есть пара свободных минут, я кратко обрисую местные достопримечательности.

– Мы не против, – за двоих ответила Вероника Альбертовна.

– Благодарю. Итак, у нас множество интересных мест. В урочище Кадоши имеется действующий старый маяк. Можно посмотреть, как он устроен. А если вы интересуетесь историей, то на шестой версте по Майкопскому шоссе, на горе, находится дольмен. Возможно, вам не доводилось бывать в горных аулах. Такая возможность у нас есть – Карповский аул на реке Агой. Кроме того, у нас немало интересных имений, и хозяева всегда рады гостям. Имение Квитко и барона Штейнгеля, «Каменка» Сахновского и «Клод`Аше» Голубева. На даче художника Киселёва, чьим именем названа у нас скала, гостили Чехов и Горький. А в восемнадцати верстах от города – женский монастырь. Вы надолго?

– Думаю, дней пять пробудем. Вода ещё не прогрелась для купания, но возможность подышать морским воздухом и оценить красоты побережья вдохновила нас на приезд, – пояснил присяжный поверенный и добавил: – Мы готовы воспользоваться вашими услугами, Африкан Ростиславович. Хотелось бы начать со старого маяка. Нам не придётся пробираться по лесной чаще, чтобы до него добраться?

– Нет-нет, доедем в коляске прямо до места.

– Вот и прекрасно. Тогда нам не нужно подниматься в номер.

– Я готов. Экипаж у гостиницы. Можем отправляться прямо сейчас.

– Вперёд!

Фаэтон на дутых шинах покатил по булыжной мостовой к горе Паук, что за старым портом. Когда дорога превратилась в серпантин, проводник начал свой рассказ:

– Сам маяк строили французы целых пять лет: с 1874 по 1879 год. Это самый старый маяк на побережье. Вообще же, французы получили подряд на строительстве нескольких маяков: здесь, в Сочи, Батуми, Поти и Сухуми. Но это не только маяк – это ещё и метеостанция. Понятное дело, что на ней удобно вести наблюдения за погодой, ведь высота горы над уровнем моря двадцать пять саженей[5]5
  Сажень – 2,13 метра (прим. авт.).


[Закрыть], а сам маяк – шесть. Здесь определяют не только температуру и влажность воздуха, но и направление, и силу ветра, облачность и дальность видимости. Для этого метеостанция оснащена необходимым оборудованием.

Коляска подъехала к одноэтажному оштукатуренному белому зданию, сложенному, судя по всему, из пиленого камня. Здесь жила семья смотрителя, который и показался на пороге. А за ним выскочил босоногий мальчуган лет шести и уставился на гостей. Клим Пантелеевич вынул из кармана коробочку ландрина и протянул сорванцу. Тот выхватил её из руки Ардашева и убежал в дом.

– Вы уж простите проказника, малой ещё, – виновато вымолвил отец.

– Совершенно не стоит извиняться, – улыбнулся гость и спросил: – А можно будет взглянуть на саму лампу?

– Конечно-конечно, – ответил за смотрителя Бельский. – Прошу подниматься.

Ардашевы, проводник и смотритель преодолели все три поворота винтовой лестницы с деревянными перилами и оказались в главном помещении. Проводник был прав: круговой обзор позволял великолепно осматривать окрестности.

– Как видите, лампа керосиновая. Пока к нам ещё не протянули электрические провода, а корабельные аккумуляторные банки, во-первых, тяжелы, а во-вторых, их придётся слишком часто менять. Но тут главное линза. От простой сферической она отличается тем, что состоит из концентрических колец, каждое из которых представляет собой участок конической поверхности с криволинейным профилем и является элементом поверхности сплошной линзы. Как видите, у неё весьма приличный диаметр – более двух аршинов[6]6
  Аршин – 71,12 см (прим. авт.).


[Закрыть].

– Линза Френеля, – кивнул Ардашев.

– Совершенно верно. Замечу только, что вращается она с помощью вот этого специального механизма, который требует приличной мускульной силы.

– А за сколько миль виден свет маяка? – поинтересовался Клим Пантелеевич.

– За пятнадцать морских миль[7]7
  Морская миля – 1,74 версты (верста – 1,06 км.; прим. авт.).


[Закрыть]. Это почти тридцать вёрст.

– Да, действительно, впечатляет, – вымолвила Вероника Альбертовна.

Спускаться по лестнице вниз было гораздо проще, чем подниматься.

Увидев колодец, Клим Пантелеевич попросил напиться. Хозяин достал из колодца ведро, вскоре зачерпнул медной кружкой воду и протянул гостю.

Утолив жажду, Ардашев спросил:

– Вода вполне пригодна для питья, хотя, конечно, не родниковая. Очищаете серебром?

– На дне находятся серебряные сетчатые пластины весом в один пуд. Собственность казны. Я отвечаю за их сохранность. – Смотритель смущённо спросил: – Простите, а как вы догадались?

Клим Пантелеевич пожал плечами и сказал:

– Если учесть, что маяк стоит на скале, то колодец с пресной водой должен быть пробит в камне и уйти в землю, по крайней мере, саженей на пять глубже, чем высота скалы, а это, всё вместе, не меньше тридцати саженей. А цепь у вас на ведре короткая, да и с крыши дома, как я заметил, отливы сходятся в одном месте, откуда уже по общей трубе вода поступает в бассейн. Что касается серебра – то это просто моё предположение.

– Совершенно точно могу сказать, что вы первый и единственный гость, обративший внимание на все перечисленные вами детали. До вас многие пили воду из колодца и вопросов никто не задавал, – признался смотритель.

Обратная дорога не заняла бы много времени, если бы Ардашев не попросил изменить маршрут так, чтобы попасть на проспект Петра Первого через Мещанскую улицу. Эта просьба несколько озадачила проводника, однако он не отважился спросить о причине такого решения. Солнце припекало, и Клим Пантелеевич ослабил узел галстука.

Когда фаэтон проезжал мимо дома профессора, присяжный поверенный заметил почтальона, бросавшего в прорезь дверной щели почтового ящика, несколько газет и конвертов. А в окне дома любимый кот хозяина рассматривал улицу и грелся на солнце. У входной двери стояли две молочных бутылки с бугельными пробками. Портьеры в комнатах были открыты.

Ардашев попросил кучера остановиться. Ничего не объясняя, он подошёл к входной двери и стал звонить в механический звонок. Кот тут же спрыгнул с окна и, судя по его громкому крику, подошёл к двери передней. Адвокат вновь повернул ручку звонка, опять послышался кошачий крик. И на третий звонок всё повторилось вновь. Клим Пантелеевич ещё раз бросил взгляд на окна и забрался в фаэтон.

– Простите, Клим Пантелеевич, вы ищите профессора Поссе? – спросил Бельский.

– Да, это мой старый знакомый. Хотел навестить, да всё никак не могу застать.

– Наверное, вышел куда-то, – предположил проводник и добавил: – После того, как в газетах написали о двух его выигрышах в лотерею, многие стали к нему относится не только с завистью, но и с подозрением. Профессор это почувствовал и замкнулся в себе. Вернее, замкнул себя в четырёх стенах и редко появляется на людях. В основном, сидит дома, а сегодня – надо же! – видно, решил погулять.

– Давай зайдём к нему вечером, – предложила Вероника Альбертовна.

– Обязательно.

У гостиницы Ардашев расплатился с возницей и щедро отблагодарил Бельского за поездку на маяк. Завтрашней экскурсией была выбрана прогулка в Карповский аул. Чичероне обещал в девять утра ожидать Ардашевых в фойе отеля.

Вечером, после ужина, когда на улице уже стемнело, Клим Пантелеевич вместе с Вероникой Альбертовной отправились вновь навестить профессора.

В доме горел свет. Форточки были закрыты. И опять сквозь задёрнутые шторы был виден силуэт человека, двигавшегося по комнате. Ардашев стал у фонаря, достал часы и то и дело поглядывал, то на циферблат, то на окна. Потом повернулся к жене и сказал:

– Вероника, не сочти за труд, покрути звонок на входной двери.

– Хорошо, – ответила супруга и тут же исполнила просьбу, а присяжный поверенный, тем временем, всё продолжал смотреть и на окна, и на циферблат золотого Мозера. Затем подошёл к входной двери, приложил ухо, потом нагнулся, оторвал травинку и приладил её в дверную щель в районе верхней петли.

– Послушай, а тебе не кажется странным, такое поведение твоего знакомого? – с некоторым беспокойством в голосе выговорила супружница.

– Поликарп Осипович – гений. А гении не похожи на простых смертных. Завтра загляну к нему ещё раз. Как говорят англичане «Tomorrow is another day». Утро вечера мудренее.

– Мог бы и не переводить. По английскому в гимназии я имела «превосходно».

– Не сомневался ни на йоту. Прогуляемся по набережной?

– С удовольствием.

VI

После завтрака за кофе, который супруги решили выпить в фойе, Ардашев внимательно просмотрел газеты и сказал:

– Подожди меня в номере. Я наведаюсь к профессору.

– А как же экскурсия в аул? Африкан Ростиславович вот-вот явится.

– Ты можешь сказать ему, где я. А там пусть сам решает, дожидаться меня здесь или нет. – Клим Пантелеевич улыбнулся. – Не беспокойся. Такие щедрые туристы, как мы у него встречаются не часто.

Ардашев поднялся и вышел на улицу. Экипаж стоял рядом. Уже подъезжая к дому Поссе, он увидел молочника, меняющего у входа бутылки с молоком.

– Послушайте, любезный, а где профессор? – осведомился присяжный поверенный. – Приехал, знаете ли, к нему в гости, а он из дома не выходит.

– Не моё это дело, – пожал плечами усатый мужчина лет сорока пяти в картузе, рубахе на выпуск, жилетке, тёмных брюках и штиблетах. На плече у него висела полотняная сумка.

– Постойте! Я ведь с вами разговариваю! Это не учтиво, в конце концов! – выкрикнул вслед адвокат, но незнакомец ускорил шаг и скрылся в подворотне.

Клим Пантелеевич внимательно осмотрел окнаи дверь – травинка была на том же месте (следовательно, из дома никто не выходил), а потом взял бутылку, открыл и понюхал. Усмехнулся. Укупорил её, окликнул проезжающего мимо извозчика и прихватил с собой. Усаживаясь в фаэтон, изрёк:

– Дворянская 6.

– Это мы мигом. Тут недалече. Раз-два и приехали, – пробалагурил возница.

Через пять минут коляска уже подкатила к дому Игнатьева.

– Постой, подожди, – велел Ардашев.

– Как прикажете.

В этот момент отворилась дверь, и появился хозяин дома – высокий господин лет сорока пяти с аккуратными усами, в тройке и шляпе, с уже заметным брюшком, которое придавало ему солидности, точно так же, как и очки в роговой оправе.

– Родион Спиридонович, добрый день!

– Клим Пантелеевич! Рад вас видеть! Какими судьбами? Приехали отдохнуть?

– Не совсем. Я почти уверен в том, что с Поликарпом Осиповичем стряслась беда.

– Да что вы такое говорите?

– Возможно, его нет в живых.

– Не может быть? – Игнатьев попятился.

– К сожалению, многое указывает именно на это. Нам надо поторопиться. Вы сильно заняты? Может быть, у вас судебное заседание или ещё какие-то важные дела?

– Ничего срочного нет. Собрался, правда, купить билеты в цирк Михайлова. Дочь просила сходить вечером, но, если подтвердятся ваши слова, то будет не до развлечений. Какие шаги вы собираетесь предпринять?

– Надо попасть в дом профессора. Без полиции это невозможно. Я даже не знаю, где в вашем городе находится полицейский пристав, и потому прошу вас привести его на Мещанскую 24. В качестве доказательства моих слов возьмите вот это, – Ардашев протянул молочную бутылку.

– Что это?

– Судя по характерному запаху – это вода, разведённая с белой краской, имитирующая молоко. Злоумышленник ставит утром две такие бутылки перед входной дверью профессора, а потом, проходя мимо, просто меняет их на пустые. Но вчера он не смог сделать это вовремя. И две бутылки с «молоком» простояли до позднего вечера. Я проезжал мимо и обратил внимание, что они даже не превратились в простоквашу. Представляете! Это при такой-то жаре? А четверть часа назад я случайно застал «молочника», оставляющего на крыльце две полные бутылки. Окликнул его, но он шмыгнул в подворотню. На тот момент я не знал, что в бутылке вместо молока налита смесь краски и воды и потому у меня не было оснований его преследовать.

– То есть вы хотите сказать, что какой-то человек, проходя мимо, под видом молока выставляет две бутылки с краской и водой перед дверью профессора, а потом вечером их меняет на пустые? – вопросил Игнатьев.

– Нет разницы, когда именно он поменяет бутылки. Главное, чередовать их перед дверью. Никто из прохожих не будет специально обращать на это внимания. Он просто носит с собой в сумке четыре бутылки – две полные и две пустые. И меняет, когда ему удобно.

– А почтальон? Я видел, как он приносил почту. Почтовый ящик стоит на внутренней стороне двери. Но его ведь тоже надо освобождать от корреспонденции?

– Вы правы, Родион Спиридонович. Кто-то это делает. Либо другой вариант: с внутренней части двери ящик снят и почта сыплется на пол.

– А табличка из гостиницы «Не беспокоить!»?

Ардашев пожал плечами.

– Её мог повесить, кто угодно.

– Она взята из дома профессора. Я видел её и в прошлом году, – вспомнил Игнатьев.

– Это неудивительно. Поликарп Осипович большой оригинал.

– Постойте, Клим Пантелеевич, – Игнатьев удивлённо приподнял брови, – но я же писал вам, что видел, как вечером горел свет в его доме, и он ходил по комнате.

– Вчера я наблюдал тоже самое явление. И потому нам надо обязательно попасть внутрь. Был бы вам очень признателен, если бы вы привели полицейского, и мы бы вскрыли входную дверь. Возьмите мой экипаж. А я найду другой и отправлюсь на Мещанскую.

– Хорошо.

– Жду вас там.

VII

Присяжный поверенный прохаживался рядом с домом профессора, когда прямо к нему подъехала коляска. Из неё выпрыгнул полицейский пристав с каким-то человеком с сумкой и в простой одежде, а уже за ними следовал адвокат Игнатьев и городовой.

– Пристав Добраго, Пров Нилович, – представился полицейский. Это был высокий, статный мужчина с офицерской выправкой, с густыми усами, широченными бакенбардами и бритым подбородком.

– Ардашев Клим Пантелеевич, присяжный поверенный Ставропольского Окружного суда.

– Родион Спиридонович мне объяснил ситуацию, и я привёз с собой… ну, в общем, теперь он слесарь. Хотелось бы надеяться, что мировой судья нам не понадобится[8]8
  Согласно Уставу Уголовного Судопроизводства, в уездных городах, подобных Туапсе, обязанности судебных следователей по делам подсудным Окружному суду возлагались на участковых мировых судей. В особых случаях могли прислать судебного следователя из Новороссийска – столицы Черноморской губернии. Кроме того, начальник сыскного отделения города Новороссийска мог по просьбе полицейского пристава из г. Туапсе послать специалиста по сыску. Такие случаи были, хотя и весьма редко. Начальник сыскного отделения г. Новороссийска в описываемый период пытался наладить взаимоотношения с полицейскими властями всей Черноморской губернии, так как это способствовало раскрытию преступлений.


[Закрыть].

Полицейский покрутил ручку механического звонка. Никто не ответил. Только где-то внутри послышалось кошачье мяуканье.

– Как видите, на окнах все форточки закрыты и крик кота слышен приглушённо, а не у самой двери, стало быть, и вторая дверь передней тоже закрыта. Вряд ли бы профессор её затворил, находясь дома. В такую жару сидеть взаперти, без глотка свежего воздуха невозможно. Да и зачем запираться днём на две двери? Только для одного: чтобы не так был слышен жалобный крик кота. Скорее всего, это сделал тот, кому выгодно создавать видимость, что профессор в доме, – предположил Ардашев.

– А кто же тогда расхаживает по комнатам вечером, призрак? – робко предположил Игнатьев.

– Мы это узнаем, как только зайдём внутрь, – выговорил Клим Пантелеевич.

Пристав кивнул и распорядился:

– Давай, Чалый, бери вертун[9]9
  Вертун – коловорот, ручная дрель (жарг., уст., воровск., прим. авт.).


[Закрыть], помаду[10]10
  Помада – долото (жарг., уст., воровск., прим. авт.).


[Закрыть] и поехали.

– Без вертуна обойдусь, тут и помады хватит, – хмыкнул слесарь. – Серёжка[11]11
  Серёжка – замок (жарг., уст., воровск., прим. авт.).


[Закрыть] еле держится.

– Тебе виднее, ты скачок[12]12
  Скачок – взломщик (жарг., уст., воровск., прим. авт.).


[Закрыть] известный.

– Был когда-то «известным», а теперь отбегался. Хочу пожить спокойно.

– И, слава Богу, что ума набрался.

Слесарь ничего не ответил. Он достал инструмент – несколько ударов и замок в дверном косяке обнажился. В ход пошла фомка[13]13
  Фомка – маленький ломик (жарг., уст., воровск., прим. авт.).


[Закрыть]. Она вырвала жало замка с первой попытки. Входная дверь распахнулась, будто чья-то неведомая сила внутри дома сама её отворила.

На полу валялся оторванный от внутренней части двери почтовый ящик, и вся корреспонденция, как и предвидел Ардашев, падала прямо на пол, устланный «Черноморской газетой», «Биржевыми ведомостями» и «Математическим вестником». Теперь стало понятно, почему почтовый ящик не надо было освобождать от корреспонденции.

Послышалось жалобное мяуканье. Пристав указал рукой на дверь передней, и слесарь ловко вскрыл вторые двери. В нос ударил запах животных испражнений.

Навстречу выбежал английский кот, представлявший собой жалкое зрелище. Сквозь шерсть животного проступали рёбра.

– Бедный мой, сколько же ты просидел взаперти? – выговорил Игнатьев.

– Ему надо дать воды. Миска на полу совсем сухая, – заметил Ардашев.

– Да-да, конечно, – согласился коллега. – Он открыл кладовую, зачерпнул из ведра железным ковшиком воды и налил коту. Тот с наслаждением стал лакать воду. Закончив пить, он потёрся о ногу адвоката и с готовностью пошёл на руки.

– А теперь, Михалыч, давай старый входной замок восстанавливать. Казённых средств на новый у меня не отпущено, – приказал Добраго.

Слесарь вздохнул и сказал:

– Да есть у меня один в запасе. Пойду принесу?

– А это уж тебе решать.

Ардашев вошёл в гостиную. Портьеры были открыты. На полу лежал старый персидский ковёр, который всё ещё прекрасно смотрелся. Справа возвышался буфет, слева – турецкий диван, а рядом – небольшая книжная полка с несколькими томами книг в дорогих переплётах; они лежали стопкой.

На столе, придвинутом к окну, покоилось странное устройство: на большом металлическом подносе, примерно, на вершок[14]14
  1 вершок = 4,445 см = 44,45 мм (прим. авт.).


[Закрыть] друг от друга, стояли четыре бронзовых подсвечника с огарками. Посередине между ними была сооружена тренога из тонкой проволоки с уходящим вверх стержнем, к которому был прикреплён проволочный каркас. На нём держался абажур из папиросной бумаги, имевший в верхней своей части три прорези в виде загнутых вверх лопастей, а по бокам были наклеены чёрные человеческие силуэты. Чуть поодаль, в двух аршинах, на подставке для цветов был установлен уже потухший керосиновый фонарь «Летучая мышь». Клим Пантелеевич поднял его и потряс. Фонарь был пуст.

Тем временем городовой обошёл все комнаты, вернулся в гостиную и доложил:

– В доме никого нет, подвал и чердак осмотрены.

– Однако, господа, это отнюдь не означает, что профессор мёртв, – заключил пристав.

– А как тогда вы объясните наличие вот этого механизма? – указывая на странное сооружение на столе, осведомился Клим Пантелеевич.

– Для начала хотелось бы понять, что это за чертовщина, – задумчиво выговорил полицейский.

– Это самодельный проектор. Тепло от четырёх свечей, поднимается вверх и приводит в круговое движение абажур с чёрными силуэтами людей, а стоящий поодаль фонарь, – Ардашев указал на «Летучую мышь», – проецирует уже увеличенные образы на окна. И с улицы, глядя на не полностью задёрнутые шторы, кажется, что кто-то двигается по комнате и занимает определённые позы, хотя на самом деле в доме никого нет. Я догадался о существовании этого прибора, когда заметил, что одно и то же изображение появляется каждые двадцать шесть секунд.

– Тогда получается, что надобно каждый вечер вставлять свечи в подсвечники и наливать в лампу ровно столько керосина, сколько необходимо, чтобы сгорели все четыре свечи? – вопросил Игнатьев.

– Обычная восковая свеча горит почти пять часов. Но, судя по огаркам, здесь парафиновые. Больше трёх часов они не живут. Но, если насыпать вокруг фитиля соли, то дотянут почти до четырёх. Здесь именно такие. А полного резервуара «Летучей мыши» хватает на тридцать часов. В данном случае его стоит наполнять лишь частично, – пояснил Клим Пантелеевич. – Но, даже если фонарь будет гореть в то время, когда свечи погаснут, – ничего страшного. Тусклый свет лампы создаст впечатление, что хозяин работает даже ночью. Совершенно ясно, что злоумышленник заинтересован в том, чтобы об исчезновении профессора, как можно дольше, никто не знал. Теперь становится совершенно понятно, почему Поликарп Осипович вдруг вместо писем стал слать телеграммы. Очевидно, к тому времени его уже не было в живых, либо его похитили, и он находился в неволе.

– Простите? – не понял пристав.

– Я играл с профессором в шахматы по переписке. Поссе – сильный игрок. Партия начиналась обычным дебютом, и я был уверен, что только в миттельшпиле[15]15
  Миттельшпиль – следующая за дебютом стадия шахматной партии (прим. авт.).


[Закрыть] развернётся сражение. Я играл чёрными и сделал четвёртый ход. Двадцатого апреля получил письмо от профессора, в котором он, очевидно по рассеянности, забыл в конце написать ответный ход белых. По правилам, за эту оплошность соперник расплачивается телеграммой, где указывается пропущенный ход. А потом снова идёт переписка письмами. Так и произошло. Телеграмма пришла, но пятый ход был указан неверный. Шестой – тоже. И седьмой. Замечу, что мне слали не рукописные письма, а телеграммы. На седьмом ходу я поставил профессору мат. Но он ли играл со мной? А, может, это кто-то другой посылал телеграммы? Я пригласил Поликарпа Осиповича погостить у меня в Ставрополе. Он не ответил. Не отреагировать на приглашение – верх неуважения. Уж он-то, наверняка, не смог бы так поступить. Тогда, семнадцатого мая, я написал письмо своему коллеге и попросил навестить профессора, – Ардашев повернулся к Игнатьеву и добавил: – Может, вы сами продолжите, Родион Спиридонович?

– Да, конечно. Тем же вечером, как я достал из почтового ящика ваше письмо я отправился сюда. Звонил в дверь. Дом оказался запертым. Шторы были открыты. На двери висела та же самая табличка, что и сейчас. Две пустые молочные бутылки стояли у двери. Вечером я вновь пришёл. Горел свет, шторы были почти задёрнуты, и мне показалось, что профессор ходил по комнате, хотя, на самом деле, как я теперь вижу, кто-то привёл в действие этот механизм, – адвокат указал на абажур с вырезанными силуэтами. – Откуда мне было знать, что это чьи-то фокусы? Я и написал ответное письмо, что всё хорошо и нет оснований для беспокойства.

– Когда вы отправили это письмо? – глядя на Игнатьева, спросил Добраго.

– Где-то в двадцатых числах.

– Оно датировано двадцатым мая, – уточнил Ардашев.

– Клим Пантелеевич, вся эта корреспонденция находится у вас? – осведомился пристав.

– Да, в номере.

– Она понадобиться мировому судье для возбуждения уголовного дела по факту предумышленного смертоубийства по статье 1454 Уложения о наказаниях.

– Готов передать вам.

– Хорошо.

– Позволите пройти в другие комнаты?

– Если угодно, не возражаю.

Глядя на городового, Добраго приказал:

– Извести немедленно мирового судью первого участка Семивзорова. Скажи, что пахнет смертоубийством профессора Поссе и придётся составлять протокол осмотра места происшествия.

Полицейский кивнул и тут же исчез за дверью.

– Добрый день, господа, позволите войти? – раздался чей-то голос в передней.

Пристав обернулся. В дверях стоял господин лет тридцати пяти с рыженькими усиками-растопырками, как у кота.

– Что вам угодно, Гавриил Парфентьевич?

– Хотелось бы знать, что стряслось с профессором.

– Послушайте, любезный, потрудитесь освободить помещение. Здесь проходит следственное действие.

– Городовой мне сказал, что тела не нашли, это правда?

– Я прошу вас удалиться.

– Его убили?

– Вы разве не слышали, что я сказал?

– Говорят, сам адвокат Ардашев взялся за расследование. Это так?

– Я могу вас арестовать за неповиновение полиции.

– Ну да-ну да, – заискивающим голосом выговорил вошедший. – Но, я, как вам известно, являюсь репортёром газеты «Туапсинские отклики», и общественность должна знать, что случилось в городе. И потому прошу вас поведать… В конце концов, вы обязаны…

– Что? Да как вы смеете, господин Озерецкий! – глаза пристава расширились, рука невольно потянулась к шашке, на скулах заходили желваки и он шагнул к незваному гостю: – Вон! Я приказываю, вон!

Корреспондент исчез, точно унесённый смерчем.

Добраго вынул из портсигара папиросу, чиркнул спичкой, сделал пару затяжек и выговорил грустно:

– Что за люди, а? Говоришь вежливо – не понимают. А стоит топнуть ногой – мигом слушаются. Не любят русские люди закон. Ох, как не любят. О справедливости поговорить, о правде – всегда пожалуйста. Только правда у всех разная! У купца – одна, у крестьянина – другая, у студента – третья. Объединить всех может только закон. Вот он должен быть единым: и для Государя, и для Великого князя, и для вот этого господина репортёра. А если нет, то разброд и шатание. Так и до новых бунтов недалеко. Мой долг – требовать от каждого горожанина неукоснительного выполнения законности.

– Правовая культура, согласен с вами, у нашего народа хромает, – поглаживая кота, проговорил Игнатьев. – Для воспитания полного законопослушания, думаю, ещё лет пятнадцать-двадцать надобно. Виной всему недисциплинированность русского мужика, разгильдяйство.

– А разгильдяйство у него откуда, Родион Спиридонович? – поинтересовался Ардашев, осматривая подоконник. Не получив ответа, он изрек: – От власти, от нас дворян, от помещиков, кои держали его бедного с испокон веков, как скотину. Отбили крестьянину всякую охоту к заработку, к инициативе и бережливости. А потом, поездив по заграницам, мы восхищаемся: «Ах, какие немецкие крестьяне экономные, трудолюбивые, опрятные и законопослушные!» Да, они законопослушные, потому что этот самый закон уже не одну сотню лет охраняет самое главное – их свободу, а значит, и семьи, и имущество, и благосостояние. Вот они и привыкли соблюдать закон. Им это выгодно. Возможно, если бы в России отменили крепостное право сразу после победы над Наполеоном, то жизнь бы у нас давно наладилась. И иностранцы восхищались бы русским мужиком не только, как отважным воином, но и как крепким хозяином своей земли и законопослушным собственником. А то ведь чуть что – горят помещичьи усадьбы. «Петуха» запустили!