Текст книги "Пламя мести"

Встреча

На другой день Ваня попросил у матери новую рубашку, торопливо оделся.

– Собери что-нибудь поесть, мама.

– Куда ты собираешься?

– К дяде Ивану Беличкову нужно зайти, он обещал подбить мне подметку, оторвал вчера.

Наскоро поев, Ваня спустился огородом к речке. Не чуял он, как ноги несли его по влажной траве вдоль берега. Настроение было приподнятое, и подмывало запеть любимую песню. С трудом сдерживался он, чтобы не разнести по берегам Куяльника ее слова:

 
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
 

Потом берег, лесопосадка и, наконец, вот она, в двух шагах от него, – заветная, милая сердцу поляна. Ласково оглядел Ваня знакомые с детства густые заросли акации и гладицы, хороводом стоявшие вокруг. Теперь все это утеряло свои живые, яркие краски лета, выцвело, поблекло, помертвело. Густая высокая трава, что летом пестрела ковром, поржавела и приникла к промокшей земле. Молодые деревья, окаймляющие поляну, растеряли нежно-зеленую листву и стояли понуро, будто стыдясь своей осенней наготы.

Серебряной поляной цебриканские школьники называли полянку в лесопосадке за рекой в километре от Цебриково. Это была небольшая прогалина, окаймленная молодыми акациями. Еще задолго до войны этот живописный уголок облюбовали хлопцы для репетиций пьес, которые ставили тогда. Ребята любили глухой уголок. Часто отдыхали и веселились они здесь в свободное время.

В первые дни войны о серебряной поляне редко вспоминали. Без отцов, старших братьев трудно было управляться в колхозах. В короткие, свободные от работы минуты каждый бежал в школу, чтобы послушать радиосводку. Этим только и жили, это только волновало сердца.

С первых дней оккупации о поляне, казалось, забыли. Молодежь, измученная за день на работе, забивалась по хатам. Позже, когда комсомольцы вступили на путь борьбы с захватчиками, они вспомнили о серебряной поляне. Вновь загудела она молодыми голосами. Но теперь уже не пьесы и не страницы романов стали предметом внимания и обсуждения хлопцев и девчат. Иное волновало собравшихся. Тайно, с большой осторожностью, сходились бывшие школьники на серебряную поляну и читали листовки, сводки Совинформбюро, сброшенные на поля советскими самолетами.

Выбрав открытое местечко между плотных кустов, Ваня осмотрел поляну кругом. Лесопосадка жила своими особыми звуками и шорохами. Даже в глубокую осень, когда, казалось, все живое попряталось, притаилось, в ее оголенных зарослях не прекращалась кипучая жизнь. Пронзительно трещали сороки, перелетая с ветки на ветку, нежно посвистывали синицы. Где-то неподалеку звонко стучал дятел, изредка потрескивали сучки под лапками проворных, невидимых зверьков.

Долго стоял Ваня, вслушиваясь в эти звуки и шорохи, и старался уловить осторожные шаги или нарочный приглушенный кашель. Он был уверен, что где-нибудь поблизости, а может быть и совсем рядом, затаился человек, к которому он, Ваня, тянулся сейчас всем сердцем. Юноша всматривался в каждое деревцо, пристальным взглядом пронизывал каждый кустик. Он ждал, что вот-вот из-за ствола дерева или из зарослей акации появится учитель. При каждом легком треске сучка он вздрагивал и оглядывался.

К этому напряженному ожиданию вдруг примешалась тревога. А что если Григорий Иванович не пришел? Нет, только не это. Он так ждал этой встречи. Да и не мог учитель вызвать его сюда, не подготовив встречу, не учтя всех возможностей. Внезапно в голову пришла мысль, что Григорий Иванович так же, как и он, соблюдая осторожность, затаился где-нибудь поблизости и ждет.

«Конечно, я должен первым дать о себе знать», – решил Ваня и вышел на поляну.

Неподалеку, за спиной хрустнула сухая ветка. Ваня обернулся на звук. Между кустов акации стоял незнакомый человек. Это был пожилой мужчина, с небольшой русой бородой, обрамлявшей крупное, полное лицо. На нем был ватный пиджак с барашковым воротником и черная фуражка.

Они стояли и смотрели друг на друга. Ваня с замешательством, незнакомый человек – с любопытством.

– Кто ты? – строго спросил бородатый.

Ваня был не из трусливого десятка и в свою очередь задал вопрос:

– А вы?

– Человек. Ты меня не знаешь?

Ваня отрицательно покачал головой. Как же было узнать, когда и голос человека был ему незнаком.

– Подойди поближе, – улыбаясь, сказал незнакомец.

Ваня нерешительно приблизился. Теперь их разделяло расстояние в какой-нибудь десяток шагов. Из густой, русой оправы лица на Ваню тепло и весело смотрели карие глаза учителя.

– Григорий Иванович! – радостно воскликнул юноша и бросился к учителю.

Они долго жали друг другу руки, затем, крепко обнявшись, расцеловались.

– Теперь узнал?

– Ну конечно!

Ваня с удивлением и восхищением смотрел на учителя.

– Повстречай я вас где-нибудь в другом месте, ни за что не узнал бы. Так и прошел бы мимо, – сказал он.

– Так и нужно. Осторожность, выдержка, смекалка – неизменные спутники подпольщика. Ты это тоже должен помнить. Что ты на меня так смотришь?

– Все не могу поверить, что вы могли стать вот таким.

– Каким?

– Усатым, бородатым и… совсем другим, непохожим. И голос у вас был чистый, звонкий, а теперь глухой и низкий. Мне думается, пройдите вы сейчас по улице Цебрикова, и вас никто не узнает.

– Борода и усы выросли, а голос – дело артистическое.

Учитель легко положил руку на плечо юноши. Они тихо пошли, углубляясь в лесопосадку.

Осенний туман низко плыл над землей, путался в кустах, обволакивал сизоватыми рыхлыми клочьями потемневшие стволы деревьев.

Первым заговорил Платонов:

– Прежде всего расскажи, что у нас в Цебрикове творится.

Ваня, волнуясь, начал подробно рассказывать. Он говорил, как хозяйничают в селе захватчики. Со смешанным чувством горечи и гнева сообщал о том, как комсомольцев, крымских школьников жандармы под конвоем гоняют работать на железную дорогу. Жаловался учителю, как сельский клуб оккупанты превратили в жандармский пост.

– Да еще заставляли нас вырубать рощу перед клубом. Лес им понадобился для перегородок в жандармерии. Понимаете?

– Вырубили? – встревоженно спросил учитель.

– Что вы! Отказались хлопцы, все как один. И дед Степан с дедом Митрием тоже с нами.

– Молодцы! Правильно сделали.

– Сказали просто, что рубить не будем и никому не позволим.

Ваня глянул в глаза учителю и улыбнулся.

– Помните, как мы с вами сажали эту рощу?

– Помню, Ваня, – задумчиво промолвил Платонов, – и ничего вам не было за то, что не послушались жандармов?

– Ну как же! Разве они могли простить нам это? Начальник приказал всех нас, бунтовщиков, высечь плетками.

Платонов поежился, словно от холода. Он понимал, чего стоило сейчас Ване вот это внешнее спокойствие.

– Понимаю, Ваня, все это нелегко переносить.

– Да, я вам не сказал… В нашей школе румыны устроили огородническую ферму. Николайчука главным агрономом назначили.

– Николайчука? – переспросил учитель.

– Да. Он теперь и живет там, в вашей квартире. Ах, вот еще что… – спохватился Ваня, но тут же замялся. Он явно раздумывал, говорить или нет.

– Я слушаю.

– Ваши… вернулись. Зинаида Ильинична с Леночкой и бабушка.

Весть о том, что семья осталась в руках врагов, поразила Платонова. Его мягкое, спокойное лицо приняло тревожное выражение.

– Как они?

– Все живы-здоровы.

– Где живут?

– Сначала они вернулись в свою квартиру, а потом, когда Николайчук выселил их, перебрались к деду Григорию Онуфриенко.

С минуту они шли молча. Учитель больше не задавал вопросов. Ваня понимал, что на душе у Григория Ивановича тяжело и что нужно дать ему время подумать, перечувствовать услышанное. Он отошел немного в сторону и стал поднимать с земли стручки гладицы, с преувеличенным вниманием рассматривая их.

– Ты чего же замолчал? Рассказывай дальше.

О многом рассказал ученик своему учителю. Поведал свои сокровенные думы, открывал душу, ибо верил, что Григорий Иванович сейчас был для него гораздо больше, чем любимый учитель, он являлся посланцем партии, их руководителем и наставником.

Платонов слушал ученика, стараясь не пропустить ни одного слова. Он знал, что за каждый поступок молодых людей, за судьбу каждого из них он в ответе…

Они зашли в конец посадки и повернули обратно.

– Да, много новостей ты мне рассказал, – промолвил учитель после того, как Ваня закончил говорить и шел молча. – Это еще не все. В северных лесистых районах нашей области начинает разрастаться партизанское движение. Всюду по селам создаются подпольные группы. Настало время, когда в Цебриково нужно начинать борьбу. Ты наш разговор тогда в школе помнишь?

– Как же, все помню.

– Тогда скажи, что тебе удалось сделать за это время?

– Задание ваше я выполнил. Подобрал верных и надежных товарищей.

– Сколько вас сейчас?

– Пока семь человек.

– Для начала достаточно. Это будет ядро вашей организации. А потом будете расширять ее, принимать новых товарищей. Пусть ваша семерка и будет подпольным комитетом.

Платонов давал Ване наставления и советы, как лучше сплотить подпольную организацию, предостерегал от необдуманных, поспешных решений и поступков.

Ваня жадно ловил каждое слово учителя. Он понимал, что эти слова ему придется вместе со своими товарищами претворять в жизнь.

Они не заметили, как начало темнеть. Надвигался серый осенний вечер. Деревья и кусты теряли свою форму, превращаясь в сплошную темную массу. Стихали шорохи и звуки, жизнь в лесу замирала. Только откуда-то издалека донеслась сюда размноженная эхом частая строчка пулеметной очереди.

– Борьба вашей организации будет искрой огромного пламени всей борьбы нашего народа. Поэтому я советую назвать организацию «Юной искрой сопротивления». Ты согласен?

– Это хорошее название, – промолвил Ваня. – Но мы уже назвали нашу организацию «Юные мстители». Мы на знамени вышьем это название золотом.

– Молодцы! Согласен. Название боевое. Вы меня порадовали. Будьте осторожны и бдительны. Враг коварен и жесток. А название на знамени обязательно вышейте, красиво вышейте. Ну, а кто у вас за старшего? – вдруг задал вопрос Григорий Иванович.

– Меня ребята избрали, – ответил Ваня с некоторой гордостью в голосе.

– Ну что ж, правильное решение. Уверен, что ты, Ваня, доверие товарищей оправдаешь…

На серебряной поляне они попрощались, когда было уже совсем темно.

– Передай привет Зинаиде Ильиничне и бабушке. Больше никому ни слова.

– Понимаю.

– Только помни, Ваня, осторожность, выдержка и мужество.

– Не беспокойтесь, Григорий Иванович, цебриканские школьники не подведут.

– Верю, Ваня. Не заблудишься?

– Нет. Я полечу по прямой, как летят почтовые голуби.

– Уж лучше, как орлы.

– Ну, это вы уж очень! – крикнул на ходу Ваня и, махнув рукой, побежал.

Дома тревожились. Стемнело, все хлопцы вернулись с работы, а Вани все не было.

– Нет нашего, – сокрушалась мать.

– Никуда он не денется, к кому-нибудь из друзей завернул, – успокаивал отец.

Но мать не могла успокоиться. Она побежала к одному, к другому из соседей, но никто в этот день не видел Вани.

– Я пойду, поищу по селу.

– Незачем, Лукия, зря бегать. Сам придет.

– Нет, побегу. Где он там? – И побежала.

– Господи, батюшки, – шептала она, бродя и спотыкаясь в темноте, бегая от хаты к хате. Многие уже спали. Она стучала в двери хат, где жили близкие друзья сына. И всюду слышала один ответ:

– На работе его не было, тетя Лукия.

И вдруг, как ножом, резнула по сердцу мысль: «Ушел, ушел совсем сынок». Она вспомнила, как он часто жаловался, что не может терпеть такого лиха, и говорил, что нужно уходить к своим.

Уже поздно вечером, бредя из Ольгиново, где жил любимый друг Вани Миша Кравченко, Лукия Кондратьевна уверила самое себя, что больше не увидит сына.

– Он ушел, Карпо, – только и могла произнести она.

– Не может быть, Лукия. Он бы сказал, простился.

– Он ушел, сынок мой, – чуть слышно повторила она. – И все ты, Карпо.

– А если ушел – молодец! Правильно сделал. Не такие теперь дети пошли, чтобы спину кому-то подставлять, – сорвалось у Карпа Даниловича.

Но она не слышала его слов и беззвучно плакала.

Медленно тянулась ночь. Мать не смыкала глаз, ворочалась Маня. Не спал и отец, и его, спокойного с виду, тревожила мысль о сыне. Он крутил в темноте цигарку за цигаркой, шуршал бумагой, цокал кресалом, высекая огонь, и беспокойно кашлял.

…В лесопосадке на травы пала роса. По прогалинам стелился густой молочный туман. Тихой, погруженной в ночную дремоту, стояла лесопосадка.

Ваня бежал напрямик, раздвигая влажные кусты. Под ногами глухо потрескивали отмякшие ветки. Изредка из-под ног шарахнется ящерица или, шумно хлопая крыльями, взлетит вспугнутая сова. Но юноша не замечал этих звуков и шорохов. Он был взволнован встречей с учителем. Все задания, мысли и советы, высказанные Григорием Ивановичем, он крепко запомнил.

Из-под ног брызгала роса, с задетых кустов рассыпались, обдавая лицо, прохладные брызги. И никогда еще Ваня не ощущал в себе такого буйного прилива энергии, как сейчас. Ему представлялось, что не лесопосадкой идет он, а широким нескончаемым трактом. Впереди манит неоглядная прозрачная даль. И от этого ощущения ноги ступали легко и упруго, а мышцы набухали богатырской силой. Казалось, ухвати он сейчас ствол любого дерева и пригни его к земле – дерево покорно пригнется, как хворостинка гибкая. Он вспомнил слова учителя: «…Только борьба избавит нас от беды». И тут на память пришли другие слова:

«– Что сделаю я для людей?! – сильнее грома крикнул Данко.

И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям…

– Идем! – крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям…

Они бросились за ним…»

Ване показалось, что позади его слышится топот бегущих людей.

«И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем… Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди Данко»…

…Только подойдя к берегу, Ваня вспомнил, что лодку он оставил в камыше, выше по течению. На мгновение он было подумал пойти за ней, но тут же оставил эту мысль и, не раздеваясь, вошел в воду. В этом месте река была узкой, и он быстро переплыл на другой берег.

Дома было тихо и темно. Ваня подошел к кухонному окну и прислушался. Он был уверен, что мать не спит, ожидая его… Она никогда не спит, если кого-нибудь нет дома – такая уж беспокойная.

Ваня осторожно обошел вокруг хаты и тихонько постучал в дверь. В сенях прошлепали босые ноги и послышался знакомый скрип отодвигаемой щеколды.

– Пришел?

– Живой и невредимый.

Мать в темноте обняла сына.

– Разве можно так, – только и могла произнести она.

– Я говорил – придет, – отозвался из кухни отец.

– Мокрый ты весь.

И больше ни вопросов, ни упреков.

– Я тебе поесть соберу.

– Нет, мама, дай переодеться.

Через несколько минут в хате установилась тишина. Ваня лежал навзничь с широко открытыми глазами. Он видел деревья, слышал шум, глухой топот ног, а над головой сияло горящее сердце.

На затылке, глухо отдаваясь в подушку, бился пульс. И сквозь легкий шум в ушах только и слышно было, как мягким прыжком спрыгнул с печки кот Мурчик и мерно защелкал язычком, лакая в черепке молоко.

Часть вторая

Ночь под Новый год

Полгода грохочет, скрежещет и воет невиданная доселе война. На полсвета раскинулась она. Горит земля, пылает в кровавых заревах небо, рушатся воздвигнутые людьми дворцы, школы, музеи и дома в городах, дымом в небо уходят деревни и села, корчатся и гибнут от пожаров сады.

А с запада на восток все продолжают двигаться вражеские колонны автомашин, конные обозы, войска.

Но какая разительная перемена произошла во всем этом. Что же случилось? Почему все реже и реже слышится гортанный смех, гнусавые трезвучья разукрашенных перламутром аккордеонов, монотонное и назойливое, как мушиное гудение, звучание губных гармоник? Почему так редко стала звучать самая модная из всех песен: «Комме цурюк, Мария»?[8]8
  «Вернись назад, Мария» (нем.).


[Закрыть]

Притихли, ссутулились вояки, опустили головы «непобедимые», приподняли воротники своих длиннополых серо-зеленых шинелей.

Не с хлебом и солью встретила Советская Россия непрошеных гостей. Нет, улыбчатая, добрая, она сурово сдвинула брови и не руку для приветствия, а орудийные стволы и автоматы вскинула навстречу грабителям. Банкет в Кремле, назначенный фюрером, не состоялся.

Вечереет. В палевой морозной дымке плавает оранжевый круг солнца. Дышит холодом розоватая, в синих разводах теней, степь… Деревья в садах, крыши хат и сараев, колодезные журавли, – все обряжено в густой, бахромчатый иней. Сказочной росписью разукрасил мороз маленькие оконца хат по всему селу. Над крышами вьются белые султаны дыма.

По улицам Цебриково с визгом и скрипом ползут огромные темно-зеленые фургоны. В сумерках они кажутся черными. Рыжие, куцехвостые лошади плетутся, еле передвигая ноги, тяжко водят впалыми боками, дышат со свистом. Тяжело им тащить по снегу эти махины на колесах. На козлах попарно, закутанные с головой в одеяла, бесформенными серыми кучами, словно окаменелые, торчат солдаты.

Это все крепчавший мороз загонял на ночь в Цебриково большой немецкий обоз.

Он расползался по селу, наполняя гомоном потемневшие, безлюдные улицы. Немцы размещались по хатам. Заскрипели колодезные журавли, загремели обледенелые бадьи.

У Никитиных разместился санитарный пункт обоза.

Семья, как обычно в дни таких нашествий, сгрудилась в кухне.

Ваня, недавно вернувшийся с работы, иззябший, отогревался на печке.

Хата Никитиных наполнилась шумом, стуком каких-то тяжелых предметов, звяканьем оружия и котелков и хриплой, гортанной скороговоркой.

Вскоре в кухню вошел толстый белобрысый унтер-офицер. Потемневшее от холода лицо его со светлыми глазами и бровями напоминало негатив.

Он осмотрелся кругом и заглянул в печку, где лениво трещал и дымился отмякший бурьян.

– Эй, матка, давай, давай! – прокричал он осипшим голосом.

Лукия Кондратьевна не понимала, что этому толстяку было надо, и недоумевающе смотрела на него.

– Мало, мало! – настойчиво повторил он несколько раз.

– Чего мало? – переспросила женщина.

Унтер-офицер, тыча пальцем в печь, повторял свое «мало».

– Ваня, что он балакает, не пойму?

– Жарче топить велит, видишь, на огонь показывает.

– Ду бист кранк?[9]9
  Ты болен? (нем.)


[Закрыть] – спросил немец Ваню.

– Мама, скажи этому паразиту, что я больной и пусть не пристает.

– Я не умею, сынок.

– Ну, покажи.

Мать прижала ладонь к щеке и, склонив голову на бок, изобразила гримасу, понятную на всех языках.

Унтер-офицер отстал от парня и снова прицепился к хозяйке. Он ковырнул ногой кучу бурьяна у печки и презрительно осклабился.

– Шлехт, плехо.

– Лучше нет.

– Ох, русски! – Он выскочил во двор и вскоре вернулся с длинной жердью, выломанной из потолка сарая, искромсал ее и, набросав полную печь, ушел.

Через некоторое время в хату стали набиваться солдаты. Это были обмороженные обозники.

Унтер-офицер, оказавшийся фельдшером, снова зашел в кухню уже в белом халате. Он взял со стола керосиновую лампу, оставив хозяевам стеариновую плошку.

– Германски. Гут.

Дверь из кухни осталась приоткрытой, и было видно все, что происходило в хате.

Притаившись на печи, Ваня с Маней стали наблюдать, как солдаты, морщась от боли, снимали с себя сапоги, ботинки, отдирали от обмороженных ног носки, с дикими воплями стаскивали с почерневших рук тонкие шерстяные перчатки. У некоторых из солдат обморожение было так запущено, что кожа покрылась бурыми язвами.

Все солдаты, которые приходили и уходили, казались Ване и Мане какими-то жалкими и смешными в своих долгополых шинелях и пилотках с опущенными на уши отворотами, в сапогах с короткими голенищами и множеством железных шипов на подошвах, будто специально вбитых для того, чтобы сильнее мерзли ноги.

Но вот двое санитаров внесли на руках низкорослого, щупленького солдатика. В шинели не по росту, в чудовищных соломенных эрзац-калошах он походил на гнома.

– Ваня, глянь, глянь, чучело какое! А на ногах корзины. – Маня не выдержала и фыркнула.

– Тш-шш-шшш, тихо, а то дверь закроют, – шепнул Ваня.

С солдатика сняли пилотку и подшлемник. При неярком свете лампы обмороженное и распухшее лицо карлика казалось совсем черным.

Пока санитар разматывал с его ног тряпки, он дробно стучал зубами и тихо, совершенно по-щенячьи взвизгивал. Но в момент, когда фельдшер приложил к почерневшим пальцам бинт, пропитанный спиртом, солдатик не выдержал. Он пронзительно вскрикнул, маленькое лицо его сжалось в комочек, стало еще меньше, на выпученных от боли бледно-голубых глазах показались слезы.

– Это он с нашим дедом Морозом чокнулся, – сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, сказала Маня.

Ваня кивнул головой, продолжая наблюдать.

Все время, пока шла перевязка, солдатик истошно кричал.

Наконец операция кончена. Толстяк-фельдшер написал бумажку и, засовывая ее в карман больного, сухо пробубнил:

– Антон Винтер, гефрайтер[10]10
  Ефрейтор (нем.).


[Закрыть], лазарет.

Кто-то из присутствующих мрачно пошутил:

– Как же это ты, дружок, с такой фамилией Винтер[11]11
  Зима (нем.).


[Закрыть] – и обморозился?

Но маленький солдат не обратил на эту шутку никакого внимания. С ним сейчас происходило нечто необычное. Он засуетился, с живостью, доселе скрываемой, заерзал на скамье и перестал стонать. Казалось, что боль его совсем унялась. И только маленькое буро-зеленоватое лицо его сжалось в комочек, но уже не в гримасе страдания, а в блаженной улыбке. В водянисто-голубых глазах, в которых еще стояли слезы, отражалась плохо скрытая радость.

– Лазарет? Гут, гут… – повторял он, давая нести себя санитарам.

В хате стало неожиданно тихо. Солдаты молча провожали этого жалкого обмороженного карлика, одни сочувственно, другие завидуя, что у него теперь больше шансов, чем у них, остаться в живых.

– Ваня, этот довоевался, да? – прошептала Маня.

Ваня молча кивнул головой.

Тихая морозная ночь. Небо как в сказке – темное, в бриллиантовом мерцании бесконечно далеких звезд. Все на земле укутано пышным искрящимся покровом снега. А над крышами хат, будто подпирая звездный купол неба, высятся белые колонны дыма. В разрисованных инеем маленьких оконцах тускло мигают огоньки.

Вдруг неожиданно где-то на краю села взвилась зеленая ракета, и на несколько секунд все стало зеленым. Не успела она погаснуть, как следом за ней, будто струя горячей крови, брызнула в небо красная ракета, затем где-то в другом месте вспыхнула синяя, желтая, снова зеленая. И через короткое время в разных концах села затрещали, зашипели разноцветные дуги. Шум и гам мгновенно заполнили село.

В эту ночь в пьяном разгуле, с фейерверками и тостами, с песнями на чужом языке, в село Цебриково вторгался новый тысяча девятьсот сорок второй год.

На кухне у Никитиных духота, смрад. Плита раскалена. Под потолком висит плотный, сизый слой угара. У плиты солдат с засученными по локоть рукавами, весь мокрый от пота, жарит на сале отваренную в мундирах картошку. Солдат не хочет пачкать руки, поэтому всякий раз приказывает хозяйке подкладывать в плиту.

– Давай, матка! – методически повторяет он, тыча сапогом в кучу камыша у плиты.

В горнице слышен пьяный гомон, звон стаканов и дребезжанье консервных банок. Там трое медиков пьют, режутся в карты и орут песню:

 
Эс гейт алле форибер,
Эс гейт алле форбай,
Нах айнем децембер
Коммт вааер айн май[12]12
  «Все идет, все проходит, за декабрем снова придет май» (нем).


[Закрыть].
 

Они кончают ее и начинают сначала, будто боясь хоть на миг оборвать. Видимо, им, очумевшим от декабря, сладко мечтать о мае, который обещает песня.

Как только солдат со сковородой вышел из кухни, Ваня схватил ватную фуфайку и выскочил во двор.

Село глухо гудело. Рядом в сарае звучно жевали сено немецкие лошади.

Вдруг, в стороне школы, на северной окраине села, хлопнули один за другим два выстрела и прокатились скупым, суховатым эхом.

Ваня осмотрелся кругом. В хате за окном маячили, кривлялись три тени игравших в карты солдат.

В палисаднике перед окном, втиснутый между двумя абрикосовыми деревьями, стоял крытый брезентом фургон.

Ваня подошел к нему и осторожно пощупал поклажу. Под руку попался большой тюк белья, тут же лежали мешки с бинтами и сапогами. Он подошел к высокому ящику, служившему в то же время сиденьем. Вдруг ему показалось, будто совсем близко хрустнул под чьими-то ногами снег.

Ваня присел у колеса и замер. Сердце испуганно забилось. Несколько секунд было тихо, затем снова послышался хруст шагов. По спине пробежал холодок.

«Попался… Следили, – мелькнула мысль, – бежать? Нет… хуже… лучше притаиться и наблюдать», – решил он, осматриваясь, куда бежать, если придется.

В этот момент из-за угла показалась маленькая фигурка девушки.

Ваня узнал и бросился к ней.

– Поля?

– Я, – тихо отозвалась девушка.

– Что случилось? – с тревогой спросил юноша.

– Ничего.

Ваня понимал, что что-то случилось, и, может быть, нехорошее или, больше того, страшное и непоправимое. Сердце будто оборвалось и камнем упало. Он тихонько взял девушку за плечи и, всматриваясь в ее лицо, спросил:

– Как ты попала сюда ночью, раздетая, без платка, в такой мороз?

– Я бежала и… не чувствовала холода.

Поля старалась говорить спокойно. Но порывистое дыхание и легкая дрожь в голосе выдавали ее волнение. Ваня распахнул полы своей фуфайки.

– Скорей давай сюда, а то закоченеешь.

– Не холодно мне, – упрямо отозвалась девушка.

– Ишь ты, храбрая какая. А ну!

Он привлек ее к себе и прикрыл полой фуфайки.

– Идем в сени, там расскажешь.

За дверью пьяные солдаты хрипло вразброд тянули:

 
Нах айнем децембер
Коммт видер айн май…
 

– Ну, рассказывай.

– Немцы у нас. Четверо. Один рыжий, глаза большие навыкате, готовил на кухне и все приставал ко мне. А когда они напились, он, пьяный, стал тащить меня с печки танцевать. Я отбивалась, ударила его локтем и разбила нос. Другие стали смеяться над ним. Он рассвирепел и так сильно дернул меня за руку с печки, что я упала и ударилась о скамейку. Вот, чувствуешь? – Поля взяла руку Вани и провела ею по своему лицу. На выпуклости скулы Ваня нащупал холодную, липкую ссадину.

– Сволочь! – вырвалось у него.

– Я оттолкнула его от себя и выскочила на улицу, – продолжала Поля. – Он следом за мной. Куда бежать? К Тамаре – далеко, да и улица людная, пьяные немцы кругом. Я бросилась в сарай и спряталась за корову. И он ввалился за мной. Слышу, чиркает зажигалкой, ищет меня. Я вдоль стены ползу обратно к двери. Он за мной и впотьмах наткнулся на корову. А наша Маруська чужих не любит, ударила его. Он рассвирепел еще больше и выстрелил в корову. В этот момент я выскочила из сарая и бросилась через дорогу, в садик. Я бежала по глубокому снегу, не чуя под собой ног и не соображая, бежит он за мной или нет. Вдруг над ухом что-то свистнуло и впереди полетели сучья. Я поняла, что он стрелял в меня. Только когда подбежала к вашему саду, оглянулась. Никого не было, он не побежал за мной, видно, холода побоялся.

Поля умолкла. Плечи ее зябко вздрагивали.

Ваня осторожно, обеими полами фуфайки еще плотнее укутал девушку и наклонился к ней. Теперь его щека слегка коснулась ее непокрытой головы. И в первый раз в своей жизни юноша заметил, что девичьи волосы так хорошо пахнут.

Они долго молчали, слушая, как рядом гулко стучали два сердца.

Ваня ощутил, как в нем в эту минуту возникло какое-то совершенно новое, неизведанное им чувство. Была ли это нежная жалость к девушке, которую так грубо обидел немец? Или это было чувство юношеской дружбы, особенно ярко проявившееся именно сейчас, когда одного из них постигла беда? Нет, невозможно было разобраться в этом. Может быть, спросить ее, что чувствует она? Может, она поможет определить это чувство? Он попытался подыскать слова, но тут же решил, что слов таких нет в природе, и произнес первые попавшиеся:

– Хорошо, что ты убежала от них.

– Хорошо, – повторила Поля почти беззвучно.

И это «хорошо» прозвучало для юноши ответом на его немой вопрос. Трепетное чувство к девушке охватило его. Он пожалел, что все это случилось не при нем, он убил бы это пьяное рыжее животное, перекусил бы горло, растоптал бы ногами, как гадину.

– Ничего, Поля. Мы им за все отплатим.

– Да, Ваня.

– Тебе холодно?

– Нет…

– А вздрогнула.

Девушка распахнула закрывавшие ее полы, будто ей стало жарко, и с едва сдерживаемым волнением заговорила:

– Не могу прийти в себя. Подумай только: выстрелил, гад, только за то, что не пошла с ним танцевать. Прямо за людей не считают…

– Успокойся, Поля, тебе нужно отдохнуть, отогреться. Сейчас же идем в кухню. Ты ночуешь у нас.

– Не знаю, Ваня, я боюсь за маму, как она волнуется теперь, бедная. Ведь она не знает, что со мной, где я. А что, если я сейчас побегу домой?

– Ни в коем случае, – решительно возразил Ваня, – тебе нельзя показываться, пока эти шакалы не уедут отсюда. А утром, если они не уедут, я пошлю Маню. Она все передаст тете Даше.

Поля согласилась.

– Вот и правильно, – прошептал Ваня и, сам не зная как, обнял девушку и, наклонившись, ощутил на своей прохладной щеке нежную с царапинкой щеку и уголки горячих губ.

Они вошли в кухню. Здесь было темно и жарко. Ваня помог Поле влезть на печь.

– Прячься за Маню, к стенке, – шепнул он, – спокойной ночи, Поля.

– Спокойной ночи, Ваня.

За дверью слышалось пьяное бормотание солдат. Затем все четверо выходили на улицу и там громко разговаривали. Потом вернулись и вскоре захрапели.

В хате было жарко. Ваня сбросил с себя фуфайку, положил ее на край скамьи под голову и, не разувшись, лег навзничь. Сон не приходил. В воображении чередовались различные картины. То он видел себя в окопе за пулеметом. Он жмет гашетку – и падают, как скошенные, враги. То обвешанный гранатами, с ящиком тола, он на линии железной дороги. Видит, как побежало по шнуру маленькое пламя, и грохот взрыва раскалывает ночную тишину… А то вдруг он верхом летит впереди рассыпающейся веером конницы. Чапаевская бурка черными крыльями бьется за спиной по ветру… «Товарищ командир, задание выполнено», – докладывает он. А кругом лес, огромные сосны вокруг. Спокойно и величаво рдеет в руке знаменосца отряда алое, шитое золотом знамя… Тяжелая рука ложится на его плечо, и знакомый голос учителя звучит тихо, но внушительно:

«Ночь минует, Ваня, и скоро наступит рассвет. Он идет с востока, а мы пойдем навстречу…»

И снова мелькают отрывочные картины: лес, полотно железной дороги, глубокие снега, огненные столбы взрывов, фашисты, падающие под пулеметным огнем.

И всюду рядом с ним она, красивая тоненькая девушка с черными, как антрацит, глазами.