Текст книги "Гостинодворцы. Купеческая семейная сага"

Обед готовился небольшой, но «парадный», с громкими названиями блюд. Сам кондитер, высокий худощавый старик с бритым подбородком и тощими седоватыми бакенбардами, бегал из кухни в залу, где официанты накрывали стол, и обратно, покрикивая то на поваров, то на лакеев.

В два часа приехал из города Афанасий Иванович и зазвал к себе в кабинет кондитера.

– Ну как, Артамон Иваныч, у нас дела? – ласково потрепал он кондитера по плечу.

– Слава богу-с, Афанасий Иванович, все в порядке. Сервировочку заметили?

– Хороша, – одобрительно кивнул тот головой.

– Министерская-с. Такой сервировки во всей Москве ни у кого не найдешь-с…

– Ври больше.

– Честное слово-с. Да вы спросите, после кого я ее купил-с. После князя Арапникова-с…

– Знавал, знавал.

– Первый, можно сказать, вельможа был-с… а уж для мамону своего-с ничего на свете не жалел.

– А наследники?

– Куда им-с? Один за границей учится, а другой в Италию картины писать уехал… Все гнездо дворянское разорили, все распродали да раздарили. У меня сичас и повар тоже вместе с сервизом от Арапникова взят… стар уж стал, язык деревенеть начал, но мастер великолепный.

– Смотри, Артамон, чтоб обед был на славу… У меня нонче торжество предстоит: сына хочу женить, так надо как следует невестину родню насытить.

– Останутся довольны. Вино-то прикажете выдать?

– Сам выдам. Я, брат, со счетом выдам, ты так и скажи своим фициантам, и со счетом бутылки приму… а то я ихнюю натуру знаю: бутылку на стол, а две под фалды.

– У меня, Афанасий Иваныч, таких слуг нет-с… Я сам такими пренебрегаю.

– В каждого не влезешь, а ты пришли-ка ко мне старшего для приема.

Афанасий Иванович выдал по счету вино, переоделся в новый черный сюртук и позвал жену.

– Ну, Арина Петровна, прифрантилась, что ль? – справился он у жены, которая, шурша шелковым платьем, вышла к нему в кабинет.

– Совсем готова, Афанасий Иваныч.

Аршинов скосился на Арину Петровну и ухмыльнулся.

– Совсем другая баба стала в наряде-то.

– Я всегда такая.

– Ну, это твое мнение, а мое мнение совсем другого сорта… Все у тебя готово?

– Все. Стол накрыт…

– Стол до тебя не касается, это кондитерское дело… Чай, фрукты?..

– Все готово.

– То-то. У меня чтоб ни в чем не было задержки. А Иван? Где он?

– Ваня все время был дома… Час тому назад я видела, как он по саду бродил…

– Пришел в себя?

– Да чего же ему приходить? Человек как человек.

– Э-эх, – досадливо махнул рукой Афанасий Иванович, – ничего ты не понимаешь!.. Поди и вели прислать его ко мне… да, постой!.. Вот еще что! – проговорил он, поглаживая бороду. – Вынь-ка на всякий случай образ из божницы…

Арина Петровна затуманилась.

– Значит, решил окончательно? – упавшим голосом спросила она мужа.

– Это что еще за глупый вопрос? Что решил?

– Благословить… Ваню… с Алеевой…

– Во всяком случае…

– Афанасий Иваныч, хорошо ли ты обдумал, какое дело хочешь совершить?

Афанасий Иванович вспылил:

– Не у тебя ли ума стану занимать? Опоздали-с, Арина Петровна… мне, слава богу, чужого ума, да еще бабьего, теперь не нужно… Извольте делать, что вам говорят, а рассудить мы и без вас рассудим…

– Бог с тобой, делай как знаешь, Афанасий Иваныч, но только помни: и за счастье, и за несчастье своих детей ты один виновен будешь…

– Не раздражай ты меня… Слышал я это все от тебя не раз, следовательно, пора и бросить… Пошли ко мне Ивана!

Арина Петровна вздохнула и с поникшей головой вышла из кабинета мужа.

Афанасий Иванович прошелся несколько раз по комнате, сел за письменный стол, щелкнул косточками счет и, вскочив с места, снова зашагал по кабинету.

– Проклятые бабы! – выругался он. – Возьмут да и испортят расположение духа. Тьфу! Дурь все это, глупость, книжки окаянные, – плевка не стоят, а тебя расстраивают… Кто тут топчется? – крикнул он, заслышав шаги.

– Я, папаша, – появился в кабинете Иван, – видеть желали-с?

Афанасий Иванович нахмурился и осмотрел с ног до головы сына.

Иван был разодет франтом, расчесан и надушен так, что Афанасий Иваныч чихнул несколько раз.

– Обрадовался, дурень! – проворчал он. – Эк от тебя душищами-то разит… цельную банку, что ль, на свою глупую башку опрокинул?

– Нечаянно передушил-с…

– Нечаянно! У тебя все нечаянно: и пропал на три дня нечаянно, и вексель выдал нечаянно… Твой, что ль? – вынул он из бумажника вексель и ткнул его сыну под нос.

Иван покосился осторожно на вексель и потупился.

– Да ну, говори, – этот, что ль?

– Кажется-с… вероятно, он-с…

– Шут тебя знает, дурака, – заволновался Аршинов, – «кажется, вероятно»… смотри лучше!

– В шесть тысяч? Мой-с! Помню, что вексель в шесть подмахнул, но какою рукой подписывал, левой ли, правой ли… весьма возможно даже, что обеими.

– Тьфу! – скомкал старик вексель и швырнул комок в лицо сына. – И морду-то как следует в порядок не привел.

– Я старался, папаша.

– Старался ты, а над правым глазом что?

– Легкий ушиб-с.

– Замажь.

– Замажу, папаша, это легко сделать-с, совсем незаметно будет.

– Помни мой наказ: чтоб эти похождения были в последний раз, до свадьбы никуда ни шагу, слышишь?

– Клянусь, папаша, никуда не уйду, я больше с грусти зачертил-с…

– С какой грусти?

– Да как же, папаша, разве не обидно, что Олимпиада Сергеевна только об Сережке и мечтает?

– Глупая девчонка!

– А все-таки обидно.

– А ты старайся понравиться ей. Вот приедет к обеду, встреть ее на крыльце и букет поднеси.

– Слушаю-с.

– Девчонки любят, когда за ними ухаживают, а что о Сергее она мечтала, так в этом опасного ничего для тебя нет: выйдет за тебя замуж и Сережку забудет; все, брат, бабенки на одну колодку: с глаз долой – из сердца вон.

– Ну нет-с… не всегда так бывает! – вспомнилась Ивану вдруг цыганка с ее жгучими страстными ласками. – Другие, напротив, папаша, чем дольше не видают, тем больше о том человеке мечтают.

– Это бабенки сами говорят, а ты, с большого ума, и веришь… э-эх, Иван-простота! Как с тебя, дурака, вексель в шесть тысяч не взять? Дуры еще! В двадцать могли взять.

– Зачем же-с? Она честная, папаша.

– Кто честная?

– А цыга…

Иван сообразил, что глупо проговорился, и, закрыв рот ладонью, со страхом посмотрел на отца.

– Так это на цыганку мои денежки пошли, а?

Иван побелел.

«Шут меня дернул! – пронеслось у него в голове. – Ну, значит, опять трепка сызнова, ах ты господи! Что я за несчастный человек такой!»

– Негодяй!.. Следовало бы тебе за цыганок башку перечесать, да боюсь, невеста испугается… Вон, грабитель!

Иван торопливо было юркнул в дверь, но остановился на окрик отца.

– Стой! Поди сюда!.. Слушай, балбес: если ты теперь дозволишь себе опять такую выходку – из дому прогоню, слышишь? Прокляну и выгоню, как червь пропадешь…

– Воля ваша, папаша, – бормотал Иван, пятясь к дверям от отца, наступавшего на него со сжатыми кулаками.

– Вон! И чтоб больше я не слыхал о твоей пропаже, своими руками свяжу и отправлю в часть драть…

Иван не слушал продолжения. Он поспешно спустился вниз и очутился в саду.

– Беда с этими родителями, – бормотал он, шагая по дорожке. – И не довернешься – бьют, и перевернешься – бьют… Ах, когда-то я, наконец, на чистую волюшку попаду? Кажется, чего бы я не дал, только б из этой опеки дворянской выбраться… ну, вот женюсь… сто тысяч возьму… то есть отец возьмет, а не я… И опять кабала: жена первым долгом: ты куда? А отец прямо в морду: ты где был? Тьфу! Вот она, жизнь-то наша подневольная, анахимская!.. Ни тебе разгуляться, ни тебе душу отвести… а Пашка-то… Что теперь с Пашкой-то? – вспомнил он про цыганку. – Как сказал ей, что женюсь, так белее мела стала… «Отравлюсь», – говорит… и отравится, сердце чувствует, что отравится, потому по уши в меня врезалась…

Иван остановился и мрачно посмотрел на развесистую липу.

– Липка меня так не будет любить, как Пашка! – решил он, закуривая папироску. – Где ей!.. Во-первых, она сколько время Сережку в уме продержит… отуманил ее, бестия, книжками… А потом, живности такой нет, как в цыганке… Пашка – дьявол, огонь адский неугасимый… вопьется в тебя губами, так и чувствуешь, что душа из тебя вон выпирает… умертвить может поцелуем… а эта что? – презрительно мотнул он головой. – На словах все романы да романы, а на деле, поди, и поцеловаться-то как следует не умеет… кислятина! Ах, Пашка!.. Положим, тоже и с Пашкиной стороны не совсем благородно; накутил я на две тысячи, а взяли вексель в шесть… ну, да уж это такая нация, не может без хорошего проценту купеческого сына любить…

Размышления Ивана были прерваны появлением дворника, торопливо доложившего ему о приезде Алеевых.

Иван бросился со всех ног в дом, схватил приготовленный букет из белых роз и опрометью ринулся в переднюю, где уже стояла его мать и старший брат с женой.

– Где ты болтаешься? – шепотом уязвил его Андрей, пихая в спину. – Хорошие, настоящие женихи по часу невесту на крыльце ждут, а ты на шапошный разбор являешься… иди!

Иван вылетел на крыльцо, держа за спиной букет, и встретил Алеевых, высаживавшихся из четырехместной коляски.

Первым вошел на крыльцо старик Алеев и облобызал троекратно Ивана, подавшего старику впопыхах левую руку, так как в правой он держал букет для невесты.

Следом за стариком Алеевым вошла его жена и Александр. После всех на крыльцо взошла Липа.

Липа была бледна. Ее румяное личико осунулось и похудело. Под лихорадочно блестевшими глазами лежали темные круги. Она лениво подняла глаза на Ивана, бросившегося к ней с букетом, молча протянула ему руку, взяла букет и тотчас же передала его брату.

Также молча она поздоровалась с Аршиновыми и, пройдя две-три комнаты в сопровождении Ивана, выступавшего за ней журавлем и тщетно чуть не в сотый раз справлявшегося о драгоценном ее здоровье, очутилась в парадной зале, посредине которой стоял сервированный для обеда стол, утонувший в цветах и зелени.

Липа опустилась на первый попавшийся стул и только тут заметила, что рядом с ней, расплываясь в широкую гостеприимную улыбку, сел Иван.

– Вы как будто бы не в духе нонче, Олимпиада Сергеевна! – заговорил Иван, стараясь заглянуть в глаза Липы.

– Я? Напротив. С чего вы это взяли?.. – ответила та машинально, не вдумываясь в смысл слов.

– Так-с… по наружной видимости это заметно-с… а впрочем, может, я и в ошибку впадаю.

– Действительно, впадаете в ошибку, – проговорила Липа, стараясь отогнать от себя беспокойные мысли.

– Извините-с, пожалуйста… как вам наш дом нравится?

– Дом? – Липа подняла голову и обвела взглядом залу. – Хороший дом.

– И весьма поместительный-с… Кроме того, отделка дорого папаше обошлась… вообще папаша, Олимпиада Сергеевна, для своего удобства денег не жалеют-с…

– Это видно! – отодвинулась та. – А где помещается у вас Сергей Афанасьевич?

– Сергей? Вверху-с… там у него комнатка небольшая… Вам очень интересно его помещение?

Липа пристально посмотрела на иронически улыбавшегося Ивана и холодно проговорила:

– Меня интересуют только люди, а не комнаты.

– Так-с. Значит, вас Сергей интересует? – предложил тот вопрос.

Липа молча встала и пошла к матери.

Иван сконфузился.

«Кажется, я ей глупость завернул? – подумал он. – Черт бы побрал этих образованных невест: то недоговоришь, то переговоришь… То ли дело Пашка: что ей ни скажи, все ладно да складно выходит… хохочет, змея, и тебе в ответ, не хуже твоего, пули отливает… Не угодно ли тут на каждом шагу осторожность соблюдать… ну уж это дудки… как только женюсь, всю политику к черту пошлю! С бабами, да по нотам еще разговаривать – смерть чистая!»

Хозяин пригласил дорогих гостей откушать хлеба-соли. Ивана, разумеется, посадили рядом с Липой, относившейся ко всему безучастно. Он болтал, но осторожно, боясь попасть в неловкое положение, и в течение всего обеда упрашивал Липу кушать как можно больше, на том основании, что это для здоровья хорошо.

Липа едва прикасалась к кушаньям, и если бы ее спросили, что подавали за обедом, она бы задумалась над ответом.

Липа была разбита и уничтожена. Отправляясь на обед к Аршиновым, отец заявил ей безапелляционно, что она должна выйти за Ивана.

Между ею и отцом произошла бурная сцена, победителем из которой вышел, конечно, ее отец, не признававший никаких «но» и клявшийся всем адом, что повезет ее под венец с Иваном живую или мертвую. Для него это было безразлично.

Липа бросилась к матери, к брату и – что она могла найти у людей, подавленных деспотизмом отца? Ничего, кроме слез и сожалений. Плакать и жалеть себя она могла отлично и сама. Единственная надежда у ней была на деда, но и тот, крестя свою дорогую внучку и рыдая над нею, как ребенок, сознался, что ничего не может сделать против родительской власти.

Липа поняла свое отчаянное положение и замерла. Именно замерла. Ее горе было так велико, она чувствовала себя такой несчастной, униженной и оскорбленной в самых лучших, дорогих ее душе, чувствах, что в ее возбужденном мозгу царил такой хаос мыслей, одна другой ужаснее и безотраднее, что она ходила, одевалась и говорила, как заведенный автомат, лишенный смысла и собственной воли.

Она ниоткуда не ждала счастия. Сергея не было в Москве, да и что мог сделать Сергей, выросший и воспитанный на тех же домостройных началах, как и она сама? Правда, она могла уйти из родительского дома… но куда?.. Она воспитывалась по-купечески: умела вязать кружева для подушек и полотенец, умела спать до двенадцатого часа дня и больше ничего не умела. А он? Может ли он, сын миллионера-купца, добывать трудом столько, чтобы они существовали безбедно, не омрачая своего счастия грошевыми расчетами и учетами?

Она знала Сергея за умного, честного человека, беззаветно преданного ей и душой и сердцем, но она совсем не знала, умеет ли и может ли он трудиться и добывать себе самостоятельно кусок хлеба.

«Надо его видеть, – лихорадочно думала она, не слушая пошлые анекдоты Ивана о каких-то двух старых девах, – непременно увидать Сергея и решить… так нельзя… что-нибудь одно: жизнь или смерть…»

– Когда же он приедет с фабрики? – вырвалась вслух у ней думка.

– Кто-с, Олимпиада Сергеевна? – любезно улыбаясь, спросил сидевший против нее Андрей.

– Я говорю про Сергея Афанасьича! – опомнилась Липа, стараясь улыбнуться. – Его одного недостает здесь.

– Он не на фабрике-с! – доложил тот, улыбаясь еще слаще.

– Где же он? – спросила Липа.

– В имении-с гостит у своей невесты-с… Она, положим, еще не нареченная, но дело к тому клонит-с. У Лещаковой Ольги Андреевны… Может, слыхали-с?

Вилка выпала из рук Липы. Она, бледная как смерть, откинулась на спинку стула и судорожно схватилась руками за край стола.

– Это ложь! Ложь! Слышите? Ложь! – проговорила она, задыхаясь.

– Напрасно не верите, Олимпиада Сергеевна-с… Папаша, подтвердите, пожалуйста, мои слова, которым не доверяют вполне, – все так же приятно улыбаясь, произнес Андрей.

– Совершенно справедливо! – мотнул головой Аршинов, с недоумением посматривая на старшего сына. – Пировать так пировать! Нонче одна свадьба, завтра другая… Так, что ли, сват? – ударил он по плечу старика Алеева.

У Липы зазвенело в ушах.

XVII

Не верить Аршиновым Липа больше не могла. Да и ничего невероятного в женитьбе Сергея на Лещаковой не было: ей приказали выходить за Ивана, а ему – жениться на Лещаковой. Право сильного было на стороне родителей, детям же предоставлялось одно-единственное право: задушить в себе зародившиеся чувства и беспрекословно повиноваться родительской воле.

«Стерпится – слюбится!» – вспоминалась несчастной девушке поговорка, получившая в Замоскворечье с незапамятных времен права гражданства и превратившаяся в неотразимый аргумент родительского убеждения. Перед ней пронеслась целая фаланга подруг и знакомых девушек, таких же несчастных и лишенных всякой самостоятельности Липочек, Манечек, Верочек, которые так же, как и она, платили дань сердечному влечению и затем, рыдая и проклиная свою судьбу и деспотизм отцов, выходили под утешительную поговорку «Стерпится – слюбится», за тех, кого указывал им родительский выбор.

На душе у Липы от этих воспоминаний стало холодно и пусто. Она безмолвно уставилась на Андрея, с аппетитом убиравшего за обе щеки индейку, и на этом лоснящемся от жиру и невозмутимо спокойном и самодовольном лице читала свою будущую безотрадную жизнь.

«Все, кроме счастия!» – горько подумала она и чувствовала, как у ней на истерзанном сердце закипают жгучие слезы.

Обед кончился. Липа встала, шатаясь, из-за стола, спокойно поблагодарила стариков за хлеб-соль, причем старик Аршинов счел своим долгом расцеловать свою будущую невестку, чмокая ее сальными губами на всю залу, и подошла к окну, выходившему в сад.

– Иван, – раздался голос старика Аршинова, только что отчмокавшего стариков Алеевых, – ты бы показал Лимпияде Сергевне ранжереи наши.

– С удовольствием, папаша, – засуетился Иван, стремительно допивая стакан донского и торопливо вытирая губы салфеткой. – Олимпиада Сергевна, не угодно ли со мной прогуляться в сад и оранжереи?

Липа не слыхала его и продолжала смотреть в сад.

Иван покраснел, как рак, провел ладонью по голове и кашлянул.

Липа вздрогнула и с недоумением посмотрела на Ивана, гладившего свой затылок.

– Не угодно ли прогуляться? – повторил свой вопрос Иван.

– Куда прогуляться? – переспросила та, приходя в себя.

– В сад наш, посмотреть оранжереи-с.

– Пожалуй, мне все равно.

Иван, улыбаясь, подставил ей руку, свернутую кренделем, но Липа, не обратив никакого внимания на такую галантерейность, пошла навстречу спешившему к ней брату; лицо у Александра было озабочено, лоб нахмурен.

Он ласково пожал «крендель» Ивана и извинился, что похитит сестру на несколько минут.

– Я приведу ее к вам в сад! – бросил он жениху, торопливо отводя Липу в гостиную, где не было ни души.

– Липа, ты на себя не похожа, моя милая, – ласково пожурил он сестру, – помни, что ты не у себя…

– Знаю, Саша, знаю, – простонала та, – но если б ты мог видеть мое сердце…

– Липа, неужели я не вижу, как ты страдаешь?.. Надо победить себя.

– Легко сказать…

– Не заплачь только, ради бога… мамаша и я, мы оба просим тебя: будь мужественной…

– Хорошо, я знаю, что мне надо делать, но скажи мне, ради всего святого: ты веришь в то, что говорили о Сергее?

Александр потупился.

– Ты молчишь? Значит, это правда? Да?

– Как тебе сказать, – пожал плечами тот, – положим, я знаю Сергея за честного человека, люблю его, как брата, но… у него такой же отец, как и у нас…

– Значит, это правда, правда, Саша? Да? Да? – настаивала Липа, теребя борта жакетки Александра.

– Боже мой… успокойся, прошу тебя… ты в возбужденном состоянии…

– Я? Напротив, я спокойна, как никогда… Отвечай мне прямо и откровенно: он женится?

– То есть его женят, ты хочешь сказать, – это большая разница. Липа…

– Ну, женят… насильно женят… как и меня замуж выдают…

– Полагаю, что так, хотя и плохо в это верю.

– Разве ты заметил что? – с жадностью ухватилась Липа за сомнение брата. – Да говори же, говори, ради бога…

– Видишь ли… только успокойся ты, пожалуйста… Я не стану говорить до тех пор, пока ты не придешь в себя… и так уж за столом ты сидела приговоренной к смерти…

– Говори, я совершенно теперь спокойна, Саша… Видишь сам, как я спокойна… видишь?

– Беда с тобой просто… Говоришь, что спокойна, а сама меня душишь.

– Говори! – оттолкнула Липа от себя брата. – Ты не веришь в то, что Сергей женится?

– То есть не хочется верить… Все-таки было бы раньше об этом что-нибудь слышно… не правда ли?

– Правда, совершенная правда.

– И затем, насколько я его знаю, он мне непременно проговорился бы о том, что ему приготовлена невеста… Тебе еще он, может быть, и поостерегся это сказать, но скрывать от меня я положительно не вижу никаких причин.

– Правда, Саша, правда!

– Все это, вместе взятое, вызывает сомнение: но, с другой стороны, если б он был на фабрике, а не у невесты, что мешало бы ему написать несколько строк тебе или мне?

– И это правда, Саша.

– Тем более что он обещался мне писать каждый день. Я ему послал уже три письма и ни на одно из них не получил ответа. Ясно, что его нет на фабрике и что он действительно находится в имении Лещаковой.

– Бедный мой, бедный Сережа!

– Я спрашивал сейчас у Во всех отношениях, и тот недоумевает как относительно его женитьбы, так и относительно его местопребывания.

– Олимпиада Сергевна-с, ужли вам брат дома не надоел? – раздался за их спиной голос старика Аршинова. – Пожалуйте в сад, чай кушать.

Молодые Алеевы извинились и пошли вместе со стариком в сад.

У самой калитки стоял Иван с новым букетом и щурился от косых лучей садившегося солнца.

– Прошу принять, Олимпиада Сергеевна, – подлетел к ней Иван, – из своих теплиц-с.

Липа взяла букет и кивком головы поблагодарила его за любезность.

Старик Аршинов мигнул Ивану и, подхватив под руку Александра, увел его в оранжерею.

– Не угодно ли наши оранжереи осмотреть? – предложил снова Иван, идя рядом с Липой.

– Благодарю вас, когда-нибудь в другой раз, лучше пройдемся по саду.

– С удовольствием-с. Сад у нас очень хорош, и тени много, и воздух чистый, вот эта беседка в китайских вкусах, а энта, вон, в уголке, в русском штиле вроде избы.

Липа посмотрела на беседки и молча продолжала идти.

Иван снял цилиндр, вытер шелковым платком лоб и нагнулся к Липе.

– Олимпиада Сергеевна, у меня до вас маленькая просьба-с.

– Что вам угодно, Иван Афанасьич?

– Не сердитесь на меня.

– За что же я буду на вас сердиться?

– Ах, Олимпиада Сергеевна, неужели вы предполагаете, что я ничего не чувствую-с? Я много чувствую, да-с.

– С чем вас и поздравляю.

– Покорнейше благодарю-с. И чувствую я, и вижу все, у вас большое расположение к Сергею явилось, это так, я против ничего и не говорю: Сергей и красивей меня, и ученее, и барышням в разговорах потрафлять может.

– Как будто вы раньше совсем другое говорили, – проговорила Липа.

– Чужое я говорил-с… с чужих слов пел, а теперь я вижу все и очень вас сожалею. Простой я человек, Олимпиада Сергеевна, по-простому чувствую и говорю-с… Родители наши порешили нас соединить узами. Конечно, на это их воля, от Бога им ниспосланная, только, по моему мнению, союз наш будет совсем против совести… Вы мне очень ндравитесь, потому я никого не любил и не люблю-с… из женского сословия, а вы к Сергею симпатию имеете, следовательно, мне и вас от души жалко, да и себя тоже-с…

Липа остановилась и пристально посмотрела на Ивана.

– Какая моя жизнь? – продолжал Иван. – От родителей я ни жалости, ни ласки не видал, а от вас, окромя попреков, что ваше счастье загубил, ничего услыхать не надеюсь. А я ли, Олимпиада Сергеевна, гублю вас? Скажите на совесть?

– Нет, не вы.

– Говорил ли я вам, что влюблен в вас и желаю жениться?.. Не говорил-с. Просил ли я папашу, чтоб он меня на вас женил? Богом клянусь, слова единого не произносил… Жалости я стою, а не сердца-с…

– Я и не сержусь на вас, Иван Афанасьич, – с чувством пожала ему руку Липа. – Я вижу только, что мы оба несчастны. Вы женитесь на девушке, которую не любите…

– Позвольте-с… это неправда-с, вы очень мне ндравитесь…

– Но это далеко до любви, – покраснела Липа, выдергивая свою руку из пухлых рук Ивана.

– Почем знать-с?.. Сердца моего вы не знаете, а характеру и подавно. Я отчаянно могу влюбиться, ей-богу-с, да я и сейчас чувствую, что душу за вас готов отдать; в глазах у вас столько доброты ангельской, что так вот и тянет к вам. Я уж наперед знаю, что самый разнесчастный человек буду, обземь лбом буду биться, ноги ваши целовать, и заместо этого одно только равнодушие от вас получу.

– Вы, кажется, хороший человек, Иван Афанасьич, я так мало вас знаю.

– Узнайте-с, узнайте-с, Олимпиада Сергеевна, и ежели в ту пору скажете, что я ничего не стоящий в своей жизни – наплюйте мне в глаза…

– Скажите, почему вы не откажетесь от меня? Неужели вы не могли сказать отцу, что я люблю другого, что и вы, и я будем весь век несчастны?

– А вы говорили своему папаше?

– Говорила.

– И я говорил. А что из этого вышло? Нет, Олимпиада Сергеевна, против рожна прати трудно-с. На то воля наших родителей, они и в ответе за нас перед Богом… Скажите по совести, очень я противен вам?

– Кто вам сказал, что вы мне противны?

– Это не ответ-с.

– Другого и быть не может. Мои симпатии – для вас не тайна!

– Это к Сергею-с? Знаете, что я вам скажу, Олимпиада Сергеевна? Вам надо его забыть-с… Да-с!.. Не стоит он вашей любви, сердцем это чувствую, а сердце лгать не умеет-с…

– Ах, если бы я только могла забыть!

– Должны-с. Не стоит он вашего мизинчика, как перед Богом вам говорю-с. Ну, хорош он, умен, по-вашему, на разговоре собаку съел, а дальше что-с? Негодяй он, по моему нутреннему убеждению.

– Не смейте его ругать, он этого не заслужил.

– Он? Заслужил вполне. Не соперник ему эти слова говорить, а мужчина-с! Да-с! Мужчина! А всякая хорошая девушка, на мой взгляд, должна ценить в человеке не слово, не язык его, а поступки мужчинские… Извините, Олимпиада Сергеевна, может быть, я не ясно очень выражаюсь, но вы сами поймете меня-с… Настоящая, умная девушка не тряпку любить должна, а мужчину, у которого характер дубиной сломать невозможно, а не токмо что родительским приказом. Вы взгляните на меня хорошенечко, попристальнее-с, вот так-с, покорнейше вас благодарю. Что я такое на ваши глаза? Неуч, урод, папашенькин покорный слуга… Да не качайте головкой, ваше мнение я насквозь вижу, а полюби вы меня так, как Сергея любите, да разве я вас отдал бы кому-нибудь и женился на ком мне папашенька прикажет? Издох бы, удавился раз десять, утопился и вас бы с собою вместе утопил, это уж будьте покойны, а живою вас другому не отдал бы! Честью вам своею клянусь!

Липа смотрела во все глаза на разгорячившегося Ивана и ушам своим не верила: тот ли это человек, каким его создали и чужие разговоры, и собственное наблюдение?

– А он… верно женится? – спросила Липа.

– Кому охота вас обманывать… Рано ли, поздно ли сами об этом узнаете. Нет, Олимпиада Сергеевна, это не любовь-с: люблю за углом, а как папаша погрозил, так я за сто верст отскочил… Это… это негодяйство, по-моему, подлость-с… Да я бы на его месте за тысячу верст вас умчал. Сами не поехали, силой вас увез бы и протестов никаких не взял бы во внимание; любишь – иди за мной на край света, худо, хорошо ли нам там будет – сама увидишь, а колебаться не дозволю: тебе мука, и мне мука; тебе счастье, и мне счастье. Все наше, что Бог пошлет, а чего нет, того не взыскивай!.. Правду я говорю, Олимпиада Сергеевна, или нет?

Липа не ответила. Она сознавала больше инстинктом женщины, чем холодным рассудком, что Иван прав, и впервые в ее душе раздался горький упрек человеку, которого она считала выше всех и которому отдала самые лучшие порывы своего девического чувства.

Иван увидел, что по бледным щекам ее покатились слезы, и растерялся.

«Ну вот! – думал он, обмахиваясь платком. – Ах, шут возьми! Еще папаша подумает, что я ее в слезу вогнал. Беда с этими бабами! Ревут там, где смеяться надо, и хохочут там, где плакать требуется. Чем я ее растревожил? Кажется, все слова по папашиному да по братцеву рецепту говорил!»

– Олимпиада Сергеевна! – с отчаянием проговорил он. – Вы плачете?

– Я? Нет… я ничего…

– Какое ничего?.. В три ручья слезы льются. Наши папашечки бог знает что подумать могут… Меня обвинить могут, что я вас расстроил.

– Это я так, ничего… Я теперь совсем спокойна, видите? – улыбнулась Липа, отирая глаза.

– Ну вот и чудесно! А я страсть как перепугался.

– Вам жалко меня? Да?

– Ах, и не говорите, Олимпиада Сергеевна! – махнул рукой Иван. – А откуда у меня к вам такая жалость взялась, сам не понимаю.

– Спасибо вам за участие, вы хороший человек, Иван Афанасьевич, дайте мне вашу руку!

Иван расплылся в блаженную улыбку и, окинув победоносным взглядом Липу, повел ее в беседку, откуда доносился говор голосов и звон стаканов.

– А вот и мы-с! – проговорил весело Иван, вводя Липу в беседку и усаживая ее на стул. – Сестрица, – обратился он к жене Андрея, разливавшей чай, – позвольте чашку чаю Олимпиаде Сергеевне, только как можно послаще.

Липа покорно уселась в китайское кресло и машинально взяла чашку с чаем.

Иван, улыбаясь, подвинул Липе варенье, пастилу, апельсины и, закинув ногу на ногу, потянулся за стаканом.

Андрей вопросительно посмотрел на него. Иван поймал этот взгляд и ухмыльнулся в ответ, лукаво прищурив левый глаз.

По губам Андрея поползла довольная улыбка и утонула в стакане, который он поднес к своим раскидистым усам.

Липа была как в чаду. Словно во сне пережила она те два-три часа, в течение которых Алеевы оставались у Аршиновых. Ей казалось, что все, что ни говорила она, что ни делала, совершалось не ею, а другою, совершенно постороннею девушкою. Она видела и слышала, как эта девушка говорила, смеялась, целовалась со всеми, но она не чувствовала, что все это делала не кто другая, как она сама.

Пришла она в себя только дома.

Только тут, в этой маленькой, уютной комнатке с кисейными занавесками, со строгими ликами святых, выглядывавших из золотых риз божницы, она вспомнила все: и счастливые, радостные лица стариков, и красное, вспотевшее от волнения лицо Ивана, и обручение, и поцелуи, и шампанское, шампанское без конца.

Обручена!..

– Все было подготовлено, все, все! – шептала она, смотря на блестевшее у ней на безымянном пальце золотое обручальное кольцо. – Я его невеста теперь… невеста! Господи, да что ж это такое?.. Сережа! Милый мой, дорогой, где ты? Спаси меня, спаси свою несчастную Липу!

Глухие, тяжелые рыдания раздались в уютной комнатке Липы, хороня ее радости, надежды и счастье…

А за окном, в саду, в вечернем воздухе, напоенном ароматом цветов, звенела страстная песня соловья, полная сердечной истомы и бесконечной любви…

XVIII

Сергей, получив от отца письмо, полное льстивых похвал и одобрений его действиям на фабрике, принял его, по простоте душевной, за чистую монету и с жаром принялся за «реформы».

Директор не противоречил, торопливо соглашался с идеями Сергея, но приводить «реформы» в действие уклонялся под благовидными предлогами.

Сергея это бесило, он слал отцу письмо за письмом, жалуясь на директорские «тормозы и оттяжки».

В ответ на эти послания он получил письмо от старшего брата Андрея, который, по поручению отца, просил его вводить новые порядки исподволь и не торопясь, пока он с отцом не подыщет нового директора с более гуманными взглядами на фабричное дело.

Сергей согласился с «резонами» брата и стал ждать, изнывая от тоски по Липе и удивляясь, почему на его письма она не ответила до сих пор ни одной строчкой. Он писал Александру, спрашивая о причине такого странного молчания, писал о том же и своему милому приятелю Во всех отношениях и, разумеется, ни от того ни от другого не получил никакого ответа.

В таком тревожном недоумении прошло несколько дней.