Текст книги "Гостинодворцы. Купеческая семейная сага"

Сергей приписал этот случай чистой случайности и, придя в свое помещение, засел за обед, приготовленный стариком-поваром, уволенным за старостью барином-помещиком и нашедшим приют на фабрике Аршинова.

После обеда он прилег на диван и унесся мыслями в Москву.

«Чем кончатся смотрины Липы? Что скажет она? Что сделает отец?»

Тысячи вопросов закопошились у него в голове, и ни на один не нашлось ответа.

«Как можно скорей в Москву! – решил он. – Завтра же с вечерним поездом уеду… утром раздадут деньги – и марш!»

Скрипнула дверь. Сергей поднял голову и увидал заглядывавшего Андрея.

– Взойди, Андрей, я не сплю, – сел Аршинов на диван.

– Может, вздремнули бы.

– Нет, я так прилег, ходил по фабрике, устал немного… да ты взойди…

Андрей вошел, затворил за собой дверь и остановился в нескольких шагах от Сергея.

– Изволили говорить с Жемсом Иванычем? – таинственно проговорил Андрей, озираясь на открытые окна.

– Говорил, как же… Джемс Иванович не верит.

– Где же ему верить! – засмеялся Андрей. – Гордый человек и больше ничего-с… Самолюбец.

– Да верно ли ты, Андрей, слышал?.. Может быть, рабочие так толковали о разных пустяках…

– Господи! Своими ушьми слышал… По моему рассуждению, Сергей Афанасьич, вам у нас денечков пяток прожить следует…

– Я завтра хотел ехать в Москву.

– Обождите-с. Завтрашнего дня выдача будет, может, что и объяснится в эвто время-с…

– Думаешь, обождать?

– Обождите-с. Рабочие все вас любят и противу вас никакого неудовольства не имеют, стало быть, вы их во всякое время уговорить можете…

Сергей задумался.

«Несколько дней прожить… а там, в это время, может быть, решится вопрос о моем счастье… Остаться я все-таки должен во что бы то ни стало… Бог знает, что может произойти… без меня!»

– А без вас тут, – проговорил Андрей, как будто бы отвечая на мысль Сергея, – такая каша может завариться, что и Жемсу Иванычу не расхлебать…

«Останусь… дня три-четыре подожду, и, если в это время ничего не случится, могу уехать со спокойною совестью», – подумал Сергей и велел Андрею поставить самовар.

– Готов-с! – доложил тот. – Я как приехал с вами, в тот же секунд самоварчик взбодрил… сию минутую распоряжусь-с…

Распорядился Андрей действительно быстро: не прошло и пяти минут, как самовар, пыхтя и ворча, кипел на столе, окруженный, как наседка цыплятами, чашками и прочими атрибутами чаепития.

– Заварить прикажете, Сергей Афанасьич? – спросил Андрей, запуская руку в конвертик с чаем.

– Завари.

– Слушаю-с.

Андрей загремел чайником, тряхнул головой и покосился на Аршинова.

– Жемсову племяшку-то видели? – справился он, подставляя чайник под кран самовара.

– Видел! – улыбнулся Сергей. – А что?

– Ничего-с, барышня, по видимости, аккуратная.

– Особенного ничего в ней нет.

– По-моему, тоже, особенностей-то в ей никаких, Сергей Афанасьич! – авторитетно проговорил Андрей и, завернув кран, с шумом проехался чайником по подносу.

– А тебя она, должно быть, очень интересует? – продолжал улыбаться Сергей.

– Арина Васильевна-то?

– Какая Арина? Алиса она.

– По-нашему, Арина-с… и куфарка Жемсова сичас ее Ариной величает, и Гаврила, который у их прислужающий… Барышня, можно сказать, совсем поджарая-с… все одно, по-моему, что лошади ихние: стати есть, а корму ни шиша! Тоща-с!

– Да тебе-то, Андрей, какая печаль, тоща она или жирна?

Андрей осмотрелся и подлетел к Сергею.

– Да ведь они, Жемс Иваныч-то, для вас, собственно, Арину-то Васильевну выписали.

Сергей расхохотался:

– Как для меня? Что ты чушь городишь?

– Ей-богу-с… и куфарка ихняя, и Гаврила, который прислужающий, то же самое говорят.

Сергей нахмурился.

– Если это шутка, так очень глупая шутка.

– Какие шутки, помилуйте! – замотал головой Андрей, словно обижаясь на недоверчивость Сергея. – Всурьез для вашей милости выписана… намедни я с Гаврилой как-то разговорился… грешным делом, зашли с ним «под елку» и всю душу наизнанку выворотили.

– Что же говорил тебе Гаврила? – поинтересовался Сергей, подсаживаясь к самовару и наливая себе стакан чаю.

– Про разное-с, а там и хозяев коснулись… ну, тут Гаврила все начистоту выложил. Ишь сам-то, Афанасий Иваныч, сколько раз, быдто насчет вас тоись разговоры разговаривал.

– Что же именно?

– Разное-с, – уклончиво проговорил тот, – только промежду прочим такое быдто слово произнес, дескать, ученый он у меня, так думаю я его ученой какой ни на есть женить… А Жемс-то Иваныч быдто на это и говорит: «Есть, – говорит, – у меня племянница ученая, на разных языках может и всякую еографию знает», ну, Афанасий Иваныч на это и говорит Жемсу Иванычу: «Выписывай, – говорит, – может, мой дура…» Кхе, кхе… виноват!

– Не стесняйся, пожалуйста, – вспыхнул Сергей, наклоняясь над стаканом, – ты меня ничем не удивишь.

– Виноват-с… это Гаврила, а не я-с, ну, известно, Жемс Иваныч-то и возрадовался, сичас же телеграмму задвинул: приезжай, Ариша! Конечно, англичанину лестно-с.

Горько стало на душе Сергея. Он понимал, что отец, в силу известных одному лишь ему причин, мог не любить его, даже мог презирать, если он такое презрение заслужил чем-нибудь, но дискредитировать его в глазах целого света, относиться к нему, как к постороннему человеку, – он этого не мог понять.

Сергей пережил многое: чуть не каждый день он встречал от отца и братьев одни только обидные насмешки да упреки в какой-то «учености», о которой они, конечно, не имели ровно никакого понятия, смешивая каждого грамотного, мало-мальски любящего книгу человека с «ученым», этим пугалом замоскворецкого невежества и ханжества.

Он много перечувствовал, живя в семье, где, кроме матери, женщины с любящим сердцем и гуманным взглядом, были все чужды и его сердцу, и его уму; но такого оскорбления он не ожидал.

Его судьба решилась заранее; ему, как «ученому дураку», выписывалась такая же «ученая дура», и об этом говорилось, не стесняясь прислуги, и где же? На фабрике, где сын хозяина, заменяя зачастую самого хозяина, должен быть авторитетом, которому беспрекословно подчиняются целые тысячи муравьев громадного муравейника, называемого фабрикой.

Сергею стало душно. Он залпом выпил стакан и подошел к окну, выходившему в сад.

Облокотившись на подоконник, он долго сидел, погруженный в раздумье, из которого вывел его посланный от директора с приглашением на «вечерний чай».

– Поблагодарите Джемса Ивановича, я уже чай пил, – проговорил Сергей, вставая, – и потом… я устал.

Посланный ушел.

Сергей прошелся по комнате и наткнулся на Андрея, стоявшего недалеко от окна в позе «ожидающего приказаний».

– Ты здесь еще, Андрей?

– Здесь-с… где ж мне быть, как не возле вас? – размахнул тот руками. – Прикажете убирать самовар?

– Убирай.

Андрей потоптался на месте и затем, схватив с налета самовар, повернулся к Сергею.

– А соловья мово, Сергей Афанасьич, нонче не послушаем-с?

– Нет, Андрей, я устал… не могу… завтра утром, если хочешь.

– Слушаю-с. Утром даже лучше-с.

– Ну вот и отлично. Я отдохну, как следует. Кровать мне приготовлена?

– Все, как следует, в аккурате… Утром, как можно, ежели ясное утречко, вот какую руладу пустит – растаять можно, ей-богу! – улыбался Андрей, сверкая и глазами, и зубами.

– Отлично! – улыбнулся Сергей, с удовольствием смотря на своего Андрея, обвороженного соловьем. – Завтра утром ты меня и разбуди.

– Разбужу-с, помилте, как для такого случая не разбудить? Только вы сичас ложитесь спать, а то не выспитесь.

– Высплюсь, не беспокойся. Рано ли твой певун просыпается?

– Соловей-то? В четыре утра-с.

– Раненько!

– Птица аккуратная, Сергей Афанасьич, у ей все вовремя, не так, как у людей, справедливая птица.

– Так в четыре часа меня и разбуди.

– Беспременно-с, мне, главное, ваше мнение насчет соловья дорого, а не токма что, и опять же, ежели утро настоящее будет, – рай в лесу-с! Люблю я лес, Сергей Афанасьич, летом, не ушел бы, кажись, из него.

– Ты очень любишь природу, как я вижу.

– Да, уж насчет природы в лесу раздолье-с… и травка всякая, и козявка мудреная, и птичка… вы видали, как лес просыпается?

– Не видал.

– Посмотрите-с, и зимой лес хорош, в особливости как он заиндевеет. Чистый чертог-с, но летом для глазу приятнее много. Летом, как можно! Зайдешь в лес, сядешь, а кругом тебя всякая животная Бога хвалит, инда слеза пробьет. Так я в четыре вас побужу, можно-с?

– Пожалуйста.

– Слушаю, будьте покойны. Окна закрыть прикажете?

– Зачем?

– Я сам так думаю, что прохладнее будет… Спокойной ночи, Сергей Афанасьич!

Андрей, широко размахивая локтями, вышел из комнаты.

Сергей долго сидел у стола, обдумывая происходившие события и вспоминая свою дорогую Липу, и только когда уже стало совсем темно, он разделся и бросился в прохладную постель.

XII

Разбудил Сергея фабричный свисток. Он встал с постели, подбежал к окну и выглянул на площадь. Горизонт горел, освещаемый лучами всходившего солнца, хотя над фабрикой еще висел предрассветный сумрак.

С востока тянул легкий ветерок и мало-помалу разгонял тени проснувшегося утра.

Сергей жадно потянул прохладный, сыроватый воздух и отошел от окна, невольно вздрагивая от ветерка, забравшегося к нему за ворот ночной сорочки.

– Половина четвертого, – проговорил он, посматривая на часы, – скоро и Андрей придет… надо одеваться…

Он накинул на себя отцовский халат и подошел к окну, выходившему в сад.

В саду царила тишина. Только несколько воробьев чиликали лениво на ветках акаций да гудел свисток, созывая рабочую силу на труд.

Сергей долго прислушивался к монотонному пенью свистка, затем умылся, надел длинные сапоги, фуражку и вышел на крыльцо.

– Батюшки, Сергей Афанасьич, ужли встали? – словно вырос из земли Андрей, протирая кулаком заспанные глаза.

– Как видишь, Андрей…

– Скажите на милость, чему такую оказию приписать?

– Свистку. Слышишь?

– Понимаю-с. Которые не совсем к нему привычные – проснутся беспременно… Самоварчик взбодрить не прикажете?

– Хорошо бы… да не поздно ли будет?

– Ничего-с, поспеем… я с вечеру Степанычу наказывал, может, забыл по старости лет… Эй, Степаныч… дрыхнешь, что ль? – отворил Андрей заднюю дверь, пролетев метеором коридор.

– Вона! – раздался за дверью старческий голос. – Да я уж пять раз «Богородицу» с «Отче нашим» прочел…

– Богобоязненный ты у меня, сичас провалиться! – похвалил Степаныча Андрей. – А самоварчик взбодрил?

– Вона! – ответил тот тем же тоном. – Кипел, кипел… два раза углей подсыпал…

– Золото ты у меня, старичок, ей-богу… давай его сюды… Сергей Афанасьич, – подлетел он к молодому хозяину, задумчиво смотревшему на черный столб дыма, подымавшегося к небу красивою дугой из фабричной трубы.

– Что, Андрей?

– Готов-с. Пожалте чай кушать! – проговорил тот, исчезая.

Сергей выкурил папироску и, когда вошел в столовую, увидал на столе самовар и Андрея, наливавшего ему в стакан чаю.

– Пожалте, Сергей Афанасьич, вот сливки-с, а вот и булочки, тепленькие-с. Степаныч для вашей милости собственно постарался.

– Спасибо. Да ты налей себе-то чаю.

– Не пью-с.

– Как не пьешь?

– Не балуюсь-с. Матушка, как меня на фабрику в услужение отпущали, так зарок на меня положили: чтобы отнюдь я ни вина, ни чаю не пил.

– Вот как!

– Так точно-с, потому вино душу губит, а чай – сердце сушит-с… не потребляю-с.

– И ты ни разу не нарушил этого зарока?

– Помилте, как же я могу супроти родительницы? Покедова родительница жива – ее воля завсегда надо мной, зачем же я грех на душу стану брать?

– Вот ты какой, Андрей, я этого вовсе и не ожидал, говорят, фабричная жизнь портит людей.

– Портит-с. Малодушных-с. А у кого сичас совесть не пропала – ни за что такого человека фабрика испортить не может. Пиво я пью, это точно, и то потому, что родительница на пиво зарок не положила.

– И пивом можно душу погубить! – рассмеялся Сергей.

– Никак не возможно-с, да какой же в пиве хмель? Тьфу, и больше ничего! Выпьешь три бутылки, раздует всего, а в голове, окромя веселости, никакого хмеля, ей-ей-с… Еще прикажете стакашек?

– Нет, не хочу… пойдем.

– Пойдемте-с.

Андрей скатился с лестницы, крикнул: «Степаныч, убери самоварец-то!» – и в секунду очутился на улице, напяливая на дороге на свои плечи что-то вроде «спинжака».

– Мы через парку пройдем, Сергей Афанасьич! – говорил он, завертывая в переулок. – Максимыч, по воду, что ль? – крикну и он старику, ехавшему с бочкой.

Мужик раскланялся с Сергеем, хлестнул лошадь и, повернувшись на сиденье, ответил Андрею:

– По воду… Жемсу Иванычу.

– Дилехтуру? Валяй, Максимыч! Он те награду за это: штрах в книжку! Старайся, – разрешил Андрей и, спохватившись, закрыл рот рукой. – Виноват-с, Сергей Афанасьич!

– Ничего, меня, пожалуйста, не стесняйся, – ответил Сергей и последовал за Андреем, быстро зашагавшим по парку.

– Это малиновка-с, Сергей Афанасьич, слышите?

– Слышу.

– А это пеночка плачет… создал же Господь Бог такую птицу… и в радости, и в горе – все хнычет.

Сергей засмеялся.

– Право-с, – подтвердил Андрей. – И люди такие есть-с: дай ты им хушь мелион, все на свою долю плачутся. А в кукушку вы веруете, Сергей Афанасьич?

– Не верую, – смеялся Сергей.

– Напрасно-с. Кукушка правильно предсказывать может.

– Глупости, Андрей.

– Зачем глупости? Я сам допрежде в кукушку не веровал, ну, только пришел такой час, что поверил окончательно.

– В какой же ты час кукушке поверил?

– Да уж известно, не в добрый-с. Собирали мы как-то грибы в лесу с ребятами. Мне в те поры лет четырнадцать было, не больше. Слышим: кукушка кукует; ну, все и давай загадывать, сколько кому годов на свете жить. Загадал и я: считал, считал и счет потерял. Ребята даже смеяться зачали: «Кощей, – говорят, – ты у нас Бессмертный будешь». Только я возьми да и крикни: «Кукушка, кукушка, сколько моему батюшке лет жить?» И что же бы вы думали, Сергей Афанасьич: кукукнула, проклятущая, два разика и смолкла. Я опять ее пытать – и сызнова кукукнет два разка и замрет. Прихожу домой с грибами и говорю матушке: «Так и так, родительница, нашему батюшке всего только два годка жизни осталось». – «А ты это, Андрюшка, – говорит, – откуда знаешь? Что ты за пророк такой?» – «И не я, – говорю, – матушка, пророк, а кукушка. Кукушку насчет батюшкиной жизни спрашивал» Ну, тут, известно, родительница за такую штафету давай меня пужать хворостиной – и здорово попужала…

– И следовало.

– Да уж как следовало-то, и говорить нечего… Только что же, вдруг, Сергей Афанасьич, ровно через два года, день в день, батюшка дух испустил… Вот тут и не веруй!

– Случайность и больше ничего.

– Случайность? Хорошо-с. Я это дозволяю. Прошлым летом со мной сичас какой случай вышел: иду я это Девкиным яром, и вдруг кукушка: ку-ку, ку-ку. Я ей и крикни маханально-с: «Кукушка, сколько лет мне холостому быть?»

– Ну, и что же твоя кукушка на это? – улыбался Сергей.

– Кукнула раз, и шабаш! Я вдругорядь ей вопрос, и в третий. Кукнет однова – и аминь!.. Аспид, а не птица-с!

– Постой, это было прошлым летом?

– Прошлым-с.

– Год прошел?

– Невступно-с.

– Все равно. Невесты у тебя нет?

– Нету-с.

– Значит, твоя кукушка соврала.

– Никак нет-с! – вздохнул Андрей.

– Вот тебе раз, я тебя не понимаю, Андрей.

– Эх, Сергей Афанасьич! – махнул рукой тот и потупился. – Вам сказать я могу-с, потому душа у вас ласковая да до нашего брата доходчивая… в Машутку я врезамшись, вот оно-горе-то кукушкино!

– В какую Машутку?

– Слесаря Семена Петрова дочь. Тоись так я в ее врезамшись, Сергей Афанасьич, что мне одно теперича осталось: либо под венец с ней, либо на сук, который понадежнее супроти других.

– Вот оно что! – протянул Сергей.

– Так точно-с. Без браку, как я сичас гляжу, не обойдешься. А вы говорите, в кукушку нельзя веровать! Нельзя не веровать, Сергей Афанасьич, как она, проклятая, скажет, так, значит, тому и быть.

– А она-то тебя любит, Андрей? – полюбопытствовал Сергей.

– Какого же ей рожна еще? Известно, любит.

– Говорила, значит?

– Про что-с?

– Что любит тебя?

– Ну вот, тоже скажете… да рази у этого идола добьешься резону? Долбня, а не девка.

– Да почему же ты думаешь, что она тебя любит?

– Господи! Да неужто я не вижу? Такие с ейной стороны поступки со Святой пошли, что все ребята Машуткину любовь заметили. Дерется-с!

– Вот те на! Как дерется?

– Известно, ручищами. Подойдешь это к ей поговорить, скажешь слово, она тебя вдруг ни с того ни с сего – хлясть… И ручища же у Машутки, Сергей Афанасьич, недаром у ей отец в слесарях, все одно что молот. Намедни так меня по спине огрела, что цельную неделю плечо пухло… сичас провалиться! Встретился я с ей опосля и говорю: «Марья Семенна, будьте настолько добрые, деритесь полегче, потому у меня спина на манер подушки вздулась», а она в ответ что же-с: «Я, – говорит, – тебя, лешего болотного, еще и не так уважу, дай только срок!» Как не любить, Сергей Афанасьич, любит-с!.. А вот и Парашин луг-с.

Сергей с Андреем вышли из парка и остановились перед зеленеющим лугом, покрытым росой. В полуверсте чернелся Девкин яр, обвитый туманом, поднимавшимся с луга и речонки, разрезавший красивыми зигзагами лес и луга.

– А где же солнце? – спросил Сергей.

– А оно вон за облачко спряталось, – ответил Андрей, повертывая голову налево.

Сергей тоже повернулся.

На далеком горизонте плыло темное багровое облако, совершенно закрывшее своими прихотливыми очертаниями всходившее солнце. Только гребень облака трепетно сверкал серебром и, дрожа от горячих поцелуев лучей, таял, как дым, в воздушном пространстве и переливался разноцветными волнами.

Сергей залюбовался на эту картину. Было что-то волшебное в красках облака, умиравшего в объятиях солнца… Вот оно стало светлее, прозрачнее. Темно-багровые краски мало-помалу перешли в нежно-розовые, а гребень заалел, как личико девушки, в первый раз поцеловавшей милого ее сердцу… Еще момент – и из-за гребня брызнул миллион бриллиантов, разлетевшийся по всему горизонту.

– Ах, какая прелесть! – вскрикнул Сергей, хватаясь за руку Андрея.

– Хорошо-с, но я видал много чудеснее-с! – ответил тот.

– Лучше этой картины ничего быть не может.

– Бывает-с. Я раз, Сергей Афанасьич, какую историю на восходе видел-с… Облачко так же вот зашло, заслонило солнышко… Только вдруг посереди облака дыра обозначилась, вроде окошка-с…

– Понимаю.

– Так солнце в эвто окошко такую луч пустило, что я даже замер на месте-с… Ей-богу… Красота! Кругом, понимаете, темь, а в эвто окошко все одно, что сноп разных цветов, и как быд-то в эвтой луче ангелы крылышками трепетают-с… Осияние полное, и переливы притом. Пал я это наземь и плачу, вот как плачу, Сергей Афанасьич, слезы, ровно у рабенка, в три ручья… Уж оченно божественно вышло-с, и сичас, как представлю эвту картину, так на душе сладость какая-то… А вот и солнышко вдарило!

Солнце, действительно, залило светом луг, который засверкал миллионами искр.

Сергей с Андреем пошли по этому ковру и быстро достигли опушки Девкина яра.

Андрей свернул вправо и, поднявшись на отлогое взлобье яра, крикнул отставшему от него Сергею:

– Проснулся уж, Сергей Афанасьевич, и руководствует!..

Сергей вбежал на пригорок и сел на сваленную дряхлостью березу.

Шагах в пятнадцати от них, в кустах калины, щелкал соловей.

Андрей, весь отдавшись наслаждению, наклонился вперед и замер.

Сергей рассмеялся на смешную фигуру своего спутника и закурил папиросу.

Соловей оказался действительно настоящим артистом и рассыпался удивительно замысловатою трелью.

– Каков, Сергей Афанасьич? – прошептал Андрей, подходя на цыпочках к Сергею, словно боясь неосторожным движением спугнуть певуна.

– Превосходный певец! – ответил тот.

Андрей расплылся в блаженную улыбку и зажмурился.

Соловей щелкал долго и, кончив отчаянно-трескучею руладой, смолк.

Андрей сдернул с головы картуз, хватил им по березе и плюнул.

– Тоись такого подлеца, Сергей Афанасьич, помрешь, а не услышишь… один во всем мире… На том конце яра другой есть… хорош, слов нет, но супроти эвтого не выдержит ни в жисть!..

Солнце взошло довольно высоко и сильно припекало, когда Сергей с Андреем вернулись домой.

– Однако восемь часов уже, – проговорил Сергей, подходя к дому.

– Восемь? А у меня пролетка не мыта… В девять надо супругу Андрея Ефимыча на вокзал везти, и задаст же мне теперича Андрей Ефимыч феферу, вот какого соловья пропоет, и Девкин яр забудешь!

Андрей бегом припустился по улице, а Сергей, утомленный четырехчасовою прогулкой, прошел в садик, прилегавший к дому владельца фабрики, и разлегся на скамейке в беседке.

Незаметно он заснул под щебетание птиц, порхавших по кустам, и проспал до тех пор, пока его не разбудил все тот же Андрей, на этот раз выглядевший мокрой курицей.

– Сергей Афанасьич, двенадцать часов-с! – говорил он, теребя Сергея за руку.

– Разве? – вскочил тот. – Однако я заспался…

– Пожалте к Жемсу Иванычу, просить велели.

Сергей подумал. Ему очень не хотелось идти к директору, в особенности после того, как он узнал, что для него специально выписана из Англии Алиса.

– Глупо это, ужасно глупо, – бормотал он, потягиваясь, – как будто бы я боюсь ее!

– Завтрак, Гаврила сказывал, совсем особенный для вашей персоны заказан, – доложил унылым голосом Андрей.

– Особенный? – усмехаясь, переспросил Сергей.

– Так точно-с, вчерашний день к вечеру повариху-англичанку с Тулуповской фабрики от тамошнего дилехтура привезли…

Сергею стало смешно. Он посмотрел на Андрея и удивился кислому настроению соловьиного охотника.

– Что с тобой, Андрей?

– От Андрея Ефимыча досталось, – почесал тот в затылке, – возил, возил по каретному сараю, инда дурь взяла…

– И все за соловья?

– Из-за его, проклятого… Пожалте к дилехтуру! – крикнул Андрей сердито, словно Сергей именно и был тем соловьем, за которого его Андрей Ефимыч возил по каретному сараю.

Сергей, улыбаясь себе под нос, поднялся со скамейки и направился к «дилехтуру».

XIII

Директор накормил Сергея на славу. В течение всего завтрака Алиса строила гостю глазки и усиленно подливала старый херес, от которого сам директор приходил в телячий восторг, закатывая глаза и облизывая губы. Сергей, после утренней прогулки, плотно поел, выпил рюмку прославленного хереса и, считая свою миссию оконченною, поднялся из-за стола тотчас же, как только поднялся сам хозяин.

Джемс Иванович сделал было попытку оставить Сергея поболтать с Алисой, но тот, отговариваясь усталостью от прогулки, ретировался, улыбаясь и целуя ручку у Алисы.

Алиса, краснея, поцеловала его в темя и пригласила к обеду.

Сергей пробормотал на это приглашение что-то вроде «постараюсь» и вышел вместе с директором, торопившимся на фабрику.

– Вы куда теперь намереваетесь? – спросил у него Джемс Иванович, пуская тонкие струйки сигарного дыма.

– Кажется, пойду спать, – ответил Сергей, чтоб отделаться от англичанина.

– Прекрасно, – кивнул тот сигарой, – сон – отличное средство для пищеварения… легкого вам сна! Не забудьте, мы обедаем в шесть.

– Если я не уйду куда-нибудь, – с удовольствием, – проговорил уклончиво Сергей и, пожав руку директору, зашел в контору.

В конторе, когда вошел туда Сергей, стоял гул от голосов конторщиков и косточек, выбивавших на счетах отчаянно-торопливую дробь.

При появлении Сергея гул замер, словно по мановению палочки волшебника. Все конторщики наперерыв бросились навстречу Сергею и, пожимая ему руку, справлялись об его здоровье.

Сергей поздоровался со всеми и прошел в кассу, где толстый рыжий кассир, в цветной ситцевой сорочке и парусинном пиджаке, сидел за своим столиком и пил короткими, но глубокими глотками квас со льдом.

– Здравствуйте, Иван Дементьич! – протянул Сергей руку толстяку.

– Здравствуйте, Сергей Афанасьич! – грузно приподнялся тот со стула. – Прошу садиться… Жарко-с!

– Отпиваетесь? – мотнул тот головой на графин с квасом.

– Облегчаюсь, так сказать. Прошу садиться.

– Деньги верны?

– Разумеется. Ну, что у вас в Белокаменной нового?

– Ничего, конечно.

– Папаша и… как их… намедни прочитал в газетах хорошую итальянщину… тутти, тутти…

– Tutti quanti? – рассмеялся Сергей.

– Се вре-с! – подтвердил толстяк, произнося с умыслом вместо «врэ» – «вре».

– Все благополучны. Вы тут как?

– А что нам делается, – беззаботно махнул рукой кассир, – живем по народным российским присловицам: день да ночь – сутки прочь, лег – свернулся, встал – встряхнулся… Квасу не хотите ли? Чудодейственный!

– Чем же это?

– И пот гонит, и равнодушие к жизни наводит…

– Разве?

– Попробуйте, – пододвинул кассир графин к Сергею. – От жары, знаете, – продолжал кассир, – кровь волнуется, приливает к мозгу и заставляет его работать, а квас, кристальным ледком угобженный, реакцию производит…

– В желательном направлении?

– Именно-с, Сергей Афанасьич; перестаешь думать и благодушно начинаешь упражняться в плевании в потолок.

– Это хорошо, – иронизируя, проговорил Сергей.

– Да уж на что лучше, – продолжал тот в том же духе, – рай Магометов, да и только.

– Значит, живется хорошо?

– Хорошо. И будем мы так жить до той поры, пока мыши наши бездумные головы не откусят.

– А есть все-таки мыши? – нахмурился Сергей.

– И большое количество-с. – Толстяк покосился на артельщика, стоявшего у окна и с любопытством вслушивавшегося в разговор Сергея с кассиром, и залпом выпил стакан квасу. – И, смею вам доложить, Сергей Афанасьич, – продолжал свою аллегорию кассир, – что в самом недалеком будущем эти мыши нам головы отгрызут неукоснительно, ибо оные мыши весьма недовольны котом, который лопает их зря и без счету…

– Нехорошо, – покачал головой Сергей.

– Коту-то? Полная finita-c, по-моему… И по заслугам; не блуди!

– Следовало бы его предупредить.

– Сколько раз предупреждали, – отмахнулся толстяк, – и слышать ничего не хочет… умнее себя никого не считает и на всех с презрением взирает.

– Напрасно.

– Все так думаем, а кот ничьему гласу не внимает… а мыши головы подымают, и весьма даже гордо-с…

– Слышал я… неужли сам этого не знает?

– Московский-то? Вот на!.. Да ведь он что же, он на все глазами кота смотрит. Хороший, дескать, кот, никакого мышиного возмущения не допустит… большая ошибка-с: убедятся они в этом, да будет уж поздно-с…

Сергей помолчал.

– Раздачи еще не было?

– Вечером будет. Надолго к нам?

– Не знаю. Думаю, что завтра или послезавтра уеду.

– Так-с. Все-таки, на всякий случай, предупредите родителя.

– Непременно, непременно… а пока до свидания.

Сергей простился с кассиром и отправился бродить по улицам. Везде было тихо и безлюдно, разве только какая-нибудь баба, утешая разоравшегося ребенка, вынесет его на улицу и начнет пугать или прохожим нищим, или бежавшей мимо собакой.

Возвращаясь домой, он увидал стоявшего на крыльце Андрея, махавшего ему обеими руками.

– Что, Андрей, случилось? – поторопился Сергей, ускоряя шаг.

– Да ничего особливого, Сергей Афанасьич, окромя письма, которое сичас на ваше имя донесли со станции.

Андрей достал из кармана «спинжака» письмо и подал его молодому хозяину.

– От отца, – проговорил он, взламывая сургуч и доставая из конверта вчетверо сложенный листок бумаги.

Сергей сел на скамейку, стоявшую у крыльца, и стал читать письмо.

«Любезный сын Сергей! – писал старик. – С получением сего письма распорядись о немедленной отправке в Москву товара (тут следовало название и количество товара), а затем, по моему мнению, лучше всего будет, ежели ты останешься на фабрике некоторое время, потому, во-первых, что твое дело здесь и конторщик Григорьев завсегда может исправить, а во-вторых, фабрику без всякого надзору оставлять не след; я англичанину не очень доверяю, а ты парень неглупый, можешь видеть, как дело идет, и ежели что неправильно, немедля отпиши и свое мнение по этому случаю. Так будет лучше и мне спокойнее. Мать тебе кланяется и посылает родительское благословение. А чтоб тебе лучше было наблюдать за директором, бывай у него почаще, я уж об эвтом ему писал, чтобы тебе не было скучно… Твой отец Афанасий Аршинов».

Сергей вспыхнул и затем побледнел.

Он сразу понял отцовскую механику. Его под благовидным предлогом удаляли на фабрику затем, чтоб он не мешал в Москве сватовству брата, а здесь, на фабрике, посещая ежедневно директора и сталкиваясь невольно с Алисой, он от одной только скуки мог увлечься ею и невольно сделать то, чего хотел старик Аршинов.

– За какого же он меня, однако, дурака считает! – с горечью проговорил Сергей, разрывая на сотни кусков отцовское письмо. – Воображает, что я поверю ему и прельщусь его доверием. Доверие! Хорошо доверие! Быть шпионом директора! Господи! Да когда же, когда я вырвусь из этого проклятого болота! Бежать, бежать без оглядки из темного леса. Идти в дворники, в поденщики, в бурлаки, только бы не знать этих каждодневных оскорблений и подлостей! А Липа? Бедная моя! Что с тобой они теперь делают? Одна, без воли, без защиты. Я, кажется, с ума сойду! С ума сойду! – простонал Сергей, входя в свою комнату и бросаясь на постель. – Надо написать ей! – вскочил он, подбегая к столу. – Пошлю это письмо Аркадию Зиновьичу, а тот передаст его.

– Сергей Афанасьич! – проговорил Андрей за спиной Сергея.

– Андрей? – повернулся тот. – Это ты? Голубчик, я напишу письмо, а ты снеси его на станцию и отправь в Москву.

– Слушаю-с.

– Приди чрез полчаса, не мешай мне.

– Слушаю-с. Только там сичас, Сергей Афанасьич, от ди-лехтура пришли.

– Что ему от меня нужно?

– А как же-с, насчет обеду-с… Кушать просят-с.

– Пошли ты, Андрей, всех их к черту… Слышишь?

– Слушаю-с. Это я могу с удовольствием.

– Скажи, что я занят, сыт и, вообще, не пойду к ним.

– Слушаю-с. Да уж я их вот как уважу, пущай чувствуют, потому Степаныч в большой обиде, готовил вам обед, а вы к дилехтуру…

Андрей повернулся и вышел, размахивая руками:

– Вот тебе и тулуповская повариха, не заладила! Да где ей супротив нашего Степаныча! Не выстоит!

«Дорогая моя! – писал Сергей Липе по уходе Андрея. – Нужно ли писать тебе о том, что я люблю тебя и как люблю тебя. Твое сердце лучше и больше всяких писем знает и чувствует всю беспредельность и глубину моего к тебе чувства. В моей душе, в моем сердце нет ни одного уголка, который не был бы занят тобой, моя неоцененная Липа. Мои губы и во сне, и наяву шепчут всегда только три слова: „Я люблю тебя“. Я счастлив, любя тебя, и хочу быть счастливым на всю жизнь… Неужели ты сама этого не хочешь? Надо бороться, моя дорогая, и биться за свое счастье до последнего вздоха. Впрочем, твое сердце подскажет тебе, что надо сделать для того, чтоб завоевать это счастье. Я верю тебе и жду той минуты, когда мы, может быть, и измученные борьбой, но счастливые, как никто в мире, подадим друг другу руки и скажем друг другу на людях: „Я люблю тебя!“»…

Прощай, мой ангел, мое счастье, моя жизнь. Люблю тебя, верю и схожу с ума от тоски.

Твой Сергей».

Сергей перечитал наскоро письмо и хотел было разорвать его и написать новое, в котором он должен был уведомить Липу о том, что его умышленно удалили на фабрику, но раздумал, вполне уверенный в том, что Липа и без этого поймет махинацию, устроенную их родителями.