Текст книги "Гадание по полету журавлей"
Автор книги: Иван Снежневский
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Я непременно позвоню вам, – с энтузиазмом уверила Анна, прощаясь.
Сперва я решил, что она не прочь закрутить роман с импозантным антикваром, но едва выйдя за порог салона, девушка пояснила:
– Ты представляешь, какую «конфетку» из этого можно сделать! Объявим, что экстрасенс в прямом эфире раскроет тайну старой усадьбы! Сейчас очень популярны подобные передачи.
Телевизор я практически не смотрел, но поверил ей на слово – по моим наблюдениям, народ действительно охотнее воспринимал всякую чушь, типа заговоренной воды и магических браслетов, чем прямолинейные и порой не особенно приятные рекомендации врачей.
– Ну признайся наконец, что ты с ней спишь, – такой фразой меня встретил Вита, устроившийся на кровати с учебником по пропедевтике внутренних болезней.
Я пожал плечами: что тут скажешь?
– Я же вижу, как ты на нее смотришь, – не отставал мой сосед по комнате.
– Ты Анну тоже буквально пожираешь глазами. И что – ты с ней спишь? – парировал я.
Вита в ответ широко осклабился:
– Я бы с радостью. Но она-то смотрит только на тебя.
Я лег на свою кровать и закрыл глаза. Привычка засыпать мгновенно, выработанная благодаря регулярным больничным дежурствам, на сей раз мне изменила. В голове одна за другой мельтешили картины: Анна улыбается антиквару, останки неизвестной девушки лежат на грязных камнях пола, открывается ларец, а в нем – след небесного камня, крестьянин подбирает упавший метеорит, экстрасенс рассказывает историю старинных предметов, незнакомый старик в зеркале небрежно мне кивает, девушка из усадьбы вдруг обретает плоть, поднимается с пола и молит: «Найди меня!», появляется Анна, с улыбкой меня обнимает и отнюдь не по-дружески шепчет мне в ухо: «Ну признайся, наконец, что ты этого хочешь»…
Филипп, 1914
Верховая прогулка с дядюшкой вышла на удивление приятной. Филипп, прекрасно управлявшийся с лошадьми, давно получил дозволение без ограничений пользоваться вежинскими конюшнями, некогда считавшимися лучшими в губернии. Хотя батюшка в последние годы распродал значительную часть выездных лошадей за ненадобностью, в стойлах все еще наличествовало несколько превосходных орловских коней, способных произвести впечатление даже на французского графа. Мальчик выбрал для себя спокойную кобылку, звавшуюся Флора – как и любимая лошадь ныне царствующего императора Николая. Герман Ильич предпочел гнедого жеребца по кличке Лавр, обнаружив тем самым недюжинное знание лошадей – здешние кони, практически не ведающие чужих рук, отличались норовистостью по отношению к незнакомцам, и лишь этот гордый и спокойный красавец благосклонно позволял себя оседлать любому. Глядя, как умело и ласково дядюшка снаряжает жеребца, уверенно и нежно похлопывает его по шее, мальчик впервые испытал к своему новоявленному родичу нечто вроде симпатии.
Потом, когда граф пустил лошадь галопом, направляясь к самой живописной холмистой части имения, Филипп оценил великолепную посадку и совершенное владение искусством верховой езды графа де Вержи и не без гордости отметил, что и сам не особенно от него отстает, хотя прежде ему не приходилось участвовать в подобной скачке. Флора была очень податливой лошадью, управляться с ней было несложно, и сейчас мальчик был ей за это безмерно благодарен. Стремительный аллюр по весеннему лугу, все еще сверх меры напитанному влагой, был серьезным испытанием и для коней, и для их всадников. Упоительный запах пробудившейся земли, резкие скрипичные звуки ветра в ушах и простор, раскинувшийся, казалось, до самого края земли… Мальчик давно не испытывал такого пронзительного, всепоглощающего чувства счастья. Нечто подобное прежде ему дарила только музыка.
Он был так увлечен, что не сразу заметил, как дядюшкина лошадь впереди замедляет шаг. На всем скаку подлетев к опушке леса, он увидел, что граф, спешившись, беседует с Агатой, дочкой отца Амвросия, вежинского священника. Девушке недавно исполнилось шестнадцать, и прежде скромная и незаметная, как лесной подснежник, она вдруг расцвела неимоверной холеной красотой садового цветка. Глядя на нее, Филипп порой был не в силах отвести глаз – так она была хороша. Этот эффект не имел ничего общего с влюбленностью, скорее уж с очарованием искусством, когда от работы, произведенной мастером, захватывает дух. А тут не иначе как потрудился сам величайший Творец. Мальчик невольно задумался о сущности красоты. Деревья тоже бывают симметричными и стройными или сучковатыми и кривыми, но мы никогда не назовем корявое дерево некрасивым. А человеческая краса – совсем иное дело. Когда он как-то спросил об этом мосье Деви, тот ответил, что красота человека – гораздо более сложное и многогранное понятие, чем естественное совершенство природы и процитировал древнегреческую поэтессу Сапфо: «Кто прекрасен – одно лишь нам радует зрение; кто же хорош – сам собой и прекрасным покажется». Загадка притягательной красоты Агаты была не только во внешней прелести едва раскрывшегося бутона, оказавшегося неведомым сказочным цветком, но и в чудесном, добром, отзывчивом сердце, невидимом сиянии, исходившим от него и налагавшим отпечаток на весь облик девушки.
Сейчас Агата, мило покраснев, показывала рукой на дальние поля и что-то объясняла графу, взиравшему на нее, как показалось Филиппу, с искренним восхищением. Завидев мальчика, Герман Ильич благодарно кивнул собеседнице, сказав ей что-то, от чего ее щеки залились еще более жарким румянцем, и вновь одним ловким движением оказался в седле.
Назад они ехали неспешно. Дядюшка доброжелательно расспрашивал племянника о жизни в усадьбе, внимательно выслушивал ответы и казался на удивление простым и милым, некоторой рассеянностью напоминая своего брата, Якова Ильича. Филипп даже было подумал, что все его демонические черты – лишь часть образа, необходимого для поддержания репутации спирита.
– А что ваша матушка? – спросил вдруг француз.
– Она умерла шесть лет назад, – неохотно отозвался мальчик.
– Я знаю, – кивнул тот. – Но смерть – лишь врата между мирами. Хотели бы вы с ней поговорить?
Филипп внутренне содрогнулся. Ужас перемешался с надеждой, недоверие вступило в схватку с желанием еще хоть раз услышать слова женщины, в которой прежде заключалась для него большая часть мира… Проведя первые годы жизни в столице, Филипп понимал, что благодаря взглядам матушки Ольги Павловны на воспитание, отличным от мнения общества, он избежал участи других дворянских детей. Потомство было принято держать в строгости, родители не одаривали своих отпрысков ласками, да и вообще мало ими занимались, предоставляя это хлопотное дело нянькам, дядькам да гувернерам. Барыня Ольга Павловна относилась к своей материнской роли иначе, не только без удержу балуя и лаская сына, но и постоянно душевно с ним беседуя, ненавязчиво прививая тот род благопристойности, что идет от внутренней доброжелательности, а не из страха перед наказанием. Характер мальчика, от природы довольно покладистый, благодаря мягким наставлениям матушки огранялся, подобно алмазу, пока не стал истинным бриллиантом. Прежде чем умереть вторыми родами, Ольга Павловна также успела развить в сыне врожденную способность к музыке, подарив ему тем самым неиссякаемый источник блаженства и душевных сил, а ее ранняя смерть, лишив утонченного и ранимого ребенка материнской ласки, привила ему склонность к миросозерцанию. Даже теперь, спустя годы после страшной утраты, он не переставал о ней тосковать…
– Нет, – твердо ответил Филипп. – Не хочу.
И то, как он это произнес, заставило графа де Вержи мгновенно отступиться. Если дядюшка рассчитывал завоевать таким образом сердце племянника, то тут же понял, как сильно ошибся, считая того испорченным мечтателем, избалованным глупой барыней до полного слабоволия и бесполезности. За решительным ответом мальчика скрывалась такая внутренняя сила, о какой он и помыслить не мог.
До усадьбы они доехали в полном молчании. Граф небрежно передал своего жеребца конюху, правда, приласкав его на прощание, а Филипп, привыкший сам снимать сбрую и чистить лошадь, повел Флору в стойло.
Если давняя тайная беседа Якова Ильича с мосье Деви была услышана мальчиком случайно, то этот ночной разговор Филипп подслушивал, полностью осознавая, что поступает дурно. Но попытка понять происходящие в усадьбе судьбоносные процессы, тщательно скрываемые за фасадом обычного бытия, ему виделась более важной, нежели блюдение собственной безупречной нравственности. Уловив своим чутким ухом в полночной тиши тяжелую поступь батюшки в гостиной, он неслышно прокрался вниз и притаился возле двери мосье Деви. Как и предполагал мальчик, Яков Ильич уединился с учителем, чтобы побеседовать о брате.
В тоне батюшки звучали несвойственные тому нотки обеспокоенности:
– Мастер Дий, вы уверены, что это богомерзкое занятие Германа не опасно?
– Ах, оставьте, брат мой, спиритизм стал настоящей манией среди всех сословий по всему миру, но ничего по-настоящему дурного он в себе не несет. Практически каждый мыслящий человек рано или поздно проходит через увлечение мистицизмом. Меня беспокоит другое…
Француз умолк, глубоко задумавшись, и Яков Ильич был вынужден прервать его размышления, спросив:
– Что же?
– О вашем брате в Париже ходит много сплетен, по большей части пустых, но кое-что меня тревожит. До меня доходили слухи, что спиритизм для него – это только дань моде, способ покрасоваться и впечатлить недалеких обывателей… И ширма для его истинной загадочной деятельности, связанной с древней черной магией.
– Мне казалось, чтобы овладеть магией, недостаточно изучить технический процесс, надо родиться колдуном.
– А он им и родился – разве вы не видите? Он не спроста с рождения наделен столь необычной внешностью – возможно, сам Темный пастырь так отмечает своих овец.
– И чем это может нам грозить? – заволновался Яков Ильич.
Мосье Деви пожал плечами:
– Феномен магии даже в наш век научного прогресса практически не изучен, возможности ее неясны, механизм действия неизвестен. Но наши просвещенные братья, собирающие и хранящие древние знания, считают, что черный маг может представлять огромную угрозу не только для отдельных людей, но и в куда более широких масштабах, если научится использовать не только собственную силу, но и управлять энергией зла, находящейся в других.
– Ну, этих других нужно еще найти.
– Что вы, брат! Сила зла таится в каждом из нас, и только наша воля мешает ей вырваться наружу. Всюду, где есть люди, найдется и зло.
– Так вы считаете, что можно ему позволить устроить здесь спиритический сеанс? –вернулся озадаченный Яков Ильич к насущному вопросу.
– Думаю, даже нужно. Чтобы впечатлить присутствующих, ему придется обнаружить хотя бы часть своей силы. Вот мы и посмотрим, на что он способен, – ответил мосье Деви.
Марфа, 1956
В райцентре матери поставили диагноз – аденокарцинома желудка. Оперировать было уже поздно, врачи разводили руками и опускали глаза. Агата приняла приговор на удивление спокойно, шла тихо что-то бормоча, осыпаемая листьями со старых вязов в больничном парке. Марфа расслышала только: «И возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его». Она знала, что мать иногда тихо молится и время от времени достает старинную Библию, спрятанную под ветхими половицами – подарок ее отца-священника. Но о чем она просит Господа, в каких грехах кается – не ведала, не принято меж ними было обсуждать такое.
Марфа в тот день пришла на работу совершенно разбитой. В тесной учительской было жарко натоплено. Возле печки притулился Семен Юрьевич, удобно пристроив культю на широкую лавку. Бывший директор, которому было уже к семидесяти, после выхода на пенсию продолжал каждый день являться в школу. Жена его, запомнившаяся сельчанам своим сварливым нравом, лет десять тому как покоилась на погосте, и дома он не находил себе места. Его шаткая, постукивающая костылями фигура, стала словно неотъемлемой частью местного храма знаний – просторной школьной избы с большими окнами. В райисполкоме давно шли разговоры, что вежинскую сельскую школу пора закрыть, а из года в год все более малочисленных ее учеников перевести в город, до которого автобусом всего-то сорок минут пути. Марфа ожидала этого события с мучительной тоской. Ее родное село постепенно вымирало. Душу его вырвали уже давно, Марфа была тогда слишком мала, чтобы помнить все в подробностях, но день, когда в церкви иконы заменили на портреты вождей, запечатлелся в ее памяти. С тех пор, как ее деда Амвросия увезли в город, они с матерью остались вдвоем в старом флигеле бывшей барской усадьбы, и много лет, до самой учебы в Ленинграде, Агата была для Марфы единственным близким человеком. А теперь мама так неожиданно и преждевременно уходит…
– Голубушка, да на тебе лица нет! – воскликнул старый директор, прервав ее воспоминания. – Что, Агата Амвросиевна-то совсем плоха?
Марфа в ответ только тяжко вздохнула.
– А я ведь помню твою мать совсем девчонкой, красавица была, каких еще поискать, – пустился вдруг в воспоминания старик.
Вообще Семен Юрьевич не отличался особой разговорчивостью, материал урока детям – да, излагал великолепно, аж заслушаешься, и на вопросы их любые находил ответ, а вот о личном и особенно о прошлом болтать не любил.
Марфе всегда казалось, что в его отношении и к ней, и к ее матери, внешне вполне обыкновенном и ровном, есть доля глубокой, затаенной неприязни, но всегда это относила за счет того, что школьный директор был ревностным большевиком, а они – дочерью и внучкой священника. Слово «поп» в нынешние времена стало практически хулой, а прежде, до революции, по рассказам Агаты, ее дед был на селе самым уважаемым и почитаемым человеком.
– Внешне-то она была красавица, да только внутри с изъяном, – заключил Семен Юрьевич, тем самым впервые вслух подтвердив догадку Марфы.
– Не было никакого в ней изъяна! – вступилась она за мать. – Может, мама и родилась в семье священника, но всю жизнь трудилась честно, выучилась на агронома, в колхозе всегда была среди передовиков…
На лице старика при этих словах расплылась мерзкая усмешка.
– Да ты никак не знаешь ничего о матери-то своей. Я-то думал, она тебе рассказала, дело все ж прошлое, давнее. Али ей до сих пор стыдно?
Марфа не понимала, о чем речь, с матерью они никогда прошлое не обсуждали, но догадывалась, что гнусные намеки бывшего директора связаны с историей ее появления на свет. То, что Агата родила ребенка, не будучи замужем, конечно, бросало тень на ее моральный облик, но, заботливо вырастив дочь и никогда больше не вступая в сомнительные отношения, она давно искупила свою вину, если была таковая. Да мало ли в их селе женщин, родивших незнамо от кого? Вон хоть школьную уборщицу Нюру возьми – трое детей от разных мужиков, и никто ей в глаза этим не тычет. Марфа обычно старалась ни с кем не ссориться, и лишь переживания за кого-то из своих учеников могли ее заставить вступить в битву с непостижимой и непробиваемой логикой местных жителей. Но сегодня, расстроенная болезнью матери, она не выдержала и огрызнулась:
– А вам, Семен Юрьевич, разве совсем в жизни нечего стыдиться?
Стрела, пущенная в небо, неожиданно угодила в цель. Старик смутился, усмешка с его лица мгновенно исчезла, а густые седые брови сошлись к переносице. Насупившись, он буркнул:
– У кого это, интересно, язык распустился?
Марфа мстительно пожала плечами, мол, думай теперь, что мне о тебе известно, и пошла в класс – пора было начинать урок.
С уроком тоже вышло неладно – рассказывая детям о японской девочке Сасаки Садако из города Хиросима, она расплакалась. Эта история действительно была полна трагизма: умирая от лейкемии, вызванной взрывом американской бомбы, девочка узнала о легенде, согласно которой человек, сделавший тысячу бумажных журавликов, может загадать желание, которое обязательно исполнится. И с тех пор она из каждого попавшего ей в руки листочка бумаги мастерила птиц. Девочка складывала бумажных журавликов до самой своей смерти, случившейся год назад.
Как это, должно быть, страшно: знать, что скоро умрешь, подумала Марфа и не сдержала слез. Многие ученики тоже заплакали, и директор Борис Семенович закатил ей выговор, намекнув, что таким истерическим особам, как она, лучше к детям вообще не приближаться.
Вечером, перед самым закатом, когда муж и дети были накормлены, а домашние дела переделаны, они с матерью пошли к косогору над речкой, откуда открывался дивный вид на березовую рощу и широкие луга – любимое место Марфы. У них не было заведено ходить куда-то вместе – каждодневные хлопоты в саду не оставляли ни времени, ни желания для праздных прогулок. Но этот день был особенным, и они обе это чувствовали.
– Серые журавли в наших краях – большая редкость, – сказала вдруг Агата, и Марфа, поглядев в сторону реки, успела заметить, как на дальний луг плавно спускается большая красивая птица.
– В годы моей юности, мне помнится, была такая примета, – продолжала мать, – увидишь двух журавлей вместе – значит, вскоре встретишь суженного. Они ведь, журавли, как выберут себе пару, так до самой смерти не расстаются.
– А ты видала? – с неожиданным любопытством поинтересовалась Марфа.
– Видала, – грустно вздохнула Агата, – давно, в 1914 году, прямо перед войной.
– И что, сбылась примета?
Дочь не надеялась на откровенность – Агата была нежной и терпеливой матерью, не чета сельским разнузданным бабам, сводящим воспитание потомства к своевременной раздаче подзатыльников, но слишком личных разговоров не допускала. Однако осознание близкой смерти многое меняет в человеке.
– Отчасти сбылась, – призналась мать, – я встретила твоего отца.
– Ты любила его? – осмелев, спросила Марфа.
– Тогда мне казалось, что да, любила. Но потом я поняла, что истинное чувство можно испытывать лишь к тому, кто любит или хотя бы способен полюбить тебя. Неразделенная любовь – ошибка, заблуждение души.
Марфа печально кивнула, на минуту задумавшись о своем.
– Отец погиб на войне? – осторожно спросила она, выбрав самое безобидное объяснение.
– Нет, он не погиб, – вздохнула Агата. – Он, может, и сейчас еще жив, хотя и много старше меня. Я понимаю, что тебе интересно о нем узнать, но лучше не надо.
– Мам, дело не в том, что я о нем ничего не знаю. Просто, если задуматься, это удивительно. Здесь же у каждого язык, как помело, о тебе и о моем отце наверняка многие знают – но все молчат. Вон и Семен Юрьевич сегодня намекал, да ничего не сказал.
– Семен? – переспросила мать. – Еще б ему не молчать! Сказав одно, тогда и о другом говорить придется. А о том здесь уже полвека предпочитают помалкивать. Эх, проклятое это место!
– Мам, я не понимаю…
– А и не надо, доча! Просто поверь. Если землю засыпать отравой, то на ней никогда уже ничего путного не вырастет – это я тебе как специалист говорю. Так и здесь. Вот я помру, и уезжайте в город. Школу все равно скоро закроют.
Не желая расстраивать больную мать, Марфа кивнула. Она знала, что никуда не уедет. Ей было хорошо и спокойно среди этих туманных просторов, с которыми ее связывала незримая пуповина.
Наутро, идя в школу, Марфа еще издали услышала исступленные Нюркины крики. Когда она подошла ближе, глазам открылась такая картина: в школьном дворе уборщица, держа за шкирку восьмилетнего Юрку, со всей силы лупила истошно орущего мальчишку мокрой половой тряпкой, а Семен Юрьевич, нелепо размахивая костылем, пытался спасти внука от наказания. Рядом опасливо жались друг к другу сбившиеся в кучку дети. Марфа бросилась было выручать своего ученика, но вдруг так и застыла на месте.
Посреди двора жалкой копной синевато-серых перьев лежало тельце убитой птицы.
Филипп, 1914
Обещанного Германом Ильичом спиритического сеанса Филипп ждал не меньше, чем Пелагея Ивановна или Катрин, правда, по иной причине. Те жаждали новых будоражащих ощущений, а он опасался, что дядюшка таки примется вызывать дух Ольги Павловны, тем самым нарушив святость образа покойной матушки. Но граф, по счастью, даже не помышлял об этом. Мальчик и не догадывался, что их гость увлечен делами совсем другого свойства. Герман Ильич совершал долгие прогулки верхом, но племянника больше с собою не приглашал, чему Филипп в глубине души слегка огорчался. По возвращении бесцветное лицо графа украшал нежный румянец, а губы алели еще более хищно, чем обычно.
– Свежий воздух идет вам на пользу! – простодушно восклицала Пелагея Ивановна.
– Несомненно, – соглашался тот.
По-женски проницательная Катрин что-то подозревала, но благоразумно помалкивала, даже с Филиппом не делясь своими сомнениями.
Наконец долгожданный «вечер духов» был назначен. Несмотря на то, что лето еще лишь только нарождалось, жара уже вовсю властвовала в усадьбе, вынуждая живущих в особняке прежде обычного переместиться из душных комнат на открытую террасу. Там и было решено осуществить таинственное действо. Граф настоял, чтобы сеанс состоялся не раньше полуночи, что не мешало домочадцам весь день готовиться к волнительному событию. Под надзором Пелагеи Ивановны лакеи Петр да Остап вынесли орехового дерева круглый стол из гостиной на воздух – за ним как раз могли свободно усесться до восьми человек.
– Что вам еще может понадобиться? – настойчиво выспрашивала хозяйка у Германа Ильича. – Блюдце фарфоровое приготовить? Велеть Филиппу принести из классной свою аспидную доску?
Граф снисходительно охладил ее пыл:
– Голубушка, вы никак пустых статеек начитались? Истинный медиум не нуждается во всей этой атрибутике.
– А посредством чего же духи станут общаться с нами? – волновалась она. –
Неужто одним столоверчением?
Де Вержи загадочно усмехнулся и ничего не ответил.
Небо начало темнеть, и напряжение, весь день царившее в особняке, достигло своего апогея. Даже домашние слуги не ложились спать, охваченные надеждой, которую одной фразой выразила кухарка Матрена: «Хоть бы издали подглядеть, как баре станут колдовать». Не помогали и суровые выговоры Пелагеи Ивановны, перешедшие к ночи в недостойные благородной дамы, коей она себя считала, гневные вопли: «Всех уволю к чертям собачьим!»
Когда стрелки часов в гостиной почти сошлись в верхней точке, все уже сидели за столом: равнодушно-отстраненный Яков Ильич, Пелагея Ивановна, пребывавшая, по ее собственным словам, «на пике нерва», азартно посверкивающая любопытными глазами Катрин, слегка побледневший Филипп и не утративший привычной невозмутимости мосье Деви. Лишь стул, предназначенный для графа, пока был пуст. В окнах особняка, глядящих на террасу, точно явившиеся прежде времени лики духов, виднелись смутные белые пятна лиц не сдержавшей любопытства прислуги. Кроме молодого барича никто, даже Катрин, не догадывался, что в углу возле самых перил за занавесью притаился еще один тайный зритель – полчаса назад, пока терраса была еще безлюдна, мальчик провел туда Адель, которой, разумеется, страсть как хотелось увидеть спиритический сеанс и разоблачить методы графа де Вержи, сеющего вокруг себя суеверие.
Электричество и свечи велено было погасить заранее, так что вокруг все было залито лишь холодным болезненным светом от переливающегося белым золотом диска взошедшей луны – ночь оказалась полнолунной, вероятно, не случайно, а согласно замыслу графа. Знакомые до последнего штриха и терраса, и окружающий ее сад благодаря призрачному освещению казались Филиппу чужим неизвестным местом, отчего по его спине то и дело пробегали ледяные мурашки – ничего не скажешь, искусно дядюшка умеет создать декорацию.
Едва молоточек часов начал отбивать полночь, все вздрогнули и прекратили разговоры. В ту же минуту из широкого проема дверей появился Герман де Вержи. Весь в черном, с белыми волосами, забранными сзади в хвост, и белым же лицом в царившем вокруг полумраке он выглядел таинственным и жутким. Молча подойдя к столу, он сел на приготовленный стул и лишь тогда своим вполне обычным повелительно-вкрадчивым тоном произнес:
– Возьмитесь за руки!
Филипп одной рукой нащупал ледяную от волнения ладошку Катрин, а другую сжали сухие жесткие пальцы мосье Деви.
– Я приглашаю сюда дух графа де Сен-Жермена.
Окружающие едва заметно переглянулись, и лишь мосье Деви слегка нахмурился, обнаружив тем самым, что он единственный из присутствующих недоволен выбранной персоной.
– Дорогой Сен-Жермен, дайте знак, что вы нас слышите, – потребовал де Вержи.
И в сей же миг послышался загадочный стук, исходящий не из конкретного места, а словно со всех сторон. Пелагея Ивановна тихо ахнула. Бросив на нее беглый взгляд, Филипп подумал, что она вот-вот лишится чувств, а когда перевел глаза на дядюшку, увидал, что тот совершенно преобразился. Черты лица Германа Ильича, расположившегося спиной к свету, струящемуся со стороны сада, были почти неразличимы, но что-то во всей его фигуре было не так, как прежде. Филипп не успел еще осмыслить это явление, как де Вержи заговорил по-французски совершенно иным, незнакомым голосом:
– Я Сен-Жермен. О чем вы хотите меня спросить?
Над столом повисло изумленное молчание, прерываемое только шумными вздохами Пелагеи Ивановны.
– Вы звали меня, и вот я к вашим услугам. Спрашивайте! – потребовал дух устами дядюшки.
– О чем мы можем узнать от вас, граф Сен-Жермен? – спокойно, словно не происходит ничего необычного, поинтересовался мосье Деви.
– О чем угодно! Мне многое было открыто и при жизни, но здесь, в ином мире, доступны любые тайны прошлого и будущего. Спрашивайте!
– К чему вы так торопите нас, сударь! Насколько я понимаю, у вас в распоряжении вечность, – съязвил француз и обвел глазами всех, сидящих за столом:
– Ну, кто здесь жаждет узнать свое будущее?
– Я, – робко сказала Катрин, подталкиваемая своей пребывающей в экзальтации маменькой.
– Вы, мадемуазель, вскоре обнаружите в себе талант к новому для вашего времени искусству, у вас будет один сын, вы выйдете замуж за музыканта.
Девочка довольно улыбнулась – видимо, предсказание ей понравилось.
– А что вы скажете обо мне? – успокоенная доброжелательностью потустороннего гостя, осмелела Пелагея Ивановна.
– О, вам, мадам, судьба тоже готовит перемены. Вам предстоит пережить многих, так что вы воочию увидите, как меняется мир.
– Нависла ли над кем-то из нас угроза скорой смерти? – неожиданно спросил Яков Ильич.
– Смерть не минет никого. Но двое из присутствующих должны погибнуть вскоре, – бесстрастным тоном ответил дух.
После этих слов всем заметно стало не по себе, и вновь возникла тягостная пауза.
– А какова истинная цель приезда сюда уважаемого медиума Германа де Вержи? – вдруг нарушил тишину учитель.
– Он жаждет бессмертия и потому хочет найти камень, спрятанный … – дух внезапно умолк, не окончив фразу. Все замерли, затаив дыхание и ожидая продолжения, но тут послышался веселый голос Германа Ильича:
– Ну и хитрец вы, Деви. Признаюсь, я вас недооценил!
Дядюшка поднялся из-за стола. Он выглядел утомленным и бледным более обычного, если такое возможно.
– Все, дорогие мои, наш сеанс окончен.
– Восхищаюсь твоим актерским талантом, Герман, – слегка принужденно улыбнулся Яков Ильич.
– А я – твоим, дорогой брат, – не остался в долгу тот. – Среди нас многие не те, кем кажутся.
Все пошли в дом, а Филипп выскользнул в сад, чтобы проводить Адель до флигеля. По дороге он рассказал девочке, не владеющей французским, обо всем, что предсказал дух Сен-Жермена, или кем он там был на самом деле, а та поделилась своим наблюдениями за спиритом.
– Тут и разоблачать-то нечего: стол не двигался, предметы не летали, посторонние свечения не появлялись. Он просто великолепный актер, умеющий создать нужное настроение и изменять голос. А ты что думаешь? – спросила Адель.
Филипп не знал, что ответить. Он раздумывал, был ли проведенный графом сеанс чистой воды игрой, или все же имело место присутствие некой сверхъестественной силы? Умом мальчик однозначно склонялся к первому, но душа подсказывала, что все не так просто. Явился ли истинный дух одной из самых таинственных персон в истории, или то какой-то темный бес воспользовался удобным случаем – но, находясь в трансе, Герман Ильич точно не был собою. Мысль, что предсказания могли быть настоящими, безмерно тревожила Филиппа. Как и неоконченный ответ духа относительно истинной цели визита дядюшки в усадьбу. Все это он сбивчиво изложил Адель, которая только кивала.
– Может быть граф ищет то, что спрятали Яков Ильич и Мосье Кактотам в той яме, что была выкопана землеройной машиной? – предположила девочка.
– А что они там спрятали? И откуда ты об этом знаешь? – удивился Филипп.
Адель слегка замялась, ей было нелегко признаться мальчику, что она подглядывала за его отцом и учителем.
– Понимаешь, я была в саду…
– Ночью? Одна? – изумлению Филиппа, всегда считавшего свою младшую подружку несколько трусоватой, не было границ.
– Ну да. Я часто брожу по саду, когда не могу уснуть. А в тот день как раз приехал твой учитель, я разволновалась и гуляла дольше обычного.
– И ты увидела мосье Деви с батюшкой?
– Я как раз шла вдоль липовой аллеи, когда заметила, что они выходят из дома. И конечно, мне стало интересно…
– Ну? И что они делали? – поторопил мальчик.
– У них была лопата и какой-то сверток. Они пошли к яме, спустились на самое дно и закопали то, что принесли с собой, бормоча что-то на непонятном языке. Что именно они захоронили, к сожалению, в темноте было не видно.
– Дух вроде бы сказал, что это камень. И что-то на счет бессмертия.
– Ну, бессмертие – чепуха! – воскликнула Адель, безмерно уважающая науку и считающая вредоносным все, что ей противоречит.
– Но если дядюшка в это верит, то не важно, насколько это правда, – покачал головой Филипп.
– В любом случае, он этот камень не получит! – засмеялась девочка. – Благодаря землеройной машине, они его очень знатно закопали, снова не разворотив всю лужайку, не найдешь. Разве если точно знать место и вырыть глубокий колодец…
– А ты запомнила, где именно он зарыт?
– Обижаешь! Конечно, запомнила. Но мы же не будем выкапывать какой-то камень, правда?
– Ясно, что не будем, – кивнул Филипп.
Мальчик услышал шорох кустов за спиной, и поежился. Как Адель может без страха гулять ночью по саду? Подсадив подругу к приоткрытому окну флигеля, он пулей помчался к особняку, и всю дорогу ему казалось, что за ним следит чей-то недобрый взгляд.
Через пару дней дядюшка Герман Ильич, пересытившись прелестями загородной жизни, отбыл в Петербург. Но какое-то зловещее, мрачное предчувствие продолжало витать над усадьбой, словно темные силы, призванные из потустороннего мира колдуном, не пожелали исчезнуть обратно.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
