Текст книги "Тайна Биг Боу"

***

Через несколько часов воодушевленные мальчишки-газетчики выкрикивали: «Ужасное самоубийство в Боу!», а «Стар», стремясь удовлетворить любопытство тех, у кого не было денег на покупку газеты, выпустила еще и афишу, гласящую: «Филантроп перерезал себе горло».

Глава II

Однако сообщения, появившиеся в газетах, оказались преждевременными. Вопреки ожиданиям прессы Скотленд-Ярд отказался вынести решение по делу без предварительного разбирательства. Было произведено несколько арестов, поэтому последующие газетные выпуски смягчили предыдущий вердикт «самоубийство» до «тайны». Арестованные были людьми из низших слоев, бродягами. Большинство из них совершили те или иные преступления, за которые, однако, ранее не были арестованы. Один умалишенный джентльмен сам сделал признание (как если бы это он заварил кашу), но полиция вместо того, чтобы задержать его, предпочла вернуть его в общество друзей и санитаров. Количество желающих попасть в Ньюгейт было просто поразительным.11
  Ньюгейт – тюрьма в Лондоне.


[Закрыть]

Явное свидетельство трагедии несвоевременно оборвавшейся жизни благородного молодого человека еще не было полностью осознано читателями, когда новая сенсация привлекла всеобщее внимание: Том Мортлейк был арестован в тот же день в Ливерпуле. Он был задержан по подозрению в причастности к смерти его соседа-постояльца. Новость обрушилась на всех, как раскат грома посреди ясного дня, ведь имя Тома Мортлейка уже стало нарицательным. Казалось малоправдоподобным, что талантливый оратор из рабочего класса, никогда не упускавший возможности продвигать коммунистические идеи в обществе, мог пролить чью-либо кровь. И тем более малоправдоподобным с учетом того, что пролитая кровь вовсе не была кровью аристократа, но принадлежала молодому идеалисту из среднего класса, который – в буквальном смысле этого слова – отдал Делу свою жизнь. Но и эти сенсационные новости вскоре были опровергнуты, и все (за исключением некоторых профсоюзных лидеров) вздохнули с облегчением, узнав, что Мортлейка почти сразу же освободили, вручив повестку с вызовом на свидетельское дознание. В тот же день Том Мортлейк дал интервью Ливерпульской газете, заявив, что его арест был вызван исключительно враждебным отношением и даже тайной ненавистью по отношению к нему со стороны полицейских всей страны. Он прибыл в Ливерпуль для того, чтобы проследить за перемещениями некоего друга, за которого беспокоился; по этой причине он наводил в доках справки о пароходах, отправляющихся в Америку. Там-то в соответствии с инструкциями из главного полицейского штаба Том и был задержан, как подозрительная личность.

– Но они наверняка были осведомлены насчет того, как выглядит моя физиономия, – сказал журналистам Мортлейк, – ведь у них есть множество донесений, где я подробно, хоть и карикатурно описан. Когда я сказал им, кто я, у них хватило порядочности меня отпустить. Они решили, что смогли доставить мне неприятности, и этого с меня достаточно. Конечно, подозрительным кажется совпадение, что я жил с умершим в одном доме и мог быть как-то замешан в смерти этого бедняги. Такая мысль приходила мне в голову, как и всем остальным. Но если бы полицейские знали, что я только что прибыл с места преступления и что я фактически жил в том самом доме, вероятно, они так легко меня бы не отпустили, – Мортлейк саркастически засмеялся. – Очень уж бестолково работают эти полицейские, их девиз: «Сперва поймай человека, потом состряпай доказательства». Если вы оказались в конкретном месте, то вы виновны уже только потому, что были там; если же вы были в другом месте, то вы все равно виновны, потому что сбежали. Знаю я их! Если бы они могли, они бы уже посадили меня в тюрьму. Но к счастью, я знаю номер кэбмена, который отвез меня в Юстон сегодня рано утром, в пятом часу.

– Если бы они посадили вас в тюрьму, заключенные объявили бы недельную забастовку, – шутливо заметил интервьюер.

– Да, но ведь всегда нашелся бы кто-то, кто занял бы их место, так что, боюсь, это ни к чему бы ни привело. Извините, сейчас не время для шуток. Я очень расстроен тем, как сложилась судьба моего друга. Боюсь, он уже покинул Англию, мне нужно навести о нем справки. Ну конечно же, бедняга Констант, он нас покинул, это так ужасно! А мне нужно быть в Лондоне на дознании, так что я должен торопиться. До свидания. И обязательно расскажите вашим читателям – меня арестовали из-за того, что у полиции на меня зуб.

– Последний вопрос, мистер Мортлейк, если позволите. Правда ли, что сегодня между часом и двумя пополудни вы должны были руководить большим митингом клерков, устраиваемым в Сент-Джеймс холле в знак протеста против германского вторжения?

– Да, было дело. Но эти плуты арестовали меня как раз тогда, когда я собирался телеграфировать об отмене. А потом я узнал о кончине бедняги Константа, и это просто вылетело у меня из головы. Вот досада! Бог мой, беда никогда не приходит одна! Ну, до свидания, и пришлите мне копию газеты.

Показания Тома Мортлейка на дознании не дали публике никаких новых о его перемещениях в то таинственное утро. Кэбмен, отвезший его в Юстон, написал письмо в газету, сообщив, что взял плату за проезд к железнодорожной станции Боу около половины пятого утра, а значит, арест Мортлейка является явным оскорблением, учитывая демократическую форму правления. Он выказал готовность дать письменные показания под присягой, чтобы доказать всем, какими сомнительными методами работает полиция. Однако Скотленд-Ярд не пожелал получать от кэбмена каких-либо письменных показаний, и водителю кэба номер 2138 пришлось снова скрыться во мраке безвестности своего класса. Мортлейк, чье лицо под черной гривой зачесанных назад волос казалось мертвенно-бледным, давал показания низким, сочувствующим тоном. Он знал покойного больше года – они постоянно пересекались в общественно-политической работе, и по его собственной просьбе Том нашел для него эти меблированный комнаты в доме на Гловер-стрит. Это произошло после того, как Констант решил оставить свое предыдущее жилище в Оксфорд-Хаусе в Бетнал Грин и пожить жизнью простого человека. Расположение дома было для него весьма удобным, так как он находился недалеко от Народного дворца22
  "Народный дворец», он же Александр-палас – культурно-развлекательный центр викторианской эпохи, включал в себя музейные экспозиции, лекционный зал, библиотеку, бассейн, ипподром, домики в японском стиле, пруд для лодочных прогулок и поле для игры в гольф.


[Закрыть]. Он, Том Мортлейк, всегда уважал умершего и восхищался им, ведь его неподдельная доброта завоевала симпатии всех окружающих. Покойный был неутомимым тружеником, никогда не сердился, всегда был в хорошем расположении духа, рассматривал собственную жизнь и имущество как нечто такое, что он обязан использовать на благо человечества. Последний раз они виделись в четверть десятого вечера накануне гибели покойного. Он (свидетель) получил с последней почтой письмо, которое заставило его волноваться по поводу судьбы одного друга. Покойный, кажется, страдал от зубной боли и поэтому поместил кусок ваты в свой полый зуб, однако на боль не жаловался. Казалось, полученное известие его расстроило, и они оба несколько взволнованно его обсуждали.

Присяжный: Это известие имело какое-либо отношение к покойному?

Мортлейк: Не напрямую. Он был знаком с моим пропавшим товарищем и искренне сочувствовал ему, когда тот оказался в беде.

Коронер: Вы можете показать присяжным полученное вами письмо?

Мортлейк: Я потерял его, не могу понять, куда оно подевалось. Если вы полагаете, сэр, что оно может содержать что-то важное или относящееся к делу, то я могу пересказать его суть.

Коронер: Зубная боль была сильной?

Мортлейк: Не могу сказать. Думаю, что нет, но он признался, что плохо спал предыдущей ночью.

Коронер: В котором часу вы расстались?

Мортлейк: Примерно без двадцати десять.

Коронер: Что вы делали после этого?

Мортлейк: Я вышел где-то на час, чтобы навести справки. Потом я вернулся и сказал хозяйке, что должен буду уехать утренним поездом за город.

Коронер: И это был последний раз, когда вы видели покойного?

Мортлейк (эмоционально): Последний.

Коронер: В каком он был состоянии, когда вы оставили его?

Мортлейк: Он был весьма озабочен моими проблемами.

Коронер: В остальном же вы не заметили в его поведении ничего необычного?

Мортлейк: Ничего.

Коронер: Во сколько вы вышли из дому во вторник утром?

Мортлейк: Это было примерно в четыре двадцать пять.

Коронер: Вы уверены, что закрыли за собой входную дверь?

Мортлейк: Совершенно уверен. Поскольку я знаю, что хозяйка дома довольно робкий человек, я даже выдвинул задвижку большого замка, которой обычно не пользуются. В дом невозможно было проникнуть кому бы то ни было, даже используя отмычку.

Показания миссис Драбдамп были более значимы и заняли довольно много времени, большая часть которого ушла на общие замечания, которые миссис Драбдамп делала как по делу, так и не по делу. К примеру, она не только утверждала, что у покойного болели зубы, но и рассказала, что это продолжалось около недели вследствие его трагикомического равнодушия к серьезному лечению. Ее рассказ о последних часах жизни Константа совпадал с рассказом Мортлейка за единственным исключением: ей показалось, что Мортлейк поссорился с покойным из-за письма, пришедшего с девятичасовой почтой. Покойный вышел из дому вскоре после Мортлейка, но вернулся раньше него и отправился прямо в свою спальню. Правда, миссис Драбдамп не видела сама, как он вошел – она была в это время на кухне, – но слышала щелчок замка, а вслед за этим его легкие шаги на лестнице.

Присяжный: Откуда вы знаете, что это был именно он, а не кто-нибудь еще? (Присяжный решил якобы невзначай произвести сенсацию).

Свидетель: Перегнувшись через перила лестницы, он сказал своим приятным голосом: «Непременно разбудите меня без четверти семь, миссис Драбдамп, иначе я не попаду на митинг трамвайщиков».

(Присяжный разочарован).

Коронер: И вы его разбудили?

Миссис Драбдамп (отчаянно): О, Господи, ну как вы можете у меня такое спрашивать?

Коронер: Тихо, тихо, успокойтесь. Я хотел спросить, вы попытались разбудить его?

Миссис Драбдамп: Я сдаю комнаты вот уже семнадцать лет, Ваша честь, и всегда выполняла подобные просьбы. Ведь будь я плохой хозяйкой, мистер Мортлейк никогда бы и не стал рекомендовать меня. Хотя, конечно, я хотела бы, чтобы бедный джентльмен никогда не…

Коронер: Да-да, разумеется. И вы попытались разбудить его?

Потребовалось некоторое время для того, чтобы миссис Драбдамп смогла спокойно объяснить, что она проспала, хотя это и не так важно – все равно она успела бы вовремя. Постепенно она поведала всю трагическую историю, которая даже в ее изложении оставалась трагедией. Она излишне подробно рассказала о следующем: как, когда мистер Гродман взломал дверь, она увидела своего несчастного жильца неподвижно лежащим на спине в кровати, с огромной кровавой раной в горле; как ее более хладнокровный спутник немного успокоил ее, накрыв искаженное агонией лицо платком; как они потом тщетно искали повсюду орудие, которым была нанесена смертельная рана; как опытный детектив произвел тщательный осмотр и составил список всего, что находилось в комнате, а затем зафиксировал точное положение и состояние тела до того, как комнату заполнили зеваки и ротозеи; как она указала детективу на то, что оба окна надежно заперты на задвижки, чтобы не впускать в комнату холодный ночной воздух; как, заметив это, сыщик озадаченно покачал головой и, открыв окно, чтобы позвать полицию, смог заметить в тумане только некоего Дензила Кантеркота, которого он окликнул и попросил сбегать в полицейский участок за инспектором и врачом; наконец, как они вдвоем оставались в комнате до приезда полиции. Гродман все это время о чем-то сосредоточенно размышлял, постоянно что-то записывал в блокнот, будто подмечая все новые и новые нюансы, и задавал ей вопросы о покойном слабовольном молодом человеке. На вопрос о том, что она имела в виду, назвав покойного «слабовольным», миссис Драбдамп ответила, что некоторые из ее соседей постоянно писали ему письма с просьбой о материальной помощи, хотя – видит Бог – они были в лучшем положении, чем она сама – она-то каждый пенни зарабатывала собственным тяжелым трудом. На дальнейшие вопросы мистера Талбота, представлявшего на дознании интересы семьи Артура Константа, миссис Драбдамп ответила, что покойный вел себя как самый обычный человек, и в его поведении не было ничего особенно странного или эксцентричного. Он всегда был весел и приятен в общении, хоть и чересчур мягкосердечен, упокой Господь его душу. Нет, он никогда не брился, не считая нужным избавляться от того, что было дано ему небесами.

Она считает, что у покойного была привычка запирать дверь на ночь, когда он ложился спать. Конечно, утверждать этого она не может (смех в зале). Ведь не было никакой причины запирать дверь. Задвижка в верхней части двери передвигается вверх. Когда она впервые решила впустить в дом жильца (свои причины для этого она, кажется, стремилась выставить на всеобщее обозрение), на двери была только задвижка, но подозрительный квартирант – которого она не назвала бы джентльменом – жаловался на то, что не может запереть дверь, когда уходит – по этой причине ей пришлось потратиться на установку замка. Между прочим, недовольный жилец вскоре съехал, не заплатив за квартиру (смех в зале). Впрочем, она и подозревала, что этим кончится.

Коронер: Покойный был нервным человеком?

Миссис Драбдамп: Вовсе нет, он был весьма приятным джентльменом. (Смех в зале).

Коронер: Я имел в виду, боялся ли он, к примеру, воров?

Миссис Драбдамп: Нет, он всегда ходил по демонстрациям (смех в зале). Я говорила, что ему стоит быть осторожным. Я рассказывала ему о том, как лишилась своего кошелька с тремя шиллингами и двумя пенсами на праздновании Дня юбилея.

Миссис Драбдамп, тихо вздыхая, вернулась на место.

Коронер: Джентльмены, вскоре нам представится возможность осмотреть место происшествия.

История обнаружения тела была рассказана еще раз, но уже более научным языком. Ее пересказал мистер Джордж Гродман, чье неожиданное возвращение к прежней деятельности вызвало большой интерес со стороны публики, воспринявшей это возвращение «только для разбирательства по этому делу» как последний выход бывшей примадонны. Его книга «Преступники, которых я поймал» благодаря этому делу была переиздана снова, уже в двадцать четвертый раз. Гродман заявил, что тело было еще теплым, когда он его обнаружил, следовательно, он считает, что смерть произошла незадолго до того. Дверь, которую ему пришлось взломать, была заперта на замок и на задвижку. Он подтвердил слова миссис Драбдамп о закрытых окнах, а также добавил, что дымоход был слишком узок. Рана выглядела так, будто была нанесена бритвой, однако ничего похожего на бритву в комнате не было найдено. Он знал покойного около месяца. Тот всегда ему казался очень искренним, простодушным молодым человеком, часто заводившим речь о том, что все люди – братья (когда матерый старый сыщик говорил об энтузиазме умершего, его голос ощутимо дрожал). Он считал, что покойный был последним человеком в мире, кому пришла бы в голову мысль о самоубийстве.

Следующим показания давал мистер Дензил Кантеркот, который был поэтом (смех в зале). Он направлялся к дому мистера Гродмана, чтобы сообщить ему о том, что не может написать для него обещанное, так как страдает от писчей судороги.33
  Писчая судорога – расстройство синергизма мышц руки, приводящее к нарушению акта письма при сохранении способности производить другие тонкие движения кистью и пальцами; наблюдается при неврозах у лиц, профессионально занятых письмом.


[Закрыть] В это время мистер Гродман окликнул его из окна дома номер одиннадцать и попросил его сбегать за полицией. Нет, он не побежал, он же философ (смех в зале). Он вернулся вместе с полицейскими к двери дома, но не поднимался с ними – у него недостаточно крепкий желудок для подобного рода грубых зрелищ (смех в зале). Серого тумана ему вполне хватило, чтобы от этого утра осталось неприятное впечатление (смех в зале).

Инспектор Хоулетт дал следующие показания: во вторник, четвертого декабря, около девяти сорока пяти утра он, узнав о происшествии, отправился вместе с сержантом Раннимедом и доктором Робинсоном в дом номер одиннадцать, Гловер-стрит, что в Боу. Там он обнаружил труп молодого человека, лежавшего на спине с перерезанным горлом. Дверь в комнату была выломана, замок и задвижка также сломаны. Однако в комнате было чисто – никаких пятен крови на полу. Кошелек с золотыми монетами лежал на туалетном столике рядом с большой книгой. Сидячая ванна с холодной водой стояла возле кровати, над ней висела книжная полка. У стены рядом с дверью стоял большой платяной шкаф. Дымоход был очень узок. В комнате было два окна, одно из них заперто. До тротуара было около восемнадцати футов.44
  Приблизительно 5,5 м.


[Закрыть] Не было никакой возможности подняться туда, также как и выбраться наружу, да еще суметь запереть за собой дверь или окна. Он обыскал все уголки комнаты, где только можно было спрятаться. Однако ему не удалось найти никакого орудия, которым могло бы быть совершено убийство; несмотря на тщательный обыск не было обнаружено даже обычного перочинного ножика в карманах одежды убитого, висящей на спинке стула. Дом, задний двор и прилегавший к дому тротуар также обыскали – и все также безуспешно.

Сержант Раннимед дал абсолютно идентичные показания за исключением того, что он прибыл на место происшествия вместе с доктором Робинсоном и инспектором Хоулеттом.

Доктор Робинсон, участковый хирург, показал следующее: покойный лежал на спине, с перерезанным горлом. Тело еще не успело остыть, область живота была довольно теплой. Rigor mortis55
  Трупное окоченение (лат. яз.)


[Закрыть] было отмечено в области нижней челюсти, шее и верхних конечностях. Сокращение мышц вызвано нанесенными повреждениями. Доктор сделал вывод, что смерть наступила не больше чем за два-три часа до осмотра, возможно, и меньше. Постельное белье сохранило нижнюю часть тела теплой на какое-то время. Рана была глубокой, в пять с половиной дюймов66
  Приблизительно 14 см.


[Закрыть] и тянулась справа налево до точки под левым ухом. Верхняя часть трахеи разрезана, так же как и яремная вена. Мышечное покрытие сонной артерии было рассечено. На большом пальце левой руки был небольшой порез, выглядевший как продолжение раны. Руки были сцеплены под головой. На правой руке не было никаких следов крови. Покойный не мог нанести себе эту рану сам. Был использован какой-то острый инструмент, например, бритва. Рана могла быть нанесена левшой. Нет никаких сомнений в том, что смерть была мгновенной. Робинсон не обнаружил никаких признаков борьбы ни на теле, ни в комнате вообще. На туалетном столике доктор заметил кошелек, лежавший рядом с большой книгой мадам Блаватской по теософии. Сержант Раннимед обратил его внимание на тот факт, что дверь, по всей видимости, была заперта на замок и задвижку изнутри.

Присяжный: Я не могу утверждать, что рана непременно была нанесена правшой. Я не могу сделать никаких предположений насчет того, как убийца проник в комнату и как ее покинул. Представляется крайне маловероятным, что покойный мог сам нанести себе подобную рану. Кроме того, в комнате обнаружились следы тумана с улицы.

Полицейский констебль Уильямс показал, что он дежурил ранним утром четвертого числа сего месяца. Гловер-стрит находится в пределах того участка, который он обходил. Он не видел и не слышал ничего подозрительного. Туман был не очень плотным, но все же достаточно неприятным. Констебль проходил по Гловер-стрит около половины пятого. Он не видел ни мистера Мортлейка, ни кого-либо еще, кто выходил бы из дома.

Заседание суда было отложено. Коронер и жюри присяжных отправились в дом номер одиннадцать по Гловер-стрит, чтобы осмотреть спальню покойного и остальной дом. В вечерних газетах появилась заметка: «Тайна Боу становится все более запутанной».

Глава III

До возобновления расследования все несчастные бродяги, взятые под арест, были освобождены от подозрений, как невиновные. Среди их преступлений не нашлось ни одного дела, которое стоило передать хотя бы в мировой суд. Улики, собранные полицией, были подобны поросли незрелой ежевики на изгороди в такой сезон: следователи собрали их в изобилии, но среди них не оказалось ничего стоящего. В результате полиция так и не смогла найти ключа к разгадке тайны.

Смерть Артура Константа стала темой для разговоров повсюду – у домашнего очага, в железнодорожных вагонах, в пивных. Мертвый идеалист имел знакомства в самых разных сферах. В Ист Энде и Вест Энде, в Демократической Лиге и церквях, в ночлежках и университетах – словом, повсюду люди скорбели о его печальном конце. Какое несчастье! И какая непроницаемая тайна!

Свидетельства, полученные в заключительной части дознания были менее сенсационными – больше не было свидетелей, которые могли бы навести коронера на след преступника. Допрошенные ранее были по большей части родственниками и друзьями погибшего; они рассказывали о том, каким он был при жизни. Его родители были мертвы, возможно, к счастью для них, родственники же виделись с ним редко и потому знали о нем так же мало, как и другие. Нет пророка в своем Отечестве, и даже если он переезжает, ему желательно оставить семью дома. Его друзья представляли собой разношерстную компанию, ведь друзья одного человека не обязательно дружат между собой. Однако их несхожесть делала рассказ о покойном тем более поразительным – ведь их показания о нем соответствовали друг другу. Они рассказывали о человеке, который никогда не приобретал себе врагов, поступая сколько-нибудь корыстно, и никогда не терял друзей, даже если ему приходилось нести ради них потери. Они рассказывали о человеке, чье сердце переполняли мир и доброта, которые он стремился нести всем людям земли; о человеке, у которого рождественское настроение длилось не один, а все триста шестьдесят пять дней в году; о человеке, блестящий интеллект которого работал на благо человечества, а не только для него самого. На ниве человечества он был виноградарем, который никогда не жаловался на незрелые плоды своего труда. Они рассказывали о человеке одинаково бодром и мужественном, забывавшем о собственном «я», что является лучшим противоядием от отчаяния. И всё же была и в его душе та малая толика боли, что нарушала эту гармонию и придавала ему человечности. Ричард Элтон, его друг детства, а ныне викарий из Сомертона, что в Мидлэндшире, передал коронеру письмо, написанное покойным за десять дней до смерти, и некоторые отрывки из него коронер зачитал вслух:

Знаете ли вы что-нибудь о Шопенгауэре? Я хочу сказать, что-нибудь помимо распространенных в обществе заблуждений? Я ознакомился с ним недавно. Вполне приемлемо, хоть он и не лишен изрядной доли пессимизма. Его эссе «Страдания человечества» читается легко. Поначалу его уподобление христианства пессимизму (эта тема затронута в эссе «Суицид») ослепило меня, как смелый парадокс. Но в этом есть своя правда. Поистине, вся тварь совокупно стенает и мучится доныне, а человек – это деградировавший монстр, и грех довлеет надо всеми нами. Ах, мой друг, я расстался со многими иллюзиями, когда переехал в этот неспокойный людской муравейник, полный грехов и страданий. Что за свою жизнь может сделать один человек – да хоть миллион людей – против коррупции, вульгарности и убогости нашей цивилизации? Я чувствую себя чем-то вроде слабого отблеска медяка во мраке замка Иблиса.77
  Иблис – Шайтан, Дьявол у мусульман.


[Закрыть] Эгоизм столь велик, жизнь же так коротка. И хуже всего то, что все всех устраивает. Бедные желают комфорта не больше, чем богатые – культуры. Женщина, для которой пенни за обучение в школе ее ребенка – достаточно значительный расход, все же удовлетворяется тем, что богатые всегда будут с нами.88
  Намек на библейский стих «Бедные всегда будут с вами» (Марка 14:7)


[Закрыть]

Истинно консервативными тори являются нищие из работных домов. Радикально настроенные рабочие завидуют своим лидерам, а те, в свою очередь, друг другу. Шопенгауэр должен был организовать лейбористскую партию в младые годы. И все-таки нельзя избавиться от впечатления, что он совершил самоубийство как философ, оставшись при этом в живых как человек. Его рассуждения родственны буддизму; впрочем, эзотерический буддизм кажется слишком удаленной сферой от философии «Воли и представления». Мадам Блаватская, должно быть, замечательная женщина. Не могу сказать, что стал ее последователем – ведь она почти постоянно витает в облаках, а я еще не развил свое астральное тело. Может, мне стоит послать вам ее книгу? Она захватывает… Я становлюсь неплохим оратором, со временем этим искусством можно овладеть. Ужасно одно: приходится ловить себя на том, что все сводишь к крикам «ура», вместо того чтобы говорить об объективной реальности. Люси все еще ходит по галереям в Италии. Раньше я, бывало, испытывал болевой укол при мысли о счастливой судьбе моей любимой, когда навстречу мне попадалась какая-нибудь плоскогрудая фабричная девушка. Но теперь я думаю, что ее счастье так же важно, как и счастье любой фабричной девушки».

Как пояснил свидетель, Люси, о которой говорится в письме, – Люси Брент, невеста покойного. Бедной девушке телеграфировали о его смерти, и она направляется в Англию. Свидетель показал, что вспышка отчаяния в этом письме – пожалуй, едва ли не единичный случай. Большинство из писем покойного были яркими, бодрыми и обнадеживающими. Даже это письмо заканчивается юмористическим описанием многочисленных планов его автора на новый год. Покойный был истинно верующим.

Коронер: В его личной жизни не было каких-либо проблем, которые могли бы вызвать эту вспышку отчаяния?

Свидетель: Насколько я знаю, нет. У него было весьма благоприятное финансовое положение.

Коронер: Не было ли у него ссор с мисс Брент?

Свидетель: Могу со всей уверенностью сказать, что между ними никогда не было ни малейшего признака разногласий.

Коронер: Покойный не был левшой?

Свидетель: Конечно, нет. Он даже не владел одинаково свободно обеими руками.

Присяжный: Не был ли Шопенгавр одним из тех безбожников, книги которых публикует Общество свободомыслящих издателей?

Свидетель: Я не знаю, кто издает его книги.

Присяжный (мелкий бакалейщик, высокий костлявый шотландец по имени Сэнди Сандерсон, бывший дьяконом и членом комитета Консервативной Ассоциации Боу): Не увиливайте, сэр. Это не тот атеист, что читал лекции в Сайенс-Холле?

Свидетель: Нет, это иностранный автор (было слышно, как мистер Сандерсон вознес за это хвалу небесам), который считает, что жизнь не стоит того, чтобы жить.

Присяжный: Вас не шокировало то, что ваш друг, друг священника, читает столь нечистую литературу?

Свидетель: Покойный читал разные книги. Шопенгауэр – автор философской системы, а вовсе не того, о чем вы кажется, подумали. Может, вы хотите ознакомиться с книгой? (смех в зале).

Присяжный: Я бы и вилами к ней не притронулся. Такие книги нужно сжигать. А книга мадам Блаватской – это что такое? Тоже философия?

Свидетель: Нет, это теософия (смех в зале).

Мистер Аллен Смит, секретарь «Союза трамвайщиков», заявил, что беседовал с покойным за день до его смерти. Тогда тот (покойный) с надеждой говорил о перспективности движения и выписал для союза чек на десять гиней. Покойный обещал выступить на митинге в семь пятнадцать утра на следующий день.

Мистер Эдвард Вимп из сыскного отдела Скотленд-Ярда показал, что письма и бумаги покойного будут переданы его родственникам, так как не проливают никакого света на то, как он умер. Его отдел не смог выдвинуть никаких теорий на этот счет.

Коронер начал подводить итог свидетельских показаний.

– Мы имеем дело, джентльмены, – сказал он, – с самым непонятным и таинственным случаем, детали которого, однако, до удивления просты. Утром во вторник, четвертого числа сего месяца миссис Драбдамп, достойная, трудолюбивая вдова, сдающая комнаты в доме номер одиннадцать на Гловер-стрит, что в Боу, не смогла достучаться до умершего, который занимал обе комнаты верхнего этажа в ее доме. Встревожившись, она позвала мистера Джорджа Гродмана, живущего на противоположной стороне улицы. Нам всем известна репутация этого джентльмена, мы премного обязаны его ясным и выраженным научным языком свидетельствам. Миссис Драбдамп поручила ему взломать дверь. Они обнаружили покойного лежащим в кровати на спине с глубокой раной в горле. Жизнь совсем недавно покинула его. В комнате не было никаких следов орудия, которым была нанесена рана; не было и никаких следов человека, который ее нанес. По всей видимости, никто не мог ни попасть в комнату, ни выбраться оттуда. Показания врача говорят о том, что покойный не мог нанести себе рану самостоятельно. И все-таки, джентльмены, в порядке вещей считать, что существует два и только два взаимоисключающих объяснения его смерти: либо рана была нанесена им самим, либо она была нанесена кем-то еще. Я рассмотрю каждую из этих возможностей по отдельности. Первая: совершил ли покойный самоубийство? Согласно показаниям врача покойный лежал, сложив руки под головой. Далее, рана была нанесена справа налево и оканчивается порезом на большом пальце левой руки. Если покойный нанес ее себе сам, то он должен был сделать это правой рукой, в то время как левая оставалась бы у него под головой – весьма причудливое и неестественное положение. Кроме того, если покойный был правшой, для него было бы естественным направление движения орудия слева направо. Маловероятно, что покойный держал правую руку столь странно, неестественно, конечно, если он не преследовал цели сбить нас с толку. Далее, по этой гипотезе, покойному нужно было бы вернуть правую руку под голову. Но доктор Робинсон считает, что смерть была мгновенной. И если это так, то у покойного не было времени, чтобы так аккуратно принять позу, в которой его обнаружили. Возможно, порез был сделан левой рукой, но ведь покойный был правшой. Отсутствие какого-либо орудия, несомненно, согласуется со свидетельством врача. Полиция провела тщательный осмотр всех мест, где только было возможно спрятать бритву или любое другое орудие преступления, в том числе постельного белья, матраца, подушки и участка улицы, куда орудие могли бы выбросить из окна. Но все теории, допускающие, что орудие могло быть умышленно спрятано, должны учитывать один факт или вероятность – смерть наступила мгновенно; к тому же нужно принять во внимание то, что на полу не было следов крови. В конце концов, орудием, использованным для нанесения раны, была бритва или нечто подобное, а покойный не брился и, насколько известно, у него никогда не имелось ничего вроде бритвы. Соответственно, если ограничиваться показаниями медиков и полицейских, то, по моему мнению, версию о суициде можно отбросить без колебаний. Но мы можем на мгновение отойти от физического аспекта нашего дела и обратиться к непредвзятому исследованию психологической стороны вопроса. Были ли у покойного какие-либо причины, по которым бы он захотел лишить себя жизни? Он был молод, здоров и известен, он любил и был любим, у него впереди была прекрасная жизнь. У него не было пороков. Простая жизнь, возвышенные мысли и благие деяния были путеводными звездами в его жизни. Если бы у него были амбиции, то он вполне мог бы сделать карьеру общественного деятеля. Он был довольно неплохим оратором, блестящим и трудолюбивым человеком. Он всегда думал о будущем, постоянно разрабатывал различные планы того, как он сможет помочь своим ближним. Его средства и его время всегда были в распоряжении тех, кто нуждался в его помощи. Если подобный человек может решиться на то, чтобы оборвать свою жизнь, наука о человеческой натуре увидит свой закат за своей видимой бесполезностью. Тем не менее, в светлой картине его жизни, как мы убедились, были и темные места. У него были моменты уныния – но у кого из нас их нет? Однако они были нечасты и, кажется, быстро проходили. Во всяком случае, за день до смерти он был довольно весел. Хотя и страдал, к примеру, от зубной боли. Но она, видимо, не была сильной, и он на это не жаловался. Конечно, быть может, в ту ночь боль стала острее. Мы не должны забывать и о том, что он мог перегружать себя работой, и его нервы могли придти в расстройство. Он очень много работал, вставая не позже половины восьмого, и делал гораздо больше, чем обычный лидер рабочих. Он обучал, писал, а также выступал с речами и организовывал мероприятия. Но с другой стороны все свидетели согласны с тем, что он с нетерпением ожидал митинга трамвайщиков, назначенного на утро четвертого числа. Все его сердце было отдано этому движению. Вероятно ли, что именно эту ночь он выбрал бы для того, чтобы сойти со сцены, на которой он так увлеченно играл? Вероятно ли, что, приняв такое решение, он не оставил бы письма, не написал бы завещания? Мистер Вимп не смог обнаружить в его бумагах никаких признаков, указывающих на возможное самоубийство. Далее, вероятно ли, что он стал бы прятать орудие убийства? Единственное, что говорит в пользу версии самоубийства, – то, что он запер дверь не только на замок, как обычно, но и на задвижку, но ведь мало ли что может сделать человек в стрессовом состоянии… Итак, психологический аспект дела говорит скорее против версии о суициде; если же рассмотреть физический аспект, то самоубийство покойного было едва ли возможно. Сложив оба аспекта вместе, можно дать вполне уверенный ответ на наш первый вопрос «Покончил ли покойный жизнь самоубийством?» – нет, он не делал этого.