Текст книги "Совместить несовместимое. Роман"

***

Отнюдь не военные действия на территории СССР на Восточном фронте до Сталинградской битвы, когда немецкая армия продолжала наступать, Зигфрид описывает как самый ужасный период своей жизни. С содроганием, как самое страшное время, наполненное ощущением полной растерянности и близкой смерти, он вспоминает начало плена. Насквозь промёрзший февральский эшелон, направляющийся в глубокий советский тыл – Западную Сибирь. «Просто счастье, что не в Восточную, не в Магадан и не на мыс Дежнёва», – горько шутил Зигфрид, много читавший про Россию после возвращения и явно разбиравшийся в советской географии.

Как и многие товарищи по плену, Зигфрид, без каких-либо доказательств личной вины, сверхбыстрым формальным псевдосудом был приговорён к пятнадцати годам лагерей. С высокой температурой, обморожениями и алиментарной дистрофией, умирая в товарных вагонах от холода и голода рядом с трупами немецких солдат, Зигфрид и его товарищи не могли знать, что 15, 20 или даже 25 лет страшного приговора даже в самом пессимистическом варианте для всех закончатся максимум через 12—14 лет. И последний выживший немецкий солдат и офицер, не запятнавший себя массовыми убийствами, в 1955—57 годах вернётся в Германию. Правда, 12—14 лет тоже было чудовищно много.

Как говорил Зигфрид: «Если бы тогда знать, что, хотя бы теоретически, возможно досрочное освобождение – можно было бы легче воспринимать самих себя. Объявленные сроки заключения были слишком страшным приговором, который выкорёживал всё человеческое, веру, любовь и надежду, и убивал сам по себе, независимо ни от чего». Многие до репатриации не дожили от неверия в будущее, от отсутствия контактов с Родиной и семьёй, от восприятия предстоящей страшной многолетней участи в советских лагерях. И конечно, от «переуплотнения» – трёхкратного превышения числа военнопленных над физическими возможностями лагерей. От туберкулёза у 10% и алиментарной дистрофии, – самого массового диагноза заключённых, – у 60%. От тяжёлого труда, рудников и лесоповалов – невыносимых, совсем не европейских, а азиатских условий жизни и быта. От неполноценного питания и цинги. От отравления тяжёлыми металлами в сибирских рудниках.

В госпиталях не было никакой диагностической лабораторной базы. Больные не размещались по заболеваниям. Смешанное размещение приводило к перекрёстным заражениям, существовала постоянная угроза эпидемического распространения инфекционных заболеваний. А пик смертности приходился на первые дни после прибытия военнопленных в спецгоспиталь.

В первые годы пребывания немецких военнопленных в советских лагерях, пока система ГУПВИ только формировалась, были значительные трудности в медицинском обслуживании и снабжении продуктами, вследствие чего заболеваемость и смертность достигали 70—75% от общего числа военнопленных. Зигфрид многократно произносил эту фразу, хорошо известную и немцам, и русским: «Was dich nicht umbringt, macht dich stark». «То, что тебя не убьёт, сделает сильнее». Выжить в таких условиях можно было только чудом. С моим другом Зигфридом это чудо произошло.

***

Изменения в СССР оказались ещё более непредсказуемыми и тотальными, чем в Западной Европе. В августе 1991-го, после попытки антигорбачёвского государственного переворота была запрещена деятельность Коммунистической партии, а в декабре принято Беловежское соглашение, провозгласившее прекращение существования СССР «как субъекта международного права и геополитической реальности». Огромная «империя зла» (как назвал её Рональд Рейган, когда мне было 13 лет), десятилетия державшая в страхе не только восточно-европейских сателлитов, но и весь западный мир, потерпела поражение в «холодной войне». И наконец-то, как об этом мечтали не только мои родители и даже я, но и вся европейская интеллигенция, ушла с исторической сцены, справедливо уступив место, как мы тогда считали, демократической России.

Мы с моим отцом тогда особенно не возражали, приветствуя ожидаемое «демократическое развитие». Но всё же выражали обоснованный скепсис насчёт демократичности, уже тогда вряд ли ошибаясь по этому поводу. Историческая значимость распада советской империи для всего остального мира была сопоставима разве что с крахом древнеримской империи, о котором можно было судить только по учебникам. В первую очередь, именно фатальное ослабление СССР, следствием которого явилось не только горбачёвское «новое мышление», но изменение мировой геополитической конфигурации, в конце восьмидесятых привело к объединению двух Германий и «выведению на проектную мощность» «мегапроекта» европейской интеграции.

С крушением СССР открылся и «железный занавес». Советские люди получили возможность выезжать за границу, посещать западноевропейские страны и США. И если в 1990-м году ещё требовалась выездная виза, разрешение от властей СССР своим гражданам временно покинуть территорию страны, то в 1991-м стало достаточно визы той страны, которую советский гражданин хотел посетить. Новые свободы возникали каждый день. Дискуссии на ранее неслыханные темы с заседаний съездов народных депутатов транслировались из Кремля на всю страну. В магазинах не было еды, а сахар и водка выдавались по именным карточкам. Но сердце советского гражданина было снова преисполнено надеждами на светлое будущее.

***

Потом наступили либерализация цен и грабительская приватизация. В считанные часы многократно дорожали товары, а прежнее общенациональное достояние, заводы и недра, благодаря «залоговым аукционам», переходили в частные руки преступных «предпринимателей», приближенных к преступной власти. Так возникло небывалое социальное расслоение и когорта «олигархов», владеющих собственностью, которая досталась им даром благодаря приближённости к власти.

Падение «железного занавеса» сказалось и на противоположных потоках. Из западных стран в новую Россию, – конечно, не такой сильный, как из России на Запад, – хлынул поток людей, в одночасье поверивших в глубину и неотвратимость российской перестройки и победы над коммунизмом, воспринявших их как единение и воссоединение России с Западом. Исчезновение административных препятствий на посещение ранее недоступного СССР многие западные немцы расценили как избавление России от «разного рода проблем» и готовность стать «почти такой же страной, как Германия или Франция». Оформив российскую визу, тысячи поверивших в «исправление» России устремились на Восток с целью насладиться торжеством демократии и исторической справедливости.

Многих из них, конечно, поразили величественный Кремль и Красная площадь, прекрасные православные соборы и богатые музейные экспозиции, посвящённые Великой России и её историческим героям – Ивану Ужасному1414
  «Иван Грозный», по-английски «Ivan the Terrible», также может быть переведено как «Иван Ужасный».


[Закрыть] из XVI века, Борису Годунову и ополчению Минина и Пожарского из начала XVII века. И всё же они, первые западные посетители новой России, смею думать, увидели только вершину айсберга. Услышали, но не вполне осмыслили содержание елейных проправительственных лозунгов о гласности, демократизации и обновлении. Посетили замечательные туристические достопримечательности в разных городах России, но так и не поняли, что же на самом деле происходило в стране. Не поняли главного о России, переживающей новый страшный излом в своей многовековой истории. Преобразование формы и оболочки, отнюдь не делающее общество более гармоничным и справедливым. Скорее, даже наоборот.

***

Изломы и противоречия времени смогли, однако, почувствовать и правильно распознать мои родители, Владлен и Виктория Колабуховы. Из всех празднорадующихся западных радетелей демократии, ставших гостями новой России, только мои родители выстрадали и заслужили эту поездку в такой степени, которая в принципе никогда не могла присниться рядовому немецкому гражданину. В течение двадцати трёх лет вынужденной эмиграции в каждый из тысяч дней они вспоминали свою Родину, думали о ней и мечтали снова увидеть, побывать, почувствовать запахи улиц и утреннюю прозрачность московских дворов. Сегодня это кажется почти наивным, но на протяжении всей своей западной жизни они постоянно вспоминали отрывки детских советских стихов. И мечтали хотя бы на мгновение вернуться в когда-то великую, прекрасную и абсолютно уникальную Родину, теперь пребывающую в состоянии исторической растерянности.

И вот многолетние мечты стали реальностью. Им, гражданам ФРГ, удалось приехать в обновляющийся и перестраивающийся СССР. Папа и мама, конечно, никак не могли довольствоваться кремлёвскими и московскими достопримечательностями. Их потянуло в Ярославль – на Родину мамы. Им не терпелось обсудить с оставшимися в живых коллегами из конца 1960-х, как обычно формулировали в СССР, «международное положение». Не опасаясь открыто высказывать своё мнение и охотно делясь потусторонним, во многом непонятным для новых бывших советских граждан, двухдесятилетним опытом западной жизни, мои родители встречали то оголтелую возбуждённую поддержку новых российских «западников», то сдержанный скептицизм «патриотов», то откровенную враждебность за десятилетия успевших заматереть, «коммунистов». Справедливости ради следует сказать, что родители никогда не были ни оголтелыми коммунистами, ни бескомпромиссными антикоммунистами, ни махровыми западниками, ни убеждёнными славянофилами. Они были разумными людьми – взвешивающими, думающими и понимающими ценность западных свобод, равно как и советскую и российскую специфику. Уже в начале девяностых годов они выражали сомнение в возможности переноса западного менталитета и образа жизни на «1/6 часть суши», или хотя бы только в Россию. «Разные планеты, разные цивилизации», – любил повторять отец:

 
Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet,
Till Earth and Sky stand presently at God’s great Judgment Seat.
 

Это были стихи Редьярда Киплинга из «Баллады о Востоке и Западе»: «О, Восток есть Восток, Запад есть Запад, и не сойдутся они никогда, Пока Земля и Небо не предстанут пред великим Божьим судом».

Конечно, также существовали объединяющие немецкие и английские высказывания: «Ost und West, daheim das Best». «East or West, home is best». «Восток ли, Запад ли, а дома лучше». Но все они годились для Запада – Германии и Великобритании, и совсем не для России. Хотя, конечно, дом для любого человека оставался домом, и он всегда был лучше, чем любые замечательные страны. В западных пословицах не было противопоставления Запада и Востока. И ничего не говорилось про Россию, хотя, конечно, никому на Западе не приходило в голову считать Россию Западом. Уж скорее Востоком. Ну, или чем-то посередине. Именно здесь начиналось самое интересное. «Россия ведь не Индия, не страна мусульманского Востока и не Китай!» – возмущались оппоненты отца. И он всегда устало и парадоксально доказывал, что Индия и Китай, и даже исламские страны Ближнего Востока русским многократно ближе, чем Германия и, тем более, Великобритания или США.

Что Россия – в целом восточная страна, с минимальным набором западных черт, искусственно перенесённых на русскую почву. Как правило, совершенно чуждых по духу и потому исключительно плохо прижившихся. Тогда, в годы всеобщего торжества Запада и западников, в определении дальнейшего вектора российского развития дискутировали очень много и на каждом углу. С лихвой компенсируя прежний недостаток разговоров, когда это можно было делать только шёпотом, ночью и на кухне – слушали себя и не слушали окружающих. И конечно, совсем не слушали моего отца – многократно больше, чем сотни миллионов советских граждан, разбиравшегося в подобных вопросах. «На собственной шкуре» испытавшего, что такое Запад, и что такое Восток. Для многих постсоветских граждан он был абсолютной экзотикой, и его почти никто не понимал.

***

Они тоже были «иными», – мои родители, Владлен и Виктория, – ещё больше, чем я. Во многом чужие в Германии, в достаточно зрелом возрасте насильственно оторванные от друзей и близких, от всяких контактов с Родиной, которую так любили, и чужие на Родине после стольких лет совсем другой жизни. Они стали жить и думать иначе за эту почти четверть века, ежедневно пропуская через ум и сердце психологию западного человека, постоянно пытаясь понять, что в каждом конкретном случае движет коллегой или приятелем, почему он делает или не делает что-то, так-то реагирует, что-то отвечает. «Избыточное самоосознавание иммигранта», – ещё в 15-летнем возрасте сформулировал я, постепенно научаясь конструировать сложные русские слова и выражения, иногда сравнивая степень сложности с немецкими, вроде Rindfleischetickettierungsüber-wachungsaufgabenübertragungsgesetz1515
  «Закон о передаче обязанностей контроля маркировки говядины». В русском тоже бывают всякие длинности: «высокопревосходительство», «субстанционализироваться», «интернационализирующимися», «рентгеноэлектрокардиографическими».


[Закрыть]. Позже стремление к разностороннему самоосознаванию стало для меня одним из главных мотивов. Мне всегда хотелось узнать, где лучше, в каких странах есть какие особенности. Друзья часто называли меня «Сопоставителем», отражая моё горячее стремление понять суть различных вещей, обнаружить, даже если их пока не существовало, лучшие, идеальные проявления каких-то социально-политических процессов в той или иной стране, в отношениях между людьми, между родителями и детьми, между мужчинами и женщинами, между государством и обществом.

Избыточное самоосознавание иммигранта оказалось тяжёлым бременем. Никогда не будучи связаны ни с одной спецслужбой мира, ни в СССР, ни на Западе, в сущности, мои родители четверть века прожили, как разведчики, среди совершенно чужих людей, лишь с годами ставших немного ближе. Они давно стали другими, уже совсем не советскими людьми. Только боль прежней страны, осознание несправедливости вынужденной эмиграции, отрезанные контакты и воспоминания, и непонятная иррациональная вера во что-то светлое ещё оставались в крови, в костях, в скелете. Почти как ртутная отрава – через сотни лет – в останках Ивана Грозного.

Ах если бы не было никакой эмиграции! Тогда всё могло бы быть для них (и для меня) органичным, естественным, не настолько болезненным! Никакой избыточности в самоосознавании! Теперь им было грустно от невозможности достучаться до прежних коллег, хотя бы что-то им объяснить про Запад. Я получил два письма из Москвы от мамы – внешне бодрые, но каким-то внутренним зрением видел, что они полны слёз и разочарований. Я интуитивно чувствовал эту стену непонимания, чёрно-белые стереотипы, почти полное отсутствие мышления, несмотря на то, что внешне это могло выглядеть, как дискуссия. «Ты с нами, или против нас?», «Ты за белых или за красных?», «Ты за Запад или за СССР?», «Ты за капитализм или за Родину?», «За луну и советскую страну, или за солнце и пузатого японца?». На каждом углу гремела сомнительная чёрно-белая вакханалия постсоветской демократии. Непробиваемых иллюзий, разнузданных идеологических воплей и криков. Даже здесь, в сытой и благополучной Германии, было трудно вдохновить приятелей и преподавателей, наконец, увидеть нюансы и отойти от излишней уверенности в собственной правоте. Сохраняя опасения по поводу «всё ж таки ядерной державы», многие из них считали Советский Союз очнувшимся ото сна, царством победы демократии, которое со временем пойдёт по западному пути. Как и мои родители, я думал иначе, интуитивно осознавая проблемы, которые могли ожидать Россию. Но в отличие от родителей, я совсем не мог приводить в качестве доводов факты и аргументы из советской жизни, потому что у меня их не было.

До 1993 года я никогда не бывал в России. Насколько психологически и идеологически трудным ни был бы рубеж девяностых для всей нашей семьи, насколько неуютно было чувствовать себя не только иммигрантом, но и маргиналом в обеих странах, мы всё же осознавали и некоторые плюсы. Это всё же было избыточное самоосознавание, а не недостаточное! И каждый из нас, может, особенно, в связи с изменившейся геополитической ситуацией, впервые в такой значительной степени осознал свои преимущества. Только мы, единицы, избранные, знали, как никто другой, оба общества. И каждое наше слово было многократно весомей, чем стереотипные идеологемы только русских и только немцев. К прежнему осознанию инаковости добавилось выстраданное в жизненных и идеологических баталиях, более чёткое понимание, «кто мы», и чем выгодно отличаемся от остальных.

***

Зигфрид чудом выжил при отправке в советский тыл и одним из первых, к июню 1943 года, попал в лагерь военнопленных и интернированных в Тюменской области (которая до августа 1944-го входила в состав Омской). Это был один из первых сибирских лагерей, формируемых после Сталинградского сражения. И Зигфрид, вместе с румынскими военнопленными, когда-то поддерживавшими фланги 6-й армии Паулюса, которых ни он, ни немецкие товарищи почему-то не слишком любили, оказался в лагерном отделении при деревообрабатывающем комбинате недалеко от Тюмени. Зигфрид рассказывал, что экономические результаты использования пленной рабочей силы по всему СССР и в любом регионе были не слишком велики, а затраты на содержание военнопленных были в целом сопоставимы с прибылью от их труда. Но всегда замечал, что в деревообрабатывающей промышленности, в разделке древесины, производстве фанеры, обкатке и штабелевании брёвен из тюменской реки Туры, в которых ему пришлось принимать участие, ситуация была значительно лучше. С военнопленными на немецком языке проводилась ежедневная пропагандистская работа, политинформации по материалам советских газет и радиосводок по поводу положения на фронте, итогов войны и преимуществ социалистической системы. Было известно, что СССР не принимал во внимание международные конвенции по поводу гуманитарной поддержки военнопленных, запрещал посещение лагерей представителями Международного Красного Креста и других западных международных организаций. К концу 1948 года тюменский лагерь был полностью расформирован, а значительная часть контингента подготовлена к репатриации. Из того, что, уже вернувшись на Родину, Зигфрид слышал о лагерях в других областях Сибири и Дальнего Востока, смертельно-вредных производствах и издевательствах лагерных администраций над военнопленными, он снова сделал вывод, что ему страшно, бесконечно, потрясающе повезло.

Однако самым большим жизненным везением Зигфрида был роман с русской женщиной Анной. Вольнонаёмная медсестра тюменского специального госпиталя, куда Зигфрид попал в 1946-м году, была удивительно приветливой, сразу благосклонно восприняла нового пациента, и в дальнейшем сильная человеческая симпатия переросла во что-то большее – такое, которое могло хотя бы на время уменьшить всесилие нечеловеческого голода и жестокости послевоенных лет, преодолеть повсеместное зло, восстановить то прекрасное и человеческое, что всё-таки ещё оставалось в людях. Они чудом встречались, находя немыслимые поводы и обстоятельства. И по-настоящему любили друг друга, предаваясь самому главному, божественному и человеческому порыву в своей жизни – инстинкту и счастью настоящей любви. В их последнюю встречу она сказала, что беременна, и что никого не любила так, как его. Много плакала от осознания трагичности и непонятности будущего, от осознания возможности больше никогда не увидеть любимого человека, от страха заключения и смерти вследствие обвинения в измене Родине и связи с врагом. От страха и невозможности уберечь и защитить будущего, ещё не родившегося ребёнка. Потрясающим образом, когда Зигфриду нужно было возвращаться в барак и это нельзя было больше игнорировать, им удалось раскрепить объятия и, произнося самые великие из всех возможных на этом свете любовных признаний, разойтись по своим «служебным» делам.

Больше они не виделись. Позже и Анна, и Зигфрид, независимо друг от друга, многократно слышали о самоубийствах, имевших место в случае любовных отношений военнопленных и гражданского населения. Во времена тотального осуждения в СССР отношений между немецкими мужчинами и русскими женщинами, многие, особенно женщины, с сочувствием рассказывали друг другу о жутких историях плена и любви, когда немец и русская совершали самоубийства. Или, как ещё более трагичный вариант: решив вместе уйти из жизни, немецкий военнопленный убивал свою советскую возлюбленную, но потом не мог решиться убить самого себя, и его дальнейшую судьбу решал бесчеловечный аппарат уголовного преследования ГУПВИ.

***

В Германии их встречали с оркестром, как героев. Выплачивали пособие в 12 тысяч западногерманских марок, давали особые преимущества при трудоустройстве. Ничего подобного не было в ГДР, куда также начинали возвращаться военнослужащие Вермахта, во главе со всемирно известным генерал-фельдмаршалом Паулюсом. Ничего подобного в принципе не могло быть в СССР в отношении русских к русским, возвращающимся из немецкого плена. К ним относились как к предателям и врагам народа, на долгие годы бросали в тюрьмы и на десятилетия поражали в правах. Плен считался предательством Родины. Видимо, в соответствии с распространёнными в России восточными нормами, в условиях минимальной угрозы плена каждый советский гражданин должен был незамедлительно сделать ритуальное сэппуку, более известное как харакири или вспарывание живота. На Востоке страна, общество всегда ставились выше отдельного человека, не имевшего никаких прав и обязанного «не колеблясь, отдать жизнь за Родину, хана, императора или товарища Сталина». Человек был винтиком и пушечным мясом, а великими и всесильными были только правители. Но Восток, великая и ужасная Азия, по-моему, всё же, – потенциальный победитель в борьбе с Западом. Хотя бы потому, что тоталитарные режимы, основанные на страхе, а не на экономической выгоде и правах человека, мобилизационно и управленчески более эффективны. И конечно, из-за многократного перевеса в численности:

 
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!1616
  Блок А. А. Скифы // Собрание сочинений. В 8 т. Т. 3. М.-Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1960.


[Закрыть]