Текст книги "Совместить несовместимое. Роман"

***

Литературные друзья отца также говорили о нескольких писателях и поэтах, бывших солдатах и офицерах Вермахта, которым пришлось побывать в советском, французском, британском или американском плену. Несколько лет спустя, в начале девяностых, в Бонне мне довелось подружиться с представителями «Германского союза вернувшихся домой военнопленных и родственников пропавших без вести». Союз был создан в марте 1950 года и просуществовал до 31 декабря 2007 года, так как, по уставу, в него могли входить только сами бывшие военнопленные, но никак не их дети и внуки.

Для послевоенной Германии это были огромные цифры. В советском плену побывало почти два с половиной миллиона немцев, из которых половина не вернулись домой. Почти 650 тысяч немецких военнопленных были во Франции, почти 450 тысяч в Великобритании и порядка 30 тысяч в США. Президент «Союза вернувшихся домой» Вернер Кисслинг подарил мне памятную медаль, на которой было начертано название организации и девиз «Europa ruft!» («Европа зовёт!»). А также один из многочисленных издаваемых Союзом сборников мемуаров о жизни военнопленных в советском плену «Цветы в снегу»77
  Blumen im Schnee: Erzählungen und Berichte / Zusammengestellt von Erich Hinz. Dritte verbesserte Auflage. Bonn – Bad Godesberg: Verlag «Der Heimkehrer», 1990.


[Закрыть]. Это были рассказы, сочетающие описания труда и быта военнопленных с размышлениям о свободе и плене, о падении Третьего Рейха и крушении прежней Германии, о войне и мире, о добре и зле, о предназначении человека, о немцах и русских. Немцы подходили к собственной военной и послевоенной истории очень обстоятельно. В середине пятидесятых в ФРГ была создана правительственная комиссия по изучению истории немецких военнопленных, результатом работы которой стало издание пятнадцати томов серии «К истории немецких военнопленных во Второй мировой войне».

***

Вместе с несколькими представителями «Союза вернувшихся домой» мы поднимались на Скалу Дракона – прекрасную туристическую достопримечательность Северного Рейна – Вестфалии в горном районе «Семигорье». Внизу оставались Бонн, Кёнигсвинтер и Бад-Хоннеф, а посередине – Замок Дракона Драхенбург. Мы долгое время сидели на открытой площадке ресторана и очень непоследовательно сначала ели мороженое, а потом пили грог и другие согревающие напитки, так как стало холодно, и пошёл дождь. Помню противоречивое отношение к СССР и истории послевоенной Европы и поразившие в разговорах с бывшими советскими военнопленными, отголоски самых тяжёлых в их жизни воспоминаний. Среди распространённых мнений и эмоций точно не было оголтелого неприятия и ярого антисоветизма. И не было ненависти. Потому что тяжелейшие испытания в совершенно других социокультурных условиях, многократно осмысленные и пережитые в воспоминаниях, давали моим бывшим военнопленным визави шанс на понимание чего-то запредельного и совершенно иного. Того, чего не смог бы понять никто из близких, родственников и соотечественников, не прошедших через опыт возможности абсолютно другой жизни, постижения «этих непонятных русских», выживания и страданий. Соприкосновение с запредельными, для обычного немца, страданиями и жизненными смыслами неожиданным образом приносило духовное очищение, возвышение и обогащение. Встречалось и неподдельное, основанное на глубоких личных переживаниях, чувство вины перед советским и другими народами за все те ужасы, которые фашизм принёс миру. И восприятие плена как возмездия за развязанную немецким фашизмом войну.

Конечно, это была далеко не самая лучшая, точнее сказать, самая омерзительная и позорная страница немецкой истории. Но чтобы жить дальше и смотреть в будущее, многие мои немецкие соотечественники предпочитали эту ужасную страницу своей жизни перевернуть и забыть. Для нас, немцев, переключение с тяжёлого прошлого на лучшее настоящее и будущее было инстинктом самосохранения и выживания. Психологически не могло быть иного пути, кроме как признать: «Да, всё, что было – бесчеловечно, чудовищно и омерзительно. Но сейчас надо эту ужасную страницу отправить в далёкое прошлое, перелистнуть, и всеми возможными способами постараться забыть. И идти дальше – в мирное и светлое будущее, не допуская подобных катастрофических для нации, исторических ошибок».

***

Совсем другое отношение к самой кровопролитной в человеческой истории войне было у русских. Для них это была история великой победы СССР над фашистским агрессором и предмет особой гордости – цепь испытаний и событий, не только сплотивших нацию в борьбе с внешним врагом, но сформировавших новую историческую общность людей – советский народ. Без Великой Отечественной войны народы СССР, пожалуй, не были бы тем, кем они стали. Так как не смогли бы ощутить беспрецедентное разнонациональное и разноконфессиональное единство и солидарность в борьбе с внешним агрессором. Они продолжали бы оставаться несплочёнными и разрозненными, каждый сам по себе, реализуя прежние исторические видения своего предназначения.

Этот период российской и немецкой истории был для меня настолько важен и интересен, что я стремился не только узнать логику основных сражений на Восточном фронте, но увидеть, и даже почувствовать жизнь в окопах под Сталинградом или Курском. Глазами как немецких, так и советских солдат. Вряд ли это возможно – понять, что чувствует человек перед боем и в бою, непосредственно не пережив этого на собственном опыте. Наверно, чувствует жизнь. Что она может оставаться или уходить, что может «висеть на волоске». Что родных и близких можно снова встретить и прожить с ними много лет до глубокой старости, или же никогда больше не увидеть. Можно дойти до Берлина, снискав славу и память победителей. А можно навсегда сгинуть в ближайшей атаке, от пули «своих» «заградотрядовцев» или снайперского выстрела – при попытке минимального перемещения в пространстве, на полметра влево или вправо. Выжить или умереть. Вернуться или не вернуться. И этот вопрос решался в каждую секунду, в каждое мгновение. Интересно, сколько в секунде мгновений? А в тысяче четырёхстах восемнадцати днях войны? Можно посчитать, сколько секунд – больше ста двадцати миллионов. А сколько мгновений, каждое из которых может подарить или унести жизнь – посчитать невозможно.

***

Про немецких солдат мы, немцы, кое-что знали. Были рассказы писателей о войне. Были проникновенные песни. Были объяснения, оправдания и раскаяния. Были представления о том, что чувствовали в казармах и окопах простые немецкие солдаты, которых, с помощью идеологических манипуляций оголтелых фашистских политиков согнали на ненужную им войну (особенно, когда пришлось отступать, и поражение стало неизбежным). Про советских солдат и офицеров Великой войны, вплоть до восьмидесятых и девяностых, немецкое общество мало что знало. Думаю, немцы крайне однобоко воспринимают русских до сих пор (как, впрочем, и русские немцев). Лично для меня совершенно очевидно, что советские солдаты в той страшной мировой Отечественной войне вовсе не «преследовали идеологические цели» «насадить коммунизм по всей Европе». Мирный советский солдат, который за всю многовековую историю никогда ни на кого не нападал, – самоотверженно защищал свою землю.

Пытаясь почувствовать восприятие войны советскими воинами, в конце восьмидесятых я по-русски написал одно из своих первых стихотворений. Мне казалось, что, будучи самоотверженными солдатами и героями, они всё же скучали по дому, по родным и близким, и по мирной жизни. Кроме того, что они были солдатами и должны были исполнять воинский долг и умирать за Родину и Сталина, как когда-то за царя и Отечество, отцы и деды моих родителей были просто людьми, которым хотелось жить и любить:

 
Я к траве прижимался щекой,
Я глаза закрывал от печали.
Как в бреду, вспоминал этот бой
И как птицы под солнцем кричали.
 
 
Выло небо, стонали поля,
Умирали бойцы непрерывно,
В горизонт уходила земля,
И снаряды взрывались надрывно.
 
 
Жизнь кипела свинцом поутру.
Слитки счастья, обшивка из плюша
Вспоминались на мёрзлом ветру,
Завыванием врезавшись в душу.
 

***

Победа сталинского тоталитарного режима ещё до войны свидетельствовала, что этот режим возник вовсе не для более эффективного, жёсткого управления воюющей армией и обществом. Уже к концу двадцатых основы дикого, варварского античеловечного тоталитаризма доносов и лагерей были сформированы. Приходилось слышать точку зрения, что идеологическое единство всего советского народа, и даже отношение к власти на протяжении тридцатых годов и к началу войны ещё не были настолько абсолютными, как к середине войны. Поговаривали, что перед войной ещё можно было встретить, конечно, никак не высказанное, но имевшее место, недовольство режимом, и даже критику Сталина. Уверен, что это так. До начала, а может, до второго года или середины войны Родина и Сталин всё же были разными, отличающимися друг от друга понятиями. И только когда война набрала обороты и стала по-настоящему Отечественной, Родина и Сталин слились в единый патриотическо-идеологический конгломерат. На протяжении всей Великой Отечественной войны происходило всё большее сплочение народа, национальностей и конфессий, солдат и военачальников, населения и власти перед лицом смертельной внешней угрозы. Парадоксально и чудовищно, что сплочение граждан для достижения победы и сама великая победа в тяжелейшей войне придали варварской советской тоталитарной власти мощный заряд легитимности и поддержки. Именно победа в Великой Отечественной на два десятка лет продлила неизбежную агонию советского политического режима. Создала предпосылки для последующих экономических, военно-промышленных и космических модернизационных успехов после Сталина, в условиях «оттепели» пятидесятых и шестидесятых. Даже сегодня совсем немногие понимают, что Советский Союз без тоталитаризма той степени управленческой жёсткости, что была при Сталине, был изначально обречён. По причине беспрецедентной, запредельной территориальной и национально-конфессиональной разнородности, самой высокой среди государств современного мира. Значительно превышающей подобные показатели прежних империй – Римской, Британской и Российской. Или любой другой в человеческой истории.

Мало кому известно, что в подобных имперских образованиях управляемость возможна только путём сверхжёсткого принуждения, подобного сталинскому и основанного на всеобщем страхе, на исходящих от государства, смертельных угрозах для жизни и свободы граждан. Временная относительная эффективность управления, вызванная патриотической сплочённостью всего советского народа перед внешней угрозой в период Второй мировой войны с неизбежностью постепенно сходит на нет, как только сверхжёсткое военно-силовое принуждение, страх и железная дисциплина уступают место «оттепелям» и «застоям».

***

Несколько отцовских друзей интересовались русской культурой и языком, и вполне прилично говорили по-русски. Один из них, дядя Рольф, был профессором филологии гамбургского университета, и конечно, писателем. Он рассказывал о немецких философах и писателях из далёкого прошлого, как о своих знакомых. Будто только что беседовал с ними в ближайшем пивном погребке-келлере, увешанном старыми таинственными гобеленами. Они жили в его мире и сегодня – великие и бессмертные классики немецкой литературы. Дядя Рольф неоднократно разговаривал с ними, и думаю, не раз обращался за советом. Он представлялся мне ходящим и говорящим книжным шкафом, где на нижних полках была рыцарская лирика XII – XIII века. Довольно высоко были веймарские классики и йенские романтики. Ещё выше – Ницше и Хеббель, Майер и Келлер. А наверху стеллажи ломились обилием и многообразием направлений, философий, авторов и произведений. Всё-таки конец XIX – начало XX века, а потом и весь XX век были временем бурного литературного развития, подарив миру отнюдь не десятки, а сотни замечательных немецких прозаиков, драматургов и поэтов.

Другой друг отца, дядя Бёнке (я почему-то называл его именно так, по фамилии), был, как я шутил, «физиком низких температур». Изучал сверхтекучесть и сверхпроводимость, что не мешало ему сносно изъясняться по-русски, так как прежде он несколько раз выступал с лекциями в Ленинградском университете. Какое-то научное и культурное взаимодействие ФРГ и СССР всё-таки имело место даже в эпоху «железного занавеса». Конечно, сложнее всего приходилось социально-гуманитарным дисциплинам. Интересно, что будучи физиком, дядя Бёнке любил поэзию, и особенно, романтиков первой половины XIX века – Рюккерта, фон Платтена и Уланда. Он цитировал их целыми стихотворениями наизусть. Увлёкшись, вслед за физиком дядей Бёнке, поэзией этих авторов, я перечитал всё, что было доступно из их творчества, и сделал несколько переводов на русский язык. Согласитесь, в немецком романтизме было что-то бесконечно выразительное и красивое:

 
Сердце старое, но ещё глупое,
Всё надеешься день ото дня,
Что весной растерявшимся счастьем
Осень щедро одарит тебя?
 
 
Ветер розовый куст покидать не спешит,
Всё лелеет его и ласкает.
Утром бутоны он тормошит,
Вечером их развлекает.
 
 
Ветер розовый куст покидать не спешит,
Пока его полностью не опустошит.
Всё, что сердце любило, прочь унесёт
Неумолимо – в последний полёт88
  Стихотворение Фридриха Рюккерта «Дыхание осени» («Herbsthauch») в переводе автора.


[Закрыть].
 

Мне нравилось говорить с друзьями отца по-русски. И читать русские переводы, прозу и стихи. Конечно, у меня было значительное преимущество, по сравнению с ними, в плане владения русским языком. Однако я терпеливо объяснял склонения, спряжения и предлоги всем желающим. И по их просьбе, вежливо поправлял, если говорили неправильно.

***

Будучи немецким ребёнком, рождённым в Западной Германии и посещавшим киндергартен (детский сад) и школу, я всё же отличался от типичного молодого немца, родители которого также были немцами. Русская среда, разговоры родителей между собой только на русском, а со мной – то по-русски, то по-немецки, элементы психологии советского человека в моих родителях, которые я уже с десятилетнего возраста стал периодически замечать, периодически диссонировали с моим в целом абсолютно немецким мироощущением. Но иногда неожиданным образом вдруг почему-то оказывались близкими, понятными, своими. Иногда они противоречили «здравому смыслу», всякой и любой логике, но неожиданно вызывали у меня непреодолимую поддержку и понимание. Тогда я был ещё подростком, который никогда не бывал в России, и мог пользоваться только отрывочными сведениями. Многое из рассказов о советском опыте моих родителей я не понимал и не принимал. Но какими-то глубинными основами, как говорят русские, «фибрами» своей души, почти подсознательно, полностью минуя разумное осмысление, иногда вдруг становился по какому-то неожиданному вопросу внимательным и сентиментальным. И был готов до потери сознания эмоционально спорить со своими немецкими друзьями и с немецкими коллегами родителей, многократно больше, чем я, не понимавшими «этих странных русских». Они говорили, что так проявляет себя «slawisches Blut»99
  Slawisches Blut (нем.) – славянская кровь.


[Закрыть]. И я почти не спорил, уже понимая, что есть какая-то невидимая сила и любовь к чему-то неосязаемому, которые почему-то имеют значение. Я был другим. И знал об этом! Почти как в современных вампирских историях. Тем более, что речь шла о крови.

***

Потом мы переехали в Гёттинген – университетский город на юге Нижней Саксонии, где отец стал преподавать русскую литературу и вести курсы по поэтическому творчеству в университете имени Георга-Августа. В восьмидесятые город насчитывал 100 тысяч человек, из них двадцать тысяч составляли студенты самых развитых и развивающихся, европейских и азиатских, латиноамериканских и африканских стран. Рассказывали, что в гёттингенском университете когда-то работал сам Гаусс. Который ещё в гимназии запомнился мне «нормальным распределением вероятностей», и конечно, изображением на десятимарковой банкноте единой Германии, появившейся позднее, на рубеже 1980—90-х годов (в восьмидесятые годы на немецких марках достоинством 10 и 20 ещё воспроизводились прежние дюрерские портреты молодого человека и нюрнбергской патрицианки).

После огромного Гамбурга с непредсказуемыми масштабами и немыслимым портом Гёттинген казался абсолютно уютным, почти домашним. Возникало впечатление, что здесь каждый был или студентом, или профессором, ну или, как говорили мои советские почти соотечественники, «на худой конец», работал в сфере информационного, технического и бытового обслуживания учебного и научного процесса. Город вдохновлял неиспорченной урбанизмом цивилизацией, красотой и чистотой. Главный символ города фонтан «Лиза с гусями» на Ратушной площади, длинная и гостеприимная Веендер Штрассе, церковь Святого Иакова, и средневековый замок Бург Плессе в северном пригороде, с высоты которого открывались просторы бесконечной равнинной Германии. Всё это приводило в патриотический трепет! Я явно любил эту замечательную страну, и никогда не хотел бы променять её ни на какую другую.

Мне с детских лет был известен этот пассаж про известного пушкинского героя – Владимира Ленского:

 
По имени Владимир Ленский,
С душою прямо гёттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
 

Здесь выражено главное, чем славился Гёттинген. Свободомыслием и либеральностью, которых так не хватало не только в советской, но и в царской России великого Пушкина (парадоксальным образом это отнюдь не помешало более массовой, чем во многих других частях Германии, поддержке местными бюргерами национал-социалистов в начале 1930-х). И дальше:

 
Он из Германии туманной
Привёз учёности плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри чёрные до плеч1010
  Пушкин А. С. Евгений Онегин. Роман в стихах. Гл. 2, VI.


[Закрыть].
 

Я в полной мере вкусил этот дух свободы, принял его и прочувствовал! Он насквозь пропитал душу и сердце со славянскими корнями, въелся в кровь и плоть. И жизнь без великого духа свободы, унаследованного от германских средневековых рыцарей и классической философии, а может, и пафоса Великой французской революции и социализма, стала бессмысленной и невозможной. Но человека – носителя подобных вольтерьянских вольнодумий, как и «неведомого, но милого» Ленского, воспетого «с такою чудной силой» великим Пушкиным, в российском государстве, во все времена далёком от либерального духа, мог ожидать только один конец. Сражённость «безжалостной рукой», то есть смерть. Как было сказано в незабвенном стихотворении Михаила Лермонтова. К счастью, великая историческая Родина моих родителей политически, идеологически и с точки зрения возможности там побывать в то время была ещё бесконечно и недостижимо далека.

***

В Гамбургском университете почему-то не так уж много спорили. Высказывали и отстаивали иногда, конечно, противоположные мнения. Наверно, просто учили имеющиеся идеи и материалы. Или это я был моложе и участвовал не во всех обсуждениях. В Гёттингенском университете имени Георга-Августа дискуссии отличались особым размахом, демократическим и либеральным духом. В них можно было быть услышанным и понятым большинством собеседников. Или это я к тому времени уже созрел для того, чтобы чувствовать потребность высказывать мнения и быть услышанным? Многие сверстники и старшие коллеги были готовы терпеливо выслушивать и стараться понимать другие точки зрения, расходящиеся с их собственной. Готовы к компромиссу и диалогу, к частичной коррекции прежней позиции. Разные мнения могли быть у всех. Но никакое, даже самое необычное (хотя, пожалуй, было трудно услышать что-то совершенно необычное), никого не оскорбляло, не заставляло «хвататься за парабеллум», пускать в ход кулаки, выплёскивать в лицо оппонента содержимое стакана с соком или угрожать расправой. Все понимали, что это просто мнения, которые родились в земной человеческой голове. Что они несовершенны, и завтра всё может измениться. И они не настолько различались между собой – «левые» и «правые» мнения, проправительственные и оппозиционные. По сути, все они были об одном и том же. О нашей Германии, о проблемах и путях развития. О том, что и как ещё можно сделать. А не о том, «кто виноват», какой он, стало быть, аморальный тип, и где следует искать остальных аморальных типов. И как их всех давно следовало жестоко наказать, как врагов всего светлого и прекрасного и сторонников всего тёмного и ужасного.

Я видел по телевизору российские политические ток-шоу. Даже не знаю, почему так происходит. Опять, наверно, «сверхразнородность», все слишком разные. Как в одном обществе, в одном городе и в одной комнате возможны десятки абсолютно несовместимых мнений, между которыми нет ни единой точки соприкосновения? И все они одновременно претендуют на то, чтобы быть единственно правильными и обязательно исключить, переспорить, перекричать, почти физически задавить остальные. Как любил повторять один немецкий приятель, с которым мы тогда часто обсуждали политические вопросы, «хором лучше петь, а высказывать мнение следует по отдельности».