Текст книги "Капкан для Александра Сергеевича Пушкина"

– Я с вами солидарен и тоже удивляюсь… Первые части его «Истории» получились действительно сухими… Ведь времена Киевской Руси – это времена героические…

Генерал промолчал, он был не согласен с мнением Пушкина, поскольку считал героическими лишь те события истории, которые были связаны с 1812 годом.

– У меня имеется замысел написать историю Петра… Это еще одна героическая страница России… – сказал Пушкин и заторопился. – Но мне, кажется, пора…

– Ну, что ж, как говорится, с богом! Пожелаю вам успехов, а увидите Иерихонского, кланяйтесь…

Простившись с генералом, Пушкин продолжил свой путь по орловской грязи… Он с чувством жалости подумал о боевом генерале, запертом в клетке, хотя он и сам находился под постоянным наблюдением. Повсеместно, на всем пути, вслед за ним следовали строгие указания властям на местах секретно доносить о его действиях и образе жизни…

Весна брала свое. Солнце светило все ярче. Коляска уносила Пушкина все дальше… Вокруг него стелилась нищета русского крестьянства: убогие хижины, поля с жидкой растительностью, деревянные церквушки…

Под стук колес он думал о предстоящей работе, наполненной новыми впечатлениями, мечтал о невесте, о возможной свадьбе…

В дороге не обошлось без приключений. Где-то в Придонье у коляски поэта сломалось колесо. Подвязав с помощью ямщика ось, они пешком отправились к ближайшему хутору. У дороги стояли богомолки – нищие, опалённые солнцем и обветренные жарким ветром.

– Куда путь держите, тетушки? – обратился к ним Пушкин.

– Ох, далеко идем, господин хороший, ответила одна из них. – К самому преподобному Сергию.

– Что же это вы в такую даль отправились? Не страшно? Обет заставил?

– Нет, вон дочка моя зубами мается…

– Что-то я не слышал, чтобы Сергий зубы заговаривал, – со смехом сказал Пушкин.

– Ты, барин, не смейся… Нам умные люди сказывали, что там, в Лавре, стоит гробик преподобного… Так надобного от его крышки отгрызть кусочек дерева и прикладывать его к больному зубу… Боль-то как рукой сымает…

Пушкин с грустью смотрел на удаляющихся богомолок…

А вокруг простиралась степь, над головой было бездонное небо…

Наконец, Пушкин достиг южной окраины России… Здесь, где-то в Закубанье, он встретил калмыцкое кочевье. Заглянув в одну из кибиток, увидел сидящую у огня с трубкой во рту молодую калмычку. Она была недурна собой, но невероятно грязная. Пушкин с улыбкой вошел в кибитку и подсел к степной красавице.

– По-русски говоришь? – спросил он ее.

– Да, она говорит маленько… – ответила калмычка.

– А как твое имя?

– Мансуха, – отвечала она.

– А лет тебе сколько?

– Не знаю… Дед говорил, что десять и восемь…

– А что делаешь?

– Шью портка.

– Для кого?

– Себя…

– Хочу, чтобы ты меня поцеловала… – попросил Пушкин, приблизившись к калмычке, забыв в этот момент обо всем, даже и о невесте.

– Стыдна… нельзя…

Но, чтобы гость не обиделся, она подала ему свою трубку покурить, а сама взялась за котелок, в котором варился чай с бараньим жиром. Она вежливо предложила своего варева и гостю, и тот вынужден был, затаив дыхание, проглотить ложку этого ужаса… Пушкин попытался обнять калмычку, но она покраснела и, схватив какую-то балалайку, которая валялась неподалеку, звонко щелкнула его по кудрявой голове…

Он засмеялся, вышел из кибитки и покатил дальше.

По пути Пушкин проезжает Новочеркасск, Георгиевск, Ростов-на-Дону, Владикавказ, несколько крепостей…

Раз, уже в горах, под Казбеком, его и других путешественников, ехавших «с оказией», окружила толпа осетин и заинтересовалась его оригинальной наружностью. Он в довершение всего надел еще красную турецкую феску и приказал переводчику сказать горцам, что он шайтан: русские поймали его маленьким в горах, вырастили, и вот он снова возвращается теперь к себе. Суеверные горцы перепугались. Пушкин, выставив вперед свои знаменитые когти, со зверским видом вдруг бросился в толпу. Вначале все с визгом кинулись врассыпную, а потом схватились за камни, и путешественникам пришлось бы плохо, если бы находившийся по близости казачий отряд не поспешил к ним на выручку.

Изумляющей, потрясающей, грандиозной поэмы Кавказа он почти не заметил. «Рев Терека и его безобразные водопады, утесы и пропасти не привлекали моего внимания… Я столь же равнодушно проехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага…» И, глядя на Казбек, он вспомнил только выражение какого-то поэта о нем, что он «подпирает небеса».

В Тифлисе его восторженно чествуют. Молодые офицеры и чиновники тифлисских учреждений устроили огромное застолье в одном из парков. Накрытые столы, украшенные цветами, ломятся от вина и закусок, корзин с фруктами и ягодами. На голову Пушкина водружают лавровый венок. Он смущен, но радость наполняет его сердце.

Раздается чей-то призыв:

– Дайте рог! В рог вина налить Александру Сергеевичу!

– Как же я его должен держать, помилуйте! – обхватывает рог обеими руками Пушкин.

Звучат взволнованные речи:

– Александр Сергеевич! Все мы здесь переживаем счастливейшие моменты. Мы не можем наглядеться на вас, наслушаться вас, наговориться с вами. Мы знаем наизусть ваши стихи, жадно следим за каждым вашим словом. Кавказ уже воспет вами в вашем «Кавказском пленнике». За русского гения, за нашего Пушкина мы поднимаем наши бокалы! Ура!

Пушкина ошеломил поток искренних чувств к его таланту. На глазах у него появились слезы, он долго ничего не мог сказать. Наконец, еле промолвил:

– Друзья мои! Я очень счастлив, друзья мои!.. Довольно! А то я разревусь, как баба!..

Пир длился почти до самого утра. Когда все опробовали вин и закусок, собравшиеся обратились к Пушкину:

– Александр Сергеевич, вы уже несколько дней в Грузии, неужели ничего у вас не написалось?

– Да, у меня есть кое-что о Грузии…

– Господа, внимание! Александр Сергеевич хочет прочитать стихи о Грузии.

– Просим! Просим!

– Ну, как вам отказать, друзья мои? Читаю:

 
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
 

Из Тифлиса Пушкин понесся вслед за армией к Карсу. Там нашел он и брата своего, Льва, Михаила Пущина, брата Жан-но, и многих других приятелей. Он ходил в сюртуке и шляпе. За что солдаты прозвали его «драгунским батюшкой». Несколько раз он бросался в стычки и раз даже, схватив копье убитого казака, помчался под пулями за отступающей турецкой кавалерией…

На привалах, сидя в палатке, он вносил записи в свой дневник:

«Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены; целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадежна; они всегда готовы помочь своим буйным единоплеменникам. Дух дикого их рыцарства заметно упал. Они редко нападают в равном числе на казаков, никогда на пехоту и бегут, завидя пушку. Зато никогда не пропустят случая напасть на слабый отряд или на беззащитного. Почти нет никакого способа их усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно исполнить по причине господствующих между ними наследственных распрей и мщения крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает владеть ими прежде, нежели лепетать. У них убийство – простое телодвижение. Пленников они сохраняют в надежде на выкуп и обходятся с ними с ужасным бесчеловечием, заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, и приставляют для стражи к ним своих мальчишек, которые за одно слово вправе зарубить их своими детскими шашками. Недавно поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружье его было слишком долго заряжено. Что делать с таким народом?

Должно, однако ж, надеяться, что приобретение восточного края Черного моря, отрезав черкесов от торговли с Турцией, принудит их с нами сблизиться. Влияние роскоши может благоприятствовать их укрощению; самовар был бы важным нововведением. Есть, наконец, средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия, но об этом средстве Россия и доныне не подумала. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с ней не совместно? Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братиям, лишенным доныне света истинного. Так ли мы исполняем долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака, или странствующего семейства диких, или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть… Кажется, для нашей холодной лености легче, взамен слова живого, выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров. Мы умеем спокойно блестеть и в великолепных храмах велеречием. Мы читаем светские книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные. Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая коллекции моих стихов с черкесским негодованием, подумают, что не всякий имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается…»

Под впечатлением от увиденного и услышанного здесь, на Кавказе, у Пушкина рождаются новые стихи: «Все тихо, на Кавказе идет ночная мгла», «Калмычке», «Кавказ» и др.

Пушкин находится в действующей армии, выполняет поручение самого командующего войсками фельдмаршала Паскевича, а 27 июня участвует даже в захвате Арзрума.

Однажды на перевале он наткнулся на арбу, которую тащили два вола в сопровождении вооруженных грузин.

– Что везете? – поинтересовался Пушкин, не слезая с коня.

– Из Тэгэрана идем… Вэзом Грибоэда, – с кавказским акцентом ответили сопровождающие.

Пушкин знал о гибели Грибоедова, но эта случайная встреча с телом друга потрясла его еще раз. Ему были известны и обстоятельства гибели Грибоедова. Агенты турецкого султана подстрекали людей, чтобы они взбунтовались против русских, против русского посольства, чтобы они его разграбили, а служащих убили… Это должно было, по их замыслу, вызвать войну Персии с Россией. Но турки просчитались: в Петербург персы отправили большую делегацию с извинениями и богатыми дарами, чтобы просить мира.

После взятия Арзрума Пушкин засобирался в обратный путь. Он вошел в кабинет Паскевича:

– Граф, я чувствую себя достаточно утомленным, и мне хотелось бы быть ближе к отеческим гробам… Я решил уехать в Тифлис, принеся вам мою глубокую признательность за вашу обо мне заботливость, граф. К тому же я соскучился по своей невесте, а она заждалась меня… Надо ехать!

– Да, думаю, что это будет для вас лучше, чем находиться здесь, в пораженной чумой турецкой земле.

– Как турецкой? – удивился Пушкин. – Ведь теперь она наша.

Паскевич криво усмехнулся.

– После нас, воинов, приходят дипломаты… И они обыкновенно обрезают лишнее… Ну, да это дело дипломатов. А вам скажу, что я разрешил ваш приезд в действующую армию на свой страх и риск. Я пока еще не знаю, как к этому отнесется государь… Но оправданием мне послужат, конечно, ваши новые поэмы… такие как, например, «Полтава».

– Я думаю, граф, что напишу что-нибудь гораздо лучше…

– Я надеюсь… А в воспоминание о том, что вы здесь видели, я хотел бы подарить вам вот эту саблю!

Паскевич снял со стены одну из сабель и вручил ее Пушкину.

Чрезвычайно обрадованный, Пушкин быстро говорит: – Благодарю, граф. Это самый лучший подарок, о котором я мог бы мечтать!.. Сегодня же, как только получу подорожную, отправлюсь в Тифлис.

Когда Пушкин вышел из кабинета, Паскевич обратился к адъютанту:

– Вот ведь и умный человек, но, признаюсь, я буду очень рад, когда он, наконец, уедет. Уж больно горяч! Не дай бог, что с ним случится, буду карать себя до самой смерти… Скажите, пожалуйста, чтобы подорожную и все бумаги ему выправили сегодня же!..

Но истинной причиной отъезда Пушкина было другое, о чем он сам признавался: «Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, дядек; мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями; я хотел воспеть героические подвиги наших молодцев-кавказцев, это славная часть нашей родной эпопеи, но он не понял меня и старался выпроводить из армии…»

Пребыванием Пушкина на Кавказе серьезно заинтересовалась власть. Шеф жандармов, А. Х. Бенкендорф, направляет царю донос: «…Надо его спросить, кто ему дозволил отправиться в Эрзерум, во-первых, потому, что это вне наших границ, во-вторых, он забыл, что должен сообщать мне о каждом своем путешествии. Из этого выйдет, что после первого же случая ему будет назначено место пребывания».

Пушкина крепко держал своими челюстями капкан царских «милостей». Немедленно царь распорядился узнать, кто посмел без его ведома разрешить Пушкину быть в действующей армии при взятии Арзрума…

Обратный путь занял довольно много времени и не обошелся без приключений. При пересечении границы России Пушкин провел несколько дней в противочумном карантине, обязательном, для всех, кто возвращался с турецкой территории.

Прибыв в Тифлис на обратном пути, Пушкин посещает могилу Грибоедова и его вдову, встречается с Н. Н. Роев-ским-младшим, снабдившим его деньгами и ящиком рейнвейна.

Выехав из Тифлиса, по дороге он нагоняет Р. И. Дорохова, и дальше они едут вместе.

Прибыв во Владикавказ, Пушкин находит здесь М. И. Пущина. Он уговаривает Пущина ехать вместе и захватить с собой Дорохова, несмотря на его необузданный нрав. Пущин соглашается, но при условии вести себя прилично, ни с кем не драться и в карты не играть. Об этом и был заключен договор. Для скрепления договора, как нельзя кстати, оказался ящик рейнвейна, подаренного Раевским.

В середине августа друзья приезжают в Пятигорск. Здесь Пушкин и Дорохов нарушают запрет на игру в карты. Одним из партнеров их был офицер Астафьев, которому Пушкин проиграл все свои деньги.

Из Пятигорска они переезжают в Кисловодск продувшимися до копейки. Вели здесь жизнь разгульную, по вечерам играли в карты. Пушкина уговорили полечиться кислыми ваннами, которых он принял в количестве 19.

В начале сентября Пушкин уже в Горячеводске, где ему выдают подорожную: «От Горячих вод до Георгиевска господину чиновнику 10-го класса от казачьих постов, по тракту состоящих давать в конвой по два конно-вооруженных казака без малейшего задержания…» Перед отъездом М. И. Пущин снабжает его деньгами, которые он по пути все и проиграл.

Наконец, 20 сентября Пушкин возвращается в Москву и останавливается, согласно рапорту полицеймейстера Миллера, «…в доме Обера гостинице “Англия”, и за ним учрежден секретный надзор».

В тот же день Пушкин у Гончаровых. Семья сидела за чаепитием. Вдруг из открытой двери в столовую влетает калоша Пушкина, который торопится раздеться.

Все ахают при виде неожиданно влетевшей калоши, и вот входит Пушкин. На нем сюртук. Он, завсегдатай балов и салонов, явился к Гончаровым смущенный и застенчивый. На него устремили свои взгляды все три сестры: Екатерина Николаевна – холодный и неприязненный, Александра Николаевна – будто втайне обиженный, и, наконец, Натали, ради которой он пришел сюда, – непроницаемо спокойный благовоспитанной барышни, даже нисколько не покрасневшей, хотя она уверена, что он пришел сделать ей предложение.

Эта отчужденность не осталась не замеченной Пушкиным, и в поведении его появилась какая-то скованность, неестественность.

Как старшая за столом говорит Екатерина:

– Мы завтракаем, господин Пушкин… налить вам кофе? Садитесь!.. Натали, сходи к мама́, сообщи ей о приезде господина Пушкина.

Натали ушла.

– Благодарю вас, мадемуазель, я только что завтракал… Я хотел бы увидеть вашу маму, говорит Пушкин, садясь…

Войдя в спальню матери, Натали некоторое время не решается сообщить ей о Пушкине. И только когда мать удивленно посмотрела на нее, Натали почти прошептала:

– Мама́! Пришел Пушкин!

– А-а! Пушкин? Он приехал, значит? Что же ему надо?

– Он хочет видеть вас, мама́…

– Ах, так!.. Он в чем одет? Во фраке?

– Кажется, во фраке. Впрочем, я не заметила… Так что же ему сказать?

– Это все глупости! И ты не думай ничего серьезного!

– Я? Я совершенно ничего не думаю, мама́!.. – равнодушным голосом произнесла Натали.

– Я получила такие сведения о нем!.. Тебе незачем это знать. Этому не бывать!

– Что ему сказать, мама́? Что вы больны и не можете его принять?

– Отчего же я не могу его принять? Я вполне могу его принять… здесь, – говорит Наталья Ивановна несколько надменным голосом. – Проси его сюда…

Из спальни матери возвращается Натали и говорит, краснея:

– Господин Пушкин, мама́ просит вас к себе… Она извиняется, что не может выйти сюда.

Пушкин, войдя в спальню, делает от дверей почтительный поклон.

– Здравствуйте, господин Пушкин!.. Александр Сергеевич? Так, кажется, вас зовут?.. Садитесь вот сюда. Ближе ко мне… Вы уж извините, немного приболела, – несколько жалобным голосом Наталья Ивановна завершила свое приглашение.

Пушкин, подойдя к ее постели, целует ей руку и садится на один из стульев.

– Мы вас давно не видели… Вы что-то очень долго пробыли на Кавказе. Вы туда, кажется, отправились еще зимой?

– Нет, сударыня! Я уезжал только пять месяцев назад… Я был в действующей армии графа Паскевича… Был с ним в походе в Турцию… При мне был взят Арзрум… Но там я очень соскучился по России, Москве и больше по той, которую мне бы хотелось… назвать своей невестой…

Произнося последние слова, Пушкин привстал.

– Присядьте, Александр Сергеевич! Присядьте!.. Такой вопрос с ходу не решается… смею заметить, что вы не так уж и молоды, чтобы этого не знать. Вон и морщин сколько на лице уже имеется, наверное, от трудов поэтических… Надо все взвесить с холодным рассудком, а не бросаться очертя голову… Хотя вы, должно быть, и очень состоятельный человек, все-таки…

Пушкин почувствовал иронию в этих последних словах, что несколько взбунтовало его арапскую кровь.

– Я не сказал бы о себе как о состоятельном человека, Наталья Ивановна, но… – несколько сквозь сжатые зубы начал он отвечать.

– Но несостоятельные люди не проигрывают тысячи червонцев сразу, – живо перебила его Наталья Ивановна.

Такая осведомленность о его проигрышах изумила Пушкина.

– Откуда вам это известно?

– От добрых людей, конечно! Откуда еще?! А потом заняли пятьсот червонцев и снова проиграли…

– Я чрезвычайно изумлен! Вам и это известно? Да, действительно, все так и было!.. Признаюсь, что моему самолюбию очень льстит, что вы все-таки интересовались мной, хотя бы для того, чтоб подсчитать мои проигрыши… Поверьте, все это происходило от тоски… А затем. Я не считаю эти проигрыши большими.

– То есть вы хотите сказать, что способны проиграть еще большие суммы? – сказала Наталья Ивановна, в удивлении расширяя глаза.

– Вовсе нет, я хотел сказать, что способен нажить гораздо больше своими сочинениями… – ответил Пушкин.

– Хочу вам заметить, господин Пушкин, что были в действующей армии без разрешения государя. Да, Паскевич вам разрешил, но не император.

Пушкин нетерпеливо машет рукой:

– Это совершенно не важно. Государь меня любит.

– Однако он не любит, когда своевольничают! И он может засадить вас безвыездно снова в деревню, а вы между тем мечтаете о женитьбе на моей дочери.

– Правда, я был в ссылке и в Молдавии, и в Одессе, и в деревне, но сослал меня туда не этот царь, а мой тезка Александр…

– Благословенный! – строго добавляет Гончарова.

– Это для кого как! Может быть, для многих он и был благословенным, но мне он испортил первую половину жизни!

– И это вы так говорите об императоре Александре? Об этом ангеле? – с гневом восклицает Наталья Ивановна.

– Я не привык целовать руки тех, кто бьет меня арапником! Я себя уважаю! Я не царский пес! – горячась, ответил Александр Сергеевич.

– Я не могу слушать подобные слова о нашем императоре. И после этого вы надеетесь получить руку моей дочери? – говорит Наталья Ивановна враждебно.

Чтобы избежать окончательной ссоры, Пушкин, поднявшись, сдержанно отвечает:

– К сожалению, видимо, я выбрал не совсем удобное время для своего визита. Прошу меня извинить, Наталья Ивановна, если я ухудшил ваше самочувствие или здоровье. Поверьте, я не хотел этого! Просто моя ссылка – это больная для меня тема…

– До свиданья, – сухо отвечает Гончарова.

– Желаю здоровья, – отвечает Пушкин и выходит.

Через несколько минут в спальню матери боязливо заглядывает Натали и тихо спрашивает:

– Что, мама́?

– За Пушкиным тебе не бывать, так и знай!..

– Мне-то что, мама́? – ответила Натали, пожав плечами.

– Это картежник и атеист! – кричит Наталья Ивановна. – Я не позволю, чтобы такой человек вошел в мою семью… Уйди с глаз, Натали!..

В спальню вошел Афанасий Николаевич, дед Натали.

– Здравствуй, душечка! Как здоровье? – приветливо обращается Афанасий Николаевич.

– Здравствуйте, зуб болит… О чем вы хотели поговорить?

– Да вот хотел добиться от казны пособия, хотя бы тысяч двести для ведения дел… Получил отказ…

– Я вам сказала уже, что своего приданого на ваши аферы не дам! У меня три дочери на выданье, с чем я их выдам?

– Кстати, замуж… Мне сказали, Пушкин-сочинитель только что был здесь, просил руки Натали, а вы его оттолкнули. А он для нас клад! С самим царем на близкой ноге, со всеми министрами знаком! А от нас он ушел в большом расстройстве, едва калоши не забыл. Нельзя так! Женихов ждешь, а их все нет как нет! Кроме Пушкина, разве кто еще просватывался? А выдашь замуж одну, глядишь, и других разберут! Лиха беда начало!.. Или, может быть, с Пушкиным на приданом не сошлись? Тогда другое дело, конечно. Сколько требует?

– Ничего не требует! Еще бы он приданого требовал!

– Что? Не требовал? И такого жениха ты прогнала? Да это не жених, это… сокровище!.. Вот что оно такое поэт! Это гений! Он выручил бы нас! А то мы ведь одной ногой уже в долговой яме!.. В ней мы все там и сгнием!

И старик уходит с трагическим видом…

Пушкин, пережив фактический отказ, посещает своего дядюшку, В. Л. Пушкина, встречается с Погодиным, часто бывает у Вяземских, посещает дом Ушаковых и дарит Екатерине Ушаковой сборник только что вышедших своих стихов «Стихотворения Александра Пушкина». В следующее посещение Ушаковых он дарит Екатерине золотой браслет с зеленой яшмой и с турецкой надписью…

В середине октября в меланхолии он уезжает в Петербург и к своим соседям в деревню…

В сумерках осеннего вечера он сидел вместе с Осиповой и ее дочерями, Анной и Евпраксинией, около дома за самоваром.

– Все приказчики, Александр Сергеевич, и все управляющие, и все ключницы воруют, батенька, – сказала Осипова, обращаясь к Пушкину. – Это общеизвестно! Как только помещику некогда управлять имением или он в отъезде, то все они отлично этим пользуются: кто себе враг? Ваш тоже наворовал себе достаточно…

– Черт с ним!.. – рассеянно отвечает Пушкин. – Пусть воруют, но мне не хотелось бы возиться с мужиками, с покосами, с четвертями ржи… Это для меня смертная скука!

– Это так, дорогой Александр Сергеевич, но ведь проценты в ломбард вносить надо! – напоминает Осипова.

– Ах, какая тоска… Я думал, что приеду к вам, и мою хандру как рукой снимет… Нет, тоска!..

– Это у вас от увиденного на Кавказе, правда? – старается как-то понять его полненькая, кругленькая Анна Николаевна.

– На Кавказе? Что вы, Анет, – оживляется Пушкин, – наоборот, там было очень весело. Я даже там пожалел, что не пошел в военную службу. Если бы я стал генералом, как молодой Раевский, я смог бы жениться на… вас, Анет, или на вас, Зизи…

– Не могу себе представить, чтобы вы могли служить в полку, Александр Сергеевич, – качает головой Зизи.

– Зизи, моя прелесть! Разве я сказал «служить»? Боже упаси! Мне только хотелось быть генералом… Как бы это было бы здорово, когда, будучи генералом, явился бы я к мамаше красавицы и сказал бы ей: «Эй, мамаша, я пленен вашей дочерью-красавицей… И надеюсь, вы не откажете мне…» И мамаша побеждена, она лепечет: «Натали ваша!»

– Какая Натали? – тут же спрашивает его Анна.

– Или Анна, или Зизи, дело вовсе не в имени, – выкручивается Пушкин.

– А мне кажется, друг мой, что вы делали предложение какой-то Натали и получили отказ, – сказала Осипова, пристально вглядываясь в лицо Пушкина.

– «Отказали»! – притворно возмущается Пушкин. – Дурак я делать предложение в доме, где мне откажут? Тем более в Москве, где невест хоть пруд пруди.

– А где ваша Оленина? – язвительно замечает Анет.

– Какая же она моя? Одно время она мне просто нравилась… И я с удовольствием бы выпил вина на ее свадьбе с кем-нибудь, но не со мной.

– Хотите рейнвейна? – живо спросила Осипова. – У меня есть бутылочка. Зизи, принеси! И стаканы!

– Что значит старинная дружба, Прасковья Александровна! Вы меня поняли с полуслова, – улыбаясь, сказал Пушкин.

– Александр Сергеевич, я не хочу верить, что вы к нам ненадолго. Ведь осень – любимое время года для вас. Погода хорошая, сухая…

– Вот это и плохо. Надо ехать в Петербург, там сейчас дождь, погода сквернейшая… А ты себе лежишь на диване и пишешь, пишешь, пишешь!..

Зизи принесла вино.

– С удовольствием выпью вина… – говорит Пушкин.

– За то, чтобы вы написали много интересного! – пожелала Осипова.

Все выпили.

– Кажется, уже поздно, темнеет… надо идти к себе… Хочу спать, – поднимаясь, сказал Пушкин.

– Неужели уходите? – пугается Анет.

– Скучно, правда! Пройдусь, погуляю…

– Я пойду тоже с вами, друг мой, – сказал Осипова.

– И я! – встает Зизи.

– И я тоже! – встает Анет.

Но мать, поглядев на них строго, сказала:

– Нет! Вы останетесь дома… Нам с Александром Сергеевичем надо поговорить о хозяйственных делах.

– Отчего же нам нельзя послушать? – удивляется Зизи.

– Я сказала, что вы остаетесь дома, – со строгостью в голосе сказала Осипова.

– Мы с вами, Анет и Зизи, наговоримся завтра, а сейчас до свидания.

– Ладно, до свидания, – недовольно прозвучало в ответ. – Только приходите пораньше.

Пушкин и Осипова уходят, а Анна некоторое время смотрит им вслед.

– Мама становится совсем неприлична, когда приезжает Пушкин!.. Да, неприлична! – говорит вполголоса Анна. – Да и Пушкин хорош! Ведь мама уже старуха, ей уже почти пятьдесят.

– Мерзость! – Зизи хватает со стола стакан и бросает его в темноту в ту сторону, куда ушли Пушкин и Осипова.

– Хорошо, завтра я ему все скажу, – грозит Анна.

– Какая ты глупая, Анет! Разве ты не поняла, что в Москве он в кого-то влюблен? – выкрикивает Зизи…

В начале ноября Пушкин уезжает в Петербург и поселяется в гостинице Демута. Пушкин по приезде посещает родителей. Он с головой погружается в литературную работу…

Пушкин на одном из балов встречается с Николаем I.

– Хочу спросить тебя, Пушкин, – строгим голосом обратился к нему царь, – почему ты без моего ведома отправился в действующую армию?

– Ваше величество, мне позволил главнокомандующий армией, – ответил Пушкин.

– Это хорошо, Пушкин, но разрешение даю только я. Разве ты не знаешь, что армия моя, а не главнокомандующего? – несколько снижая строгость в голосе, сказал царь.

В эти дни Пушкина знакомят с семьей голландского посланника Фикельмон, женатого на красавице Дарье Федоровне, внучке М. И. Кутузова, и он бывает частым гостем в их доме.