Текст книги "4 жизни и 2 казни. Часть I"

Лучегорск, бард-фестиваль

«И тут разбойники пустились в пляс!» – парень в забавной кепочке и чёрной куртке, бросился на освещённую костром площадку, вокруг которой сидели мы – барды и просто любители авторской песни, которых собрал фестиваль авторской песни в Лучегорске. Парень, как говорится, отжигал, всеобщий гогот и гомон одобрения этой инициативы поглотил звуки песни, кто-то ещё продолжал наяривать «Не желаем жить по-другому», но в основном народ пустился действительно кто в нетрезвый пляс, кто в разговоры, кто (по большей части) предался бряцанию кружками, в которых плескался сэм, ядрёный, местного производства самогон. Раздолье и приволье для всякой несусветной забавы, там, в несусветности, наверняка тоже пустились в пляс все, кто только был рядом, и уж Алконост по праву должен был там быть главным певчим.

В темноте коренастый и несколько толстоватый парень в очках втолковывал что-то собеседникам насчёт того, что здесь он действительно нашёл то, чего хотел, настоящий фестиваль авторской песни, что такой фестиваль – это как раз то, что бывает у него на родине, в Ростове-на-Дону. «Ба! Ничего себе-себе!» – думаю, – «Это сколько ж тысяч километров отсюда?» Нормально, так парень приехал на фестиваль. Думаю, надо немного здесь задержаться, послушать его ещё, поспрашивать да пообщаться, как говорится, но меня отвлекает всеобщий взрыв не то рёва, не то смеха – один не в меру общительный товарищ из Уссурийска несёт на плече кого-то, опять же при освещении уже затухающего костра. Что его спровоцировало на такую шутку относительно именинника так и осталось для меня невыясненным, но нёс он – «А щас мы его унесём, унесём-унесём!» – здоровяка из нашей делегации, Саню Омбыша. Тот комедию поддержал, и оба через минуту-другую предложили перейти в помещение корпуса, где и продолжить торжество. Все дружно поддерживают эту идею, мы компанией перекатываемся в помещение, где рассаживаемся за столами, составленными в один ряд, гомон, гогот, опять песни. Поздравительные речи, тосты. В нашей кампании звучит идея о том, что можно продолжить самогоном, пренебрегая водкой, имеющейся на столе. Витя Сафонов высказывает сомнения, однако я поддерживаю Сашу Рябко, владельца особо крепкого напитка, есть желание сравнить лучегорский и наш – «какой скуснее»? Нашего немного, пластиковая бутылочка, кажется, была 0,33, на удивление пьётся легко. На удивление потому, что всё-таки отдаёт «сэм» спецификой кустарного производства. Не сильно, но что-то в нём есть. Крепость точно есть, перебивает привкусы-запахи.

Я вклиниваюсь в общий поток поздравлений имениннику и объясняю ему, что сейчас и наступит торжественный миг, когда я вручу ему мой подарок на день Варенья, который вёз специально в качестве презента в столь весомую дату. На столе появляется мой бренди, «Чёрный аист», мы комментируем, что в былое время чёрный пластик на его пробке был с «позолоченной» рельефной картинкой птицы. Коньяк (пусть даже бренди) тоже пьётся хорошо, благородный напиток и крестьянский напиток не вступают во внутреннее противоречие.

Песни, поздравления, «С нею тоже можно и в путь и в бой», гитара по кругу, «Я на вершину поднимусь, своей рукой качну луну, и звёзды яркие в ладонь смогу собрать я…”, гитару имениннику, «В два конца идёт дорога, но себе не лги – нам в обратный путь нельзя», хором, «здесь косынку голубую я прищурившись искал. И забудутся едва ли…» Постепенно всеобщее заседание распределяется более по группам, которые растекаются по помещениям корпуса – за столом остаются немногие, некоторым из которых суждено встречать утреннюю зарю именно здесь. Мы какое-то время ещё бодрствуем, вращаясь в потоке общения, переходя из комнаты в комнату, однако постепенно укладываемся на ночёвку в спальники. Я сижу в кресле и подпираю челом стекло, и внезапно вижу картину двухлетней давности – наш автобус-утюг встал посреди таёжной дороги, и даже всемогущий Петрович, водитель, ничего не мог с ним поделать, выручили наши совместные усилия. Мы дружно упёрлись руками в горб и растолкали утюжок, отправляемся в путь, в бард-автопробег, туда, где за туманными сопками плещется Японское море, попираемое «двумя братьями». Сон-пятиминутка обрывается усилием подсознательной воли – поднимаюсь, иду и падаю в спальник. На следующее утро предстоит более официальная часть мероприятия.

А того парня, который Саню таскал на плече, встретил я пару лет спустя в Уссурийске, он оттуда, оказывается. Был он на условном, за что его осудили, он не стал нам тогда говорить. Как и в тот раз в Лучегорске был он изрядно пьян. Видать по пьяному делу и натворил он чего-то подсудного.

Смерть

У меня было плохое чувство все несколько дней перед тем. Как червячок, который точит и точит изнутри, сильнее и чаще, реже и не так сильно, но постоянно. И ничего поделать нельзя. Это Сирин поёт свою печальную песню, он уже знает точно, как дальше здесь всё сложится. Где-то ещё призывно завывают Симарглы, но они не печалятся, а предчувствуют скорую встречу с ещё одним, который вступит в их стаю. Почему-то у собак жизнь гораздо короче, чем у кошек. По нашим меркам ему было бы уже 80 с лишним, если умножать на 7 его года. В последние месяцы он был почти постоянно хмурый, тусклый потухший взгляд выдавал его постоянное страдание – на спине были болячки, «шишечки», как мы их называли, которые были в течение скольких-то лет небольшими, горошинками, похожими на напившихся кровью клещей. Но в какой-то момент одна стала расти и расти, выделяясь уже неестественно большим уродливым размером на его спине. Другие тоже росли и когда-нибудь стали бы такими вот безобразными блямбами. Я видел, как он смотрел по временам на свою спину, принюхивался к непонятной напасти, вылизывал «шишечку», в его глазах читалось недоумение. Такого он ещё не встречал. В какой-то день он начал уже не только лизать эту «шишку», но и как бы прикусывать её слегка. Видно было, что ему было неудобно с нею.

Врач сказала, что прооперировать можно, но гарантированно вырастут другие, возраст у него уже не тот, чтобы такие операции по удалению опухолей переносить. Мучиться он будет. Сейчас-то на него было больно смотреть. Неудобно ему, больно. В какой-то момент он сгрыз, видимо, эту «шишечку». И она стала кровоточить. Он её вылизывал, она не проходила. К прихрамыванию лап – а задние лапы у него уже года два «припадали», как у ревматика, и хвост мотался из стороны в сторону не так бодро, как раньше – у него добавились какие-то уловимые глазом неестественные движения во время ходьбы, его как бы поводило в сторону слегка. Я думаю, ему было больно, может быть другие «шишечки» тоже начинали свою активность. Было жалко его, точил червячок жалости, тоски, сомнения, песня Сирина лилась где-то там, не слышная уху, но заполнявшая подсознание.

Врач в очередной раз вынесла свой вердикт, прозвучавший приговором, операцию он может не пережить, если и переживёт, то будет мучиться, дотянет только лишь до следующей операции. Я для себя в какой-то момент решил, что это будет не жизнь для него.

Собака – это сильный красивый умный зверь, как жаль, что я по малости лет, по неопытности, по глупости часто не понимал его. Сейчас я осознаю, что я виноват перед ним, виноват своей бестолковостью: зверю надо всегда делать скидку – он не может говорить по-человечески, не может всё объяснить, что болит, где страшно, чего надо, чего по зарез необходимо. Стыдно, что не всегда я понимал его. Не хватало опыта ли, разумения ли или терпения. «Простил бы он меня, глупого», – такая мысль постоянно всплывает в мозгу при воспоминании о нём. Прости меня, зверь! Виноват я перед тобою, крепко виноват.

В тот день мама с ним погуляла, у меня не хватило самообладания. Была зима, выпал снег. Он любил снег, радовался ему, хотел побегать кругами, так, как это бывало раньше. А не мог. И видно было, что он с удовольствием бы поносился тогда по двору, рад он был, смотрел вокруг тусклым радостным взглядом почти счастливого и почти беззаботного животного. Только вот не всё было с ним в порядке.

Когда приехали врачи, он почувствовал, что будет что-то нехорошее. Последние час-полтора, мы как-то старались что-то говорить, что-то ободрительное ему говорили. А в мозгу свербят мысли: «А это он в последний раз погулял. А вот он в последний раз поел. Неужели вот сегодня я глажу его по спине в последний раз? И больше не смогу почесать ему за ухом? И он не подойдёт ко мне, намекая, что пора бы пройтись погулять?» Тем не менее, как-то вот в тот день я морально для себя решил, что ему не будет уже легче, а так он не будет мучиться. Это было бы издевательством над ним, над сильным зверем, привыкшим бегать, прыгать, лаять, но не лежать беспомощно и беспокоиться о болячках, которые становились с каждым днём всё хуже и хуже.

И вот врачи с серьёзными лицами заходят в квартиру. Он как-то сразу сел в большой комнате, серьёзно смотрел на вход в комнату и стал рычать. Врачи были спокойны, может быть белые халаты особенно взволновали его, он не боялся прививок, укольчиков, которые ему делали регулярно, но это всегда было так, что мы ездили, ходили в больничку, а не врачи приезжали на дом. А тут что-то новое. По-другому – люди в белых халатах приехали к нам домой…

Врачи попросили успокоить собаку. Мама как-то сразу не выдержала – до тех самых пор она всё бодрилась, подбадривала нас, меня, мне говорила, что-то в смысле того, что так вот получается, надо, так надо. А тут уже совсем не то, она как-то в голос расплакалась и ушла из комнаты. Отец тоже не очень то понимал, как и что сделать в этот момент. Я наоборот, несмотря на горе, точившее меня все предыдущие дни, собрался таки в тот момент и взял себя в руки. Подошёл к нему и спокойно и уверенно что-то сказал ему. Стал чесать ему за ушами, смотрел ему в глаза, прижал его морду к себе. Он был спокоен, рычал только. Но я его знал, он был спокоен в тот момент. Врач тихонько подошла сбоку, и сзади мелькнул шприц. Он не вздрогнул, не дёрнулся, так же спокойно сидел, и я ему чесал за ушами.

Он это дело любил, я ему часто чесал за ушами, когда мы чистили его пылесосом – шерсть у него была густая, волнистая, регулярно мы его чистили таким вот манером. И когда гуделка шла ближе к голове, к ушам, то обычно он чрезвычайно волновался, лаял, вырывался, но если я брался ему «уши чесать», то всё происходило на диво спокойно. В чём-чём, а в этом моменте я его отлично понимал – сам когда-то жутко боялся в парикмахерской «гуделки», щекотавшей голову.

Вот и в тот раз я ему «чесал уши». Он какое-то мгновение-другое сидел ещё с полуприкрытыми тусклыми глазами, потом вдруг резко сник вниз, на клеёнку, предварительно постеленную ему в качестве последнего логова. В теле его ещё есть жизнь, движение, сила, но он уже не здесь, не с нами, он как бы стремительно заснул, выпал из реальности, из моих рук и быстро улетел куда-то в другой мир. Может быть ему было хорошо в эти последние секунды – я видел, как его хвост выгнулся крючком. Он лежал как бы частично на боку. Потом сразу весь обмяк. И замер. Уже навеки… Он действительно отправился в путь, взирая ещё на нас из своего нового мира удивлённо и снисходительно. Этот путь будет по земным меркам бесконечным, но по меркам того мира, где он сейчас это путешествие продлится быстрее мига. Он вступит в гордую стаю Симарглов, там, где бесконечность времени даёт приют душам животных.

Дело было сделано. Врач отошла в сторону, отец отдал ей деньги, врачи уехали. Мы все как-то разошлись, я ушёл в свою комнату. Мама плакала в голос, ходила, иногда заходила ко мне. Я лежал на кровати, на спине, рукой прикрыв глаза. Всё. Его больше нет. Нету. В тот момент, может быть, пара слёз скатилась у меня из глаз, но в целом я морально был готов к этому моменту. Тяжелее было в последнюю неделю перед этим. Мне лично.

Мы потихоньку уложили его – завернули в клеёнку, завернули в приготовленную попону и уложили в мешок. Это было так неестественно и уродливо, что и сейчас при воспоминаниях об этом моменте, уже после его смерти, к горлу подкатывается ком. Вот и тогда я тоже всё крепился и старался всё что-то делать, руками, что-то может быть немного поспешное. Отец, как мне показалось, не очень-то понимал меня. Мама плакала, уже не так громко, но она не ожидала, что так это страшно будет, и что так жаль теперь его.

Мы двинулись в путь. Я старался всё что-то делать, хотел нести мешок с тяжкой ношей непременно сам, думаю, что в движении я как-то мог лучше укрепиться в навалившемся на нас горе.

Мы пошли на сопку. Туда, где мы с ним так часто гуляли, по тропинке, вверх, над гаражами, в три-четыре полки резавшими подножие сопки. Далее по склону была только трава и тропинка, по которой мы ходили на прогулках. Чуть выше начинался густой кустарник, орешник. Я вспомнил, как давным-давно, когда он был ещё совсем маленьким, пушистым и беспомощным, мы вышли туда на сопку, может быть, впервые. Как ему было сперва интересно увидеть новые места, а потом, когда мы были уже в кустарнике, он вдруг неожиданно испугался, да так сильно, что редко когда так бывало. Стал скулить и вырываться прямо-таки назад, в сторону, куда-то вбок, но прочь, прочь оттуда из этих кустов, со всех сторон обступивших нас стеной. Видимо, тогда ему в голову пришла мысль, что мы его заведём в кусты и оставим, или он там потеряется, или что там в кустах прячутся некие недруги, которые всем нам могут здорово навредить. Сейчас вот подумал: а может быть он тогда почувствовал, что там, недалеко, будет когда-нибудь его последний приют в этом мире?.. Еле мы его тогда успокоили. Как только мы вышли из кустов, и он повеселел.

Теперь вот мы пришли к тому же кустарнику, но с другой стороны. Выбрали место под кустами, на краю кустарника. Выкопали ямку. Достаточно глубокую, он был крупным псом, переростком. На выводках его «браковали» из-за «лишних» 4—5 сантиметров в холке. Попрекали ещё белым «галстуком», эффектно разрезавшим чёрную шерсть его груди и даже слегка доходившим до характерного для этой породы подпала внизу. Мы положили нашу ношу в яму. Засыпали землёй. Заложили-завалили камнями. Чтобы собаки не разрыли могилу. Постояли, посмотрели на могилку, на окрестности, на город. Пошли назад. Больше у нас нету собаки…

Когда-то где-то были мы – в гостях ли или у Мамуси, где-то она жила за городом, видимо, с собачкой. Как я помню, были мы тогда с дедом и бабушкой там. Они что-то делали. А я развлекался с собачкой. Она была такая маленькая (для меня тогда конечно большая, почти половина меня тогдашнего), с черно-белой и дымчатой шерстью, длинной, вислой, она мне очень обрадовалась. Дворняжка-болонка, в общем. Что-то мы тогда с нею вместе делали, резвились в общем. Она действительно меня любила, эта большая собачка. Это был первый раз, когда я персонально познакомился с такой живностью. Не помню, где это было, как дело происходило, что происходило. Что-то дед весело комментировал, бабушка улыбалась, о чём-то они говорили, мне было интересно, но хоть убей не помню о чём шла речь. Может быть, я тогда и не понимал ещё достаточно слов. Но находиться в этом обществе вкупе с собачкой было интересно до ужаса. Так я впервые узнал, что такое собака.

Десять лет спустя после смерти нашего эрделя взялся я по объявлению помочь хозяевам крупной, 45 килограмм весом, собаки – полудворняга-полуовчарка немецкая – помочь с тренерством. Мы с пёсиком этим прекрасно друг друга поняли, всегда был рад он мне, прогулкам со мною. Спасибо тому, нашему первому собственному псу, большое спасибо: я свои глупости, неразумения хорошо усвоил и с новой собакой не делал уже тех ошибок, которые бывали тогда ещё, при жизни покойного нашего пса, и которых себе простить не могу и сейчас ещё. Жаль вот всё время, и до сих пор ещё, что нельзя исправить, наново с ним пообщаться, погулять – всё по-другому было бы у нас с ним теперь. А у овчарки трудный характер, хозяева говорили, что общение со мною очень положительно влияет на пса, он стал добрее и добродушней. Спасибо тому, первому псу! Большое спасибо.

Контрактник

В школе он был троечником, у меня осталось общее воспоминание о нём, как о добродушном, большом и несколько неповоротливом крепыше, который никогда особо никуда не лез. В последний раз живым я его видел году в 92-м, он ехал в автобусе, мы перекинулись парой слов, он работал сварщиком на комбинате. Потом я про него ничего не слыхал. До 2003 года.

Мне позвонили одноклассники и сказали, что он погиб в Чечне. Мы собрались все и хоронили его, встретились те, кто не видел друг друга уже как минимум лет пять-десять. Те, кто были хулиганами в школе, были уже либо «отсидевшие», с наколками на костяшках пальцев, либо на условном. Полухулиганы-полутроечники, говорят, стали милиционерами, только на похоронах они не появились. Те, кто были просто троечниками, стали либо выпивохами либо потенциальными алкоголиками. Все живут преимущественно в нищете. Крошечные зарплаты, задерживаемые минимум на месяц-два-три, почти никто не получил хоть какого-то профессионального образования. Один рассказывал, о том, что «мамка дала ему сто рублей и они пропили их». Самый успешный кадр работал на стройках и ремонтах во Владивостоке, на выездных хлебах. На похоронах он тоже отсутствовал. Юля, которую я уже не видал лет 12, стала видной женщиной, с выдающимися формами. Теперь вот работает уборщицей. Один одноклассник про погибшего говорит, что встретил его как-то перед этим его контрактом, он тогда сказал, что «запопал на 200 баксов», таксовал и «въехал» в какую-то машину. Как-то не верится, что из-за этого можно решиться поехать «повоевать», денег заработать. Наверняка были у него ещё какие-то проблемы. Как ты ни крути, а жизнь диктует свои условия и загоняет тебя в одном направлении. Вот он, получается, ещё быстрее остальных вперёд к неизменному тупику рванул.

Звонили нашей учительнице литературы, когда-то она была убеждённой коммунисткой. Замечательная была учительница. Теперь вот она не решилась встретиться со своими учениками. Говорят, что она спилась за эти годы, практически до уровня бомжа. Не верится! Нет верится, что за эти десять-пятнадцать лет жизнь могла так людей кинуть! Тем не менее это так. И цинковый гроб, который мы несём к машине – это увесистое доказательство реальности всего происходящего. Скоро мы его спустим в могилу.

На кладбище звучат речи. Мне нет охоты что-либо говорить. Лопата валится из рук, я чувствую себя неловко, не укладывается всё это в голове.

– Чё, Юрбан, употел? – Спрашивает, перенимая лопату копача Григорий, одноклассник, который когда-то был троечником, и конечно же стал выпивохой.

До чего же поганая жизнь то, как оказалось, у нас складывается. Как-то живёшь-живёшь вот так потихоньку, не обращаешь внимания на мелочи, а они-то все выстраиваются в стенки коридора, который тебе уже только в одном направлении позволяет бежать. Шаг влево, шаг вправо череповат плохими последствиями. Все собравшиеся своими историями подтверждают бессмысленность, тупиковость всего происходящего в этом государстве вообще и в этом городишке в частности.

На официальных поминках в ресторане один из «отсидевших», с наколками на костяшках предложил тост за погибшего, за того, кто воевал за Родину, воевал с настоящими бандитами. На него набросились наша классная руководительница и одна одноклассница – да брось ты, неразумное говоришь, какая родина, какое государство, плевать этой родине на нас! Я нашего уголовника поддержал, сказал, что он всё правильно говорил.

Вечером мы пили у Григория спирт, после официальной поминальной водки в ресторане, где мы посидели сколько-то часов. Поговорили: кто-то даже женился, кто-то спился. Кого-то нет с нами. Один после тюрьмы тачал сапоги да и помер. Всего-то на пару лет старше нас был, вечный второгодник. Он, кажется, после пятого класса в тюрьму загремел. За что, я точно не знаю, говорят, за изнасилование. Наша классная руководительница тогда нас всё пугала: почитайте, мол, какие слёзные письма пишет ваш кумир, с которого вы все пример берёте, посмотрите, как ему в тюрьме то туго приходится.

Теперь вот ещё один на тот свет отправился. Кто и как его там встретит? Сомневаюсь, что там ему уготован путь праведника. Говорят, он на срочной тоже был в командировках там, ещё в первую кампанию.

Десантник. Снайпер. На фотографии с чёрной ленточкой он в берете, в форме, смотрится серьёзным добряком. Говорят, его убил снайпер, попадание в шею. Когда мы несли гроб и подавали его в грузовик, я заглянул в маленькое застеклённое окошечко в гробу. Голова была повёрнута направо, чтобы не видно было разорванной шеи. Профиль его лица был узнаваем, в полутьме видны были темно– бурые пятна, как бы с гнойничками, на щеке и шее: очевидно, тело начало разлагаться.

Его закадычный школьный друг отправился на зону в тот же год за грабёж, на восемь лет. Реального срока отбытия наказания.

Мы выпили весь спирт, да как-то разошлись все по домам ли, по друзьям, у меня не было желания продолжать питие. Я ночью прошёлся пешком по городу, на улицах никого, тихо. Подышал воздухом и пошёл домой. Бесперспективно всё это. Ничего поделать нельзя. Ничего.

***

Сразу после кризиса выдался в Приморье сезон на орех. В Приморье кедровый орех особенный – он твёрже сибирского кедрового ореха, содержит какие-то масла, которые очень ценятся в китайской медицине. И вот в тот сезон весь орех как пылесосом вытягивало в Поднебесную – моментально образовалась пирамида из перекупочно-заготовительных фирм, которые покупали этот орех. Чем выше к маковке пирамиды, тем выше цена на орех. Те, кто работал в лесу, получали копейки. Вот там-то, в лесу и работали Морозик и Глобус. В кампанию они взяли бомжей да колдырей, которые вообще, даже не за копейки, а за водку и пожрать согласны были работать. Единственно, надо было ухо востро держать – водку они прятали и оберегали, а то была опасность, что компаньоны раньше срока спиртное выхлебают. Заготавливали мешки с орехом, складировали в условленном месте. Туда приезжали микроавтобусы перекупочных фирм, забирали орех и рассчитывались. Если кто забредал на территорию конкурентов, где был заготовлен орех, то таких непрошенных гостей, бывало, могли и убить. И никто ничего в лесу не докажет и не найдёт, умотала его какая-нибудь шишига и всех делов.

Познакомился я с этой кампанией на фестивале авторской песни, на берегу Японского моря, где в палатках, у бивуачных костров, спрятавшись под натянутыми тентами и парашютами от проливного дождя мы выпивали и пели песни.

Морозик рассказывает что-то о том времени, когда он действительно, как в той песне поётся, сидел в ожидании рейса в аэропорту Хабаровска – «но хабаровский аэропорт не забыть, не забыть мне по гроб». Глобус рассказывает о забавном случае, как он, работая сторожем на складе, застал цыган на месте преступления – они со склада тащили мешок с одёжей, а на его вопрос о том, что они делают, ответили, что воруют. После его комментария, что он сторожит, те оставили добычу и ретировались. В какой-то момент я предлагаю тост: «Господа, нам следует выпить, и немедленно, ибо в данном вопросе промедление времени – смерти безвозвратной подобно!» Что вызывает бурный и продолжительный смех, как бы в продолжение шутки я «удивляюсь»: почему так смешно? Глобус разъясняет, что «господ» в сандалиях на босу ногу, шортах и тельняшке не бывает, а если учесть, что мы все стоим под проливным дождём в толпе таких же туристов, разномастно разодетых, многие из которых выражаются совсем не цензурным языком, то шутка моя принимается на ура!

Был в той кампании ещё один приятель Ц`ыган, не потому, что он был цыганом, но внешний вид его был как раз как у заправского конокрада. Работал он в бывшей «губернаторской» фирме, где стартовала большая карьера первого губернатора Приморья. Много позже фирму перекупил другой тамошний коммерсант, бывший руководящий районный комсомольский работник, сколотивший капитал на «приватизации» одного маленького горняцкого предприятия в безвестном посёлке. При новом хозяине фирма сменила профиль на лесозаготовки – естественно, лес весь шёл в Китай. Вот Ц`ыган и работал у него на фискаре.

А так, у Ц`ыгана было хобби – телевизоры. Бывал он и в «телевизоре» не раз – за драки по пьяному делу. Но в принципе, его идефикс заключалась в ремонте телевизоров. И вот как-то я зашёл к нему в гости, он открыл дверь, весь из себя умный: на носу очки, за ухом карандаш. Проходя тёмным коридором, я не сразу понял, чем он был заставлен, что-то там было, но когда мы вошли в большую комнату, я понял – там были телевизоры. В коридоре они стояли рядами, ожидая своей участи, а в большой комнате была оборудована «операционная» – вдоль стенок стояло не менее десятка телевизоров, экранами к стенам, задниками внутрь, крышки с задников были сняты, внутренности их были в той или иной степени разворочены, тут же стоял паяльник, и лежали некие пособия. К внутренностям тут и там были приклеены бумажечки с надписями, названиями деталей. В общей сложности, не менее 15 пациентов были единовременно у него дома.

Не знаю, каков был результат всего этого домашнего производства, но позднее имел место быть один забавный факт. В гостях у другого нашего общего товарища пили мы чай на кухне, вдруг его жена сообщила, что у них в большой комнате сломался телевизор. Это было естественно то, что и надо Ц`ыгану, на 30—40 минут он исчез из нашего общества. Его жена пару раз навещала его на поле битвы, но не могла принести нам известий о положительном исходе дела. В конце концов она отправила его на кухню, сама осталась в большой комнате с детьми. Через пять минут она явилась в позиции «руки в боки» – хоть она и не понимала ничего в телевизионном деле, но после её «двух стуков» по нерадивому ящику тот заработал. Естественно, все мы, а паче всего Ц`ыган были весьма изумлены: практическая польза его телевизионного хобби проявилась в навыках его жены.

Глобус умер, Царство ему небесное… Ц`ыган наверняка и сейчас ещё работает в фирме бывшего руководящего комсомольского работника, и лес наверняка и сейчас потоком идёт в Китай. Скорее всего, работает там же и наш тогдашний гостеприимец, у которого некстати сломался телевизор в тот раз. Морозик когда-то уехал в Ольгу, работал там на агаровом заводе. Не уверен, где и как и кем он сейчас. Его сестра зарабатывала на хлеб древнейшей профессией, работала в «сосульках» во Владивостоке. Потом – стриптизёршей в местном стриптиз-баре. Бесы продолжают свой буйный пляс, стада носорогов и слонов топчут луга, посягая уже и на рощи и леса, колыхаясь бесконечными массами своих тонн в такт тревожной гулкой музыке.