Текст книги "Гостинодворцы. Купеческая семейная сага"

Афанасий Иванович вышел из покоев молодых. Иван ему напомнил о Сергее, о котором он совсем было позабыл в пированье.

– Сергея не видал? – спросил он у Андрея, явившегося в залу поздравить молодых.

– Нет, папаша… да когда же было его видеть?.. Как явились с балу, так и завалились спать…

– Да дома ли он?

– Вероятно-с.

Афанасий Иванович поднялся кверху и вошел в комнату Сергея.

Сергей сидел у окна и смотрел в сад. Глаза его от бессонной ночи были красны, щеки ввалились.

– Сергей! – сурово проговорил Аршинов, входя и затворяя за собой дверь.

Сергей быстро повернул голову и медленно поднялся со стула.

Наступило молчание.

Отец из-под насупленных бровей рассматривал измученное лицо сына. Сергей оперся на стол и ждал.

– Садись! – проговорил, наконец, Афанасий Иванович и грузно опустился в кресло.

Сергей сел и, закусив нижнюю губу, уставился на отца.

– Сергей, я тобой недоволен! – начал отец и остановился, ожидая вопроса.

– А я, папаша, вами очень доволен! – ответил Сергей, искривляя рот в улыбку.

– Дети завсегда должны быть довольны родителями, – поспешно проговорил Афанасий Иванович, – а теперь поговорим… во-первых, почему ты без моего приказания уехал с фабрики?

– Странный вопрос… я не арестант, а фабрика ваша – не тюрьма…

– Это я и без тебя, молокосос, знаю! – вспыхнул старик. – А когда тебя спрашивает отец, которому ты всем в своей жизни обязан, так ты должен отвечать ему с почтением, а не с дерзостями… Значит, по-вашему, по-ученому, почитать родителей не нужно?

– То есть уважать? Следует, если они заслуживают такого уважения…

– А я, значит, не заслуживаю? – насмешливо перебил сына Аршинов. – Так, что ли?

– Заслуживаете вы его или нет, это вопрос другой, – усмехнулся Сергей, – но что я вас уважал до сих пор, вы могли видеть это из всех моих действий и поступков.

– Хорошо, хорошо. Я тебе верю, что ты меня уважаешь и почитаешь, но я все-таки недоволен, что ты самовластно распоряжаешься своими действиями. Если отец приказал тебе быть на фабрике, значит, обязан оставаться на ней до моего распоряжения. Ты бросил фабрику, бросил дело, которое тебе поручил отец.

– Папаша, когда я был ребенком, я очень любил играть в прятки. Теперь я уже не ребенок, да и вы, надеюсь, не за такого уже меня глупца считаете, чтобы я мог поверить вашим словам. Фабрика была и до меня, управляли ею и без меня, при чем же тут громкие фразы: «Бросил дело, оставил фабрику»? Вы послали меня отвезти деньги; отвозили деньги и братья, и артельщики, отвез и я. Если я и не уехал с фабрики тотчас же, так это только потому, что я услыхал о готовившемся бунте, подавить который я считал своим нравственным долгом.

– Я писал тебе, кажется, что намерен переменить директора.

– В эту перемену я не верю теперь. Да если б вы и в самом деле хотели переменить директора, мне все равно там делать было нечего. Бунт прекращен. Фабричные удовлетворены, то есть, другими словами говоря, остановившееся колесо снова пущено в ход. Я вас спрашиваю: кому и для чего нужно было мое присутствие на фабрике? Нет, папаша, если кто из нас и должен требовать отчета, так это скорее я, чем вы.

– Ты?

– Я! – Голос у Сергея дрогнул, и лицо стало бледнее прежнего. – Я вас спрашиваю не как отца, потому что отец может ошибиться, отдавая свои симпатии другому сыну, я вас спрашиваю как честного человека. Надеюсь, вы считаете себя таким? За что вы разбили мою жизнь?

Афанасий Иванович повернулся на кресле и опустил глаза.

– Вы знали, что я люблю Липу. Вы знали также, что и Липа любит меня. За что вы погубили счастье двух людей, из которых один все-таки ваш сын, родной сын?

– Все это книжки, глупости. Я тебе приготовил другую партию.

– Напрасно. Партий я даже и для родного отца делать не стану.

– Вот как! Посмотрим! – покраснел Аршинов до затылка.

– Увидите. Я любил и люблю одну только Липу и любить другую, давать ей свое имя считаю и низостью, и подлостью.

– О Липе ты, Сергей, теперь позабудь. Она – жена другого, следовательно, твои любви ни к чему не поведут.

– Вы думаете? Неужели вы воображаете, что если подлым обманом заставили Липу выйти замуж, а меня продержать на фабрике, так всему и конец?

– Обманом? – стукнул кулаком по столу Аршинов. – Кто говорил, что она вышла за Ивана обманом?

– Я говорю, папаша… Хотите, пойдемте сейчас к ней и спросим: как она решилась, любя другого, выйти замуж за вашего пьяницу Ивана?

– Довольно, Сергей, все твои глупости переслушивать я не намерен.

– Ваша воля.

– Ну да, моя. Это дело конченое и венцом покрытое. Понял? И я тебе приказываю это забыть навсегда. Худ ли, хорош ли Иван, он все-таки законный муж Липы, и ты должен это у себя зарубить на носу. Невест и без Липы на свете много.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Ну, значит, и забудь все свои глупые романцы. Слышишь? А ежели ты дозволишь себе прежние выходки к Липе – в двадцать четыре часа выгоню из дома за ворота. И за сына считать не стану, потому дети, которые мою волю переступают, для меня чужие до гроба. Понял, Сергей?

Сергей молчал.

Афанасий Иванович поднялся со стула, подошел к двери и остановился.

«Кажется, я ему все сказал, – подумал он, почесывая затылок, – должен смириться».

– Папаша! – остановил Сергей отца.

– Ну?

– Мне тяжело быть здесь. Если вы любили когда-нибудь, вы поймете мои муки… Совершилось подлое дело, бессовестное и безнравственное дело. Кто виноват в этом – я искать не стану, да и легче мне от этого не будет нисколько.

– Безнравственного в браке я ничего не вижу.

– Мы никогда не поймем друг друга, папаша, и поэтому спорить с вами у меня нет ни малейшей охоты. Я прошу только вас удалить меня куда-нибудь.

– Удалить? – пожал плечами Афанасий Иванович. – Куда же? Оно, конечно, на первое время даже лучше будет, ежели ты уедешь отсюда… Куда ты хочешь?

– Да куда же больше, как не на фабрику?

– На фабрику? Нет, брат, на фабрике твое житье мне очень убыточно, а вот что лучше, поезжай-ка ты в Ильинскую ярмарку; раненько немножко, ну, да сперва поезжай в Киев, угодникам помолишься и себя проветришь, авось и забудешь свои романцы.

– С удовольствием поеду, мне все равно, куда ни ехать, только скорее, как можно скорее вон из Москвы.

– Передай свои дела Анисимову и поезжай… Когда думаешь уехать?

– Дня через два, через три.

– И отлично. Это умно! – похвалил Сергея Афанасий Иванович. – Да вот что еще, не показывай ты виду, что промежду вас с Липой прежде происходило.

– Между нами ничего не было.

– А люди, вон, говорят… вчера на балу Ивана одними надсмешками доели… Обедать приходи… Придешь?

– Не знаю. Если смогу – приду.

Афанасий Иванович посмотрел еще раз на сына и, вздохнув облегченным сердцем, спустился вниз.

Молодые отправились с визитами. Иван ежился в карете, как виноватый школьник, и вздыхал. Липа смотрела бесцельно в окно и молчала.

Да и что ей было говорить с мужем, который ей стал и гадок, и противен с той минуты, как она увидала на паперти обезумевшего Сергея?

Она поняла все и поклялась мстить разрушителям ее счастия. Как и чем, она и сама не знала, но надеялась, что ненависть, которая глубоко залегла в ее душе, поможет найти ей способы мести.

После трех, четырех визитов Иван развеселился. У тестя он поправил свою больную голову настолько, что, уезжая от них, решился заговорить с Липой.

Липа упорно молчала.

– Может, ты… может, вы… обижаетесь, что я такое вдруг свинство? – говорил он, стараясь заглянуть в глаза Липы.

Липа холодно посмотрела на него.

– Вообще лег, во фраке! – добавил Иван, сокращаясь от холодного взгляда жены.

– Мне положительно все равно, – ответила та, – и напрасно вы извиняетесь.

– Как же не извиняться? Разумеется, это очень неправильно было с моей стороны: молодая жена, и вдруг такой про-феранс. Собственно, я это из-за Сергея, Липочка, смутил он меня появлением. Ручку поцеловать можно?

– Я не люблю, когда у меня целуют руки, да они к тому же и в перчатках.

Иван продолжал говорить на ту же тему, не получая от Липы ответа, и явился домой уже подогретым.

– Ты опять того? – шепнул ему Андрей, смотря на багровые пятна, расплывшиеся по лицу новожена. – Нахлестался?

– Я, братец? Что вы, господь с вами, я только башку поправил.

– Чересчур уже, кажется, поправился.

– А это, братец, оттого, что на старые дрожжи… Сережка дома?

– Дома.

– Братец, как же мне теперь держать себя с ним?

– И трус же ты, Иван! В кабаках дебоширить да на драку лезть ты храбер, а тут – брата боишься: как держал себя, так и держи.

– А вдруг он мне какую-нибудь дрянь скажет или ножом запустит? Он теперь, я думаю, страсть какой обозленный, провели его, как малого ребенка.

– Не бойся. Папаша уж имел с ним разговор, и Сергей дал ему слово никаких скандалов не делать. Да он, кстати, дня через два и уезжает отсюдова.

– На фабрику? Вот это превосходно!

– В ярмарку. Сперва в Киев поедет, а потом в Полтаву.

– Значит, я, братец, теперь могу спокойным быть. Верите ли, всю ночь мне Сережка снился, то с топором, то с пистолетом.

Андрей отвернулся от брата и поспешил в столовую, где уже сидели старики и усаживалась жена Андрея, молодая и Подворотнев…

Позже всех явился Сергей. Он твердыми шагами подошел к Липе и протянул ей руку. Оба они враз взглянули друг на друга, и каждый из них прочел в глазах другого все, что лежало у них на душе и измученном сердце.

В одно мгновение они пережили и былое счастье, и настоящие муки.

Рука Липы была холодна, как лед. Она едва ответила на пожатие руки Сергея и проговорила:

– Благодарю!

«За что она его благодарит! – недоумевал Иван, подсаживаясь к жене. – Сережка ей ни одного слова не сказал…»

Сергей нежно поцеловал мать, поздоровался с женой Андрея и сел за стол, совершенно забыв про Ивана.

«Не поздоровался даже! – мелькнуло у него. – Ах, того и гляди, ножом запустит!.. Ну, это мы еще посмотрим, – храбрился он, наливая себе стакан мадеры. – При папаше тоже не очень себя вольно поведешь!»

Обед прошел, несмотря на шутки старика и Андрея, вяло. Молодая упорно молчала, Сергей смотрел в свою тарелку, только один Иван хохотал каждой шутке отца и брата и усердно опоражнивал бутылки мадеры.

После обеда пили чай в саду.

Сергей отправился с Подворотневым к себе, а молодая, жалуясь на головную боль, ушла в свою спальню.

– Липочка! Душка! – догнал ее Иван в одном из поворотов аллеи. – Может, я… нужен вам… помочь… одеколону, например…

– Совершенно не нужны, оставайтесь с папашей!

– Так-таки и не нужен? – растопырил руки Иван. – Ну, дай ручку… поцеловать…

– И руки не дам… уходите! – резко крикнула она и, обдав Ивана презрительным взглядом, торопливо отправилась в дом.

Иван потряс себя за кончик носа и свистнул:

– Ну, это ты врешь… я с тебя форс-то спущу!

Он посмотрел вслед жены и пошел в беседку, где развеселившийся старик угощался с Андреем ямайским ромом и дребезжащим голосом пел песни.

Иван подсел к рому и забыл про жену.

* * *

Было темно, когда Иван, насвистывая какой-то цыганский романс, вернулся из сада в свое, как он говорил, «новобрачное отделение». Он подошел к двери спальни и попробовал отворить ее: дверь была заперта.

– Вот тебе и клюква! – проговорил он. – Заперлась и спит… Липа! Липочка!.. Душонок!..

Иван постучал в дверь.

– Кто там? – спросила Липа.

– Я… я…

– Что вам угодно?

– Странный вопрос. Отвори двери… кажется, я тоже спать должен…

– Вы спали на диване, а теперь можете спать там же.

– Но, ведь это… как же это так? Это черт знает что такое!

– Можете кричать, можете ругаться, но в свою спальню я вас не пущу… Покойной ночи, Иван Афанасьевич!..

– Вот тебе и жена! – проговорил совершенно ошарашенный Иван. – Липа! Олимпиада Сергеевна!..

Ответа не было.

Иван стучал в дверь, грозил, умолял и в конце концов плюнул.

– Что ж это такое?.. Я папаше пожалуюсь… вот, ей-богу, тоже жену навязали… а все Сережка: пока он здесь, ни ладу, ни складу у нас не будет… Ну, что я могу сделать?.. Не пускает и кончено… Ежели топором дверь взломать, так это на весь дом скандал устроишь!.. Ну, погоди! Собью я с тебя форс, дай только Сережке уехать!

Иван сел на стул, посмотрел на подушку и халат, валявшийся на диване, на туфли, стоявшие под креслом, и вскочил, как ужаленный.

– Шут с вами! Уеду к Пашке! Я не виноват… назло ей уеду!.. И оригинально все-таки… на второй день брака – и вдруг к цыганке! Вот Пашка диву дастся! Глазам не поверит… ей-богу!

И Иван, предвкушая такое удовольствие, захихикал в кулак и, дунув на свечку, на цыпочках вышел из дома…

XXI

На другой день утром Иван, разумеется, домой не явился. Да и зачем? Молодая жена его презирала явно, – он это, несмотря на свою недальновидность, очень хорошо и видел, и чувствовал, а там, вдали от шума городского, его ждали хотя и продажные, но все-таки страстные ласки и горячие поцелуи.

Он пил стаканами вино, гляделся в жгучие очи цыганки и плевал на весь мир, напевая охрипшим от возлияний голосом: «Зацелуй меня до смерти, от тебя и смерть мила!»

Липа, выйдя из своей спальни, не удивилась, не встретив мужа.

Она чувствовала, что после такого оскорбления, какое она нанесла мужу, он должен был или выломать дверь, или уйти из дома вон. Его не было, и Липа, презрительно улыбаясь, сошла прямо в столовую, где старики пили чай с Подворотневым. Андрей уехал в город, а Сергей сидел в своей келье и приводил перед отъездом в порядок и белье, и платье.

Липа холодно поздоровалась со стариками и села на придвинутый ей Подворотневым стул.

– А где же Ваня, Липушка? – спросила свекровь, посматривая на дверь.

– Ивана Афанасьевича нет дома, мамаша, – ответила та, спокойно помешивая ложечкой чай.

– В город, значит, уехал?

– Право, не знаю. Если есть дела ночью в городе, значит, в город уехал.

– Как ночью? Это что за новости? – поднял голову Афанасий Иванович.

– Он уехал вчера и до сих пор не возвращался, – ответила Липа, пристально смотря на старика.

Аршинов нахмурился и встал со стула.

– Может, произошло меж вами что? – спросил он, опуская глаза под пристальным взглядом Липы.

– Между нами? Ровно ничего.

– Не может этого быть, не верю я, чтоб Иван так, ни с того ни с сего, ночью от молодой жены сбежал… какая ни есть, а причина была.

– Что это, допрос, Афанасий Иванович? – резко спросила Липа, отодвигая чашку.

Аршинов в смущении опустился на стул и исподлобья посмотрел на сноху.

– Не допрос, а… думаю так, что Иван безо всякой причины не мог загулять… ты… вы, как полагаете, вообще? Я вашего мнения спрашиваю, – пробормотал Афанасий Иванович, спуская суровый тон.

– Это совсем другое дело. По моему мнению, ему скучно стало в одиночестве.

– В одиночестве? А ты… а вы где же были?

– Я? Спала в своей спальне.

– Так вот-с как, понимаю-с! Заместо ласки-то, вы от мужа дверь на крючок, по-ученому… Очень хорошо-с! Скоро же вы изволили забыть, ученая барынька, что вы с Иваном венчаны!

– На это, Афанасий Иванович, я вам скажу одно: хотя мы и венчаны, а друг другу все-таки чужие! – проговорила Липа, приподнимаясь со стула.

– Это почему же-с? – спросил озадаченный Аршинов.

– Вы лучше меня должны знать, почему, и разговаривать больше я с вами об этом не стану… Мерси за чай, – поклонилась она свекрови и вышла из столовой.

Старик побагровел и ударил кулаком по столу так, что все чашки запрыгали.

– Каково зелье, а? – задыхаясь от злости, кричал Афанасий Иванович, обращаясь то к жене, скорбно поникшей головой, то к громко вздыхавшему Подворотневу. – Ну, врешь, погоди, я тебе подожму хвост, ученая дрянь! Я из тебя и дров, и лучины наколю. У меня через месяц шелковая станешь, завтра же позову твоего дуралея-отца и прикажу при себе научить тебя уму-разуму. Венчанные да чужие! Нет, откуда только слов таких богопротивных нахватаются? Ученье свет, говорят. Какой уж это свет, ежели муж от жены на распутную дорогу бежит?.. Ты что скажешь, а? – остановился он перед Подворотневым.

– Оно, конечно, во всех отношениях-с, нехорошо, а вины Олимпиады Сергеевны в этом я не вижу.

– Иван, значит, виноват? – усмехнулся Аршинов.

– И Иван Афанасьевич не виновен, а виновны, сударь мой, в этом те, которые, не желая, чтобы их ндраву препятствовали, соединили, во всех отношениях, чуждые друг другу существа.

– Я, значит, виноват? Так, что ли?

– И вы-с, и другие, – проговорил, возвышая голос, Подворотнев. – И вот вам плоды-с, горькие плоды, Афанасий Иванович, и дай бог, чтоб они, во всех отношениях, еще горше не были-с. Забыли вы слова поэта нашего: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», да-с! А вы запрягли-с. Посмотрим, как они эту телегу повезут-с.

– Тьфу! И я-то хорош, совсем из ума вон, что ты такой же умалишенный, как и Сергей с Олимпиадой!

– Говорила и я тебе, Афанасий Иванович, со слезами умоляла, – заговорила Аршинова, – не хотел ты никого слушать, ндрав свой показал, ну, вот теперь и казнись, на ихнюю жизнь глядючи. На второй же день брака сын кутить бежит, что ж дальше-то будет, спрошу я тебя? Не на радость эту свадьбу сыграли.

– Замолчи! Не серди ты меня лучше!

– Меня же ты спрашиваешь, я ответ и даю по своему глупому разуму. Горд ты, Афанасий Иванович, самонравен, ну, вот теперь за свою гордость и платись.

– Молчать! – бешено затопал ногами Аршинов. – Что я сделал – мое дело и каяться в этом никогда не стану. Слышишь? А Липку я смирю, не я буду Афанасий Аршинов, ежели она у меня не станет жить так, как я хочу. Получше которых и поумнее смирял, а эту девчонку беспутную я в бараний рог согну. Слышите? Так ей и скажите.

Аршинов гневно посмотрел на жену с Подворотневым и вышел, хлопнув дверью.

Аршинова заплакала. Подворотнев подошел к бедной матери, пожал ей руку и вздохнул глубоко.

– Мужайтесь, Арина Петровна! – проговорил он дрогнувшим голосом. – Это еще с полгоря: настоящее горе впереди… и слез ваших не хватит, чтоб это горе выплакать, и сердце ваше истерзается скорбию лютою, а ничем вы пособить не возможете… Судьба! Во всех отношениях, судьба злосчастная!

Подворотнев еще раз с участием пожал руки у разрыдавшейся Арины Петровны и, смахнув катившиеся из глаз слезинки, прошел прямо к Сергею.

Сергей возился около чемоданчика, укладывая в него свое имущество.

– Сереженька, да вы бы хоть чайку-то напились! – заговорил Подворотнев, следя за работой Сергея. – Нехорошо так-то, во всех отношениях… ей-ей, нехорошо… вторые сутки не ест, не пьет…

– Неправда, Аркадий Зиновьич, я обедал вчера…

– Видел я, как вы обедали, ни до чего почти и не дотронулись… путь вам предстоит далекий, тощать не приходится.

– Аппетита никакого нет… Садитесь, что же вы стоите?

Подворотнев осторожно сложил со стула разложенное платье на стол и сел.

– Месяца два, поди, с вами не увидимся, – заговорил Подворотнев.

– Вероятно, – ответил Сергей, выпрямляясь. – Кажется, все… ах да… две-три книжонки на всякий случай положить надо… ну, да это после… устал!..

Сергей сел к столу и закрыл глаза. Подворотнев покачал головой.

– Э-эх, люди, люди!.. Когда же вы людьми-то настоящими станете? – раздумывая, проговорил он, глядя на бледное, исхудавшее лицо Сергея.

– Никогда, Аркадий Зиновьич. Слишком много в этих людях зверья сидит, – ответил Сергей, открывая глаза.

– Зверья-с? Это еще слава богу было бы, ежели бы в них одно зверье сидело, а то нечто и похуже в людях посиживает, Сереженька. Укажите вы мне такого зверя, который бы свое родное детище кусал да калечил. Нету такого зверя, во всех отношениях, нету, а люди, поглядишь, то и дело своим детям жизнь ломают и счастье ихнее навек разбивают…

– Старая истина, Аркадий Зиновьич…

– Может, и старая, но очень уж грустная, во всех отношениях… за людей страшно становится. Созданы они по образу и подобию Божию, а деяния совершают сатанинские… Я так думаю, Сереженька, это оттого происходит, что люди Бога своего утратили… Прежде в душе-то их алтарь божественный сиял, добродетелью изукрашенный, а теперь в этой душонке одна мерзость запустения гнездится… Алтарь Божий разрушили и воздвигли трон гордости и тщеславию… и чем дальше, тем хуже будет, во всех отношениях. Отцы ожесточают своих детей, а те ожесточают внуков…

– Нас тогда уже не будет, добрый мой философ, – улыбнулся Сергей невольно.

– И хорошо, что нас не будет… мы бы этакого позора душевного пережить не могли, удавились бы на первой перекладинке, лишь бы сраму и поношения человеческому достоинству не видать. Правду я говорю, Сереженька?

– Святую. Отец уехал в город, не знаете?

– Уехал. Рассвирепевшим уехал, во всех отношениях.

Сергей вопросительно посмотрел на Подворотнева.

– Мы его с вашей мамашенькой не по шерсти погладили, ну и ощетинился гордынею… Бог с ним, за все, за все воздастся ему сторицею, а вышло сие, голубь мой, из-за Липушки.

– Из-за Липы? – насторожился Сергей.

– Собственно говоря, из-за Ивана Афанасьича, во всех отношениях. Он какую же вдруг вчера пулю отлил, Иван Афанасьич наш-то достолюбезный… Олимпиада-то Сергеевна почивать легли, а он, во всех отношениях, кутить удрал.

– Вот как! Скоро же ему надоела жена! – усмехнулся Сергей.

– Надоесть-то она вряд ли ему надоела, Сереженька, а вот, что Олимпиада Сергеевна его видеть не может, так это, во всех отношениях, верно, она и папаше вашему так высказать изволила: «Хоть и венчаны мы, – говорит, – а друг другу завсегда будем чужие…»

– Так и должно быть. Неужели отец другого ответа от нее ждал?

– Надо полагать, другого, во всех отношениях. Страшно раскипятился на слова Олимпиады Сергевны… посинел даже весь, я так и думал, что его кондрашка хватит… Обещал ее уму-разуму поучить да заставить силой мужа ласкать да миловать.

Сергей задрожал как в лихорадке.

– Они на все способны, положительно на все! – проговорил он, с отчаянием схватываясь за голову. – Или пьяницу из нее сделают, или до сумасшедшего дома доведут, Аркадий Зиновьич, дорогой мой, где же конец этой дикой тирании и разнузданного произвола?

– Его же царствия не будет конца! – качнул головой Подворотнев. – Дикость, грубость, невежество тщеславное, пьянство беспросыпное, произвол и насилие – вот наши замоскворецкие заповеди, кои мы исповедуем во вся дни живота нашего.

– Мне нужно видеть Липу, и во что бы то ни стало я увижу ее! – вскочил Сергей и забегал нервной походкой по комнате. – Аркадий Зиновьич! Дорогой мой друг! Вы не осудите меня…

– За что же-с?

– Что я хочу видеть Липу и говорить с ней; ее подлым образом отняли у меня, заставили выйти за нелюбимого человека, мы оба страдаем, мы оба – жертвы насилия и произвола, неужели же мы не имеем права бросить вызов в лицо нашим палачам?

– Имеете право, Сереженька, – приподнялся Подворотнев, – во всех отношениях, имеете, но не поздно ли, голубь мой?

– Лучше поздно, чем никогда. Да, я должен видеть Липу, говорить с ней, а затем… почем я знаю, что будет затем? Я не хочу знать, совсем не хочу, я хочу только ее видеть, и больше ничего. Я прошу вас об одном, как лучшего своего друга, не осудите меня! Что будет, я не знаю, но если что случится, меня осудит весь свет, то есть все наше промозглое и протухшее Замоскворечье. Если и вы отвернетесь от вашего Сергея, у меня не будет ни одного человека в мире, который протянул бы мне руку.

– Я обе вперед протягиваю вам, Сереженька, во всех отношениях, протягиваю! Голубь мой, да неужели вы думали, что Подворотнев когда-нибудь, хоть на минуту, усумнится в вас? Много я видел в своей жизни и радости, и горя, но горя больше, а кто много горя видел, никогда и ни в кого, Сереженька, камнем, как бы чист этот камень ни был, не кинет.

Сергей бросился на шею к старику и горячо его обнял.

Подворотнев прослезился, поцеловал в лоб Сергея и засуетился.

– Ну, укладывайся тут, голубь, а мне идти пора, к отцу Досифею обещался в Донской сегодня… Такой праведной жизни, во всех отношениях, я и не видывал… аскет отец Досифей, но любвеобилен до чего – я вам и рассказать не умею; крест последний с себя снимет, но нуждающегося нужды удовлетворит. До свидания, голубь мой!

Подворотнев вышел, и через несколько минут его сухощавая фигура, вооруженная палкой, замелькала по переулку.

* * *

Иван вернулся домой около вечерен. Он подъехал на лихаче к воротам, швырнул ему скомканную бумажку и нетвердыми шагами направился к парадному крыльцу.

Его встретила горничная, широко растворившая двери.

Иван остановился и уставился на горничную, улыбаясь добродушной улыбкой захмелевшего человека.

Он хотел что-то спросить у горничной и никак не мог вспомнить, что именно хотел он спросить у ней. В голове у него гудела цыганская хоровая песня: «Мы живем среди полей и лесов дремучих», а с языка слетали только односложные звуки.

– Пьян… Жестоко пьян! – сообразил он, сбрасывая с головы фуражку. – Пашка! Пашка! – выкрикнул вдруг он.

– Никогда я, Иван Афанасьич, в Пашках не была, – сочла за нужное обидеться горничная.

– Не тебя я зову, ну тебя к лешему!.. Веди!

Горничная подхватила под правую руку Ивана, потащила его кверху.

– Что это я хотел ее спросить? – думал он, с трудом поднимая ноги на ступеньки. – Да! Вспомнил! Жена… Лип… Липа дома?

– Дома-с, будьте покойны! – фыркнула та, доставляя Ивана в его гостиную.

– Ты чего это? – обиделся Иван. – Во-он! Вон, тебе говорят!

Горничная скрылась.

Иван постоял на месте, раскачиваясь во все стороны, и сел на диванчик, на котором лежали подушка и его халат.

– Приготовлено! – проговорил он, косясь на подушку с халатом. – Мерси-с! Липка, мерси!.. Не слышит… Мерси! – крикнул он по направлению спальни Липы. – Понимаете? Мерси! «За-а-целуй менэ до смэрти, – затянул он, фальшивя и размахивая руками, – от тебэ и смэ-эрть ми-и-и-ила!..» А на тебя я плевать хотел! Шут с тобой, Липка! Эй! Жена-а!

Внизу что-то стукнуло. Иван съежился моментально.

– Ужли папаша? – прошептал он и, торопливо захлопнув дверь, повернул ключ в замке. – Бить начнет! Ей-богу, бить начнет! Что ему не бить? Родитель, ну, и кулаки здоровые… Ах, как бьет! Боже мой, как бьет! Бр-р-р! – Иван затряс головою и добрался до диванчика. – Кузнецом ему быть, а… а… а… не родителем! – бормотал Иван, склоняя хмельную голову на руки. – Не уехать ли опять к Пашке? Дьявол! Душу из меня вытянула, огнем всю сожгла. Жги, дьявол, на части режь – слова не пикну! Пашка! Змея! «Лобзай меня, твои лобзанья…» Уеду! Ну их: и жену, и папашу, и братца Андрея, и братца Сергея. Сережка! Враг ты мне до гроба! Иуда ты, Каин и Авель! Уеду! К Пашке уеду! – Иван поднялся с диванчика, сделал два-три шага и, качнувшись, рухнулся в кресло. – Не могу. Проспаться лучше. Просплюсь и того… «Зацелуй меня до смэрти, от тебэ и смерть мила-а».

Иван заплакал. Да и как не плакать? И жена вчера к себе не пустила, и к цыганке сейчас ехать нельзя, обидно!

Иван размазывал руками пьяные слезы, ручьем лившиеся из его опухших глаз, и ругал всех, кто попадался на язык: и жену, и цыганку, и отца, и братьев, и даже извозчика-лихача, который для его удовольствия загонял не одного уже тысячного рысака.

– Все подлецы! Все дрянь! – бормотал он, колотя себя в грудь рукой. – Пашка только… и та дрянь! К Навозову вдруг на колени села… Нет, каково это мне было терпеть? Подрядчик – и на колени, убью! Жена тоже дрянь… Эй, Липка! Ты дома, что ль? Эй! – Он поднялся, подошел к дверям спальни Липы и плюнул. Дверь была заперта. – Липка!.. Жена!.. Спит! – с удивлением проговорил он, добираясь до диванчика. – Это она с огорчения: я уехал, ну, она и… спит! И я спать лягу! Ну их к лешему, все подлецы! Все!

Иван повалился на подушку и минуту спустя захрапел так, что хрустальные подвески на настенных бра вздрагивали от страха и звенели жалобно на всю гостиную. А Липа в это время сидела в своей запертой спальне у окна, выходившего в сад, и, сдвинув брови, следила за полетом ветерка, игравшего вершинами столетних деревьев.

– Липа! – раздалось внизу.

Она вздрогнула, как подстреленная птица, и, оглядевшись кругом, поднялась со стула.

В саду, за кустами жасмина, стоял Сергей.

XXII

Липу охватило волнение.

Она чувствовала, как кровь волной прилила к ее сердцу и, отхлынув, потекла с быстротою молнии по венам и мгновенно залила густою краской ее мертвенно-бледные щеки.

– Сережа, милый, радость моя! – беззвучно шептали ее вздрагивавшие губы. – Он назвал меня Липой, значит, простил меня… Ну, конечно, простил, я это вижу по его глазам…

Она простерла к нему дрожащие руки и заплакала.

– Мне нужно видеть… вас! – долетело до нее из сада. – Завтра я еду и надолго…

Она напряженно слушала шепот Сергея, боясь проронить слово.

– Если хотите… если можете говорить со мной, выходите вечером сюда, когда улягутся все спать! – долетело до нее снова.

– Да, да… я буду! – кивнула она головой, и, заслышав чьи-то голоса, раздававшиеся в саду, отбежала от окна и осторожно выглянула за дверь.

Иван спал блаженным сном, раскинув руки и ноги.

«Он проспит теперь до утра!» – подумала Липа и, заперев за собою двери, отправилась к свекрови.

– А, Липушка, садись, милая! – засуетилась добрая Арина Петровна, читавшая Четьи минеи в своей спальне.

– Не беспокойтесь, мамаша! – остановила ее Липа, усаживая свекровь в кресла. – Я найду себе местечко…

Старуха посмотрела сверх очков на Липу и вздохнула.

– Нету… нашего непутного-то? – спросила она.

– Приехал, мамаша…

– Приехал? – обрадовалась та. – Ну, слава тебе господи! А ты бы, Липушка, попеняла ему… что ж это, всамделе, за моду такую взял? Только женился и провалился… Нехорош приехал-то?

– Разумеется, пьяный! – с презрением проговорила Липа. – Теперь спит.

– Авось проспится до самого-то…

– Едва ли, мамаша… пусть спит…

– Так-то так, Липушка, ишь ты у меня какая жалостливая, – известно, пущай спит, только ведь его Афанасий Иваныч беспременно для учебы подымет…

– Не надо говорить ему, что Иван Афанасьич приехал.

– Рази что не говорить… Так, так… это умно ты придумала, до утра-то и Иван проспится, и с Афанасия Иваныча свирепость слетит… а ежели он пуще осерчает, что Ваня не приехал, что тогда-то, Липушка?

– Если спросит про него Афанасий Иванович, разумеется, скажите, что приехал и лег спать и что я прошу не тревожить его… а если не спросит, и не говорите ничего…

– Так, так… это ты хорошо, Липушка, удумала, а то ведь Афанасий Иваныч изувечит его… При твоей заступе-то, глядишь, гроза мимо и пройдет, а Ване ты попеняй, и я пенять буду, а зла против него не держи: нету еще у него разуму настоящего, Липушка, переменится, вот помяни ты мое слово, к лучшему переменится.

– Для него же это лучше будет, – проронила Липа и встала.

– Идешь, Липушка? – засуетилась снова Арина Петровна. – Посидела бы… скучно, чай, одной-то сидеть?

– Приходится привыкать и к этому, – усмехнулась та.

Старуха потупилась.

– Да, доля наша, бабья, такая, да это, Липушка, пройдет, сдурился Ваня, ну, и… ндрав у него отцовский: что забил в голову, ничем из нее не выколотишь… Посидела бы, Липушка, самовар бы велели наставить да в беседку подать.