Текст книги "Пламя мести"

Присяга у знамени

Второго января погода неожиданно стала меняться. Мороз начал спадать, становилось мягче.

Обрадовавшись потеплению, немцы быстро собрались и покинули село.

Но едва они выбрались в степь, небо так же неожиданно помутнело и опустилось ниже, с востока подул ветер и закружились по воздуху кружевные снежинки. Поднималась метель.

– Видал, что делается, Ваня, – с видимым удовольствием воскликнул Михаил Кравченко, щуря на небо свои узкие, серые глаза. Он прибежал к другу сразу же, как только из села ушел немецкий обоз.

– Добрая погодка, как надо, – весело отозвался Ваня.

– Везет немцам. Из холода прямо в эту кашу попали. На их фургонах в такую заваруху далеко не уедешь.

– Только бы не вернулись, – обеспокоенно заметил Ваня.

– Не вернутся, пока метель разгуляется как следует, им до Кривого озера будет ближе, чем до нас, – успокоил Михаил.

– Тогда вот что, Миша, давай собираться.

– Сегодня?

– Чего же медлить? Время идет, пора и за настоящее дело приниматься. Да и обстановка подходящая. Гостей на селе нет – это раз, во-вторых, на работу сегодня не погонят, потому что жандармы и полицаи сегодня после встречи Нового года опохмеляются. И в-третьих, – все следы наши будут как метлой заметены. Так, что ли, хлопче?

Ваня наскочил на друга и стал тузить его двумя кулаками. Михаил спокойно защищался, выставив вперед длинные, жилистые руки.

– Тебе, Мишка, с такими рычагами только в боксеры идти.

Приподнятое настроение располагало к шуткам, к юношескому озорству.

– Ничего, придет время, мы и тут попробуем, благо есть на ком потренироваться. У-у-уух! – прогудел Михаил, вытянув далеко вперед крупный литой кулак.

– Ну, хватит, хватит тебе, размахался, Дон-Кихот. Давай о деле говорить.

– Ну что же, сегодня так сегодня. А где?

– Я думаю, в лесу. На серебряной поляне самое подходящее место. Подальше от села.

– Когда собираться, Ваня?

– К двум часам. Сейчас одиннадцать. Давай, помогай мне.

– Говори, что нужно.

– Возьмешь этот край села. Сообщи Поле и Юрке Осарчуку. Остальным я сообщу. Да скажи, чтобы потеплее одевались.

– Есть!

Михаил надвинул на брови фуражку-капитанку и зашагал через сад прямиком.

Сегодня, 2 января, серебряная поляна в новогоднем уборе. Поднявшийся ветер еще не успел сбить с ветвей молодой акации мохнатый иней.

На поляне затишье. Ветер тихо шумит где-то в вершинах деревьев. Ровно падают пушистые хлопья. Над ослепительной белизной снега пылает ярко красное полотнище развернутого знамени. Под ним полукругом молча стоят семеро собравшихся.

– Товарищи! – тихо произносит Ваня. Он заметно взволнован и долго не может начать говорить – хочет подобрать слова посильнее. – Товарищи комсомольцы! – повторяет он окрепшим голосом. – Первое заседание нашей подпольной организации считаю открытым. Мы собрались здесь, чтобы начать борьбу с врагом. Сейчас Красная Армия остановила наступление немцев и гонит их от Москвы. Им тяжело достается наша зима. Мы видели вчера, какие тут вояки проходили. Обмороженные все, слезы и сопли пораспускали. И все-таки лезут и лезут, и так, сами по себе, они, конечно, не уйдут. Их нужно гнать отсюда. И выгоним, если все возьмемся. Вот возьмите, к примеру, наше село. Сколько молодежи! А ведь таких сел в занятых районах много. Какая это сила! И с этой силой можно многое сделать, – вспомнил он слова Григория Ивановича.

Ваня обвел глазами товарищей и с волнением в голосе продолжал:

– Сейчас Красная Армия громит врага на фронтах, а партизаны здесь, в тылу. Партизанские отряды действуют в белорусских лесах и у нас, на Украине, в одесских катакомбах. Мы, одесские комсомольцы-школьники, также примкнем к этому движению.

Никитин остановился, отбросил со лба непокорную прядь волос.

– Предварительно мы некоторые организационные вопросы обсудили. Их надо закрепить окончательно. Предлагаю для борьбы с фашистскими захватчиками создать в селе Цебриково подпольную комсомольскую организацию. Кто за это? Все. Есть предложение группу присутствующих здесь комсомольцев: Осарчука Юрия, Кравченко Михаила, Буряка Андрея, Поплавского Дмитрия, Климука Михаила, Попик Полину и Никитина Ивана считать подпольным комитетом организации.

Все остальное шло по заранее согласованному с Платоновым плану. Ваня с учителем вдвоем продумали все вопросы, связанные с созданием подпольной организации.

Председателем подпольного комитета был избран Иван Никитин, начальником штаба – Дмитрий Поплавский.

– Теперь следующий вопрос. – Ваня развернул клеенчатую тетрадь и стал читать:

– «Подпольный комитет постановил считать своей первой задачей вооруженную борьбу против фашистских захватчиков, диверсионную работу, уничтожение вражеских офицеров и солдат, жандармов, а также предателей и полицаев.

Принимать в подпольную организацию комсомольцев заочно, по личным рекомендациям членов комитета и строго проверять принятых на каком-либо конкретном боевом задании.

Руководствуясь уставом Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, комитет решает в условиях подполья принимать в ряды комсомола несоюзную молодежь села Цебриково, а также окрестных сел: Малое Цебриково, Цибулевка, Катаржиево, Роскошное и других.

Подбирать листовки, сводки Совинформбюро, сброшенные советскими самолетами, размножать их и распространять среди населения всего района.

Всеми средствами рассказывать людям правду о Советской Родине и опровергать фашистскую ложь. Как только можно, объяснять своим людям, что повсюду растет сопротивление советского народа врагу.

Где только можно, доставать разное оружие, патроны, гранаты, взрывчатые вещества и прочее…»

Единогласно, пункт за пунктом принимал комитет решения. Взволнованные комсомольцы не замечали, как поляну заносило снегом. Ветер крепчал, злее шумел в вершинах, подбирался к поляне и, потревожив отяжелевшие ветки, стряхивал с них пушистые комья снега…

– Всем ясно, товарищи, куда мы идем?

Царило величавое молчаливое согласие.

– Назад у нас нет пути, мы пойдем только вперед.

Ваня обвел товарищей взглядом.

– Как ты думаешь, Михаил Кравченко?

– Так же, как ты, Ваня.

– А ты, Полина?

– Мы все должны делать именно то, что решили.

– Все так думают? – спросил Ваня.

– Все.

– Тогда примем присягу.

Ваня шагнул вперед. Лицо его было строго, между сомкнутых бровей, поперек лба пролегла мягкая черточка. Он опустился на колено перед знаменем и стал читать:

– «Я, гражданин Советского Союза, верный сын героического советского народа, комсомолец, красный партизан, даю партизанскую клятву, что буду беспощадным к врагам, буду мстить, не щадя крови и своей жизни, за сожженные города и села, за смерть наших людей, за пытки, насилия и издевательства над моим народом.

Кровь за кровь! Смерть за смерть!

Клянусь до последней минуты быть твердым и непоколебимым и бороться до тех пор, пока ни одного фашистского зверя не останется на нашей земле».

Ваня взял в руки уголок знамени и поцеловал его.

Все стояли с обнаженными головами.

Один за другим подходили комсомольцы, ставшие с этого момента партизанами, коротко произносили клятву верности Родине, народу и партии, целовали знамя сельсовета, ставшее теперь боевым знаменем.

А ветер шумел. Он проник на поляну и швырял горстями колючий снег в лица стоящих. Но на горячих лицах снег таял, стекая тоненькими струйками.

– Поля, – обратился Ваня к девушке, – возьми знамя к себе и вышей на нем название нашей организации: «Юные мстители». Красиво вышей.

Домой расходились поодиночке, обходными путями. Душу каждого теперь охватывало новое чувство. И казалось, что сквозь метель светят и греют сто солнц и сила небывалая несет по земле.

Борьба продолжается

С того памятного дня встречи Платонова с Шелковниковым прошло немало времени. Лесничий полюбил своего помощника и каждую удобную минуту обучал его лесному делу. Учитель с полной серьезностью вникал во все, что объяснял ему лесничий, и успел уже порядочно освоиться.

– Ну, Григорий Иванович, если тебе румыны устроят экзамен, ты, должно быть, провалишься с треском, правда? – подшучивал иногда Шелковников.

– А вот возьму тебе назло и сдам на пятерку. Что скажешь тогда?

– Скажу, что слишком усердно служишь оккупантам.

Иногда Шелковников посылал Платонова куда-нибудь в село «по делам лесничества».

Григорий Иванович закладывал Серого в двуколку и отправлялся. Но чаще всего лесничий ездил сам. Он понимал, что Платонов почти из местных и может случиться, что где-нибудь в селе учителя опознают.

– Знаешь, Григорий Иванович, борода бородой, она, конечно, маскирует, но все может случиться. Подвернется какой-нибудь прохвост и продаст. Давай-ка, сиди на хозяйстве, я поеду сам, – обычно говорил он.

Шелковников пользовался у румынских властей доверием и авторитетом, как исполнительный, знающий свое дело специалист. Поэтому все лесное хозяйство района было в его ведении. Он закладывал свою пару гнедых лошадей и разъезжал повсюду.

Всякий раз по возвращении Алексей Алексеевич рассказывал учителю о том, что сегодня сделано. А сделано уже было немало. По селам Ширяевского района одна за другой создавались подпольные группы, подбирались и готовились люди для борьбы с оккупантами.

Но это не ограничивалось одним Ширяевским районом. Одновременно создавались подпольные группы во многих селах других районов.

Созданная и вступившая на путь борьбы с захватчиками молодая подпольная организация «Юные мстители» села Цебриково быстро росла, стремилась к расширению своих рядов. В целях конспирации решено было принимать комсомольцев только заочно и только по представлению одного из членов комитета.

На первом же очередном заседании комитета Ваня Никитин представил своих трех товарищей по школе – одноклассников Владимира Белоуса, Ивана Беликова и Григория Гулия.

Вскоре после этого Юрий Осарчук рекомендовал двух своих друзей, Демьяна Побутько и Гавриила Дзюбу.

Поля представила своих задушевных подруг комсомолок Марию Коляду и Тамару Холод.

По предложению Дмитрия Поплавского в организацию были приняты Миша Черняк и Володя Златоуст.

Охотно, с радостью вступали комсомольцы в организацию «Юных мстителей», торжественно давали клятву и самоотверженно шли выполнять любое задание.

Изменилась молодежь. Юноши и девушки на глазах родных как-то повзрослели, стали строже, вдумчивее.

Теперь у Никитиных все чаще и чаще стали собираться товарищи Вани.

Лукия Кондратьевна замечала, что шахматы и шашки, игры и песни были только предлогом для чего-то более глубокого и серьезного. Стоило ей на минуту выйти из хаты, как тут же смолкали шутки и смех, переставали постукивать на доске шашки и слышалось тихое, сдержанное шушуканье.

Лукия Кондратьевна чуяла сердцем, что с хлопцами что-то происходит или, вернее, произошло.

Как-то раз в душевной беседе она спросила сына:

– О чем вы шепчетесь, сынок, когда собираетесь? Что у вас за секреты такие? Всё бубните и бубните.

– Секреты, мама, – с шутливой многозначительностью сообщил Ваня.

Мать покачала головой.

– Смотри, сынок, чтобы лиха не было.

– Что ты, мама! Мы только хорошее. Лихо и без нас есть кому делать. Зачем же нам еще?

Видя, что ответ его неясен для матери и оставил в ее душе осадок сомнения, Ваня доверительным тоном сообщил:

– Тут у нас один хлопец жениться хочет, вот и советуется с нами.

– Да он что, с ума сошел! Кто это? – удивленно воскликнула Лукия Кондратьевна. До сих пор она привыкла считать сына и его друзей совсем детьми, и удивительно ей было слышать, что один из них, может быть, не дай бог, сам Ваня, вздумал жениться. Она насторожилась.

– Скажи – кто?

– Пока держим в строгом секрете.

– Почему?

– Как почему? А вдруг невеста возьмет, да и откажет. Что тогда? Хлопцу от стыда гореть ярким пламенем, засмеют. Скажут – раззвонил по селу, а ничего не вышло. Верно я говорю?

– Оно-то так, не говори гоп, пока не перескочишь, – согласилась мать и больше не спрашивала.

С этого дня каждый раз, когда собирались товарищи, Лукия Кондратьевна пристально наблюдала за поведением каждого, стараясь угадать, который же из них задумал жениться. Но никаких признаков, ни даже малейших намеков к разгадке тайны она не могла уловить.

О том, что сказал сын, она сообщила отцу. Карп Данилович долго смеялся, а потом на вопрос жены, который же из них, по его мнению, женится, нарочно указал на балагура Андрея Буряка. Карп Данилович надеялся, что Андрюша лучше других выкрутится и предвкушал удовольствие потешиться.

– Все еще не решили с невестой? – спросила мать несколько дней спустя.

– Нет еще. Вещь уж очень сложная, мама, тут нужно хорошенько раскумекать.

По движению щеки мать заметила, что сын смеется, и простодушно упрекнула:

– Дуришь ты мне голову, сынок, нехорошо.

Часто Ваня с кем-нибудь из товарищей уходил. В эти минуты у матери тревожно щемило сердце.

– Далеко? – спросит она.

– Пойду, погуляю немножко.

– Не ходи, не надо, сынок, – умоляюще скажет мать, – приходят к тебе хлопцы, и хорошо.

– Надо, мама, пойти. Ничего страшного нет. Друг к другу хлопцам ходить пока не запрещается.

Карп Данилович понимал сына. Он видел, что Ваня ведет за собой молодежь, и отцовское сердце наполнялось гордостью. Поэтому при разговорах с матерью он всегда поддерживал сына.

– Пусть идет, – вступался он. – Ваня уже большой и сам знает, что можно делать, а чего нельзя. Так я говорю, сынку?

– Так, тату, – благодарно улыбался ему Ваня в ответ.

– Только не пей водку, не кури, не озоруй, это нехорошо. А гулять гуляй. – Отец понимающе подмигнул Ване и, обращаясь к матери, проговорил: – Скучно ему, мать. Да и всем им. Наши хлопцы привыкли к свободе и всегда вместе быть, а тут им хотят крылья подрезать, да в клетку посадить, вот они и мучаются, места и пути себе не находят, – вразумлял жену Карп Данилович.

Сам же он думал иначе. В глубине души он догадывался, что сын вместе с товарищами нашел свое место и верный, прямой путь.

Соня

Поезд сделал несколько рывков, проскрежетали мерзлые сцепления вагонов, зазвенели буфера, и сразу стало тихо.

В голубом морозном воздухе простерлись холмистые степи. Снега, снега без конца и края. А под снегом глубоко вмятые хаты сел в легких кружевах заиндевелых садов.

Заколдованная тишина, и только слышно, как впереди мерно пыхтит паровоз:

– Пш-пшшш-пш-пшшш…

Завизжали отворяемые двери товарных вагонов, и вмиг смешалось вместе: и скрип множества сапог на снегу, и скрежет примороженных роликов вагонных дверей, и хриплые голоса немецких солдат-конвоиров:

– Эй, русски, вег![13]13
  Прочь! (нем.)


[Закрыть]

– Алле эраус![14]14
  Все вон! (нем.)


[Закрыть]

– Давай, давай!

– Бистро!

Солдаты в непомерно длинных шинелях кутались от холода в подшлемники до самых глаз, выгоняли из вагонов девушек, грубо, бесцеремонно хватая за рукава, за концы платков и сдергивая их прямо в снег под откос.

– А ну, не хватай… погаными руками, – отрезала невысокая, совсем юная девушка в сером пальто и пушистом белом платке. Она резко отдернула локоть от руки немца и спрыгнула под откос в сухой хрустящий снег.

Девушки, подруги по вагону, подняли солдата на смех. Он было нахмурил, не то от мороза, не то от природы, белые брови, но смех девчат обезоружил его, и он засмеялся в подшлемник глухо, будто зажатым ртом. Но девушка в сером пальто не разделяла веселья немца. Она отвела в сторону взгляд, полный гнева и презрения. Крупные серые глаза ее под широкими темными бровями были холодны и строги. Еще резче обозначилась бороздка, разделяющая надвое ее крутой упрямый подбородок.

– Молодец, Соня! Смелая ты! – с восхищением сказала одна из подруг, помогая девушке выкарабкаться из сугроба на насыпь.

– А что их бояться теперь, Галя! Ведь хуже того, что ожидает нас там, впереди, и придумать трудно, – ответила Соня, глядя в холодное сизое пространство. И вдруг взгляд ее упал в долину. Там внизу, под горой, окутанное пышным покровом снега, лежало большое село.

Соня отшатнулась, затем провела варежкой по глазам – не сон ли это?

– Девчата! – вскрикнула она.

– Что ты, Соня? – спросила Галя, заметив резкую перемену в настроении подруги.

– Погодите, погодите…

Девушки в недоумении. Они тесно обступают Соню.

– Ты ушиблась? – спрашивают они.

– Да… то есть нет… не то… не то… – тихо повторяла Соня. Голос ее дрожал. Подруги заметили, как она изменилась в лице, сошел румянец со щек, глаза, устремленные туда, в долину, стали грустными. Казалось, вот-вот из них выступят и покатятся по щекам крупные горячие слезы.

– Что ты там увидела? – допытывались подруги.

– Ничего. Я просто… вспомнила… – невнятно проговорила Соня.

– Давай, давай, русски! – горланили конвоиры, продолжая вышвыривать девушек из вагонов.

Вскоре вся насыпь вдоль вагонов пестрела разноцветьем девичьих платков.

Крича и ругаясь, конвоиры выстраивали девушек строго повагонно, раздавали лопаты и гнали вперед. Там, от самого паровоза, на несколько сот метров длиною, бугрился вдоль линии снежный занос.

Солдаты отмеривали шагами участки и расставляли девушек на расчистку пути. «Шнелль! Давай, давай! Бистро!»

Солдат подгоняла война, девушек торопили солдаты. Они изрыгали в подшлемники весь запас русских и немецких ругательств. Немцы нервничали. Утерянная надежда на легкую победу на Востоке порождала отчаяние, а отчаяние влекло за собой злобную нервозность и лихорадочную спешку во всем. Да и не зря нервничали солдаты вермахта. Под Москвой советские войска разбили их лучшие отборные дивизии. Пришлось остановиться, а затем с крупными потерями откатиться назад. Страшно подумать обо всем этом.

Но девушкам некуда торопиться. Куда спешить им? И зачем? Позади, за многоверстной снеговой далью остались родные села, города, а в них матери, братишки, сестренки малые. И кто может сказать, придется ли вновь свидеться и от радости или от горя лютого, неуемного, упасть на грудь материнскую и горько зарыдать: «Эх, маменька моя родимая! Изнурили меня там на чужой стороне, в неволе. И не видела я светлого дня. В глухой тоске считала я дни, часы, минуточки. В снах тревожных виделась ты мне, родная сторонка! Душа моя изныла по тебе. И кто может сказать, придется ли вновь, как прежде, выйти рано поутру с песней в степь, где весенним цветением распускалась жизнь, где все мило сердцу, где каждая травиночка слаще меду».

Конвоиров пробирает мороз.

– Давай, давай! – ревут они озверело. Им кажется, что виноваты во всем вот эти девушки, которые так медленно расчищают им путь на родину. Ведь там у каждого есть семья, жена, дети. А главное – в доме тепло. Отогреться бы за все время! В этой проклятой России промерзают кости.

– Бистро!

Летят под откос искристые клубы снега и, падая, рассыпаются. Колючая пыль взвивается и обжигает лица. Нетерпение конвоиров растет с каждой минутой, с каждым броском лопаты. Они подталкивают девушек, остервенело ругаются.

Солнце на горизонте краснеет, касаясь краем своим вершины дальнего холма.

К концу подходит работа. Впереди в розовых солнечных бликах сверкают уже расчищенные рельсы.

А мороз все крепчает. Коченеют солдаты, бегают по шпалам. Нетерпение охватывает их.

– Бистро, бистро! – исступленно кричат они, машут руками, бегают взад-вперед или скачут на месте.

Будто в розовую пену падают на сугробы большие снежные глыбы.

– Ой, девчата! – вдруг вырывается у Сони отчаянный крик. Падает из рук лопата.

Подруги тесно обступают Соню. С девушкой что-то случилось. Почему большие серые глаза ее полны слез?

– Что с тобой, скажи? – теребят девушки.

– Ой, подружки, больше сил моих нет молчать.

– Эй! – обрывает пробегающий мимо солдат, и все принимаются за работу. Солдат уже далеко. Соня, бросая лопату за лопатой снег, взволнованно говорит:

– Смотрите, вон внизу, в долине, село. Видите?

– Ну?

– В этом селе я родилась, прожила все детство. Это село называется Борисовка. Там и сейчас живет моя бабушка Федора. А рядом, вон вдалеке, другое село. Это Цебриково. Там, на самом его краю есть большие белые дома, это школа. В ней я училась в первом и во втором классе. Понимаете, девчата?

Голос Сони дрогнул. Она проглотила подступивший к горлу тяжелый комок.

Подруги понимают Соню. На сердце каждой Сонино горе легло, как свое собственное.

– Работа, работа! – заревел подошедший конвоир. И девушки, окружившие Соню, взялись за работу только для отвода глаз. Каждая из них была поглощена своим большим горем от разлуки с родной стороной, с дорогими людьми. Но Сонино горе заслонило сейчас все. У них все это было уже позади, невидимо. Здесь же, у Сони на глазах, открылась и кровоточила свежая рана. И каждой в эту минуту хотелось чем-то помочь, как-то, хоть в малой степени, облегчить горе подруги.

А Соня, бросая тяжелые глыбы снега, горячо говорила:

– Вот бы, девчата, обратиться в пташку малую и улететь бы туда, к бабушке в Борисовку. И почему это только в сказках возможно?

Мимо группы подруг взад и вперед бегает солдат. Он весь дергается, нелепо машет руками. Из глаз у него текут выжатые морозом слезы.

Девушки делают вид, что спешат. Но снежные кубы летят не на сугроб, а куда-то далеко, под откос.

Чернобровая, добрая Галя все ближе наклоняется к Соне. Раскрасневшееся лицо ее пышет жаром. Она тихо, внушительно говорит:

– Соня, слушай меня. Ты должна остаться здесь. Понимаешь?

Соня слышит слова, но смысла их еще не может понять.

– Что ты говоришь? – растерянно спрашивает она.

– Ты останешься здесь, – повторяет Галя, – пробудешь здесь дотемна, а там – в Борисовку, к бабушке. Теперь поняла? – улыбается Галя.

Соня кивает. Она понимает, но все же не до конца.

– Да ну же! – теребит Галя.

– Понимаю, – произносит, наконец, Соня, – но как?

– Вот дура! – вырвалось у Гали. – Слушай!

Мимо пробегает солдат. Галя украдкой провожает его глазами.

– Девчата, слушайте меня и делайте все то же, что буду делать я. Прощай, Соня, – слышит Соня слова, чувствует на своих щеках торопливые поцелуи… затем снова Галин крик:

– Падай!

Сильный толчок в плечо – и затем, как во сне. Колкие удары снега по лицу, телу становятся все тяжелее и тяжелее. И только теперь для Сони сливаются в одно и обретают смысл и Галины слова, и поцелуи подруг, и холодные объятия снега. И, наконец, эта колючая студеная темнота над головой.

Мелькают четыре лопаты, дружно ложатся тяжелые кубы снега, растет, растет, возвышаясь над другими, большой, шишковатый сугроб.

– Давай, давай! – вопят конвоиры.

Спешат четыре девушки. Бросок лопаты, другой, третий… десятый, и последнее серое пятнышко сониного пальто прямо на глазах у конвоира исчезает в белом сугробе.

– Шлюсс![15]15
  Конец! (нем.)


[Закрыть]

– Файоамт![16]16
  Шабаш! (нем.)


[Закрыть]

– Бистро!

Конец работе. Суетня. Крики солдат. Посадка.

Визжат двери вагонов, скрипит закручиваемая проволока. Осипший свисток паровоза, буферный лязг и скрежет сцеплений разносятся по холодному простору степи. Поезд трогается. Он идет на запад, где багровым пламенем догорает закат.

– Вот так-так, вот так-так, – переговариваются колеса, пробегая мимо самого высокого снежного бугра.

Девичьи лица в маленьком, забитом дощатым крестом окошке товарняка. Глаза девчат жадно впиваются в каждый проплывающий навстречу снежный холмик. Наконец, вот он, самый большой курган, в котором похоронена их тайна. Лица девушек и грустны, и радостны. За грохотом колес не слышно, что кричат они, но по их лицам, на которых смешались грусть и радость, можно догадаться о словах:

– Прощай, милая Соня! Ты счастливее нас. Ты остаешься на родной земле. Помни о нас, подруженька! Мы верим, что придет счастливое время, и мы встретимся с тобою на нашей родимой украинской земле!..

Синий вечер. На чистом небе зажигаются звезды, большие и маленькие, близкие и далекие, они переливаются то зеленым, то голубым светом, и только самые дальние, едва заметные, кажутся белыми застывшими снежинками.

С горы в долину спускается Соня. Она идет напрямик. Снежный наст проваливается, и девушка вязнет в снегу. Она на секунду останавливается, чтобы перевести дыхание, и идет дальше, с трудом передвигая ноги. На воротнике сониного пальто мохнатый иней от горячего дыхания. Ноги девушки налиты свинцом усталости, но она не замечает ее. Шаг за шагом, шаг за шагом.

Вот вдали темнеют низенькие, будто вдавленные в голубой снег, хаты родной Борисовки.

Как колотится сердце! Может, это от усталости? Нет, сердце Сони трепещет от радости. Под ногами, вот под этим могучим слоем снега, по которому так мучительно трудно идти, лежит родная земля, а в одной из хат, которые она видит перед собой, может быть теплится ночник, а около него, по-старчески сгорбившись, сидит бабушка Федора. Что делает она, какие думы одолевают ее седую голову? Соне представляется, как она войдет в теплую хату, тихонько скажет: «Бабушка, это я» и прильнет к родному теплу. А может, хата не топлена? Нет, не может быть. Где бабушка, там всегда тепло. Эта мысль удваивает силы, и Соня идет быстрее.

Вот уже близко Борисовка.

Еще несколько минут, и Соня идет по улице села. Морозный снег предательски скрипит, девушка старается ступать осторожно. Она озирается по сторонам, пристально вглядывается в каждый темный предмет. Село ей кажется незнакомым. Давно ведь она жила здесь. И эта мертвая тишина совсем не напоминала ей ту живую, веселую Борисовку, которую она знала когда-то. Да, но где же живет ее бабушка? «Совсем забыла, – с досадой думает Соня. – Войти в какую-нибудь хату и спросить?» Но тут же мелькает предостерегающая мысль: «А вдруг ошибешься и к недобрым людям войдешь?» Но и бродить по селу небезопасно. Нужно решать.

– Хруп, хруп, хруп, – слышит Соня за спиной.

Она оборачивается. Сзади машистой рысью настигает лошадь. Ближе, ближе…

– Тпр-ррр-ру! – раскатывается хриплый голос. Подковы несколько раз рубанули утоптанный снег, лошадь остановилась, обдав Соню горячим дыханием. Седок, пыхнув цигаркой так, что посыпались искры, крикнул:

– Кто идет?

– Я, – тоненько пропела девушка, присев, чтобы казаться совсем маленькой.

Седок перевесился через сиденье, чтобы рассмотреть, и, убедившись, что перед ним маленькая девочка, протянул:

– А-а-а-ааа… куда идешь?

– Домой.

– А откуда?

– От Гали.

– А ну, марш домой! Шляются по ночам, сопливые черти! Ге-ге-гей! – рявкнул седок.

Лошадь рванула с места. Соню обдало удушливым запахом конского пота и самогонного перегара. Девушка едва успела отскочить в сторону. У самого ее уха пронесся сухой, ременной посвист кнута.

– Сволочь, – прошептала Соня вслед.

В самом деле, нужно куда-то зайти. И снова мучительный вопрос: «Куда же? Угадать бы, не ошибиться». И с чистой верой в честность и доброту своих людей, Соня постучалась в окно, где тускло теплился желтый огонек…

Санки махнули через речку и въехали в Цебриково. Около жандармерии седок осадил лошадь.

– Начальник есть? – спросил он.

– Нет, – сухо ответил часовой.

– Где он?

– Школа.

– Ге-ге-ге-гей!

Выписывая на раскатах зигзаги, санки мчатся по пустынным улицам села и влетают в школьный двор.

Сегодня у агронома Николайчука торжество – крестины дочери. В заново отремонтированной квартире, из которой он выгнал семью Платонова, полно гостей. Даже сам уездный префект Изопеску присутствует здесь.

Крестины в разгаре. Вдоль стен чинно сидят и стоят гости. Префект танцует с переводчицей Лесей.

 
Этой песенки звуки полны неги и муки.
И дрожат мои руки, как гитарная струна.
 

Сладкой патокой течет из патефона тенор одесского ресторатора Лещенко. Млеет Леся в объятиях румынского подполковника.

В переднюю врываются белые клубы морозного воздуха и вместе с ними человек. Он одет в куртку из телячьего меха и черную щегольскую кубанку с алым донышком.

– А, Щербань! – радушно воскликнул хозяин. – Проходи, гостем будешь.

– Благодарствую. Мне нужен начальник.

– Антон! – кричит Гросул, хлопая Щербаня по плечу.

Префект, танцуя, кивает Антону головой. Николайчук тащит Щербаня к столу.

– Выпьем, Антон.

– За новорожденную! – кричит Антон, ухарски опрокидывая в себя стакан самогону. Затем знаком вызывает Гросула.

Вдвоем они выходят в переднюю.

– Что ты хочешь? – недовольно спрашивает офицер.

– У меня в Ольгино опять листовки разбросали.

Щербань подал офицеру небольшой квадратик бумаги.

– Что тут? Читай. – Гросул ткнул рукой с листовкой Антону в грудь.

«Колхозники и колхозницы! Оккупанты готовятся к весне. Им сейчас нужно больше хлеба. Но вы, советские люди, понимаете, для чего им нужен наш хлеб. Он нужен им для того, чтобы кормить своих офицеров и солдат, которые топчут нашу землю, убивают ваших мужей, сыновей, братьев, а вас самих хотят сделать рабами. Не слушайтесь подлых захватчиков, не работайте на них! Не выходите в поле! Срывайте врагам весенний сев!

Помните, что каждый грамм зерна, выращенного вами, – это пуля в грудь советского солдата.

Верьте, что неволе скоро придет конец.

Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

– Кто?

– Подписано: «Штаб партизанского отряда».

– Я спрашиваю, кто писал?

– Не знаю.

– Начальник полиции, а не знаешь! – вскипел Гросул и стукнул Щербаня пальцем по лбу.

– Это дело цебриканских, – уверенно сказал Антон.

– Почему думаешь?

– У меня в Ольгино спокойно.

Гросул покосился на Щербаня.

– Смотри, Антон, ты говорил, что хорошо будешь работать.

– Я стараюсь, господин локотенент.

– Плохо стараешься, – погрозил офицер, – завтра будем говорить, а сейчас идем пить цуйку.

– Господину префекту показать листовку? – спросил Щербань.

– Не надо. Он злой будет. Вечер пропадет. Идем пить цуйку.

Над Борисовкой глубокая ночь. Небо усыпано мерцающими звездами. Между звездами плывет полная луна. Кажется, она внимательно наблюдает за всем, что происходит в ее дежурство на земле.

Вот она заглянула в маленькое оконце хаты и, увидев лежащих рядом двух девушек, озарила их лица нежною желтизной.

– Значит, много девчат увозят в Германию? – спрашивает одна.

– Много, Марусенька. И не спрашивают, хочешь ехать или нет. Прямо хватают по домам, на улицах и насильно увозят, – тихо отвечает другая. Большие серые глаза ее кажутся от лунного света зелеными.

– Я думаю, вряд ли найдутся дуры добровольно к ним поехать. Кажись, скорее бы в петлю или в речку, чем в кабалу, на врагов работать, – говорит Маруся. Ее темно-карие, чуть прищуренные глаза искрятся гневом. Прямые каштановые волосы, остриженные под кружок, веером рассыпались по руке, подпирающей голову. – Ну, ну, говори, Соня, я перебила тебя.

– На станции нас всех разделили по вагонам, по шестьдесят человек в каждый вагон и по столько же лопат. Потом закрыли двери и закрутили проволокой.

И вот мы едем и едем целый день. За окошком темнеет, надвигается вечер, а нас все не высаживают. Мы начинаем кричать, возмущаться, но нас никто не слышит. Так и ночь минула, и целый следующий день в пути, голодные, в нетопленных вагонах. А мороз страшный, мы жмемся друг к дружке, чтобы согреться.