Текст книги "Гостинодворцы. Купеческая семейная сага"

– Ничего не хочется, не беспокойтесь, пожалуйста.

– Какое же тут беспокойство, окромя удовольствия, право бы, попили чайку… Ваня там пущай спит, а мы бы в беседке, на чистом воздухе.

– Не могу, мамаша, до свидания.

Старуха проводила Липу до дверей спальни и остановилась.

– А я, Липушка, даже просить тебя хотела, – проговорила Арина Петровна, смотря в сторону. – Не печалься ты очень, что Ваня-то в нехорошем виде нынче; он хороший, добрый, ндрав только отцовский, а то он ничего, всякой девушке пондравиться может. Они все у меня хорошие, благодарю Господа Бога… Да, так ты к себе, Липушка?

– К себе, мамаша.

– Посидела бы, а то иди, может, Ваня-то и проснется… О Господи, Господи!.. Липушка!

Липа остановилась.

– А Сережу ты не видала нонче?

Липа покраснела и затем мгновенно побледнела.

– Где же я его могу видеть, мамаша? – с усилием проговорила она.

– И я тоже, из ума вон, что ему не до тебя, в дорогу собирается. Проститься с ним можешь, это ничего, а так, Липушка, не видайся, разговоры пойдут да пересуды, и сама после не рада будешь. Что было, то прошло, не надо только случая давать для сплетен.

– Вы напрасно опасаетесь за меня, я не боюсь никаких сплетен.

– Известно, Липушка, ежели кто за собой ничего не знает, так тому и бояться нечего, я это для Вани прошу. Озорников много в городе, и ничего нет, а начнут в глаза смеяться. Берегись, родная, для Вани это нехорошо будет, а то бы я… Иди, уж иди! Вдруг проснется, а тебя нет! Христос с тобой! – И Арина Петровна стала крестить удалявшуюся Липу.

В шесть часов приехал из города Афанасий Иванович и, сурово поздоровавшись с женой, велел подавать самовар в беседку.

К чаю пришла Арина Петровна и Андрей с женой.

– А где же… остальные? – спросил Афанасий Иванович у жены.

– Это ты про Аркадия Зиновьича, Афанасий Иванович? – заерзала на стуле Арина Петровна. – Так он еще домой не вернулся… как пошел давеча в Донской, так до сей поры и нет…

– А… эта… наша ученая барыня? – язвительно скосил рот Аршинов.

– Какая, Афанасий Иванович, ученая барыня? Нету словно бы у нас такой…

– А ты камедь-то собачью не ломай, когда с тобой муж разговаривает! – крикнул на нее Аршинов. – Про молодую я спрашиваю, ежели ты моих слов не понимаешь…

– Липушка? А она, Афанасий Иваныч, у себя…

– Не желает, значит, с нами компании делить! Низки мы для ее учености! – иронически проговорил он, посматривая на Андрея.

Андрей усмехнулся одобрительно и нагнулся над стаканом.

– Напрасно, Афанасий Иванович, ты Липушку обижаешь! – заступилась горячо Арина Петровна. – Не гнушается она, а около мужа сидит… вот что!

– Возле мужа? Иван, значит, дома?

– Ка… кажется, приехал! – сконфузилась проговорившаяся старуха. – Приехал… слышала я, что приехал…

– Позвать его сюды!

– Спит он, Афанасий Иванович… завтрева уж увидишь, ежели что нужно…

– Вели разбудить… я с ним поговорю теперича на просторе…

– Липушка просила не будить, Афанасий Иванович… нарочно для этого ко мне приходила… «Попросите, говорит, папашеньку, чтоб Ваню до завтрева не тревожили, потому нехорошо он себя чувствовал и лег спать…»

Аршинов пристально посмотрел на жену и покачал головой.

– Чудно что-то, Петровна! Уж не перепутала ли ты своей пустой головой? Из одной печи и разные вдруг речи. Утром твоя Липушка мне заявила, что она хоть и венчана, а мужу чужая, а сичас так об этом муже заботиться начинает, что разбудить его никому не позволяет… Андрей, чудно ведь?

– Действительно, папаша, диковина большая! – согласился тот, улыбаясь так, чтоб этой улыбки не видала мать.

– И что ты, Андрей, непутевое городишь? – оборвала Арина Петровна. – Мало ли, что жена о муже и муж о жене скажет: всякое лыко в строку ставить не приходится… Да у тебя с женой рази никаких неприятностей не было?

– Я вообще, мамаша, я ничего, – ответил Андрей, выливая чай из стакана на блюдечко.

– И вообще говорить про брата родного не след… Грех это, Андрей, большой грех!

– Ну, довольно! – остановил жену Аршинов. – Высказала свое и достаточно.

Старик заговорил с сыном совершенно о постороннем предмете и затем, отказавшись от ужина, прошелся по саду, поговорил с садовником об яблонях, на которые напал червь, и прошел в свой кабинет.

Долго прислушивалась Арина Петровна к шагам мужа, раздававшимся в кабинете, и наконец, успокоившись за сына, стала на вечернюю молитву.

Было уже темно, когда Афанасий Иванович, передумав все свои «думы», отправился в отделение Ивана.

Иван продолжал спать, не переменяя позы.

Афанасий Иванович молча посмотрел на распростертую фигуру сына, покачал головой и возвратился в кабинет.

– Не добром это все кончится, – проговорил он, снимая с себя сюртук. – А врет она, врет! – с озлоблением застучал он по ручке дивана, на котором он сел. – Заставлю ее жить по-моему!..

Арина Петровна, молившаяся в спальне, вздрогнула от стука и прислушалась: в кабинете Афанасия Ивановича царила тишина.

Ночь была тихая и теплая. В растворенные окна спальни Липы несся из сада нежный запах резеды и отцветавшего жасмина. Она сидела у окна и, всматриваясь в темную глубь аллей, жадно глотала аромат цветов… С улицы доносились монотонные звуки трещоток ночных сторожей и глухой ленивый лай собак.

– Надо идти! – шептала она, нервно теребя оборку платья. – Что-то мелькнуло… Это Сережа… Ах нет, это куст… А если его там нет? Нет, он там… пора! – И она схватилась рукой за сердце. – Глупо, ужасно глупо, что я так волнуюсь… Бедное сердце, как оно бьется… Я помню, как-то брат поймал птичку в саду, и я ее взяла в руки, у ней тоже билось сердце, как и у меня. Но у птички оно билось от испуга, от страха, а я… разве боюсь кого? Я боюсь только своей совести, но она совершенно спокойна… я иду к брату мужа – это преступление… но разве не преступление было отдать меня за брата человека, которого я люблю больше своей жизни?.. Кто преступнее: я или они?.. Вон опять что-то мелькнуло… Это, наверное, он… надо идти… Сережа! Милый! Я иду к тебе!.. Иду!..

Липа накинула на голову платок, отворила дверь и беззвучными шагами проскользнула мимо спавшего Ивана.

Она прошла две-три комнаты ощупью и остановилась.

Ее била лихорадка.

– Преступница! – шептала она. – Я преступница! И смешно, и грустно, вместе с тем… на третий день свадьбы я иду на свидание к другому…

Что-то скрипнуло. Где-то раздался кашель.

Липа замерла.

«Не вернуться ли? – подумала она, прислоняясь к стене. – Ни за что! Ни за что! – чуть не крикнула она, идя вперед. – А что я скажу, если встретятся мне или Анфиса Ивановна, или Андрей Афанасьевич? Что я скажу им? Не знаю, но скажу ужасное… Тут дверь, кажется? Да!»

Липа отворила дверь и отшатнулась. Мягкие лучи лампады, теплившейся перед иконостасом, ласково скользнули по взволнованному личику Липы и загорелись огоньками в ее лихорадочно блестевших глазах.

Она узнала Арину Петровну, которая, вздыхая из глубины души, стояла на коленях перед образами и клала земные поклоны.

Липа торопливо затворила дверь и бросилась направо.

– Молится… а я… я и молиться не могу! – шептала она, сбегая с лестницы. – Его только видеть, его хочу видеть, а там хоть в воду, хоть в петлю, мне все равно!

Через минуту Липа очутилась в саду и, едва сдерживая биение сердца, пробежала несколько шагов; что-то хрустнуло, какая-то птичка жалобно чирикнула и, шурша крылышками, перелетела на другую ветку.

Липа остановилась. Ей стало страшно этой непроглядной темноты аллеи и этих ночных звуков, наполнявших сад.

– Сережа! – чуть слышно проговорила она, пугаясь собственного голоса.

Невдалеке от Липы поднялось что-то черное и направилось к ней.

Она хотела крикнуть, бежать, звать на помощь и не могла: ее обняли чьи-то руки, и кто-то шептал нежно, наклонясь над ее головкой:

– Липа! Голубка моя! Что они с нами сделали?

* * *

Одно обстоятельство помешало Ивану проспать до утра. Любимому коту аршиновского дома Турке, прозванному так за его непомерно длинные усы и свирепое выражение темносерых глаз, в эту ночь не поспалось: выспался ли он днем на коленях у Арины Петровны, или по каким-либо другим более уважительным причинам, только Турка, позевав бесплодно с полчаса, пустился обходить дозором апартаменты аршиновского дома. Путешествуя по комнатам, он подошел к отделению молодых и, увидав отворенную дверь, вошел в гостиную, где спал Иван, баловавший Турку всякими сладкими кусочками чуть ли не больше всех.

Турка обнюхал Ивана и, узнав в нем своего кормильца, без дальних размышлений прыгнул ему прямо на грудь и, мурлыкая лучшие песенки из кошачьего репертуара, принялся своими усами вытирать усы Ивана.

Иван долго сносил кошачьи ласки, но, наконец, когда Турка заехал ему в рот правым ухом, не выдержал, поперхнулся и закашлялся.

– Пшел! Ну тебя! – пробормотал он. – Надоел ты мне со своими поцелуями!

Турка мурлыкал и поехал к Ивану в рот левым ухом.

Иван, чуть не подавившись, сбросил инстинктивно с груди кота и сел на диван.

– Ну тебя… ду-урак! Тьфу! – Он поковырял пальцами в глазах, встряхнул несколько раз головой и пришел в себя. – Ужли до ночи проспал? Вот так бенефис! – проговорил он, направляясь ощупью к столу. – Где тут спички были?.. Ловко, однако, отморфеил… полночь, поди, теперь… Фу!.. Где же спички?

Иван стал шарить по столам, стульям и окнам.

– Шут знает, куда они девались… Это штуки Липки… ей-богу, ее штуки… дескать, поищет, не найдет и опять спать завалится… все спички припрятала. И плевать, спичек, положим, я не найду, ну только и спать не лягу, не желаю-с! Олимпиада Сергеевна, вы спите? И опять на крючке двери?.. А может, не спит… вдруг это, как я, спала, спала да и выспалась…

Иван подошел к дверям спальни Липы и нажал ручку дверного замка.

Дверь отворилась.

– Не спит! – прошептал он. – Эх, темно! Причесаться бы надо и вообще себя в надлежащий вид привести, ну да авось не взыщет. Коли не заперлась, значит, взысканий строгих не будет.

Иван кашлянул и крикнул в дверь:

– Липа! Липочка! Олимпиада Сергеевна! Спит! Заснула! А то и притворяется, бабы на этот счет гоги и магоги: подойдешь, поцелуешь, а она сичас тебе изумление: ах, это ты, зачем ты меня разбудил? Посмотрим, притворяется или не притворяется.

Иван вошел в спальню, освещенную двумя лампадами, и осмотрелся.

– Фью! – свистнул он, разводя в изумлении руками. – Тю-тю! Волки, должно, Липку ободрали как липку! – скаламбурил он и заглянул под кровать.

XXIII

«И я тоже хорош! – подумал Иван. – Для какого рожна она спрячется под кровать? Меня она не боится, да и никого она не боится!.. Уж ежели папаше с дерзостью ответ дает, значит, вполне неустрашимая».

Иван посмотрел на кровать: постель была не смята.

– И не ложилась даже, ловко! Где же она? Липа! Липочка! Нету!

Иван сел в низенькое кресло, стоявшее у окна, и тряхнул несколько раз головой, из которой не совсем еще вышел хмель.

«В саду нешто гуляет? – подумал он, высовываясь из окна. – Неподходящее дело, и темно, и поздно… батюшки мои, да куда же жена девалась? Не у мамаши ли сидит? И это весьма невероятно: мамаша с девяти часов заваливается на боковую».

Иван закурил папироску, выпил залпом стакан воды и, осмотрев все углы спальни, погрузился в раздумье.

Свежий ночной ветерок влетел в окошко, окатил прохладною волной Ивана и заиграл складками кружевного полога Липы.

«Да чего я думаю? – словно осенило Ивана. – Больше, как к отцу с матерью, Липке деваться некуда… к ним уехала! Ей-богу, к ним!.. Сережку тут принесло, я пропал, ну, и уехала! Теперь это как дважды два – четыре, удрала. Может, даже и мамаше не сказалась, уехала: такие отчаянные, как она, на всякую штуку способны… Вот не было печали, так черти накачали… главное, сичас папаша… он этого страму не вынесет: молодая из дому сбежала!.. Убьет меня, ей-ей, убьет! „Из-за твоего поведения, – скажет, – сбежала../' Эх, папаша, папаша!.. Вот она, жисть-то наша: не женился – били, и женился – будут бить. А за что-с? Она, вон, от меня на замок, а папаше это неизвестно… ее бы за такие фокусы за косы следовало, а не меня колошматить… Завтра же все папаше скажу, пущай бьет, но я все ему выскажу!.. Женил тоже, шут знает на ком, на недотроге какой! Кошка какая-то дикая; ты ее только погладить собираешься, а она от тебя за версту. Тьфу!»

Иван зажег свечку, привел в порядок свой туалет и развалился снова на диване.

«А завтра от папаши здорово на орехи попадет! – размышлял он, затягиваясь папироской. – Места живого не оставит! „Ты, скажет, жены своей уберечь не мог, к родителям своим ушла и меня острамила, меня, Аршинова!.. Убить тебя, подлеца, за это мало!“ Не уехать ли? Сперва к Пашке поеду, а завтра утречком к Алеевым: дескать, пожалуйте супругу для водворения на место жительства… Все-таки папаша увидит, что я стараюсь об семейной жизни… может, даже увечье через это отложит, а то действительно нехорошо: жена у своих, а муж у своих. Полный раскол! Право, уеду!»

Иван сел и закурил новую папиросу.

«Пашка-то как обрадуется! Глазам не поверит. Я ей сказал, что через неделю приеду, и вдруг сюрприз в коробке, по случаю пропажи супруги».

Ивана так восхитила мысль о сюрпризе, который он сделает цыганке своим неожиданным посещением, что даже расхохотался громко, но тотчас же и замер, зажав рот рукой.

– Ошалел! Совсем ошалел! – ударил он себя по лбу. – Проснется кто, и пиши тогда к родителям.

Он потушил свечку, надел в темноте картуз и пальто и прислушался; в доме царила невозмутимая тишина, только Турка терся около его ног и тянул свое бесконечное мурлыканье.

– Брысь! – оттолкнул Иван ногой кота и, осторожно ступая на мысках, стал пробираться вниз.

«Удивится Пашка! – рассуждал он, пробираясь по стене. – Наскрозь я ее этим сюрпризом пронзю… Лестница проклятая, – завсегда скрипит; люди ходят – ничего, а как я пойду, сичас скрипеть примется, ишь ты, ровно во мне сто пудов. Сколько раз говорил я папаше, что лестница неблагонадежна, скрипит, переменить бы некоторые ступеньки следовало: сойдет, говорит. Ему-то, конечно, сойдет, а вот как ты начнешь сходить, так у тебя душа в пятки уходить!» – сострил Иван и, очутившись на дворе, знакомою тропой направился в сад к заветной калитке, выходившей в переулок.

У садовых ворот на него бросились бродившие по двору собаки, но, узнав в нем хозяина, радостно визжа, стали кидаться к нему на грудь.

– Цыц, ну вас! Пошли! – отбивался он от собачьих ласк и, юркнув в ворота, свернул в боковую аллею. – «Что за ночь, за луна, когда друга я жду!» – замурлыкал он, скользя по аллее. – Ночь-то действительно ночь, а вот насчет луны-то недостаток большой, ишь, какая темь, того гляди, калитку пройдешь, а отчего бы это темно так стало? – поднял он кверху голову. – Тучки пошли, значит, дождик будет, хорошо кабь до дождя-то до Пашки добраться, а то наскрозь промочит. Ничего, хе-хе-хе, поцелуями обсушит, губы у ней, у проклятущей, все одно что горячие сковородки из печки, огневая, бестия! Стой, никак я прошел поворот? – остановился он. – Иль не прошел? Это что? Скамейка, – нащупал он, – значит, не дошел еще…

Иван прошел еще по аллее и, раздвинув кусты, свернул налево.

– Кажется, тут, а может, и прошел, ну, да это не беда, по забору я скорей найду калитку… Что за шут такой? – остановился он в нерешительности. – Палки какие-то натыканы, да это клумба с цветами, тьфу! Вона, значит, сколько я лишнего прошел, ворочаться надо.

Иван хотел вернуться в аллею и уже сделал несколько шагов назад, как до слуха его донесся неясный шепот.

Иван пригнулся и застыл на месте.

«Уж не Андрей ли возвращается откуда?» – подумал он и прислушался, повернувшись по направлению к калитке.

– Нет, это не Андрей, – решил Иван, – это отсюда… Опять! Кого тут леший ночью носит? Батюшки, уж не папаша ли меня ищет? – похолодел вдруг Иван и пригнулся совсем к земле. – Тьфу, вот дурачина-то! – выругал он сам себя. – Станет из-за меня папаша ночью себя тревожить… придет же этакая ахинея в башку! Ах, папаша, папаша! До чего вы меня своим образом затуманили! Опять, опять… да это либо в аллее, либо возле оранжереи… нет, в аллее… и как будто у оранжереи… уж не воры ли забрались, чтоб обокрасть, и совещаются?.. Надо подождать…

Иван присел на корточках на траву и, едва дыша, стал прислушиваться к неясному шепоту.

– Все совещаются… только, по-моему, ежели бы это были воры, они бы давно воровать пошли, – резонно рассудил он, поднимаясь из травы, – тут какая-нибудь другая штукенция.

В ночной тишине прозвучал поцелуй. Иван вздрогнул и, разинув рот, уставился в темное пространство.

– Целуются! – прошептал он. – Еще, еще! Четыре, пять, шесть… ловко! Валяй, ребята! – чуть не крикнул он вслух. – Люблю я эту музыку! Еще! Тьфу! Словно Пашка это моя…

Иван раздвинул осторожно кусты и сделал несколько шагов вперед.

– Кто бы это был? – задумался он. – Конторщик рази какой? Да с кем? А любопытно узнать, какая это горячая душа лобзание производит.

Иван совсем уж забыл о цели своего путешествия, им всецело овладело желание узнать, какие это голубки у них в саду разводят амуры и целуются без всякого стеснения. Он повернул в аллею и осторожно стал подвигаться вперед.

Снова прозвучал поцелуй. Иван остановился.

– Голубчики мои! – радостно зашептал он. – Да это садовник Лаврентий! Ах, старый шут! Недаром все говорят, что он пололке Арине все платочки дарит… он и есть! Скажите пожалуйста, какой Дон Жуан вдруг, десяти волос на голове нет, а целуется за десятерых молодых… ах ты, пион луковый! – засмеялся тихо Иван. – Надо подсмотреть, с Ариной это он или нет! Что смеху завтра у нас будет, страсть! – И Иван, предвкушая наслаждение завтрашней травли, двинулся по аллее.

Дойдя до одного из поворотов, он прислушался и пошел прямо на шепот.

– Вот они где целуются-то, – проговорил Иван, останавливаясь, – в беседке! Самое, по-моему, настоящее место для рандевы, и сидеть есть на чем, и дождик не намочит… – «Замолчали что-то, ужли меня услыхали?» – с досадой подумал он. – Не слыхать– спугнул! Этакий я осел, с позволения сказать!

Иван прошел еще несколько шагов, взял направо и нагнулся, стараясь рассмотреть неясный силуэт беседки, утопавшей в зелени.

– Что-то белеется… а, может, это у меня в глазах со вчерашнего… Стой! Здесь! – обрадовался он, услыхав снова шепот. – Попались, голубчики!..

Иван потер руки, пошел тихо в обход и, наткнувшись на куст, произвел шум, который был услышан в беседке.

– Тут кто-то есть! – испуганно заговорил женский голос.

– Пустое, моя радость, – ответил мужской, – просто птица перелетела с одной ветки на другую.

У Ивана мурашки побежали по спине.

– Лип… Липка! – задыхаясь, прошептал он, узнав знакомые ему голоса и схватываясь судорожно за куст. – И Сергей!.. Они!.. Они!..

Его забила лихорадка. Он чувствовал, как дрожали его руки и ноги, а в ушах звенели поцелуи жены.

– Вот… вот как! – лепетал он, жадно устремляя взгляд в беседку. – Радуйтесь все, и папаша, и мамаша… Убить! Убить… За это!

Иван хотел броситься вперед и не мог сдвинуться с места. Какая-то неведомая сила парализовала его движения и пригвоздила к кусту жасмина, нежный аромат которого тонкими струйками разливался в ночном воздухе.

Последний хмель выскочил из его головы.

Он сознавал ясно, что он обманут и одурачен, что он муж чужой жены, и больше ничего.

Это сознание острым ножом резало его сердце и заставляло страдать его самолюбие. Он не любил своей жены, да и когда он мог ее полюбить? Ему нравилась другая женщина, которой он отдавал и свои досуги, и свое чувство, и отцовские деньги, – все это так, это он понимал отлично, – одного только не мог и не хотел он понять, как смела та, которая путем насилия стала его женой, броситься в объятия к его брату и забыть, что и ее душа, и ее тело принадлежит по праву только ему одному, законному мужу?

Этого он не хотел понимать и весь дрожал от ненависти и жажды мести.

Липа с Сергеем вышли из беседки и прошли мимо куста, за которым бесновался оскорбленный супруг.

– Ведь ты моя, Липа? Да? – донеслось до Ивана.

– Навек, мой дорогой… Что бы с нами ни случилось, я твоя на жизнь и смерть!

Слова жены, словно раскаленные иглы, впились в грудь Ивана.

– Подлая… тварь! – заскрежетал он. – Хорошо! Посмотрю я, как ты запоешь завтра у папаши!.. Мы с тобой и с твоим негодяем Сережкой своим судом расправимся!..

Он вышел из-за куста, сел на скамейку и схватил руками голову. Он плакал.

– Папаша! Что вы со мной сделали? На позор… на пагубу мою женили… за что? За что?..

И глухие рыдания Ивана понеслись по заснувшему аршиновскому саду, как живой протест родительскому произволу и насилию…

* * *

Солнце давно уже взошло и наполнило сад и теплом, и светом. Громко чирикали воробьи, стаями прыгая по дорожкам и с шумом взлетая на ветки кустов и деревьев; плакала пеночка, встревоженная тихо кравшеюся по кустам кошкой, лукаво жмурившей серые глазки, загоравшиеся при виде добычи хищническим огнем; в прозрачных водах пруда весело плескались караси, отыскивая себе корм в берегах, густо поросших сочною травой.

Иван очнулся.

Он всю ночь до утра просидел на скамейке, обдумывая свое положение, и пришел в себя только тогда, когда солнце сильно стало припекать его открытую голову.

Он прищурился на солнце, вздохнул и, отыскав свою фуражку, отправился прямо к отцу.

Афанасий Иванович молился в своем кабинете. Он клал земные поклоны за поклонами, поминая в своих молитвах всех сродников, до троюродного племянника включительно, и, услыхав стук в дверь, остановился на какой-то рабе Божией Секлетинье.

Увидав Ивана, он моментально из благочестивого настроения перешел в мрачное и, сжав кулаки и сдвинув брови, шагнул к сыну.

– Папаша! – проговорил тот, покорно склоняя голову. – За что?.. Зачем вы меня женили?

Афанасий Иванович остановился и презрительным взглядом окинул сына.

– А затем, идол, чтобы ты остепенился! – ответил он, опуская руки. – Да, видно, горбатого одна могила исправит.

– Папаша!..

– Заладил одно, как сорока: «Папаша да папаша…» Ну, папаша, а дальше что?

– А дальше то-с, что я несчастный человек на свете, – проговорил Иван дрожащим голосом. – Какой я муж?

– Действительно, – усмехнулся Афанасий Иванович, – муж незавидный. В первую же ночь после брака из дому пропал… Я о таких мужьях и в сказках не слыхивал. Бегали мужья от злых жен – это верно, да только не в первый же день после свадьбы. Такого беспутного мужа, как ты, Иван, ни в каких заграницах не найдешь.

– А почему я сбежал, как вы полагаете, папаша? – шагнул вперед Иван.

Афанасий Иванович озадачился.

– То есть как отчего? Запил, оттого и сбежал.

– Это напраслина, папаша. Просто от стыда-с.

– От стыда? – нахмурился Аршинов. – Это еще что за новости?

– Не пустила меня Липка-то, заперла спальню и говорит: покойной ночи-с! Каково это мне было, папаша?

Афанасий Иванович посмотрел на сына и раскатился хохотом, упав в кресло.

– Ах, дурак, дурак! Ха-ха-ха! Ах ты, вахлак, вахлак! Ха-ха-ха!

– Конечно, я дурак, папаша, что послушался вас и женился на Липке, – обидчиво проговорил Иван, – потому что на такой девушке ни один порядочный человек жениться бы не стал.

– Ну, об этом ты судить правильно не можешь, потому и за тебя, дурака, не всякая тоже порядочная барышня пошла бы, ты скажи спасибо, что и эту-то уломали.

– И спасибо даже говорить не за что, вот что-с! – с озлоблением перебил тот.

– Иван!

– Не за что-с! Сережкину полюбовницу вы мне в жены подсунули, так это не стоит благодарности.

– Иван! Ты говори, да не заговаривайся. Слышишь? Я тебе жену выбирал, я, Афанасий Аршинов, и выбирал жену родному своему сыну, Иван, ты этого не забывай, а что Аршинов выбрал, значит, добре и гожо, в полюбовницах она ничьих не была, а что ежели тянули они канитель насчет книжек да ученых разговоров, так это тебе, дураку, известно было и сути не составляет.

– Хорошо-с. А что вы, папаша, мне ответите, когда я вам скажу, что моя жена нынче ночь дома не ночевала?

Аршинов стукнул по столу кулаком и крикнул:

– Липа не ночевала? Иван, ты врешь!..

– Провалиться мне в тартарары, ежели вру, папаша! В саду с Сережкой их поймал, в беседке, всю ночь, проклятые, целовались да надо мною насмехались!

– Иван! Ты врешь? – громовым голосом повторил старик, приподнимаясь с кресел.

– Папаша! Ужли я об двух головах и стану врать да на себя позор брать? Да ежели бы у меня вас на свете в живых не было, так я бы про это матери родной не сказал, из-за угла бы их, может, укокошил, а никому бы не сказал!

Старик побледнел и, подойдя к сыну, схватил его за руки.

– И… ты видел их? – шепотом проговорил он. – Своими глазами видел?

– Господи! И голоса их, и все такое прочее. Я думал сперва на садовника, слышу – целуются, садовник, думаю, – бессвязно передавал Иван отцу, – подошел к беседке, слышу, Липка с Сережкой целуются да меня с вами на все корки честят!

– Меня-а? – трясясь, переспросил Аршинов.

– Вас, папаша! «Какой, – говорят, – это родитель, – аспид!» – со злорадством проговорил Иван.

Аршинов отбросил в сторону Ивана и забегал по кабинету, ероша волоса и сжимая кулаки.

– Вот как-с! – шипел он, брызжа слюной. – Скоро же вы, Олимпиада Сергеевна, закон позабыли и меня в аспиды пожаловали, скоро-с, по телеграфу действуете.

– Папаша! – прервал отца Иван.

– А ты что болваном стоишь? – затопал на него отец. – Зови сюда сичас Андрея и этих… дрянь эту… Сережку и Липку… Да иди же, осел, или я тебя задушу…

Иван съежился и выскочил из кабинета.

Аршинов, задыхаясь, упал в кресло и швырнул в угол чернильницу.

– Проклятые! Осрамили, на весь город опозорили!.. Убью!..

XXIV

Первым явился Андрей.

Скорчив грустную рожу, он торопливыми шажками подошел к отцу, чмокнул его в плечо и, проговорив обычное: «С добрым утром, папаша», – вопросительно уставился на отца.

Афанасий Иванович поднял голову и мрачно посмотрел на сына.

– Слышал? – спросил он.

– Слышал-с, папаша! – с коротким вздохом ответил тот. – Сичас мне Иван в коротких словах объяснил.

– Что же это такое, Андрей, а? – откинулся Аршинов на спинку кресел. – Срам! Позор! Ведь мне теперь прохода не дадут. «Не успел, – скажут, – сына женить, а уж невестка шашни завела…» Что ж ты молчишь? Я тебя спрашиваю!

– Срам, это действительно, – раздумчиво проговорил Андрей, – только это еще вопрос, папаша, можно верить Ивану или нет: весьма возможно, что ему с пьяных глаз многое в совершенно излишнем виде показалось…

– Ты думаешь?

– Полагаю, что так. Может, они и действительно разводили романцы при луне, вспоминали старое, ну, и того-с… Молодость, папаша, большая глупость, весьма вероятно, что даже книжку какую-нибудь читали…

– Это ночью-то? А зачем она в сад попала?

– Кто-с? Книжка-с?

– Какая книжка!.. Липка!..

– А как вы думаете, приятно молодой жене сидеть со спящим да еще пьяным мужем дома-с? Пошла со скуки по саду прогуляться, встретилась с Сережкой и заговорилась…

– И это все может быть…

– Очень просто даже, папаша. Я не защищаю ее-с, потому совсем не знаю, что она за человек такой, но думаю, зная Ивана очень хорошо, что особенной вины со стороны бабенки не было… Весьма возможно, что я и ошибаюсь…

– Дай бог, чтоб ты не ошибся, Андрей! Ну, а если ошибся, что тогда?

Андрей пожал плечами и вздохнул.

– Зло-с, трудно поправимое…

– Проклятые! – вскочил Афанасий Иванович. – Своими руками их задушу!..

– Достойны этого-с! – проговорил Андрей.

И ни у того ни у другого даже мысли не мелькнуло о том, что виной всему были они сами. Им и в голову не пришло, что насильственные брачные союзы рвутся так же легко, как паутина, сотканная пауками на гибель глупых мух.

На человеческие чувства они смотрели как на «глупые романцы», а на замужнюю женщину – как на рабу, которая должна знать только одного мужа, хотя бы и насильно ей навязанного, любить и трепетать перед каждым его взглядом.

Традиции купеческого самодурства трактовали «бабу» как вещь, как необходимую приправу в домашнем обиходе, и поэтому Афанасий Иванович и Андрей, соединив путем насилия и лжи два чуждых друг другу существа, со спокойною совестью могли искренно возмущаться поведением «мужней» жены…

Явился Сергей. Он тоже знал, зачем его звал отец.

Иван, идя за ним на почтительном расстоянии, все время, пока они шли до кабинета отца, стращал его со злорадством:

– Вот погоди, покажет тебе папаша, как с Липкой по ночам шататься! Он из тебя выбьет ученость-то твою проклятую! Брат тоже! Муж спит, а он с женой его обнимается! Убить тебя за эту музыку следует!

Сергей молчал. Только подойдя к дверям отцовского кабинета, он так посмотрел на Ивана, что тот невольно отскочил назад.

Сергей вошел в кабинет с презрительной улыбкой на губах, протянул молча руку Андрею и поклонился отцу.

Афанасий Иванович вскочил с кресла, с яростью взглянул на сына и тотчас же сел.

– А где же та? – крикнул он Ивану, застывшему в смиренной позе у дверей. – Твоя потаскушка-то?

– Одевается, папаша… сичас придет-с.

– Ее не на бал зовут, а к отцу мужа! – выкрикнул Афанасий Иванович. – Тащи ее сичас, слышишь, болван? Сию минуту тащи, в чем она есть!

Иван бросился и в дверях столкнулся с Липой.

Она была бледна, но спокойна. В голубых глазах ее светилось счастье, по слегка открытым губам блуждала счастливая улыбка. В легком белом платье, убранном бантиками из голубых лент, с пучком жасмина, вдетого в роскошные волосы, собранные на голове коронкой, она походила на невесту, идущую навстречу любимому жениху.

И она знала, зачем ее потребовали к старику, и без всякого страха, с сознанием собственной правоты, шла на суд нечестивых.

Липа пожала руку Андрею и подошла к старику.

Аршинов пристально посмотрел на Липу и молча показал ей на стул.

– Садитесь! – проговорил он. – Иван, запри двери!

Иван повернул ключ и прислонился к двери.

Липа подошла к Сергею, стоявшему у окна, и крепко сжала ему руку.

«Змея! – подумал Иван, следя исподлобья за движениями жены. – Здоровается тоже, как будто неделю цельную не видалась! Ну, да постой, все твои увертки папаша на свежую воду выведет!»

Липа села, не выпуская руки Сергея и тем приглашая его сесть рядом с собой.

Сергей сел на стоявшее рядом кресло и закинул ногу на ногу.

Наступило минутное молчание.

Афанасий Иванович как будто бы собирал растерявшиеся мысли и отчаянно тер себе лоб.

Андрей наблюдал за стариком и вздыхал.

– Афанасий Иванович! – прервала молчание Липа.

Старик вздрогнул и поднял голову.

– Будьте любезны, объясните мне причину!

– Сичас узнаешь! – прервал ее грубо Аршинов и с шумом отодвинулся от стола вместе с креслом, на котором он сидел.

Иван испуганно уставился на отца.

– Я вас призвал сюда, сударыня, по очень важному делу, – начал Аршинов, нервно теребя бороду. – Мой сын и ваш законный муж, Иван, которого вы перед престолом Всевышнего поклялись любить…