Текст книги "Гостинодворцы. Купеческая семейная сага"

Каждое утро он справлялся у Андрея, нет ли ему писем с почты, и каждое утро получал от своего верного слуги один и тот же ответ:

– Ничего-с, Сергей Афанасьич, нету; дилехтуру есть, кассиру пришло, а вам никакой скоропаденции.

«Что это значит? – думал он, бродя по парку. – Не может быть, чтобы мои письма не доходили по адресу, к папаше же доходят, почему же другие нет? Не хотят отвечать, но почему? Какая причина такого упорного молчания? Я могу допустить еще, что Липа и Александр не хотят мне писать. По каким соображениям, это я узнаю после, но я не могу понять, почему не отвечает мне мой хороший старик Аркадий Зиновьич, который любит меня, как сына родного. Ужасно! Что-нибудь не так, что-нибудь тут есть, но что? Я просто теряюсь в догадках. Попробую написать еще раз, и если опять не получу ответа, брошу все и уеду в Москву; пусть сердится отец, но я разрешу, по крайней мере, свои сомнения и узнаю, в чем дело».

Он написал снова письмо Александру и Подворотневу и стал ждать.

Прошел день, два, три.

Утром на четвертый день Андрей явился, по обыкновению, с самоваром к Сергею и на вопросительный взгляд последнего тряхнул головой:

– Ничего нету-с, я уж в конторе, Сергей Афанасьич, сам теперича скоропаденции просматриваю, чтобы ошибки не произошло, – никакого письма-с.

Сергей нахмурился.

– От Афанасия Иваныча изволите цидулию ждать-с? – справился Андрей, обтирая полой кафтана крышку самовара.

Сергей не ответил Андрею и уставился в угол.

В его голове закопошились ужасные подозрения… он как будто стал подозревать… и эта ссылка его на фабрику, эти приторно-льстивые письма отца и брата, от которых он, кроме «дурака», никогда путного слова не слыхал, и эта сдержанная снисходительность директора, сопровождаемая ироническими улыбочками, и упорное молчание близких ему людей – все это показалось ему фальшивым и полным ужасной тайны.

– Какая-нибудь мерзость устроена, и устроена не кем иным, как отцом и братом Андреем, – говорил он, торопливо умываясь, – уж не женят ли они Ивана на Липе? Да нет… разве можно так скоро? И затем Липа… разве она пойдет добровольно за Ивана? Если потащат ее силой в церковь, так и там она скажет: нет!.. Надо ехать в Москву, узнать скорей все… и затем действовать… Сегодня же поеду… Пусть отец что хочет со мной делает, но остаться здесь в неизвестности я не могу…

– Налить прикажете, Сергей Афанасьич? – прервал Андрей размышления Сергея, до боли вытиравшего руки полотенцем.

– Да, да… Андрей, поезд уходит в Москву в два часа?

– В два-с… есть которые и позже-с…

– Я еду в два.

– Уезжаете-с?

– Да… не знаю, надолго ли, но уезжаю… приготовь мне, пожалуйста, лошадь и…

– Слушаю-с… оно девствительно лучше не в пример, ежели сами скатаете…

– А что?

– Да так это… для спокойствия… вижу тоже, что мучаетесь вы от скоропаденции… Легко ли? Третий день ничего даже и не кушаете… еще захвораете вдруг… Скатать в Москву лучше-с!

Сергей торопливо проглотил стакан чаю и махнул Андрею рукой.

– Убирать прикажете-с?

– Убери.

– Выпили бы еще стаканчик… с булочкой-то…

– Не хочу, Андрей… не могу…

– И куды только ваш пекит провалился? Приехавши сюды – вовсю кушали, а сичас одно только прохлаждение…

– Директор на фабрике?

– Жемс Иваныч-то? На фабрике, иде ж ему окромя…

– Я пойду пройдусь… Не забудь, во-первых, только о лошади, а во-вторых, приди ко мне сказать, когда он вернется с фабрики домой… я не хочу идти туда.

– Слушаю-с… они завсегда к двенадцати… к фрыштику… Прибегу-с… В парке будете?

– К двенадцати я буду дома.

Сергей надел фуражку и пошел бродить бесцельно по лесу. Исколесив несколько верст, он прошел прямо к директору. В зале его встретила Алиса с неизменною стереотипной улыбочкой и обязательным книксеном.

– Дядя дома, мисс? – спросил он, пожимая ручку англичанки.

– Сию минуту пришел с фабрики, – ответила та, потупляя глазки.

Сергей молча поклонился и прошел в кабинет директора.

Джемс Иванович, в ожидании завтрака, лежал на диване, подняв к потолку свою бороду, и дымил сигарой.

Увидав Сергея, он спустил ноги на пол и, не вставая, протянул руку гостю.

– Доброе утро!

– Доброе утро!

Сергей, не дожидаясь приглашения, сел в первое попавшееся кресло и мрачно посмотрел на директора.

Наступило молчание. Директор прищурил глазки и перекатил во рту сигару.

– Вы хотите сказать мне что-нибудь? – спросил он, пуская в воздух кольцо дыма, медленно поплывшее к потолку.

– Да. Сегодня я уезжаю в Москву.

Англичанин выронил сигару и закашлялся.

– В Москву? Зачем? – плохо скрывая свое смущение, проговорил он, поднимая с пола сигару. – Соскучились здесь?

– Я еду за разъяснением некоторых вещей.

– Например?

– Например, я пишу чуть не каждый день в Москву письма в течение целых десяти дней, и представьте, – ни на одно из них не получаю ответа.

– От папаши?

– Нет, от других! Не правда ли, мистер, это очень странно? – пристально посмотрел Сергей на директора.

– Да, вы правы! – поторопился согласиться тот, швыряя окурок сигары за окно. – Ах, эта русская почта! Вы знаете, я от родных из Англии в течение года не получу по крайней мере десятка писем.

– Из Англии – дело другое, ваши письма могли пропасть и в Англии, но здесь, на таком небольшом расстоянии от Москвы…

– Расстояние в данном случае, Сергей Афанасьевич, не играет никакой роли, все зависит от порядков почтовой администрации.

– Прекрасно. Ну, а у вас пропадала московская корреспонденция?

– Насколько помню, кажется, нет, – нерешительно проговорил директор, закуривая новую сигару.

– Почему же именно корреспонденция, адресованная на мое имя, пропадает? Вы не можете мне объяснить такого странного, чтоб не сказать более, обстоятельства?

– Не могу! – пожал тот плечами.

– Значит, я должен ехать в Москву сам и узнать в почтамте, почему письма, адресованные на мое имя, пропадают в дороге.

– Это, разумеется… Это ваше право, но… я знаю, что Афанасий Иванович будет очень недоволен, что вы уехали без его разрешения с фабрики. Я советую вам, как друг, как человек, симпатизирующий вам, подождать его вызова; он теперь совсем другого о вас мнения, верит вам безусловно, и вдруг вы, из одного пустого любопытства, хотите расстроить установившиеся хорошие отношения… Понимаете, Сергей Афанасьевич, я советую вам, – с ударением на последних словах проговорил англичанин.

– Ваш совет похож на приказание не выезжать отсюда. Напрасный труд: я все-таки сегодня уеду!

Англичанин покраснел, как рак, и сделал сильную затяжку.

– Вы оскорбляете меня, мистер, – заговорил он, со злостью стряхивая пепел с сигары. – Ни приказывать вам, ни держать вас здесь я не имею ни права, ни желания; я только могу советовать и больше ничего. Вы не хотите слушать моего совета – ваше дело. Я умываю руки.

Сергей поднял голову и с тревогой посмотрел на директора.

– В чем вы умываете руки, мистер?

– В ваших будущих отношениях к отцу. Я уверяю, что вследствие вашего отъезда добрые отношения изменятся, – уклонился тот и ударил себя по лбу. – Goddem! Какое сегодня число?

– Десятое июня.

– Десятое? Гм! Можете ехать в Москву.

– Что это значит?

– Это значит, что до расчета с фабричными далеко, и я с совершенно спокойною совестью могу остаться на фабрике и без вашей защиты! – иронически проговорил директор, вставая с дивана. – Надеюсь, вы будете с нами завтракать?

– Благодарю. Я уже позавтракал! – поднялся со стула и Сергей и, простившись холодно с англичанином, отправился к себе.

Час спустя он уже катил с Андреем на станцию железной дороги.

Липу одевали к венцу. В доме, как это всегда бывает при подобных событиях, царила сумятица. Все бегали, хлопотали, ахали и ждали с нетерпением конца всей этой суматохи и бестолковщины. На дворе стояла парадная, расписанная золотом карета, присланная женихом, и несколько колясок и карет для поезжан. Поезжане, дамы преимущественно разряженные в шелк и бархат, сидели в зале и пили чай. Тут же болтался, перебегая от дамы к даме, один из шаферов жениха, присланный за невестой. Шафер, завитой бараном блондин, был навеселе, смешил поезжаных дам анекдотами из «замоскворецкого быта» и справлялся поминутно у шмыгавшей женской прислуги, скоро будет готова невеста или нет.

– Еще не скоро-с, – докладывала та, – только что палик-махер за ее принялся.

– Канитель с этими невестами, любого жениха извести могут! – встряхивал он головой и отправлялся снова развлекать анекдотами искушенных жизнью дам, которые, хихикая и закрывая якобы от смущения лица платками, награждали анекдотиста ударом веера по завитой голове или просто пинками в грудь и плечо.

Липа в это время сидела в своей девичьей комнатке перед столиком, на котором стояло большое складное зеркало, и, вздрагивая всем телом, укутывала голые плечи накинутою шалью.

Парикмахер только что кончил прическу и вышел, приказав горничной позвать его, когда совсем оденут барышню, чтобы наколоть подвенечный вуаль с цветами.

Липа была бледна, как труп, и холодна, как лед. Трудно было узнать в ней Липу, которая месяц тому назад порхала беззаботною птичкой по бесконечной анфиладе комнат алеевского дома, и ее свежий, полный жизни и радости голосок, словно колокольчик, рассыпался серебряною трелью всюду, где бы ни являлась счастливая девушка.

Она была равнодушна ко всему, что происходило вокруг нее.

«Поскорей бы, только бы поскорей!» – мучительно думала она, отдавая себя во власть портних и парикмахеров.

Словно тяжелый кошмар, промчалась для нее последняя неделя.

Приезжал жених, привозил букеты и конфекты, целовал ее в губы и в правую руку, говорил что-то целый вечер, и она что-то говорила. А что и зачем – она совсем не помнит. Собирались какие-то девушки, пели песни, потом ужинали, старики кричали «горько», и она целовалась с женихом, чтоб было старикам «сладко».

«Как это все глупо, пошло и обидно! – пронеслось у ней. – А эта любовь?»

Липа всем своим существом сознавала, что она любит Сергея и, становясь женой другого, не может забыть того, кто первый вдохнул в нее это святое чувство.

Он женится на другой, это так; он, как и все легкомысленные мужчины, забыл ее и в эту минуту, может быть, той, другой, говорит слова любви и ласки… Пусть говорит, она все-таки не может ни разлюбить его, ни забыть. И хотела бы, но не может. Он, как живой, стоит перед ее глазами и вызывает ряд сладостных и чудных воспоминаний.

«Сережа! Сережа!» – шепчет она бледными губами и хватается за жемчужное ожерелье, подарок ее жениха. Оно душит и жжет ее похолодевшую шею.

Все кончено!

Через час она – жена человека, которого никогда не любила и никогда не полюбит. Ее сердце навеки отдано другому.

«Как я буду жить? Как я буду жить?» – задавала она себе вопрос каждый день, ломая в отчаянии руки.

«Стерпится – слюбится! – приходила ей тотчас же на ум поговорка отцов. – Стерпится! А если не стерпится? Если я каждый час, каждую минуту буду проклинать и себя, и отца?.. О, это такой ад, такой ужасный ад, какого не придумает никакая инквизиция!.. А Сережа? Боже мой! Неужели он обманул меня? Он? Сережа? Господи! Да неужели же нет ни одного честного человека на свете?»

И билась Липа о стол головой, и рыдала о потерянном счастье.

А теперь она смирилась. Она замерла и ждала конца с ужасающим равнодушием фаталиста.

Пришел Александр и, с грустью посмотрев на сестру, стал ее обувать.

– Для счастья, Липа, – проговорил он, стараясь улыбнуться и опуская в башмак золотой.

– Мне нужен покой, Саша, а не счастье, – ответила она, с чувством целуя брата в голову, – мое счастье улетело далеко!..

Александр стал утешать сестру.

Липа равнодушно слушала эти утешения и машинально оправляла складки подвенечного платья, которое на нее надевала шустрая портниха от «мадам» с Кузнецкого моста.

– Скоро у вас тут, что ль? – появился старик Алеев с покрасневшим от волнения и рома лицом.

– Сию минуту, мосье! – ответила портниха и, обежав кругом Липы, отступила на шаг и воскликнула – Tres bien, mademoiselle!

Липу вывели в залу, где на ломберном столе, покрытом белоснежною скатертью, стояла икона, благословение Липы, и лежал хлеб с солью.

Поезжане шумно встали с мест и двинулись к невесте, которую за руку вел Александр к родителям, взявшим в руки икону и хлеб с солью.

Начался «отпуск» невесты к венцу.

Родители Липы были растроганы. Мать плакала, у отца покраснели глаза.

Александр, стиснув зубы, смотрел на мертвенно-бледное лицо сестры и помогал ей подниматься при поклонах.

Наступило торжественное молчание. Слышен был только шелест шелковых платьев да сдерживаемые рыдания старухи Алеевой.

Липа все с тем же бесстрастным и спокойным лицом кланялась в ноги родителям, прикладывалась к иконе и едва прикасалась к губам стариков.

– Деточка моя! Липа! Радость моя ненаглядная! – причитывала мать, держа в объятиях дочь.

Липа вздохнула тяжело и нагнулась к уху матери:

– Прощай, мама. Прощай, моя дорогая!

– Христос с тобой! – крестила ее мать. – Дай Бог тебе счастья, не кляни меня, Липа!

– Мама! И тебе не грех? – прошептала Липа, обнимая с ледяным спокойствием мать. – Прощай, мама!

Липа перешла в объятия к отцу. Старик хлюпал и бормотал что-то.

Липа молча обняла отца и, посмотрев на него, усмехнулась злою усмешкой.

– Ну, что ж вы меня не везете?! – крикнула она. – Везите и как можно скорей везите. Жених, я думаю, заждался меня в церкви.

Все шумно двинулись к выходу, оставив рыдавшую Анну Ивановну, которая вырывалась из рук державшего ее мужа, и кричала голосом, полным отчаяния и горя:

– Липа! Деточка моя! Липушка! Вернись, ненаглядная!..

XIX

Сергей, сидя в вагоне второго класса, смотрел в открытое окно на давно знакомые ему однообразные пейзажи, мелькавшие перед глазами, и мучительно ждал конца путешествия. Он отрывался от окна, бродил по вагону, в котором было всего пять-шесть человек пассажиров, дремавших от духоты, наполнявшей вагон, и снова садился к окну смотреть на надоевшие глазу поля, перелески и развалившиеся деревушки.

Вот мелькнула будка железнодорожного сторожа, стоявшего у самого полотна дороги. В одной руке сторож держит флачек, в другой – беловолосого паренька годов двух в красной рубашонке, с круглою, как арбуз, загоревшею от солнца рожицей; на скамейке возле будки сидит сторожиха и кормит грудью такого же беловолосого паренька, только меньше размерами, отчаянно болтающего в воздухе упругими, словно налитыми, ножонками; с речонки донесся звонкий хохот купающихся ребятишек, топящих друг друга в воде, которая им как раз по колено; в окно пахнуло едким дымом, летевшим из трубы паровоза.

Сергей перешел на противоположный диванчик и закрыл глаза.

Раздался протяжный свисток паровоза. Поезд подходил к предпоследней перед Москвой станции.

Вагоны, погромыхивая цепями, уменьшали свой ход и стучали колесами, переходя на другой путь. Потянулась деревянная грязного цвета платформа с застывшими фигурами начальника станции, жандарма и прочих железнодорожных служащих.

Сергей высунулся в окно и тотчас же заметил знакомое лицо Облаткина, небольшого фабрикантика, работавшего на Аршиновых.

Облаткин, увидав Сергея, широко раскрыл от изумления глаза и, боясь ошибиться, нерешительно поднял руку к картузу.

Сергей поторопился раскланяться.

– Сергей Афанасьич, вы? – подбежал к окну Облаткин, когда остановился поезд.

– Я. Разве изменился?

– Измены никакой-с, а только удивлен я, что встречаю вас. Вы в Москву?

– Да. А вы?

– Тоже-с. К вам-с…

– Идите в мой вагон, здесь просторно, – пригласил его Сергей.

– Сию минуту…

На платформе задребезжал звонок, и вслед за ним раздался свисток кондуктора.

В вагон, где сидел Сергей, вошел Облаткин и, продолжая с удивлением посматривать на Сергея, пожал протянутую ему РУку.

Поезд покатился. Снова замелькали фигуры железнодорожных служащих и барьер деревянной платформы.

– Садитесь, Василий Васильич! – проговорил Сергей, указывая Облаткину место перед собой.

– Покорнейше благодарю, сяду-с.

Облаткин сел и, отдувшись, погладил свою растрепанную бородку.

– Вы от себя? – справился Сергей.

– Да-с.

– К нам едете?

– К вам-с, вчерашнего числа получил от Афанасия Ивановича приглашение и счел своим долгом поспешить на торжество-с.

Сергей поднял голову и вопросительно посмотрел на Облаткина.

– На торжество? Какое же у нас торжество может быть?

Облаткин, в свою очередь, уставился на Сергея и захлопал глазами.

– Да вы, Сергей Афанасьич, откуда… ехать изволите?

– Странный вопрос. Разумеется, с фабрики.

– Не более того-с? Чудно… Как же это так-с… Конечно, я ваших делов не знаю, но только довольно непонятно-с…

– Что непонятно?

– Ваши слова-с… Ужли вам о свадьбе вашего братца Ивана Афанасьевича ничего не известно…

У Сергея зазвенело в ушах и потемнело в глазах.

Бледный как полотно, он вскочил со своего места и схватил за плечи Облаткина.

– Иван… женится? Да?

– Вчера приглашение от папаши вашего… получил-с…

– На ком? Говорите же, ради бога! – тряс Сергей за плечи Облаткина так, что у того голова заходила во все стороны.

– Позвольте… Сергей Афанасьич… так нельзя-с… пустите…

– Виноват… простите… но я ничего не знаю, ничего… На Алеевой женится?

– На ней-с…

– Когда? Господи, да скажете вы, наконец, или нет?.. Не мучайте меня…

– Нынче-с… в пять часов венчание назначено… да неужели от вас скрыто все-с?

Сергей пошатнулся и упал на диван.

«Теперь для меня все ясно! – подумал он. – Негодяи! Что они с нами сделали?»

– Сергей Афанасьич, – дотронулся до его руки Облаткин, – я не знаю, по какой причине вас на свадьбу к братцу не пригласили, это не моего ума дело, только я вам хороший совет дам: не убивайтесь из-за этого… вы на себя не схожи стали… плюньте, право… сами станете жениться – Ивана Афанасьевича не приглашайте и квиты… стоит из-за этого здоровье портить.

Сергей не отвечал, да он и не слыхал, что говорил ему Облаткин.

Неожиданное известие как громом поразило его и заставило ужасно страдать.

«Зачем я еду в Москву? – задал он невольно себе вопрос и торопливо посмотрел на часы. – Десять минут пятого, чрез четверть часа я буду в Москве и в полчаса успею доехать до церкви… может быть, не все еще потеряно… Может быть, Липу обманули так же, как и меня… сказали ей, что я и разлюбил ее, и уехал… они все могут сказать, на всякую подлость пойдут… – Он подошел к окну и, жадно ловя воздух пересохшими губами, с отчаянием схватился за голову. – Я прямо скажу: я люблю Липу, и никто, кроме меня, не имеет права быть ее мужем!.. А если она… сама по своей доброй воле идет за Ивана?.. Какие муки! Боже мой, боже мой!.. И все-таки я должен ехать в церковь… тогда только поверю, когда сам услышу ее „да“… ах, как тащится поезд! Скорей бы, скорее!»

– Сергей Афанасьич, – заговорил снова Облаткин, наблюдая за Сергеем. – И давно эта свадьба у них затеялась? У нас что-то не слыхать было про сватовство.

Сергей посмотрел мрачно на Облаткина и усмехнулся.

– Я ничего не знаю.

– Странно-с, весьма даже странно-с.

– Ничего нет странного: я чужой в своей родной семье.

– Чужие-с? Почему же это так вышло?

Вопрос остался без ответа.

Сергей выскочил на площадку вагона и, уставясь вперед, нетерпеливо стал ожидать прибытия поезда в Москву,

Вслед за ним вышел и Облаткин.

«Еще бросится, пожалуй, под поезд, долго ль до греха! – рассудил он, порешив не выпускать из вида молодого Аршинова. – Вишь, он какой шальной вдруг стал!»

Поезд подошел к московской станции и, убавив ход, пополз вдоль платформы. Сергей соскочил на ходу с площадки и бросился бежать на обширный двор станции, где стояли извозчики.

Сев в первую попавшуюся пролетку, он велел извозчику везти себя как можно скорей в Замоскворечье.

– Скорее! Скорее! – торопил он возницу, не жалевшего ни кнута, ни вожжей. – Опоздаю! Опоздаю! – мучился он, вертясь в пролетке. – Все тогда будет кончено.

Около церкви, прихожанами которой были Аршиновы, толпилась самая разнокалиберная публика. По улице протянулся ряд экипажей с парадною каретой во главе, у церковных ворот для порядка стояли хожалые.

Большинство публики, попавшей в церковь, выходило на паперть. Стоявшие на паперти лезли в церковь. Происходила давка. Да и немудрено: такие свадьбы, как свадьба Аршинова, первого богача в приходе, были не часты.

– Ну уж и невесту себе выбрал! – говорили женщины, выходя из церкви. – Краше в гроб кладут – ровно мертвая под венцом-то стоит…

– Чахоточная, поди, а то и порченая.

– Какая там порченая, просто жених не в любовь.

– Богатей-то такой… Да за него любая невеста пойдет.

– За пьяницу-то? Да он насилу на ногах стоит.

– Ври больше! С огорчения это он, что такую дохлую ему навязали.

Дамы заспорили.

В это время Сергей подъехал к церковным воротам, увидал ряд экипажей, вытянувшихся вдоль улицы, соскочил с пролетки и бросился в ворота.

– Господин! Купец! А деньги-то, деньги-то! – соскочил извозчик с козел.

Сергей вернулся, бросил ему скомканную бумажку и, расталкивая народ, толпившийся на паперти, ринулся в церковь.

– Ради бога! – молил он. – Позвольте пройти!

Народ смотрел на бледное, страдальческое лицо молодого человека и невольно давал ему дорогу.

Он вбежал на паперть и очутился у дверей, у которых стояли артельщики Аршинова, пропускавшие в церковь только одну чистую публику.

– Сергей Афанасьич! – пробормотали они с удивлением.

– Отворите, – прошептал он, задыхаясь, – скорей!.. Что там… теперь?

– Все кончилось-с, Сергей Афанасьич, сичас из церкви выдут-с! – доложил ему артельщик постарше.

Сергей зашатался и, чтобы не упасть, схватился за рукав артельщика.

– Все кончено! Все!.. Я знал это… знал! – простонал он. – Убейте меня! Убейте, ради Христа!

Артельщики недоумевали и, широко раскрыв глаза, смотрели на своего молодого хозяина.

– Отворите двери! Я хочу… видеть!

Артельщики широко растворили двери и посторонились.

Сергей сделал шаг вперед и остановился.

Прямо ему навстречу шла Липа в белом подвенечном платье и атласной накидке, держась за руку Ивана, широко размахивавшего цилиндром. Позади них густой толпой шли родные и провожатые.

И Липа, и Иван узнали Сергея.

Липа вскрикнула и откинулась назад; Иван трусливо съежился и юркнул за спину молодой жены. Все остановились и растерялись. Не растерялся один только Андрей. Он быстро выступил вперед и, оттолкнув Сергея в сторону, как совершенно постороннего человека, взял под руку близкую к обмороку Липу и довел ее до экипажа.

Толпа хлынула вслед за невестой и оттеснила Сергея.

Сергея толкали, пихали, переворачивали; он ничего не чувствовал, не слыхал и не понимал. Он походил на труп, которым распоряжался всякий по своему усмотрению. Когда он увидал Липу женою брата, он понял, что ни интересов, ни цели в жизни для него более не существует. До этого он еще надеяся на что-то, утешал себя мыслью, что не все еще потеряно, что стоит ему явиться в церковь и заявить свои права на любимую девушку, как все переменится, и он, а не брат станет под венец с милой, а теперь? Теперь его толкали, перевертывали, и он не чувствовал ни пинков, ни толчков: он видел только Липу, которая шла из церкви в подвенечном платье с братом Иваном. Больше он ничего не видал. Он не видал, как его Липа, гневно сверкая глазами и кусая дрожащие губы, села в карету, громко захлопнула дверцу и крикнула лакею: «Пошел!»

Он не слыхал, как его брат Иван, с растерянно глупою физиономией, смотря вслед уехавшей карете с женой, жалобно говорил Андрею, звавшему свою карету:

– Андрюша, а как же я-то… один?

Сергей не видал, как Андрей, презрительно улыбаясь, пихнул «молодого» в свою карету и, махнув рукой кучеру, вскочил в какую-то следующую коляску.

Сергей опомнился только тогда, когда ни на паперти, ни на «монастыре» не было ни одной души. Он сидел на каком-то камне, торчавшем у водосточной трубы церкви, и свертывал свой картуз в трубку.

Он видел, как подходили к нему какие-то лица и спрашивали его о чем-то; он помнит, что отвечал им что-то, но что именно, не помнит. Спрашивавшие уходили, а он продолжал сидеть на камне у церкви и думать свою «горькую Думу».

Солнце давно уже село, и улицу окутали сумерки.

К Сергею подошел церковный сторож и тронул его за плечо.

– Господин! Ваше здоровье! Шел бы ты домой лучше! – проговорил сторож, вглядываясь в измученное лицо Сергея.

– Домой? – словно во сне ответил тот.

– Да уж известно домой… не место здесь, ваше здоровье, дрему дремать…

Сергей встал и, не взглянув на сторожа, побрел из ворот направо.

Куда он шел, зачем – ему положительно было все равно. Он шел потому, что его согнали с камня, на котором он несколько часов продумал свои думы, и еще потому, что приближалась ночь и нужно было искать приюта…

Сергей шел, садился на лавочки у ворот и, согнанный ночными сторожами, шел дальше.

Стало совсем темно. На улицах моргали масляные фонари и лаяли собаки. На сердце Сергея лежала тяжесть; эта тяжесть давила его и гнала дальше. И он шел, шел без конца… шел улицами, заходил в переулки и очутился на каком-то мосту.

Сергей облокотился на перила и стал всматриваться в черные волны реки, от которой неслись кверху холод и сырость.

«Туда и… все кончено! – подумал он, жадно вглядываясь в темную бездну. – И всему конец… всему забвение… ни скорби, ни мук, ни страданья! Жить! Зачем? Для кого и для чего? Была одна цель в жизни, была одна радость, и та… за что? Что я сделал? Так насмеяться над лучшим чувством человека, втоптать в грязь его сердце и душу может только девушка без всякого сердца… неужели, Липа, ты, на которую я молился, которую считал лучше всех женщин на свете, могла так безжалостно насмеяться надо мной? Не может этого быть, не может!»

К Сергею подошел хожалый.

Сергей перешел мост и, терзаемый тягостными мыслями, отправился ходить по улицам.

Был шестой час утра. Багровое солнце взошло над Москвой и заиграло на куполах церквей миллионами золотистых искр, развевая утренний туман.

Сергей, измученный и усталый от бесцельной ходьбы и бессонной ночи, подошел к воротам отцовского дома и постучал в калитку.

На дворе раздался глухой лай собак и оклик дворника:

– Кто там?

Сергей молчал. Собаки сунулись в подворотню и, узнав своего молодого хозяина, разразились радостным визгом.

Дворник отворил калитку и попятился.

– Сергей Афанасьич! – проговорил он, снимая картуз.

– Все… дома? – спросил Сергей, входя на двор и с ненавистью смотря на дом.

– Никак нет-с… пируют еще-с…

– Пируют? – усмехнулся тот. – Долгонько! А Аркадий Зиновьич… тоже пирует?

– Да они-с ж на свадьбе не были-с…

– Да?

– Так точно-с… нездоровится им что-то, так по этому случаю… совсем присутствие отложили…

Сергей не стал больше расспрашивать дворника и знакомою дорогой добрался до дверей своего друга-отшельника.

Дверь Подворотнева была отперта. Сергей вошел в его комнату и остановился у порога. Подворотнев в сером халатике сидел на своей кроватке, сложив руки на груди, и шептал какую-то молитву.

Скрип двери заставил Подворотнева поднять голову. Он, увидав Сергея, издал восклицание и, протянув вперед руки, принял в свои объятия несчастного молодого человека.

– Сергей Афанасьич! Голубь мой! Как это вы, во всех отношениях? – бормотал он, прижимая к сердцу кудрявую голову Сергея. – Господи! Узнать нельзя, до чего перемена произошла.

Сергей молча пожал руку Подворотнева и сел к окну.

Подворотнев засуетился.

– Сергей Афанасьевич, откуда вдруг так внезапно… и в такой день. Господи! Я-то, я-то как за вас измучился, во всех отношениях, прихворнул даже, чистотою души моей клянусь. А какие дела-то тут, Сереженька, во всех отношениях, а? Подлость! Бог их за это накажет, голубь мой, не потерпит он беззаконного действия.

– А письма мои, Аркадий Зиновьич, я послал вам передать их Липе, где они? – спросил Сергей, не слушая Подворотнева.

– Письма? – подпрыгнул на месте тот. – Ни одного не получал, чистотой души моей клянусь, как есть ни строчки, во всех отношениях.

– Негодяи! Негодяи! – проговорил Сергей и, облокотившись на стол, зарыдал, как ребенок.

XX

Молодые встали поздно. Первою проснулась Липа, окинула недоумевающим взглядом свою спальню, сплошь обитую голубым штофом, и вспомнила все. Она быстро соскочила с постели, торопливо умылась, накинула на плечи лежавшее на креслах утреннее платье и, отперев дверь, вышла в соседнюю комнату.

В этой комнате, служившей для молодых гостиной, устланной персидскими коврами и заставленной дорогой мебелью, растянувшись на диване, спал «молодой» во фрачной паре и даже в белой бальной перчатке на левой руке.

Бедняк не выдержал. Он так напился на своей свадьбе с разных венчальных огорчений, что, приехав с бала домой, едва дотащился до первого дивана, на котором и заснул тотчас же сном праведника.

Липа с презрением посмотрела на скорчившуюся на коротеньком диванчике фигуру своего мужа и прошла в следующие комнаты.

Ее встретила свекровь и расцеловала в обе щеки.

– Ну, как почивала, Липушка? – справилась она, притягивая к себе молодую на грудь.

– Кажется, хорошо, мамаша! – глухо проговорила Липа, опуская руки.

– А Ваня?

– Он спит на диване.

– Как на диване? Ах да… выпил он на свадьбе лишнее! – вздохнула мать, любовно смотря на невестку. – Только ты, Липушка, не подумай, чтоб он завсегда так.

– Я ничего не думаю.

– Бывает, милая, у мужчин такая фантазия, выпьют лишнее, ну и… на то они и мужчины.

Вошел Афанасий Иванович и, поздоровавшись с молодой, справился об Иване.

Узнавши, что тот спит, Аршинов круто повернулся на каблуках и прошел в отделение молодых.

– Хорош! – пробормотал он, останавливаясь перед спавшим сыном. – Очень даже прекрасен! Свинья свиньей! В перчатках даже умудрился, хоть сичас опять польку плясать. Иван! Иван! – стал трясти он за руку сына.

– Оставь… ну тебя! – отмахнулся тот ногой.

– Вставай, дурак! Слышишь, что ль?

Иван открыл глаза и посмотрел на отца.

– Не то папаша, не то не папаша! – пробормотал молодой. – Папаша вы аль не папаша?

– Ты встанешь или нет? – закричал Афанасий Иванович.

– Папаша!

Иван вскочил с дивана и осмотрелся.

– Ты так и спал на диване? А?

– Я-с? Кажется-с…

– Ну, чего же ты столбом стал? Умывай рожу да выходи чай пить… молодая давно уже тебя дожидается…

– Молодая? – с недоумением переспросил Иван. – Ах, да-с!.. Совсем даже из башки вон! Извините, пожалуйста, что я так, папаша… в таком виде…

– После-то напиться не мог? – укоризненно качнул головой старик. – В день свадьбы непременно нужно было назюзиться! Свинья!..

– Нечаянно, папаша… и потом огорчение большое… на балу надо мной немало тоже насмешек было… обидно-с!

– Насмешки? Это по какой причине?

– А насчет Сережки-с… как он меня только не застрелил на паперти, я удивляюсь, да и теперь я… рази я могу спокойно наслаждаться жизнью?.. Из-за угла может пырнуть каким ни на есть инструментом…

– Теперь пырять уже поздно. И насчет Сергея мы примем меры… Умывайся!