Текст книги "Гадание по полету журавлей"

Филипп, 1916

Филипп заехал за Катрин задолго до назначенного часа – она любила сперва побродить по городу, зайти в кондитерскую или просто посидеть на лавочке в парке, и он не мог ей в этом отказать. Живя в казарме под строгим надзором штабс-офицеров, Филипп нечасто бывал в особняке или виделся с подругой детства в городе. Получив несколько свободных дней, он тут же мчался в Вежино, и тому был целый ряд причин.

Катрин же стала настоящей столичной барышней. Полностью выйдя из-под контроля Пелагеи Ивановны, уже и не надеющейся сладить со своенравной дочерью, девушка заказала себе туалетов – одновременно элегантных и дерзких, и при редких встречах Филипп каждый раз заново привыкал к ее изменившемуся облику.

Теперь она звалась Катериной, но юноша, в детстве предпочитавший «Катю», из какого-то неясного чувства противоречия стал именовать ее «Катрин». Вообще, покинув провинцию, Филипп осознал, что в обычаях и речи, как и в обществе произошло множество перемен. Даже сама российская столица сменила имя, еще в начале войны став Петроградом, поскольку в окончании «бург» была усмотрена «неметчина». Филипп никак не мог к этому привыкнуть, да и прочие петербуржцы тоже, и город меж собой Петроградом никто не называл.

Яков Ильич отправил Филиппа и Катрин в столицу в сопровождении Пелагеи Ивановны и мосье Деви, едва им исполнилось по шестнадцать. Маменька с дочерью поселились в столичном особняке Вежина – Пелагея Ивановна мечтала о том, как начнет выводить Катерину в свет, а та грезила об участии в бурной творческой и общественной жизни столицы. Филипп же с блеском выдержал экзамен и был принят в Императорскую военно-медицинскую академию, чем потряс и огорчил всех, особенно Катрин, полагавшую, что он, как прежде, будет жить с ними в одном доме.

Жить там, где провел лучшую пору своего детства, где каждая мелочь напоминала о его любимой матушке – нет, этого Филипп никак не желал. Изредка приходя сюда, он ловил себя на мысли, что постоянно ожидает увидеть тонкую женственную фигурку Ольги Павловны, шелестящую пышными юбками по паркетным полам. И Филипп был рад, что Катрин, с дозволения и при финансовой поддержке Якова Ильича, начала переделывать интерьер особняка по своему вкусу, надо сказать, весьма своеобразному. Стены покрылись капризно извивающимися узорами, лестницы украсили изящные кованые перила, в окнах появились затейливые витражи. Причудливая ассиметричная мебель и светильники цветного стекла довершили преображение, начисто стирая из памяти прежний строгий классический облик помещений. Теперь это было единовластное царство Катерины, дань ее неуравновешенному характеру и экстравагантному вкусу.

– Ах, Катрин, ты, как всегда, сногсшибательна, – произнес Филипп, завидев появившуюся на парадной лестнице девушку, и этот комплимент следовало понимать буквально. У мужчины и в самом деле могли подкоситься ноги при виде черноволосой красавицы в свободного кроя золотистом платье из струящегося муара, легкий намек на прозрачность которого будоражил фантазию. Belle Époque, закончившаяся с началом войны, для Катрин, жадно впитывающей черты столичной моды последнего десятилетия, только начиналась.

Пелагея Ивановна ахнула, донельзя скандализованная:

– Что ты себе позволяешь, бесстыдница, – принялась увещевать она дочь, – кто возьмет замуж такую нескромную барышню?

– Семейная жизнь – это пошлость, – отрезала та. – Современная женщина не нуждается в такой отсталой форме отношений, как брак.

Накинув отороченное мехом пальто, которое – вот удивительное дело – не только не скрыло ее вызывающей сексуальности, а скорее даже усилило, Катрин нетерпеливо подтолкнула Филиппа в сторону двери, сунув ему в руки тяжелый чехол с треногой. Недавно девушка увлеклась фотографическим искусством и теперь не выходила из дома без специально приобретенной новейшей камеры фирмы Eastman Kodak.

Филипп и Катрин неспешно шли по заснеженному бульвару. Юноше было немного неловко и в то же время приятно, что взгляды проходящих мимо мужчин невольно притягивались к его спутнице. Встречные дамы выглядели по сравнению с ней довольно уныло – в моде был военный стиль, чуждый всякой вычурности, и даже выходные наряды петербуржцев теперь своей неброской строгостью напоминали униформу. Катерина, казалось, ничего не замечала и весело щебетала, стараясь выплеснуть на юношу все новости, случившиеся за месяц разлуки. Он почти ее не слушал, поскольку думы были заняты другим.

Филиппу припомнилось, как они с батюшкой побывали в Петрограде в самом начале участия России в Великой войне – мальчику очень захотелось увидеть оперу «Кармен» в постановке Театра Музыкальной Драмы, и Яков Ильич не счел возможным отказать сыну. Филиппа удивило, что в сельской глуши тогда война ощущалась куда острее, чем в столице. В Вежино почти каждая баба ждала вестей с фронта, обменивалась новостями и сплетнями с соседками, младшие дети носились вокруг с самодельными винтовками, мужики, что успели повоевать и вернулись к родным пусть не совсем целыми, но живыми, рассказывали охающим от ужаса соседям о кровопролитных боях, приукрашивая свою героическую роль в сражении и опуская правдивые детали, которые язык не поворачивался озвучить. А в осеннем Петрограде 1914-го кипела жизнь – с виду совершенно мирная и обыкновенная. По улицам катили нарядные коляски, булочники пекли пирожные, прохожие выглядели кто деловито, кто праздно, но на лицах не было той печати страдания Родины, что явственно читалась на простых крестьянских лбах. Филипп тогда ни разу не слыхал разговоров о том, как обстоят дела на фронте, зато то и дело до него долетали обрывки сплетен об императорском дворе, особенно – о Гришке Распутине, которого все звали не иначе, как царским колдуном.

Теперь, спустя два года, мрачная тень войны прочно лежала и на улицах столицы. Всюду можно было встретить неровные колонны шагающих солдат, у булочных стояли длинные хвосты за хлебом, по улицам сновали санитарные кареты, постоянно слышались разговоры о стачках и забастовках, несостоятельности монархии и невыносимости нынешнего положения страны и жизни в ней.

Недавно завершилось одно из самых кровопролитных сражений Великой войны – битва на Сомме. По слухам, потери сторон составили более миллиона человек погибшими, ранеными и пленными. Народ, почесывая головы и бороды, всячески смаковал это запредельное слово миллион, явно не в силах разместить в своем воображении такое количество мертвых тел.

Октябрьские стачки рабочих, прошедшие в Петрограде, предельно накалили обстановку. Идеями необходимости разрушить старый прогнивший мир, на обломках которого сам собою возникнет новый, более справедливый, буквально была пронизана вся атмосфера города. Филиппу эта тема, в изолированном мирке поместья казавшаяся очевидно абсурдной, здесь стала видеться иначе. В столице лозунги равенства и братства выглядели куда более опасными, поскольку масштабы народного горя и всеобщего помешательства становились очевидными.

– Обещай, что там не будет разговоров о политике, – попросил Филипп, перебив рассказ девушки о посещении вечера искусств какого-то литературно-художественного общества. Катрин так долго страдала от изоляции в сельской глуши, что теперь пыталась наверстать упущенное, посещая чуть ли не половину петербуржских вечеров, кружков и салонов.

– Конечно, будут, – засмеялась она, – как без них? Петербуржская интеллигенция не может оставаться в стороне, всем ясно, что война для России, при ее современном политическом положении, обернется большой бедой.

– Но ведь ты говорила, что хозяйка организует музыкальный вечер…

– Музыка будет тоже, не волнуйся!

Она увлеченно принялась рассказывать о новом методе цветной фотографии, изобретенной профессором Прокудиным-Горским, и Филипп вновь погрузился в свои мысли.

Обещанный Катрин музыкальный вечер у Ландышевых оказался не так плох, как опасался Филипп. Сперва, как он и предполагал, собравшиеся обсуждали речь, произнесенную в Думе Милюковым. Лидер кадетской партии обвинил императрицу Александру Федоровну и премьер-министра России Бориса Штюрмера в государственной измене. Говорили, что депутаты Думы аплодировали этой речи долго и с энтузиазмом. Мнения гостей разделились – кто-то считал, что императрица повинна в подготовке сепаратного мира с Германией, кто-то – что это все гнусная клевета, но все были согласны с несостоятельностью монархии, неспособностью императора совладать с нынешней крайне бедственной ситуацией в отечестве.

Филиппу было тяжело все это слышать. Он не был убежденным монархистом и соглашался с тем, что политика императорского двора грешит непоследовательностью и недальновидностью, но возможная альтернатива пугала его куда больше, чем нынешняя ситуация. Проведя значительную часть детства рядом с крестьянами, он хорошо представлял себе образ их мыслей. Веками выпестованное благоговение перед царской властью, значительно подорванное в последние годы, в темном, полном мифологизма омуте сознания простых хлебопашцев, на натруженном горбе которых держалась империя, невозможно было искусственно чем-то заменить. Не существовало такой силы, которая в отсутствие царя способна была удержать лавину гнева, готовую выплеснуться из их изможденных бесконечным страданием душ.

Душа же Филиппа, измученная такими думами, жаждала одного – музыки. Очаровательной хозяйкою с артистическим именем Луиза Ландышева был приглашен некто Кандышевский – молодой, подающий надежды пианист, закончивший Петербуржскую консерваторию. Когда его руки легким стремительным движением прикоснулись к клавиатуре рояля, извлекая первые аккорды одного из самых любимых Филиппом сочинений Рахманинова, все разговоры утихли. Музыка лилась, омывая спасительными струями все вокруг, обновляя, очищая, и Филиппу казалось, что все собравшиеся ощущают то же, что и он – война, сколько б она ни длилась, чем бы ни закончилась, пройдет, кровь впитается в землю, горе и боль забудутся, исчезнут, а эта музыка, ненадолго укрывшая присутствующих ангельскими крыльями от безумия мира, останется навечно.

Уже собираясь распрощаться с гостеприимными хозяевами, Филипп повлек Катрин к окруженному восторженными гостями пианисту, чтобы выразить свое восхищение его великолепной игрой. Кандышевский кивнул с заметной благодарностью, хотя славословия для него явно были не в новинку. Он надолго задержал свой взгляд на Катрин, чему Филипп совершенно не удивился – растревоженная музыкой, ее и без того неординарная женственная красота обрела черты одухотворенности.

– Я много встречал в Петербурге красавиц, но вы – нечто особенное, – произнес музыкант, и этот комплимент в его устах прозвучал почти как любовное признание.

– Благодарю вас, – благосклонно кивнула Катрин и попросила разрешения сделать его снимок. Кандышевский, разумеется, позволил.

Пока девушка устанавливала фотографический аппарат, Кандышевский забросал ее вопросами, и Катрин охотно ему отвечала, то и дело заливаясь кокетливым смехом.

Филипп никогда прежде не видел свою подругу детства в обществе чужих привлекательных мужчин, и эта сцена вызвала у него неясную тревогу. Он поторопил ее, сославшись на то, что за опоздание его ждет суровое наказание. На самом деле юноша уже давно должен был быть в казарме, но приятели обещали выгородить его перед дежурным штабс-офицером.

От Ландышевых до вежинского особняка была всего пара кварталов, и Филипп с Катрин, невзирая на поздний час, решили возвращаться пешком. Они шагали по торцевым плитам мостовой под плавное кружение редких снежинок. Зима еще только примеривалась к этому ненадежному, охваченному лихорадкой городу. Помимо всего прочего, война лишила Петроград множества дворников, и кругом царила грязь, которую ажурная снежная шаль не могла скрыть от глаз, как небеса ни старались. Филиппу не хватало простора, вежинской белизны полей, свежести морозного воздуха.

В голове его продолжали звучать заключительные пассажи ноктюрна Ференца Листа «Грезы любви» – эта изумительная музыка, исполненная господином Кандышевским с исключительным мастерством, пробудила в юноше его собственные грезы, и мысли его витали далеко отсюда. Катерина словно бы этого не замечала.

– Я думала, да нет же – была уверена, что ты найдешь в себе силы пойти наперекор Якову Ильичу и станешь музыкантом! – восклицала она.

– Катрин, на самом деле медицина – это мой собственный выбор, – оторвавшись от дум, возразил Филипп. – И сегодня я лишний раз убедился, насколько он правилен. Ну какой из меня музыкант, этому нужно учиться с малолетства, годами. Вот Кандышевский – музыкант.

– Допустим, желание избавлять людей от страданий я еще могу понять, но почему тогда Военная академия? Унылая жизнь в казарме, необходимость возвращаться к определенному часу, добровольное лишение себя привычного комфорта – к чему все это?

Филиппу припомнился похожий разговор с Яковом Ильичом накануне отъезда, слегка приоткрывший для юноши завесу тайны над отцовским характером.

– Я рад, что ты все же избрал своим поприщем медицину, хотя мне и странно, что именно эта академия отвечает твоим устремлениям. Не замечал прежде твоего интереса к военным дисциплинам.

– Дело не в интересе, а в необходимости, – кратко ответил Филипп, особенно не надеясь, что батюшка его поймет.

– Мне понятно твое желание играть роль упорядочивающего элемента в этом хаосе жизни, – с неожиданной проницательностью кивнул Яков Ильич. – Многие, глядя на несправедливое и сумбурное устройства мира, загораются стремлением его изменить, но – увы – им грезятся революционные преобразования. Тогда как подлинный путь к совершенству весьма неспешен и многотруден. Ты всю жизнь вынужден будешь исправлять искалеченные тела, но в этом куда больше смысла, чем пытаясь улучшить одно, неисправимо уродовать другое.

Именно так юноша и представлял себе свое будущее призвание, но излагать это импульсивной и нетерпеливой Катрин не было резона.

– Я счел, что некоторый аскетизм мне не помешает, – мягко улыбнулся Филипп. – А что касается дисциплины – ничто так не дает почувствовать ценность свободы, как ее ограничение.

– А обо мне ты подумал? – продолжала злиться Катрин. – Я здесь совсем одна, без друзей, поговорить по душам не с кем. И с тобой теперь вижусь в лучшем случае пару раз в месяц. Ты мог бы бывать в театрах, посещать литературные общества или ходить со мною в выходные на каток и в синематограф.

– Катрин, мне это все не интересно!

– А я тебе интересна?

– Ты – да, ты всегда будешь для меня лучшим другом, – горячо и искренне ответил Филипп, стараясь успокоить девушку.

Но Катерина почему-то наоборот надулась от обиды, и весь остаток пути они прошли в тягостном молчании.

Легко коснувшись губами щеки своей подруги на прощание, Филипп получил в ответ гневный взгляд, и возвращался в свою казарму в полном недоумении. Ну и что с того, что у них с Катрин так расходятся взгляды на жизнь, это же не может помешать доверительной и нежной дружбе, размышлял он.

Филиппа ни новомодные развлечения, ни литературные салоны действительно совершенно не прельщали. Единственной организацией, вызывавшей у него жгучий интерес, было масонское братство, к которому, как догадывался юноша, его батюшка имел прямое отношение. И если в этом Яков Ильич видел собственное противостояние хаосу, то почему не открыл этот путь для сына? Мысль о том, что мосье Деви считает его каким-то особенным человеком, никогда не покидала Филиппа. Сам он ничего необычного в себе не находил, напротив – собственный характер казался ему недостаточно твердым, а жизненные устремления – ничтожными по сравнению с бурными волнами перемен, будоражащими мир и возносящими наверх напористых прогрессистов. Не обнаруживая в своей душе ни малейшей склонности ни к революционерству, ни к модернизму, Филипп, тем не менее, не мог полностью устраниться от участия в происходящем и покорно ждать, куда его вынесет стихия. Может быть, масонство было ответом? Услыхав, что в Петрограде действуют чуть ли не десяток масонских лож, он обратился к мосье Деви за советом: не стоит ли ему вступить на этот путь? О том, что ему известно о принадлежности и учителя, и батюшки к братству он, разумеется, благоразумно умолчал.

Француз по обыкновению предложил воспитаннику решать самому, лишь предупредив его о том, что в России, в отличие от европейских лож, лишенное традиционной обрядности масонское братство увлечено почти исключительно политическими идеями.

– Боюсь, что здешнее масонство тебя разочарует, друг мой, – добавил мосье Деви. – Многие среди братьев грезят установлением нового мирового порядка, не понимая, что суть этого сообщества – в постижении древних тайн такой мощи, что всуе ими воспользоваться никак нельзя.

– Так тайное знание существует? – попытался уточнить Филипп.

– Разумеется. Я давно принадлежу к Великому Востоку Франции, одной из самых древних масонских лож, – признался учитель. – Именно в ее недрах избранными просвещенными начали собираться все эзотерические знания, доступные человечеству.

– И как вы их находите? – заинтересовался юноша.

Мосье Деви с удовольствием пояснил:

– Наше братство в каком-то смысле похоже на магнит, притягивающий к себе крупицы раздробленных, разбросанных по свету сакральных таинств древности. Представь себе человека, обладающего, чаще всего по воле случая, неким секретом метафизического характера. Хранить его в себе бывает сложно, порой невыносимо. Наша мистическая репутация, полная конспиративность встреч, отсутствие письменных документов – все это внушает ему доверие и привлекает в ряды братства. Таким образом мы столетиями собираем картину, приближающую нас к истинному пониманию природы вещей.

– Но если в России масоны грезят лишь о смене политического строя, не стоит ли и мне вступить во французскую ложу? – спросил юноша.

– Всему свое время, мой мальчик, – ответил учитель.

Вскоре мосье Деви уехал на родину. И в самый критический и в судьбе отечества, и в собственной жизни момент Филипп остался без его мудрой поддержки.