Текст книги "Капкан для Александра Сергеевича Пушкина"

Глава 4. 1827 год

В конце января уже 1827 года Пушкин получил письмо от своей няни с новогодними поздравлениями, которая пишет из Михайловского, что была в Петербурге у родителей поэта, что они не знают ничего о его местонахождении. «Родители о вас соболезнуют, что вы к ним не приедете». Что при ней Ольга Сергеевна «с одною дамою вам известной» (Керн, писали ему письмо). «Вы беспрестанно в сердце и на уме, и только когда засну, то забуду вас… Приезжай, мой ангел в Михайловское… Всех лошадей на дорогу выставлю…»

В феврале по дороге на Кавказ в Москве появился брат Лев. Пушкин встретился с братом после долгой разлуки (с осени 1824 года) и не скрывал добродушной иронии, какую вызвал у него повзрослевший Левушка. Он пишет Дельвигу: «Лев был здесь малый проворный, да жаль, что пьет. Он задолжал у Вашего Андрея 400 рублей и ублудил жену гарнизонного майора. Он воображает, что имение его расстроено и что истощил всю чашу жизни. Едет в Грузию, чтоб обновить увядшую душу. Уморительно».

Несмотря на рассеянный светский образ жизни, чуть даже было не состоялась его дуэль с артиллерийским офицером В. Д. Соломирским, Пушкин много времени уделяет продвижению в печать своих уже написанных сочинений и ранее опубликованных. Прежде всего нужны деньги: других доходов у него нет. Попытки выиграть в карты закончились крупными проигрышами. Новые сочинения он через Бенкендорфа пересылает своему цензору – царю, который с одобрением отозвался о трагедии «Борис Годунов», высочайше сделав несколько замечаний…

Душа поэта просит перемен, и он через Бенкендорфа испрашивает у царя разрешения на посещение Петербурга. Бенкендорф ответил ему, что император разрешил поэту приехать в Петербург и «отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное дворянином государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано».

В мае-месяце он засобирался в Петербург. Друзья устраивают ему несколько проводов, сначала у Погодина устроили прощальный ужин с участием Вяземского, Баратынского, Муханова и Снегирева, а потом на даче у Соболевского, где присутствовали Соболевский, Мицкевич, Муханов, братья Полевые. Но Москва так крепко держала его своими соблазнами, что он пробыл в ней еще две недели. Что касается женитьбы, то все тут запуталось невероятно: если Софи, то как же Саша и Катя, а если Катя, то как же Софи и Саша, а если Саша, то как же Катя и Софи – путаница невероятная!..

Перед отъездом в Петербург Пушкин посетил семейство Ушаковых и оставил в альбоме Екатерины посвящение любимой женщине, наполненное грустным юмором.

 
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, —
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
 

Рано утром выехав из Москвы, Пушкин прибыл ночью в Тверь. Чувствуя себя совершенно разбитым от тряски по бревенчатой дороге, решил переночевать в известной гостинице итальянца Гальони. Хотя час был уже поздний, но гостиница была еще ярко освещена. Вдали над городом стояло зарево небольшого пожара. По дворам вокруг лаяли собаки, а по темным улицам лениво позванивали колокольчики идущих на отдых троек… Пушкин занял номер, помылся и спустился в ресторацию закусить. Там зевали в кулак уже сонные лакеи: посетителями были заняты всего два стола. За одним столом сидел какой-то, видимо, крупный барин с бритым, брезгливым лицом и его жена, молоденькая и чрезвычайно хорошенькая. Лакеи с особенной почтительностью окружали этот стол, и сам Гальони, черный, жирный, с масляной улыбкой, склонившись, давал брезгливому господину какие-то объяснения. Пушкин нарочно сел так, чтобы видеть красавицу и не быть видимым ее мужем. Она сразу заметила его дерзко восхищенные взгляды и со сдержанной улыбкой потупила глаза. И сразу началась осторожная игра… Скоро важный путешественник, отложив салфетку в сторону, сказал что-то жене и поднялся. Все вокруг подобострастно засуетилось. Еще несколько минут, и под окнами загрохотали колеса их шикарной венской коляски.

Пушкин, стоя у окна, простился глазами со смеющейся красавицей и снова сел за свой бифштекс.

– А скажите: кто этот брюзга? – спросил Пушкин проходившего мимо Гальони.

– Австрийский посланник, граф Фикельмон, – отвечал тот вежливо.

– А с ним?

– Его супруга, урожденная госпожа Тизенгаузен, внучка светлейшего князя Кутузова…

И он осторожно смеющимися глазами посмотрел на поэта, как бы говоря: «Что, какова? Ничего не поделаешь, милый: близок локоть, да не укусишь»… Пушкин щелкнул себя ладонью по лбу: черт возьми! Так ведь это дочь Элизы Хитрово, его приятельницы! Надо же было так опростоволоситься… Правда, она выросла во Флоренции, и он никогда не встречал ее, но если бы он спросил у Гальони раньше, то, конечно… Черт возьми, какая глупость!..

Пушкин принадлежал к числу тех горячих душ, которые добрую половину своей жизни живут в сияющих облаках фантазии. Где бы он ни находился, он всегда чувствовал не настоящее, а только подготовку к настоящей жизни, которая вот-вот откроется ему и затопит его каким-то необыкновенным счастьем. Так из Москвы представлялся ему Петербург. Но вот приехал он в Петербург, остановился в Демутовом трактире на Мойке, бросился очертя голову в блестящую петербургскую жизнь и почувствовал, что опять тут что-то не то, что и это все не настоящее…

Петербург встретил знаменитого поэта приветливо, но более сдержанно, чем фрондирующая, распоясавшаяся Москва. И как в Москве, так и здесь уже раздавались осторожные голоса, упрекавшие поэта за его близость и угодничество царю. Он оправдывался – «царь дал мне свободу!» …Для себя он не хотел видеть, что свобода эта была весьма относительна и что внимательный глаз следовал за ним повсюду.

Об этом свидетельствовал случай с вышедшей в Москве его поэмой «Цыганы». Обложка поэмы была украшена виньеткой с довольно безвкусным рисунком: чаша какая-то, змея, кинжал и проч. Все это было очень дешево, но одним казалось очень значительным, а другим опасным. Началось переписка официальными бумагами, и, в конце концов, Волков, жандармский генерал, зять Марьи Ивановны Римской-Корсаковой, выяснил, что эта виньетка – трафарет, которым часто украшают сочинители свои произведения, что опасности тут никакой нет. Бенкендорф согласился оставить дело без последствий и в очередном всеподданнейшем докладе своем, между прочим, писал: «…Пушкин, после свидания со мной, говорил в английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно…»

Николай и сам это отлично понимал…

В день приезда в столицу он навестил родителей и у них пообедал. Пушкины жили на Фонтанке, у Семеновского моста. Квартира их, как всегда, представляла из себя вид временного кочевья, по-прежнему была она свидетельницей жарких сцен между супругами – главным образом на денежной или, точнее, на безденежной почве, – по-прежнему в ней слонялись, как осенние мухи, сонные, нечесаные, зевающие дворовые…

Родители гордились тем, что сын определенно пошел в гору, был обласкан царем, стал зарабатывать, и Сергей Львович смягчился по отношению к сыну, а Надежде Осиповне особенно хотелось, чтобы свои именины он отпраздновал среди семьи.

– Смотри же, приезжай непременно… – говорила она ему после обеда. – Будет твой любимый печеный картофель в мундире и еще кое-что…

– Что именно?

– Приезжай – и увидишь…

И, когда в день рождения Пушкин вошел в уже оживленную гостиную, мать в весьма привядшем туалете встретила его лукавой улыбкой.

– А-а… На этот раз ты очень мил… Ну, вот тебе за это и обещанная награда…

И она показала ему на сиявшую ему навстречу своей колдовской улыбкой Анну Петровну Керн. Пошутив с обступившими и поздравлявшими его гостями, он при первом же удобном случае обратился к Анне Петровне.

– Вы безбожно хорошеете! – жарко сказал он ей вполголоса. – Я на месте правительства отправил бы вас в монастырь: вы прямо опасны для общественного спокойствия!..

Она расхохоталась и обожгла его своими пленительными глазами…

– Милости прошу, господа… – обратилась к гостям Надежда Осиповна.

И гости, вежливо уступая один другому дорогу, направились в столовую, а во главе всех знаменитый поэт В. А. Жуковский с хозяйкой. Стол был сервирован, по обычаю, довольно небрежно. Когда чего из посуды не хватало, Пушкины занимали у соседей. Все было как-то не стильно, разномастно. Но, как всегда у Пушкиных, было просто, сердечно и весело. Оля, сестра поэта, со сдержанной улыбкой шептала ему что-то на ухо: у нее шел роман с Павлищевым, но родня ее выбор не одобряла, и ей нужна была поддержка брата. Он, кивнув ей со смехом головой, сейчас же пристроился около Анны Петровны: что там о московских красавицах ни говори, но ни одна женщина не пьянила его так, как она!..

За столом раздавался смех и говор, весело захлопали в потолок пробки. А он опьянел и без шампанского: Анна Петровна повела на него огненную атаку. Посыпались экспромты, шутки и все новые и новые взрывы хохота. Жуковский – на именинах своего собрата знаменитый поэт играл первую скрипку – постучал деликатно ножичком о бокал, встал и улыбнулся всем своим добродушным лицом.

– Господа!..

И плавно полилась медовая речь. Взрывы смеха сменяли взрывы рукоплесканий, и все закончилось овацией и имениннику, и его звездоносному другу…

Когда обед отшумел, один из гостей, Абрам Сергеевич Норов, подошел к Пушкину и Анне Петровне.

– Неужели вы ему сегодня ничего не подарили, Анна Петровна? – шутя сказал он. – А он написал для вас столько прекрасных стихов!..

– Ах, в самом деле! – воскликнула красавица. – Вот вам кольцо моей матери… Носите его на память обо мне…

– Благодарю вас… – сказал Пушкин, надевая кольцо на мизинец. – Но тогда я завтра привезу вам другое – на память обо мне…

Огромная, красивая, известная всему Петербургу дача Олениных, Приютино, за Охтой, как всегда, кипела весельем. На зеленой лужайке раздался вдруг восторженный вопль молодых голосов – там шла веселая лапта. В зале рокотал рояль. На широкой, затененной полосатым навесом террасе одни спорили о литературе, другие хохотали над каламбурами Пушкина, который не отходил от хорошенькой Аннеты Олениной, фрейлины Марии Федоровны, в которую Пушкин с его горячим сердцем сразу же влюбился…

В доме в приятном смешении царствовала русская патриархальность и удобный европеизм.

Алексей Николаевич Оленин, хозяин дачи, после смерти графа Строганова наследовал важный пост председателя академии художеств. Маленький, чистенький, живой, веселый, он был похож на весеннего воробья. Он любил, чтобы его считали литератором, художником и даже археологом. Александр I звал его волшебником. Но все это не мешало ему держать нос по ветру, гнать по всем зайцам сразу и, вопреки пословице, если не всех, то большинство их ловить… Его супруга, Елизавета Марковна, всем, кроме роста, была похожа на него. Она частенько прихварывала, но в интересах общества старалась превозмочь себя и поддерживать в своем доме постоянную и приличную веселость…

На террасе затрещали восторженные рукоплескания: то недавно переехавший в Петербург Мицкевич только что закончил одну из своих блестящих импровизаций.

– Какой талант! Какой огонь! – восклицал Пушкин, сидя в саду под террасой. – Что я пред ним?

Анна Петровна Керн весело расхохоталась.

– Я вижу, у вас новая пассия? – С чувством ревности проговорила она. – Значит, новый предмет?! – донимала она его. – Правда, она очень мила… И вы обратили внимание, какие у нее маленькие ножки?

Пушкин смутился.

– Маленькие-то они маленькие, да черта ли в них! – Вздохнув, он неожиданно спросил ее: – Скажите, долго вы еще меня мучить будете?

– Перестаньте! – с притворной строгостью шепнула она. – Вы хотите меня совсем скомпрометировать?

– Ну, не буду, не буду… – сказал он. – Но вы злая, злая, злая…

А на широкой террасе кипело:

– Нет, но какая смелость в отдельных выражениях! – поднимая свою белую, тяжелую голову, сказал И. А. Крылов.

– О да!.. – воскликнул Оленин с оживлением, которое было очень похоже на настоящее. – Я помню, когда лет десять тому назад Пушкин тарарахнул своим «дымом столетий», – помните, как эта дерзость взволновала всех? Дым столетий! Князь Вяземский говаривал, что за такое выражение он отдал бы все движимое и недвижимое, и предлагал засадить Пушкина в желтый дом, чтобы он не заел всю литературную братию… Дым столетий!.. Державин никогда не решился бы на это…

Пушкин с Анной Петровной поднялись на террасу. Крылов, тяжелый, как всегда, малоопрятный, поднял к ним навстречу свое умное, обрюзгшее лицо.

– Ну что, дедушка? Каков наш Мицкевич-то? А? – спросил Пушкин.

– Да что уж и говорить… – невозмутимо отвечал старик. – Одно слово: хват!

За Крыловым стояло сорок лет литературной работы. Слава его покоилась уже на граните. И умный и хитрый старик, выбившийся наверх из самой черной нищеты, цену знал и себе, и людям, умел сходить с козыря и не смущался ни перед кем. Раз на Невском он встретился с Николаем.

– А давно не видал я тебя… – сказал царь.

– Да, – спокойно отвечал Крылов, живший в императорской публичной библиотеке. – А, кажись, соседи, ваше величество…

Его лень, обжорство и неопрятность вошли в пословицу. Раз у Олениных заметили, что Крылов что-то насупился.

– Что с вами, дедушка? – спросила его Варя, его любимица.

– Беда! – махнул тот рукой. – Надо ехать в Зимний на маскарад, а я не знаю, как одеться…

– А вы бы, дедушка, помылись, побрились, оделись бы чистенько, вот вас никто и не узнал бы… – посоветовала бойкая девочка.

Это было не в бровь, а в глаз, и грузный старик развеселился.

– А я после чтения моего «Бориса Годунова» у Перовских заметил, что вам моя трагедия не понравилась, – сказал Пушкин. – Признайтесь, что пьеса нехороша…

– Почему же нехороша? – спокойно пыхнул старик своей вечной сигарой. – Я лучше вам поучение одно по этому поводу расскажу. Один проповедник восхвалял Божий мир и утверждал, что все так создано, что лучше и не надо. И вдруг подходит к нему горбатый: «Не грешно ли, говорит, тебе в моем присутствии утверждать, что все в мире прекрасно? Посмотри на меня…»

– Так что же? – возразил ему проповедник. – Для горбатого и ты очень хорош…

– Оч-чень хорошо! – весело воскликнул Пушкин и бросился обнимать старика.

– Нет, нет, нет, и на солнце есть пятна! – наседали на улыбавшегося Жуковского две дамы. – Нет, и ваш Пушкин грешит иногда… Почитайте, как в четвертой главе описывает он волнения Татьяны. «Пышет бурно… В ней тайный жар, ей душно, дурно…» Пышет бурно – фи!..

Красавица Александра Осиповна Россет, любимая фрейлина императрицы, одобрительно захлопала своими маленькими ручками и стрельнула черными, огневыми глазами по смеющемуся Пушкину.

Тот в притворном отчаянии схватился за голову.

– Пощадите меня, пощадите!.. Довольно литературы, к черту литературу!.. Михайла Иванович, спасите меня! – крикнул он Глинке, молодому, но уже прославившемуся композитору. – Вы наш Орфей, зачаруйте вашей музыкой эту ярость…

– Всячески рад служить великому поэту…

Маленький, коренастый, широкоплечий, с каким-то дерзким хохлом на лбу, Глинка, несмотря на свои двадцать три года, держался уже с полной уверенностью. Два года тому назад он выпустил свой романс на слова Баратынского «Не искушай меня без нужды…» и сразу завоевал себе прочную популярность в гостиных. Он и сам считал этот романс своим первым удачным произведением.

– Музыки, музыки!.. Михайла Иванович!..

В звонком белом зале зарокотал рояль, и поднялись два прелестных женских голоса:

 
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей…
Я сплю: мне сладко усыпленье… —
Забудь бывалые мечты!
В душе моей одно волненье,
А не любовь, а не любовь пробудишь ты… —
 

волшебно лилось из огромных окон в розовый сад, над которым носились ласточки…

Пушкин осторожно пробрался сквозь цветник дам и, подсев сзади к Александре Осиповне, что-то шепнул ей. Та утвердительно кивнула своей хорошенькой черной головкой. И сразу между ними началась игра: Пушкин что-то, по тогдашнему выражению, врал ей, а красавица, закрываясь кружевным платочком, давилась от смеха.

– В горелки, в горелки, господа! – крикнул где-то за окнами веселый девичий голос. – Ну, что же мы все будем сидеть так зря?!

– В горелки, в горелки!..

И через несколько минут на зеленой луговине, над дремлющим прудом, среди восторженного визга и криков, закипели уже горелки…

Анну Керн под вечер в ее кокетливой гостиной посетил интересный гость. Это был некто Никитенко, совсем еще молодой человек, высокий и стройный. Глаза его были умными, а лицо казалось красивым. Это был человек, который пробился из самого низа, он был из крестьян, что придавало ему некий шарм. К тому же это был не сиволапый, вонючий мужик, которого генеральша и на порог не пустила бы, а известный всему Петербургу цензор, одетый в приличный костюм, научился пользоваться лорнетом, который он носил на тесемочке вполне правильно…

Анна Петровна сразу пошла в наступление. Чаруя его своими томными глазами, она рассуждала о чувствах, о литературе, о пустоте света… и тут же, почти сразу, она призналась ему:

– Я не люблю оставаться с людьми в этаких, знаете, неопределенных отношениях. Если мне встречаются по судьбе люди, то я или остаюсь совершенно безразличной, или привязываюсь к ним, насколько хватает силы моего сердца…

У Никитенко кругом пошла голова: ясно же, на что намекает красавица.

– Вы можете меня осуждать, – продолжала Анна Петровна, чаруя гостя своим взглядом, – но признаюсь вам, что я тщеславна, да и коварна тоже. В этом виноваты вы, мужчины, с вашими словами лести о моей красоте. Разве вы можете в чем-то меня винить? Я… обыкновенная жертва…

В дверь постучал осторожно слуга. После некоторой паузы он открыл дверь и доложил:

– Александр Сергеевич Пушкин…

Белозубая улыбка ярко блеснула в сумерках гостиной. Пушкин был в хорошем расположении духа и постоянно шутил, смеялся, не обращая никакого внимания на Никитенко. Его завораживали глаза Керн. Да и Анна Петровна как-то сразу полностью переключила свое внимание на давнего своего поклонника. Никитенко, почувствовав свою неуместность дальнейшего присутствия, вежливо откланялся…

Включив все свое очарование, Анна Петровна усадила Пушкина на диване и сама, закутавшись в теплую шаль, забилась в его уголок… Пушкин с наслаждением слушал ее колдовской голос.

Незаметно летние сумерки уступили место петербургской белой ночи, которая полна колдовства… Лакей подал им шампанское и легкий ужин… Потом Пушкин прильнул к ее ножкам и утопил ее в водопаде слов признания…

Под утро она выпустила его в сад, украшенный капельками утренней росы…

– Калитка вон там, – прошептала она своим колдовским голосом. – Я жду тебя завтра!..

– Конечно, Анет, я отравлен твоей любовью…

Поцеловавшись на прощанье, они расстались… Пушкин брел безлюдными улицами… И вдруг снова, как уже было не единожды, в душе что-то поднялось горькое и неприятное… Он не знал, что это, но понимал, что все, что с ним происходит, – это снова не то… не то… Он понял, что ему надо вырваться из проклятого капкана жизненных обстоятельств. За эти недели он умудрился проиграть 17 тысяч рублей!.. Нет, надо бежать в деревню и засесть за работу. Ему все опротивело, даже чувства к любимой женщине. Спустя некоторое время он пишет приятелю своему С. А. Соболевскому: «Ты ничего не пишешь о 2100 мною тебе должных, а пишешь о m-me Керн, которую, с помощью Божией, я на днях у…б».

Несмотря на определенную пошлость по отношению к любимой женщине, он все же действительно любил ее, и когда в свете заговорили о поведении Анны Петровны Керн и ее стали чуждаться, Пушкин сейчас же протянул ей руку:

 
Когда твои младые лета
Позорит шумная молва
И ты по приговору света
На честь утратила права, —
Один среди толпы холодной
Твои страдания делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю.
Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них…
Достойны равного презрения
Его тщеславная любовь
И лицемерные гоненья.
К забвенью сердце приготовь,
Не пей мучительной отравы,
Оставь блестящий душный круг,
Оставь безумные забавы:
Тебе один остался друг! —
 

И все же в Петербурге Пушкину казалось, что ему свободно вздохнулось. Он не до конца понимал, под каким чудовищным колпаком власти находится. Неусыпное око надзора отслеживало каждый его шаг. Его даже допрашивают по поводу стихов из А. Шенье, озаглавленных «На 14 декабря»…

Чтобы освободиться от бешеных страстей, которые переполняли его душу, он искал выход в карточной игре, кутил, влюблялся без оглядки в женщин и даже изучал английский язык, сорился вплоть до вызова на дуэль. Он снова попытался внести существенные перемены в свою жизнь, но сватовство к красавице Олениной оказалось неудачным: ему отказали. Это еще больше внесло сумбура в его жизнь.

И все же каким-то чудом он находил время, а главное силы, чтобы работать, публиковать свои творения и писать, ведет обширную переписку, следит за литературными новинками. Выходит в свет поэма «Братья разбойники», печатаются «Цыганы», пишет «Полтаву», поэму «Граф Нулин», стихотворение «Аригон».

Но цензура не разрешила публиковать «Графа Нулина». Забитая и затюканная властями, она и представить себе не могла, как это можно графа изобразить в халате, а помещицу в ночной кофте. Поэту посоветовали одеть графа хотя бы в сюртук, а помещицу – хотя бы в салоп. Запрет публикации вызвал возмущение, как это бывает иногда в таких случаях, ругали правительство, называя его запреты дурацкими, и поэма, чего никак не ожидал Пушкин, как по мановению волшебной палочки, стала заметным событием в жизни общества.

О. А. Кипренский пишет его портрет. Он часто бывает у Карамзиных, где заводит новые знакомства, посещает театры. В альбом Софьи Карамзиной, дочери известного историка, он вписывает стихотворение:

 
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ – холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
 

Задумав поездку в деревню, Пушкин вынужден, через Бенкендорфа, просить на это разрешения у царя. В конце июля он отправляется в Михайловское. Здесь в родовой обители к нему снова приходит вдохновение. Ему никто не мешает: обитатели Тригорского все в отъезде. Он начинает работать над романом из времен Петра I «Арап Петра Великого», продолжает работу над седьмой главой «Евгения Онегина». Рождаются стихи, посвященные Дельвигу, стихотворение «Поэт», пишет несколько критических статей.

В середине сентября в гости к нему заглядывает Алексей Вульф и застает Пушкина за рабочим столом, на котором рукопись «Арапа». Пушкин обрадовался гостю.

– Вижу, Александр Сергеевич, ты весь в трудах, – обнимая Пушкина, с теплотой в голосе сказал Вульф. – А я вот на несколько дней прискакал в Тригорское и сразу к тебе.

– Как ты меня обрадовал, друг мой! На меня здесь напала охота потрудиться, да и с деньгами, можно сказать, на мели. Проигрался в пух и прах.

– Чем народ собрался радовать?

– Решил деда своего обессмертить, пишу роман в прозе. Замыслено многое, но хватит ли времени на все… Впрочем, обедать пора. Пойдем друг к няне, она нас покормит.

За обедом Пушкин рассказал гостю о цензурировании царем его произведений, о трудностях в преодолевании царских «милостей».

– Я бешусь от его высочайших замечаний, но цензура наша еще более привязчивая и глупая. Ею руководит исключительно страх ошибиться в чем-либо неугодном власти и оказаться в каземате на хлебе и воде…

Играя в биллиард после обеда, Пушкин поделился с другом и своими планами по написанию истории Петра I…

В деревне посещает его и С. А. Соболевский, который хотел заручиться поддержкой Пушкина журнала «Московский Вестник»…

В середине октября Пушкин выезжает из Михайловского в Петербург. На одной из станций, в ожидании лошадей, он взял в руки какую-то книгу, валявшуюся на столе, но не успел даже приступить к ее чтению, как вдруг к станции примчались вихрем четыре тройки с фельдъегерем. Пушкин вышел во двор посмотреть на арестантов. Он обратил внимание на одного из них, высокого, нескладного, в шинели, с черной бородой. Присмотревшись, он узнал в нем Вильгельма Кюхельбекера! Это его везли в Сибирь! Друзья встретились глазами и бросились друг другу на шею. Жандармы пытались их растащить. Пушкин, ругаясь, бешено от них отбивался, грозил царем и Бенкендорфом. Но силы были неравными. Пушкина оттащили, Кюхельбекера в обморочном состоянии уложили в возок. Жандармы дали ему воды, и тройки умчали бедного Кюхлю…

Под впечатлением от встречи с Кюхельбекером Пушкин пишет стихотворение, обращаясь к своим друзьям:

 
Бог по́мочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!
 

Пушкин чувствовал иногда, что он совершенно запутался, что он просто погибает, что ему не за что зацепиться. Он раздражался, но распятая душа его делала снова попытки к какому-то воскресению, и он находил вдруг иные чувства, иные думы, иной язык – он плакал над собой:

 
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогна града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю…
 

Возвратясь в Петербург, он снова поселяется в гостинице Демута на Мойке. Узнав, что Дельвиг уже вернулся из Ревеля, где отдыхал, Пушкин тотчас же отправился к другу.

После объятий и восклицаний радости встречи друзья окунулись в литературные новости. Дельвиг издавал альманах «Северные цветы», в котором Пушкин намеревался опубликовать некоторые свои произведения. В этот вечер он передал Дельвигу отрывок из «Бориса Годунова», «Графа Нулина», элегию «Под небом голубым», стихотворения «Ангел» и «Череп». Общение друзей затянулось далеко за полночь…

Слава его растет. В Москве на сцене Большого театра дают балет «Кавказский пленник». На его стихи сочиняют романсы. Его избирают в члены Общества любителей словесности. Он снова посещает салон Карамзиных. На день рождения Екатерины Андреевны Карамзиной, жены историка Карамзина, в ее альбом он вписывает стихотворение:

 
Земли достигнув наконец,
От бурь спасенный провиденьем.
Святой владычице пловец
Свой дар несет с благоговеньем.
Так посвящаю с умиленьем
Простой, увядший мой венец
Тебе, высокое светило
В эфирной тишине небес,
Тебе, сияющей так мило
Для наших набожных очес.