Текст книги "Совместить несовместимое. Роман"

***

Вернувшись на Родину, Зигфрид в течение четырёх десятилетий пытался найти Анну. Если поиски немецких военнослужащих, пропавших без вести, на постоянной основе осуществляли «Красный Крест» и «Союз вернувшихся домой», то найти советского человека в СССР было значительно труднее. Конечно, уже с конца 1937 года существовала старейшая коллегия адвокатов «Инюрколлегия» – «Иностранная юридическая коллегия», подразделение Министерства Иностранных Дел СССР, через которую можно было разыскивать людей по всему миру. Но даже возможности этой проправительственной структуры были ограничены особенностями паспортного и статистического учёта в советских регионах, и после нескольких десятков попыток Зигфрид понял, что никого найти не удастся. Ещё он писал в Россию письма – по-русски, заручившись помощью переводчицы из Боннского университета. Письма руководству лагеря, который, как мы знаем, был сразу же расформирован. И всем своим знакомым советским тюменским гражданам. Письма или не доходили, или не отвечали сами адресаты, опасающиеся неотвратимого возмездия за любые контакты с враждебными западными гражданами. Так или иначе, многочисленные многодесятилетние попытки Зигфрида не увенчались абсолютно никаким успехом. Мудрый дядя Зигфрид, подобно Конфуцию, иногда формулировал по этому поводу удивительно проницательные сентенции. В основном, по-русски. Неожиданным и довольно красивым образом объединяя и перефразируя фразеологизмы и известные изречения. В том числе по поводу вероятной результативности поиска Инюрколлегией ветра в поле или чёрной кошки в тёмной комнате.

***

В первой половине девяностых, во время всеобщих новых надежд, когда в пространстве стран и городов чувствовалась поступь ожидаемых перемен, произошла немыслимая, самая страшная, дикая катастрофа. Немыслимая – потому что никто о таком не думает. В принципе все знают, что близкие не вечны, но воспринимают это как некую абстракцию, которая не про них и когда-то потом. Правда, лишь до тех пор, пока сами не соприкоснутся со смертельной запредельностью и потусторонностью. Почти четверть века непрестанно стремившиеся на Родину и наконец получившие вдохновенную возможность припасть к Отчизне в сыновнем воссоединительном поклоне, слиться с ней в долгожданном единении – они слились буквально и физически – два человека, которые дали мне жизнь. Нет, в их трагической гибели никто не был виноват, не было никакой политики или криминала. В новой России давно уже никого не интересовали два человека предпенсионного возраста, когда-то имевшие несчастье – или счастье? – кто теперь разберёт? – стать частью советской культурной и интеллектуальной элиты, а потом прожить многие годы в одной из самых развитых стран мира. Всё-таки «оттепель» сделала своё дело, ведь страшно представить, что в подобном случае могло бы быть пятнадцатью годами раньше, при Сталине.

Виноваты были дороги. Они оказались причиной смерти, как бы дико это ни звучало. Дороги – логичное продолжение двуединой, приобретшей экзистенциальный и философский характер, страшной российской национальной проблемы. Ужасные дороги начала девяностых под Ярославлем. Высказывание «У России две беды – дураки и дороги», насколько мне известно, приписывается Николаю Карамзину. О схожих проблемах писали Николай Гоголь и Михаил Салтыков-Щедрин. В криминальные русские девяностые по этому поводу даже существовала добрая шутка: «Что делать с одной бедой, понятно – нужны лопаты, песок, асфальт, бетон. Но вот что делать с дорогами?»

Когда-то родители натерпелись от дураков, теперь от дорог. Добравшись до вожделенной Родины, стремясь всё снова всецело прочувствовать, отец не мог пустить за руль кого-то другого. Представляю, как он наслаждался возможностью поводить старую PKW1717
  PKW (сокращение от Personenkraftwagen) (нем.) – легковой автомобиль, личный автомобиль.


[Закрыть] «Копейку», первую модель «Жигулей», которой ещё не было в донемецком прошлом – одолженную у ещё более старого знакомого. Привыкший к немецким машинам и автобанам, в решающий момент своей жизни, как и тогда в 1968-м, когда его высылали из «великой страны», он не смог среагировать адекватно российским условиям, подстроиться, предпринять необходимые меры, рефлекторно-оптимистично недооценив смертельные возможности обычного российского дождя, колдобин и грязи.

Тогда я по-русски написал стихи, которые, также как когда-то у Лермонтова, назывались «Смерть поэта»:

 
Уходят друзья и подруги
В бессмертие и в никуда,
Не замечают утраты
Взрастившие их города.
 
 
Не замечают потери
Все те, кто куда-то спешит.
Но светит огонь надежды
Для тех, кто остался жив…
 
 
А помнишь, когда-то прежде,
В эпоху прозрачных снов
Ты подавал надежды
Грустных, но светлых стихов?
 
 
Ты бередил тревоги,
Пламенных чувств мечты,
Не находя дороги,
Сжигая себя и мосты.
 
 
Ты жил в никуда – но в вечность!
Разбросаны счастья штрихи…
Светятся ласковым светом
Твои неземные стихи.
 

Это было воспоминание о самых близких для меня людях, чьим профессиональным и человеческим предназначением были литература, проза, поэзия, культура, искусство. Которые были выше стран, выше времени и национальностей, гражданства и политических режимов. Они в чём-то всегда оптимистично переоценивали эту страну, свою бывшую Родину. В сущности, никогда не перестававшую быть Родиной – так никогда и не ставшую «страной происхождения». Превознося её, не видя ужасов, надеясь на лучшее, веря в советского человека, его совесть и нравственные порывы – даже в последние минуты жизни не используя для этой страны выстраданные западные привычки и скрупулёзный рациональный анализ. Они чувствовали эту страну и любили её, как русские. Абсолютно и самозабвенно, как дитя любит мать – без желания и возможности её критиковать или улучшать. Так, как никогда не сможет любить Отчизну западный человек.

***

И тогда я остался один, наедине с периодически накатывающимися волнами печали и противоречивой информации о бывшем СССР. Эта почти чужая страна и сложные эмоции между недоверием и восторгом по её поводу не отпускали и требовали, наконец, сформулировать своё отношение. К России и к пёстрому западно-восточному миру девяностых от Аляски до Новой Зеландии. К «русскому миру» и его взаимодействию с миром западноевропейским, пронизывающим каждое действие и мысль. «Царство тьмы», «империя зла», когда-то изгнавшие моих родителей в западном направлении, теперь компрадорски повиновались Западу, растворяясь в лживо-приветливом единении с ним, реализуя западные интересы и программы. Потому что подобный псевдолиберализм давал лучшие возможности для обогащения псевдоэлиты – отдельных несимпатичных деятелей, хитрых и изворотливых негодяев, сумевших нажиться на национальном достоянии когда-то великой страны.

От победы «демократических сил» над «путчистами» 21 августа 1991 г. до телевизионного обращения и ухода в отставку Бориса Ельцина 31 декабря 1999 г., в течение восьми лет, четырёх месяцев и десяти дней в бывшей сверхдержаве можно было наблюдать уникальный эксперимент, ознаменовавшийся расцветом псевдолиберальной идеологии и нахождением «либералов» у власти. Конечно, ещё в СССР могли осуществляться реформы догоняющего модернизационного копирования западного опыта, а «либерализму» постсоветской эпохи предшествовали отдельные, в какой-то степени даже либеральные «перестроечные» реформы уходящего СССР. Однако столь длительного нахождения у власти «либералов» или лиц, по меньшей мере, провозглашающих себя таковыми, прежде никогда не было в российской истории.

***

Фиаско псевдолиберального пути ещё в начале девяностых было предсказано моим отцом. Не будь его рассуждений и доказательств, к сожалению, тогда опубликованных только в Германии, и крах российской псевдолиберальной политики девяностых пришлось бы настойчиво, но безуспешно объяснять, как это многие и сегодня умудряются делать, субъективными ошибками и просчётами команды Ельцина и Гайдара. Объяснение бывшего советского диссидента было простым и, как потом оказалось, единственно правильным на фоне крикливого сонма смотревших сквозь розовые очки «оптимистов». Несмотря на первоначальную, на волне послепутчевой эйфории, устремлённость к демократии по западному образцу, в исторически короткие сроки (отец считал, что от семи до десяти лет) должны были возобладать исконно-русские, незападные, восточные принципы менталитета и образа жизни. «При „демократии“ всё разворуют, полностью разграбят страну, растащат по частным карманам, – говорил тогда отец, – экономика придёт в упадок, обязательно будет разгул преступности, так как незаконные и аморальные средства всегда были эффективнее законных и моральных. Вот и возникнет необходимость в очередной смене курса, в „жёсткой руке“ и „ежовых рукавицах“». Даже «социалистический» проект 1917—1991 годов, как оказалось, длился почти в 10 раз больше, чем «либеральный», так как «по духу» был значительно ближе к цивилизационным основам российского народа. Государственное управление и идеология, чуждые истории и культуре, могли в течение некоторого времени провозглашаться как приоритетные, но рано или поздно, через кризисные и катастрофические процессы, должны были с неизбежностью трансформироваться во что-то другое, более соответствующее фундаментальным основам.

Обречённый либеральный эксперимент девяностых был вызван к жизни экономическим и политическим кризисом позднего СССР. Произошло разрушительное шараханье от надоевшего коммунизма к антикоммунизму и капитализму. Многие вполне серьёзно считали, что смена власти, уход с исторической сцены М. С. Горбачёва и других социалистических руководителей, и главное, отказ от коммунистической идеологии сразу же сделают жизнь в России «как в Швейцарии». Антикоммунистический пафос сопровождался нескрываемой установкой на заимствование западных ценностей и образа жизни, иногда под бдительным присмотром американских «партнёров». Впрочем, несмотря на провозглашённый либерализм, российское государственное управление даже в девяностые оставалось авторитарным, лишь частично и неудачно заимствуя отдельные западные принципы и правила. Несмотря на то что избавление от коммунистического прошлого для большого числа граждан долгое время действительно оставалось главным мотивом деятельности, а многие российские чиновники придерживались более свободных, по сравнению с временами СССР, взглядов и представлений, чуда всё же не произошло. Воспитанные в духе авторитарного мышления и почти военного управления на протяжении комсомольско-коммунистического детства, юности и зрелости, ни представители власти, ни обычные люди никак не могли «вытравить из себя раба». Навсегда усвоив принципы «я начальник, ты дурак – и наоборот», «власть всесильна», «инициатива наказуема» и «держать нос по ветру», представители новой российской власти с удовольствием вступили на путь прозападного компрадорства и в партнёрские отношения с отечественными преступными группировками. Получив карт-бланш на разграбление государственной собственности, ограниченные и самодовольные в своих россиеустроительских порывах, представители псевдолиберальной плеяды всё же со временем навсегда ушли в прошлое, оставив негативный, расхитительский, бандитский, нравственно нечистоплотный след. Похоронив необоснованные иллюзии и надежды «широких народных масс», которые в принципе никогда не могли быть реализованы в цивилизационно-нелиберальной, в технологическом и социально-политическом отношении отсталой, авторитарной, восточной стране.

***

Потом вернулись симулякры и фэйки1818
  Симулякр – копия, не имеющая оригинала, представление чего-то, что на самом деле не существует. Фейк – подделка, фальшивка, подлог.


[Закрыть] – типичное для СССР и России расхождение реальностей, массированная пропаганда, господство идеологических мифов и представлений, имеющих мало общего с реальностью. Либерализация цен привела к падению уровня жизни, гиперинфляции, бедности, нищете и социальному расслоению. Ваучерная и денежная приватизация, согласно обещаниям, направленные на перевод государственной собственности в руки новых собственников, свелись к продаже в частные руки за бесценок всех предприятий, представляющих хоть какую-то ценность. В ходе «залоговых аукционов» и других способов незаконной приватизации были на постоянной основе, – а не как исключение, – преступно попраны все базовые либеральные принципы.

К середине девяностых кризисные последствия «либерального» правления уже стали достаточно очевидны, и именно поэтому, несмотря на значительное ослабление «левой» части идеологического спектра недавним падением коммунизма, кандидат от КПРФ всё же занимает фактическое первое место на президентских выборах 1996 года. Впрочем, истинные результаты народного волеизъявления были вероломно фальсифицированы действующей «демократической» властью, и страна продолжила двигаться в будущее, а не в прошлое, по стабилизировавшемуся проблемному «либеральному» пути с многочисленными бомбами отложенного и замедленного действия.

***

Мне удалось впервые побывать в России только в 1993-м – через два года после смерти родителей – уже после «фиаско демократии» в октябре. Внутреннего конфликта, закончившегося разгоном Съезда народных депутатов и Верховного Совета, расстрелом Белого дома и силовым подавлением исполнительной властью власти законодательной. Представляете, сколько идей, объяснений, позиций, вопросов, теорий об этой необычной стране возникало в моей детской и юношеской голове в разное время? С раннего полусознательного детства до казавшегося абсолютной взрослостью двадцатитрёхлетия, вместе с родителями и их друзьями, вместе с немецкими одноклассниками и приятелями, знавшими о моём советском происхождении и «славянской крови», я долгие годы стремился понять эту необычную, во многом чужую и в чём-то близкую страну. Анализировал, сопоставлял, сравнивал, размышлял. Я много думал о России. Не встречаясь с ней, не видя её, не сталкиваясь с психологией её жителей, я всё же, как ни парадоксально, знал Россию многократно лучше большинства её граждан. Кто из них, моих российских квазисоотечественников, мог бы с этим согласиться? С тем, что я знаю Россию лучше них, не побывав в России ни дня?

Однако это была правда. Мои всё ещё теоретические знания, насыщенные идеями и смыслами, представлениями и концепциями, были довольно обширны. Их передал мне отец, положивший жизнь на понимание и спасение России, как бы высокопарно это ни звучало. Своей вынужденной, насильственной эмиграцией, своим пониманием и постижением Родины он долгие годы работал во её спасение, во избавление от страшных, доставшихся от многих столетий истории, непреодолимых изъянов. В каком-то смысле это был Сизифов труд, ну или поиск чёрной кошки там, где её в принципе не могло быть. Потому что страну, великую, хотя бы даже только вследствие чрезмерной территориальной, конфессиональной, управленческой и прочей разноплановости, изменить или переделать было в принципе невозможно. Гоголевский образ был, вне всяких сомнений, правильным. Тройка-Русь, как и прежде, неслась неведомо куда по неизвестным ей, а только Богу, законам. И не было никакой возможности ни внести рациональные коррективы в это божественно-космическое движение, ни «умом понять» их. Это сказал уже другой классик – чиновник русской дипломатической миссии при баварском дворе Фёдор Тютчев.

***

Мне хотелось увидеть место автокатастрофы, и ещё я неистово стремился издать в России стихи и романы отца, и рассказы матери, Виктории Колабуховой. Это было продолжением чего-то самого главного в жизни – фундамента, который прежде был прочен, но теперь дал трещину и требовал восстановления. И я впервые поехал в Россию – сильно рискуя, так как не считал эту страну безопасной. Во всяком случае, не сильно более безопасной, чем Танзания, Конго или Сомали.

Москва неожиданно в лучшую сторону превзошла мои настороженные ожидания. Это был вполне европейский город, суетный, отчасти грязно-замусоренный, но не более, чем другие крупные европейские города. Потрясающее метро, как дворец, фундаментальное и монументальное, какого нет ни в Гамбурге, ни в Берлине, ни в Париже. Красная площадь как символ великой и древней Руси, по которой, как всего год назад писала мне мама, они с папой с наслаждением прогуливались спустя много лет. Потрясающие соборы великого Кремля. Непонятно, зачем ещё сохранившийся мавзолей с мумией Ленина. Ведь «первый болгарский коммунист» Георгий Димитров, пусть в восточноевропейской, но всё же европейской столице Софии был перезахоронен в соответствии с христианскими обычаями уже в 1990-м. А в столице «исконно православной», но наверно, в сущности, языческой, азиатской, восточной России, «великий вождь» Владимир Ленин до сих пор не предан земле по христианским обычаям? «По плодам их узнаете их», – не так ли в Евангелии от Матфея формулируются новозаветные основы подлинно христианской нравственности?1919
  Библия, Новый завет, Евангелие от Матфея 7:16—20.


[Закрыть] Отнюдь не по политическим целесообразностям и декларациям можно судить о людях и власти, а по делам и плодам, по тому, что делает власть и как живёт народ. И если языческую мумию коммунистического вождя в мавзолей вообще поместили, и уже несколько десятилетий нет никакой возможности её оттуда удалить и по-христиански похоронить в православной христианской стране, то всё ли в этой стране хорошо с глубинной укоренённостью истинно-христианских ценностей среди большинства населения?

В новой России удивляли люди, новые капиталистические отношения – почти западный индивидуализм, всего пару лет назад ожесточённо критикуемый и ненавидимый большинством. Готовность к новому социальному порядку, в котором каждый был уже почти господином, и к нему следовало обращаться подобающим образом почти с уважением. Все эти ценностно-цивилизационные новшества поразили меня своей искусственностью и довольно распространённым стремлением слепо следовать «универсальному западному пути», отказаться от всего национального, что формировалось веками. До лета 1993 года в обращении всё ещё были советские рубли, с профилем когда-то великого Ленина. Несмотря на содержательную ограниченность и почти полную бессмысленность действительного понимания происходящего, повсеместные дискуссии начала девяностых позволяли «осмысливать новую реальность» и «выпускать эмоциональный пар». Менталитет и психология граждан неожиданно оказавшейся на очередном историческом перепутье державы, однако, оставались во многом прежними. Они рьяно защищали Советский Союз, или наоборот, отрицали все его положительные стороны, ратуя за абсолютно-прозападную Россию. Не замечая, а может, намеренно игнорируя полутона.

***

Место под мостом, куда упала родительская «Копейка», оказалось мелкой речкой. Мост был довольно старым, на нём были огромные выщерблены, которые никто, даже через год после катастрофы, так и не удосужился заделать. Если бы речка была большая, и туда упала машина, может, мог бы появиться шанс на выживание – если бы автомобиль провалился в глубокую воду, и пассажирам удалось бы из него выбраться. От удара сразу о дно неглубокой речки сотрясение было настолько сильным, что разорвались внутренние органы, а мозг получил повреждения, не совместимые с жизнью. По сути, не было никакой речки. Был только мост немного выше, и несколько метров свободного падения отбегавшего свой век автомобиля до столкновения с долгожданной русской землёй. И упокоение, которое могла дать только эта земля. И не могли дать никакие гамбургские высоты. И никакие замки под Гёттингеном. И даже никакие Баварские Альпы. Это было долгожданное успокоение и упокоение на Родине – тех, кто за многие годы изоляции выучил, выстрадал и понял, что это такое.

***

В Ярославской области я встречался с родственниками матери. Несмотря на какое-то родство по крови, они выглядели как абсолютно чужие люди, будто ничего родственного никогда не было – наверно, потому, что дело почти никогда не бывает только в определённом количестве процентов генетического родства, совпадения ДНК. Они почти не помнили «эту женщину», уехавшую в 1968-м «за границу на Запад». «Ведь прошла четверть века, зачем она потом приезжала?» В их памяти не было ничего по отношению к моим родителям – а ведь когда-то они общались и даже жили недалеко друг от друга. Моих родителей забыли сразу, через месяц после вынужденного отъезда, будто их не было никогда. Для меня это было настолько шокирующе-неожиданно, что вспоминая о слабых свойствах человеческой памяти, немного позже я по-русски написал несколько четверостиший, среди которых были и такие:

 
Но те, кто живы,
Не замечают подвоха,
Лишь ненадолго
Размыкая ряды.
 
 
Как камень, брошенный
В морскую вечную воду, —
Через мгновенье
Уже не найти следы.
 

Круги расходятся, и уже ничто не напоминает о людях, с которыми когда-то общались, жили по соседству. А ведь эти люди чувствовали, любили, ненавидели, строили планы. У всех были мужья и жёны, дети и внуки, планы и надежды. Но все уходят – кто-то раньше, а кто-то позже, не сказав никому добрых слов. Или всё же успев сказать. Мы уходим бесследно и навсегда – все мы, когда-то жившие в этом мире. И почти ничего не остаётся, кроме странной, эфемерной и искажённой памяти потомков.

Никого не интересовали причины и степень справедливости, почему их «выдворили» из страны. «Наверно, заслужили, раз прям на Запад-то», – почти с ненавистью вспоминали те, кто обнаружился живым, когда я их об этом спрашивал. «Да и давно это было-то, чего теперь вспоминать, у нас теперь демократия!» – почти вторили им добрые люди, относившиеся более «мягко». Некоторые, видимо, особенно рыночно настроенные, а иногда и сильно нетрезвые индивиды спрашивали у меня деньги, чтобы ответить на мои вопросы: «А чё, я тебе должен бесплатно, что ли, рассказать всё, что знаю?» «Да нет, не должен, конечно! Просто для меня это очень важно! Это касается моей матери, которая здесь жила в конце шестидесятых». «А мне чё, до твоей матери дело что ли есть?» «Нет, конечно, но если что помнишь, расскажи, пожалуйста».

Уверен, что это они не со зла, скорее, по какой-то неожиданно свалившейся извне душевной чёрствости, в стране, в которой вдруг неожиданно никому ни до кого не стало дела, которая вдруг отменила эмпатию2020
  Эмпатия – понимание эмоционального состояния другого человека через сопереживание, проникновение в его духовный мир.


[Закрыть]. Им вдруг объявили, что каждый теперь должен стать бизнесменом-капиталистом, и не найдя иных способов «предприимчивости», они начали выживать, как умели. Да и я казался богатеем-миллионером, вызывая неприкрытую зависть, ненависть и другие не слишком христианские чувства. Вот границы поначалу и постирались. Стали ли они более осязаемыми потом?

«А денег дашь – поправиться-похмелиться?» «Чем могу!» – почему-то именно такой, неподходящей, неуместной, пригодной разве что для соболезнований, откуда-то вычитанной лет пять назад в моём совершенно ином почти детском мире, в прекрасном вольнодумном Гёттингене, искренней православной формулой отвечал я на поступивший запрос, протягивая банкноту с изображением «вечно живого» дедушки-Ленина.