Текст книги "Ведомый любовью. Воспоминания Винобы Бхаве"

Кажется, примерно в 1915 году в Бароде некий человек давал комментарии к «Гите», и мама каждый вечер ходила его слушать. Через день или два она пришла и сказала: «Винья, я не поспеваю за тем, что он говорит. Можешь, пожалуйста, достать мне экземпляр „Гиты“ на маратхи?» Так я и сделал, но когда она открыла его и увидела, что он в прозе, она попросила вместо этого поэтический перевод. Вероятно, она считала, что стихи читаются проще. Я нашел возможность достать «Самашлоки Гиту» Пандита Вамана и принес ей. Но через несколько дней мама сказала, что она слишком сложная. Она не понимала ее. «Что поделать? – спросил я. – Более простого перевода не существует». Ее ответ прозвучал как гром: «Почему бы тебе не сделать простой перевод для меня? У тебя получится!» Эта вера матери в меня заставила меня написать мою (маратхи) «Гитаю».

Подарившая идеал аскетизма

Ребёнком я был полон фантазий. Я имел обыкновение мечтать о брахмачарье[30]30
  Удерживание под контролем телесных импульсов, особенно сексуальных.


[Закрыть], поэтому я перестал спать на матрасе, носить ботинки и так далее. Однажды мама заметила: «Винья, ты так часто изображаешь аскета. Если бы я только была мужчиной, я бы показала тебе, что такое настоящая аскеза». Правда в том, что, будучи женщиной, она чувствовала себя в неволе, несмотря на то что наш отец и давал всем в доме полную свободу. Я вполне уверен, что она была в состоянии сделать то, о чём она говорила. Все ее три сына стали брахмачарьями. «Винья, – говорила она, – благодетельная жизнь домохозяйки приносит освобождение одному поколению, но жизнь брахмачарьи на высшем своем уровне приносит освобождение сорока двум поколениям».

Когда ей было тридцать шесть лет, по ее горячему желанию она и отец приняли обет целибата. Так мне сказал сам отец, после того как она умерла. Мама умерла в сорок два года, 24 октября 1918, в том же возрасте, что и Тукарам, религиозные песни которого она так часто читала. Она умерла, как мне показалось, в возвышенном покое. Я был с ней тогда. Я спросил, чувствует ли она покой. «Абсолютный покой, – ответила она. – Во-первых, потому, что ты вырос, и я не боюсь за тебя и за твоих братьев. Во-вторых, потому, что два месяца назад я получила даршан Господа». Она имела в виду посещение святилища в Дакаре двумя месяцами ранее. Дакар всего в двух часах от Бароды, но из-за работы по хозяйству у неё никогда до этого не было возможности поехать – за все двенадцать лет жизни в Бароде.

Когда пришло время для исполнения последних обрядов, я сказал, что хотел бы провести все церемонии сам, без привлечения брахмана со стороны. Остальные однако были против этого. «Думаешь, твоей матери это бы понравилось?» – спросил мой отец. «Я уверен, что да, – ответил я. – Она предпочла бы меня, нежели кого-то другого». Но они не согласились. Поэтому я решил не идти, вместо этого совершив омовение и сев за изучение Вед. С того дня Веды заняли место моей матери.

Некоторые слова моей матери возымели на меня такое влияние, что я включил их в свою книгу «Вичар-потхи» («Случайные размышления»):

Винья, не проси многого. Помни, сладость в малом, а в избытке – вред.

Еда, чтобы утолить голод, и отрез ткани, чтобы прикрыть тело, – это всё, что нам нужно.

Не прислушивайся ни к чему, кроме слов о мудрецах, богах и святых.

Когда ты служишь своей стране, это служение показывает твою преданность Богу, но оставь место также и для песен преданности.

Моя мать всецело верила в меня, своего сына, и эта вера сформировала меня. Когда я прощался с домом, мой отец, думая, что это утешит маму, сказал ей, что я непременно вернусь спустя некоторое время. Мама не согласилась. «Когда Винья говорит что-то, он не отступится», – ответила она. «Видите, – сказали соседи, – вот как ведут себя современные юноши. Они совершенно безразличны к своим родителям».

«Что! – резко ответила мама. – Как если бы Винья мог сорваться и пойти по кривой дорожке! Он никогда не сделает ничего неправильного». Мама и по сей день со мной; она неизменная часть моей жизни. О мама, ты дала мне то, что никто другой не смог, но тем не менее даже ты при жизни не дала мне того, что ты даёшь мне сейчас, после своей смерти. Мне не нужно другого доказательства вечности души.

4
Мой отец – йогин

Жизненный уклад моего отца был похож на уклад Гандиджи: он был гибок во многих вещах, но он был очень тверд в принципиальных вопросах. Не причинять другим боль, всегда уважать старших, помогать своим соседям – таковы были его этические нормы. Когда я был ребенком, он подарил мне маленькую книжку афоризмов, из которой я многое узнал об этих нормах поведения и которая также указала мне на мои ошибки. Я многим обязан своему отцу, и я вспоминаю его, как и мать, с удовольствием и благодарностью. Быть может, я не поделился о нем таким количеством воспоминаний, как о матери, но он тоже часть самой основы моей жизни.

Отец придерживался научного подхода во всём, что он делал. Он ел согласно установленным правилам. Его вечерней пищей были чашка молока, три пшеничных лепёшки и десять тол овощей. На завтрак он пил четверть чашки молока. Это была его постоянная еда, и он никогда ее не менял. Выбор еды на обед он оставлял за мамой и ел всё, что она приготовила, хотя сам решал, сколько съесть.

Когда он начал страдать от диабета, он пересмотрел свою диету и исключил весь сахар и молоко. Вместо молока он употреблял чхайну (твердые фракции, отделенные от молока), а вместо пшеницы и каши он начал есть соевые бобы, которые содержат много протеина и жиров, но мало углеводов. Он приступил к внесению изменений весьма интересным образом. В первый день он съел только один соевый боб и уменьшил количество пшеницы на три зерна. На второй день он съел два соевых боба и уменьшил пшеницу на шесть зёрен. Таким образом примерно в течение шести недель он постепенно уменьшил потребление пшеницы до 40 % от изначального, и в итоге, с пятнадцатью толами соевых бобов и некоторым количеством овощей, болезнь была побеждена.

В другой раз он страдал от геморроя. Однажды он посетил дом, где подавали пури (жареные лепешки) и карелу (горькая тыква). На следующее утро у него была хорошая кишечная перистальтика, и он задумался, какое из блюд дало такой эффект. Поэтому на следующий день он ел только пури, но положительного воздействия не было. Затем он попробовал карелу – и обнаружил, что она помогает. Он продолжил есть ее на постоянной основе. Это пример его научного и склонного к экспериментам склада ума.

Он жил дольше мамы на тридцать лет, и около двадцати из них жил почти полностью на молоке, хотя иногда ел и соевые бобы.

Однажды мой брат Балькоба спросил отца, какие перемены принесла ему смерть нашей матери. «С тех пор как она умерла, пожалуй, я стал более здоровым, – ответил он. – Я человек, который верит в самоограничение и науку, но пока твоя мама была жива, я имел обыкновение оставлять один прием пищи в день на её выбор и ел всё, что она передо мной ставила, было ли это мне на пользу или нет. Теперь я ем только то, что кажется мне полезным для моего здоровья». Когда Балькоба рассказал мне об этом, я был глубоко тронут. Какая сила отрешенности была в этом ответе! По духу он был очень близок словам Тукарама:

 
Моя жена умерла, она получила свою свободу,
А мне Господь даровал освобождение от иллюзии.
 

Мой отец был йогином, математиком и ученым. Будучи химиком, он проводил множество экспериментов с красками. Он красил маленькие лоскуты ткани разными цветами, а потом подвергал их проверке, чтобы узнать, насколько краски были нелиняющими и устойчивыми к солнцу и горячей воде. Они хранились в альбоме с подробным описанием и всеми результатами. «Ты мог бы покрасить мне целое сари краской, что ты используешь на тех обрезках!» – сказала мама однажды. «Как только я закончу эти опыты, у тебя будет много сари, а не только одно, – сказал отец. – Но до тех пор тебе придётся смириться с этими обрезками».

Когда в Бароде заработал первый текстильный завод, отец был чрезвычайно рад. Он пришел домой, полный радостного волнения и рассказал нам об этом. «Ну и ну! – сказала мама. – Выглядишь ты даже более радостным, чем когда услышал о рождении нашего первенца, Виньи!» Современные мыслители благосклонны к машинному оборудованию. Для них оно означает зарождение новой эпохи, и им не терпится отказаться от старых инструментов. Подобно гнездящимся птицам, которые хотят взлететь высоко в небо, лишь вылупившись из яйца, современные мыслители тоже хотят летать высоко – теперь, когда их больше не сдерживает скорлупа старых рабочих инструментов. «Индия должна модернизироваться», – говорил нам отец день ото дня.

Тем не менее, когда Гандиджи основал Ассоциацию сельской промышленности, отец был очень доволен. Гандиджи пригласил его посетить Маганвади[31]31
  Штаб-квартира Ассоциации в Вардхе.


[Закрыть], и там он ознакомился со всем, что было сделано. Его совет состоял в том, что для варки бумаги ручного отлива должны использоваться станки, а все остальные процессы должны осуществляться вручную. Это было в 1934–1935 годах, когда Маганвади только открылся. Тогда придавали особое значение ручной обработке, так что совет отца не был принят. Позже однако стало понятно, что он был прав, и аппарат для варки целлюлозы был установлен.

Из Маганвади отец написал мне письмо, которое, к несчастью, я сейчас не могу найти. Мне следовало бы его сохранить, но обычно я не храню письма, которые получаю, и, должно быть, я выбросил его вместе с остальными. Он исписал 10–12 страниц крупным почерком на бумаге, имевшей слегка голубоватый оттенок. «Всё для этого письма, – писал он, – я изготовил сам вручную. Я сделал бумагу, я сделал чернила, я сделал ручку, которую держу, и я пишу это письмо своей собственной рукой». Письмо было примером всецелой уверенности в своих силах. Отец продолжал: «Бумага имеет голубой оттенок. Я мог бы отбелить ее, но только с помощью химиката, поэтому я решил оставить ее такой, какой она была. И на самом деле нет ничего плохого в этом цвете».

Отец также призывал нас изучать то, что было написано по этой теме в Англии около 150 лет назад. В Англии тоже раньше использовали пряжу ручного прядения. Во время переходного периода, когда запускали заводы, там было поставлено множество экспериментов. Он считал, что теперь, когда Индия находится в схожем положении, книги того периода будут полезны. Он покупал все, что мог найти, и собрал хорошую коллекцию.

Отец по натуре был очень независимым: он никогда не просил маму или нас, детей, что-то для него сделать, и после маминой смерти у него никогда не было слуг, которые бы ему помогали. Однажды кто-то предложил ему завести служанку, которая бы чистила кухонную утварь, подметала полы и так далее. Он ответил: «Как хороша бы она ни была, она непременно время от времени будет допускать оплошности, и тогда я выйду из себя и стану ее попрекать. Я лучше поработаю немного сам, чем буду рисковать задеть чьи-то чувства».

Однажды Джамналалджи (Баджаджи) отправился проведать его в Бароду. Получив уведомление о его приезде, отец пошел к члену марвари (общины, к которой тот принадлежал) и расспросил его об их пищевых предпочтениях. Он купил все необходимые продукты (его собственная диета в корне отличалась) и приготовил блюда сам. Проработанная до мелочей подготовка к встрече, осуществленная с вниманием и заботой, так растрогала Джамналалджи, что позднее он сказал мне, что не встречал человека заботливее и внимательнее! В его глазах стояли слёзы, когда он говорил это.

Отец был в высшей степени пунктуальным и ответственным человеком. У него был друг в Бароде, к которому он каждый вечер ходил играть в шахматы. Они договорились играть по полчаса в день, и не более. Как-то раз мама уехала в Карнатаку – к родителям, поэтому я ходил есть домой к другу отца – и был там, когда он пришёл играть. Игра должна была закончиться в семь. Отец сел, положив перед собой часы, и встал из-за стола минута в минуту. Случалось, что игра не была закончена, и, когда он вставал, его друг говорил: «Эй, давай просто закончим игру, это не займет больше пяти минут». Отец никогда не соглашался. «Мы можем закончить завтра, – говорил он. – Оставь доску как есть, и мы сможем начать оттуда, где остановились». Никто никогда не мог убедить его поменять свои правила.

Ещё он очень любил музыку. В свои последние годы он занимался музыкой с музыкантом-мусульманином, и занятия занимали вплоть до 7 или 8 часов в день. Он переживал, что люди забудут классическую музыку и прошел через большие трудности, чтобы за свой счет напечатать две книги: «Мридангабадж» Надара Хана и «Тумари-санграха» Шейха Рахата Али. И у него было еще восемь-десять книг, которые, по его мнению, заслуживали публикации.

Отец много колотил меня, когда я был мальчишкой, но даже те побои были тщательно выверены – так, чтобы не повредить ни одну из костей. Каждый день я бродил по городу и возвращался домой поздно. После ужина, перед тем как отправиться в постель, я должен был доложить обо всём отцу. Он обязательно находил в моих поступках какое-то разгильдяйство или проказу: то я не положил его книгу на правильное место, то не сложил аккуратно одежду, то был упертым в чем-то – всегда была причина для побоев. Я иногда спрашивал маму, почему она тоже меня не бьёт. «Что? – отвечала мама. – Хочешь, чтобы я добавила к тому, что тебе и так достается?»

Затем в один день всё изменилось. Я бродил по округе, как обычно, затем вернулся и съел свой ужин, но отец не звал меня; он просто лёг спать. «Что ж, – подумал я, – хоть раз я избежал взбучки!» Но то же самое случилось и на следующий день, и на следующий, и на день после этого; он никогда больше меня не бил. И только после прочтения «Ману-смрити»[32]32
  «Ману-смрити» («Законы Ману») – памятник древнеиндийского права, древнеиндийский сборник религиозно-нравственных и правовых предписаний, приписываемый традицией легендарному прародителю человечества – Ману.


[Закрыть] я понял, что за этим стояло. Ману говорит: «Когда твой сын достигнет шестнадцатилетия, тебе следует обращаться с ним как с другом».

В тот первый день мне исполнилось шестнадцать лет, поэтому, следуя правилу Ману, отец прекратил меня бить. Другими словами, он бил меня только потому, что считал это необходимой частью воспитания мальчика.

Когда отец впервые уехал, чтобы работать в Бароде, мы не поехали с ним, а остались с мамой в Гагоде. Иногда он навещал нас и привозил маленькие гостинцы, и когда приближался праздник Дивали, мама сказала, что он обязательно привезёт сладости. Я ждал этого с большим нетерпением, и когда отец приехал, я побежал встречать его. Он вложил мне в руки прямоугольный сверток. Я пощупал его и подумал, что это не могут быть круглые ладду или педха – они были бы в узелке; наверное, это барфи. Но, сорвав упаковочную бумагу, я обнаружил две книги: детскую «Рамаяну» и детскую «Махабхарату». Я показал их маме, и на ее глазах выступили слезы. «Отец привёз вам лучшие сладости из всех возможных», – сказала она. И я никогда не забывал этих ее слов. На самом деле я так наслаждался этими сладостями, что и по сей день ощущаю их вкус.

Отец по-своему обучал нас хорошему поведению: он всегда старался объяснить вещи с точки зрения логики. Ему и маме не нравилось, когда мы оставляли недоеденную еду на тарелке. «Вам бы не пошло во вред, – говорили они, – брать немного меньше». Мама говорила: «Судьбой каждому человеку отведено определенное количество еды на всю его жизнь – кушай меньше и живи дольше». Интересный ход мыслей!

Отец взывал к нашему здравому смыслу. «Чем ты получаешь удовольствие от еды? – спрашивал он. Языком, не так ли? – Так держи ее во рту так долго, как можешь. Продолжай жевать, а не глотай сразу». И, конечно же, человек, который медленно жует еду, ест меньше. Так что отец обращался к логике, а мама к упанишадам, и это очень хорошо – помнить и о том, и о другом.

Во время своей последней болезни отец не послал нам, сыновьям, никакой весточки. Мой друг Бабаджи Могхе побывал в то время в Бароде; он посетил моего отца, увидел его состояние, вернулся в Вардху и рассказал мне.

Мой брат Шиваджи был в Дхулии. Я попросил его поехать к отцу, и с большим трудом Шиваджи убедил отца покинуть Бароду и отправиться с ним в Дхулию. Там он умер на Шарад Пурниму, день осеннего полнолуния, 29 октября 1947 года.

Прах предложили погрузить в реку Годавари в Насике, что было неподалеку. Я прибыл на несколько дней раньше и спросил, почему было решено, что прах отца должны унести воды Годавари: «Годавари – вода, кости – земля. Какую власть вода имеет над землей? Огонь к огню, воздух к воздуху, вода к воде, прах к праху – таково правило». Поэтому, после того как тело было кремировано и прах собран, мы вырыли углубление во дворе нашего дома, захоронили прах, засыпали яму и посадили там куст тулси. Многие люди осудили нас за это; по их мнению, прах всегда стоит погружать в какую-нибудь священную реку. Однако я чувствовал, что в ведической молитве было подкрепление наших действий: «О Мать Земля, предоставь место для моего бездыханного тела».

Набережная Годавари в Насике (Фотография начала XX в.)

Западные специалисты дискутируют, что является более первобытным обычаем – кремация или погребение. Это вопрос исторических гипотез, но в одной строчке из Вед объединяется и то и другое: «Сначала сожгите тело, затем захороните прах». Так что, полагаясь на авторитет Вед, мы вверили прах отца земле, а не реке. Мы установили камень над могилой и вырезали на нём слова Святого Рамадаса: «Да будут счастливы все – таково желание моего сердца».

5
Начало поиска

Моя ученическая жизнь

Мой отец хотел, чтобы его сын изучал красильное дело, поэтому он не стал отдавать меня в школу, а учил меня дома сам, вплоть до пятого или шестого класса. Затем он отправил меня поступать в «Кала Бхаван» (школа искусств), где он был хорошо известен и уважаем. Там все знали меня как «сына Бхаве», но они не смогли принять меня. Меня спросили, как далеко я продвинулся в изучении английского, и я ответил: «Вплоть до третьего класса». Поскольку другие кандидаты уже дотянулись до уровня IA[33]33
  Один из уровней среднего образования в Индии.


[Закрыть], у меня не было шансов.

Отец продолжил учить меня дальше. Обнаружив, что его сын большую часть времени проводит, бродя по округе, он дал мне множество математических задач, чтобы занять меня. И что же я сделал? Я сосредоточился на более сложных задачах, которые были напечатаны мелким шрифтом в конце учебников, и решил их все, а остальные оставил. Отец понимал, что я усвоил предмет, и поэтому ничего не сказал. С ним я выучил все, что могло мне понадобиться вплоть до поступления в ВУЗ.

Я заканчивал свои задания по математике и английскому за час, а потом уходил бродить по округе на 4–5 часов кряду. Поэтому в конце концов отец с недовольством отправил меня в школу, и там я продолжил в том же духе.

Я не только продолжал бродить по округе, но и звал друзей, чтобы они присоединились ко мне, не давая им возможности учиться. Бабаджи Могхе имел обыкновение прятаться в каком-нибудь храме, чтобы заниматься там и держаться от меня подальше, но я отправлялся на его поиски, находил и вытаскивал его оттуда.

Когда я был мальчишкой, у меня было два хобби – чтение и шастанье по округе. Я уходил из дома всякий раз, когда предоставлялась возможность. Другой мой друг, Рагхунатх Дхотре, часто говорил мне, что у меня на ногах колёсики.

«Винья, – шутила мама, – в прошлой жизни ты, наверное, был тигром. Во-первых, ты не можешь без ежедневного обхода территории. А во-вторых, у тебя очень острый нюх, ты не терпишь и малейшего дурного запаха». Вскоре я знал каждую улицу Бароды. Я уходил из дома в любое время дня и ночи – любое время мне подходило.

Ещё мне нравилось бегать. Я часто подолгу бегал, не имея представления о том, какое расстояние я преодолел. Однажды я отправился на пробежку в половине первого ночи и выбрал для этого дорогу, проходящую через парк «Барода Пэлэс». Караульный выкрикнул его обычный оклик: «Hukum. Dar»[34]34
  «Кто идет?»


[Закрыть], но я не обратил внимания и побежал дальше. Чуть позже я возвращался той же дорогой. В этот раз караульный остановил меня и спросил, зачем я бегаю. «Для тренировки», – ответил я. Он резко возразил: «Кто бегает для тренировки в час ночи? Ты что-то натворил! Ты вор!» «И когда это вор возвращался той же дорогой?» На это у него не было ответа, и он меня отпустил.

Однажды на праздник Дивали[35]35
  Дивали – главный индийский и индуистский праздник. Дивали отмечается в новолуние в октябре/ноябре как «Фестиваль Огней» и символизирует победу добра над злом, и в знак этой победы повсеместно зажигаются свечи и фонарики.


[Закрыть] я в течение трех дней заглядывал на каждую боковую улочку и каждый маленький переулок, чтобы посмотреть, остались ли дома, в которых не вывесили праздничные лампы. Я не нашёл ни единого дома в городе, где не горело лампы. Лампы горели даже во всех мусульманских домах.

Также я часто посещал различные храмы. Был один храм неподалеку от Каматхи-баг, божество которого я называл «Господом экзаменов». Рядом был наш колледж, и в течение экзаменов толпы студентов приходили к алтарю за даршаном и помолиться о том, чтобы Господь даровал им удовлетворительную оценку.

Единственное, что меня заботило в школе и колледже, – это как скоро закончатся занятия и я буду свободен. Однажды учитель диктовал нам лекцию. Я ничего не записывал, просто слушал, и учитель это заметил. Закончив диктовать, он сказал мне встать и прочитать что я записал. Я без промедления встал с тетрадью в руке и повторил всё, что слышал. Учитель был в замешательстве. «Просто покажи мне свою тетрадь», – велел он. Я показал ему чистые страницы. «У вас не получится прочитать, что я написал, сэр», – сказал я.

Математика была моей сильной стороной. Учитель любил своих учеников и прилагал все усилия, чтобы делать свою работу хорошо. Однажды я проконсультировался у него по поводу исключительно сложной задачи. Он на некоторое время задумался, а затем сказал: «Возвращайся ко мне завтра. За все годы моего преподавания никто до этого момента не ставил передо мной такой задачи. Я настолько хорошо знаю обычную математику, что мог бы преподавать ее с закрытыми глазами, но твоя задача – другое дело. Я смогу дать тебе ответ завтра». Эти слова произвели на меня глубокое впечатление.

Наш учитель французского был тихим по характеру. Он никогда не повышал голос на уроках. Однажды у нас была перекличка во время написания экзамена. Когда назвали мое имя, я, увлеченный письмом, почти прокричал: «Да, сэр!» По окончанию переклички учитель подошел ко мне и сказал: «Я понимаю, что ты был увлечен написанием экзамена. Тем не менее нехорошо так кричать. Интонация должна быть спокойной». А затем он добавил: «Я говорю тебе это, потому что люблю тебя». Это тронуло меня до глубины души.

Но некоторые учителя, когда ученики не могут решить поставленные математические задачи, имеют привычку бить по щекам. Интересно, какое отношение пощечины имеют к математике? В том ли дело, что удар по щеке стимулирует прилив крови к мозгу, так что он начинает работать лучше и, таким образом, решает задачу? Может ли это быть причиной? Когда я был маленьким мальчиком, примерно лет двенадцати, один из наших учителей в школе имел обыкновение помногу бить учеников палкой. Он, похоже, думал, что это было единственным способом чему-то нас научить. У него была длинная палка, которую он хранил под замком. Нам, детям, не нравилось, что нас бьют, но что мы могли сделать? Однажды мне, наконец, удалось сломать замок и выбросить палку. Когда учитель обнаружил, что она исчезла, он, конечно, подумал, что это проделки одного из нас. На следующий день он принес другую палку. Я избавился и от этой тоже. Но, несмотря на это, он достал третью палку. О ней я тоже позаботился. Тогда он не на шутку разозлился и начал задавать вопросы, чтобы докопаться до источника проказ, но никто из мальчиков не сказал ни слова – все они были на моей стороне.

Барода в начале XX века

Однако в конце концов учитель узнал правду, и, так как виновный нашёлся, нужно было придумать для него наказание. Он назначил мне пятьсот приседаний и приказал другому мальчику стоять рядом и считать. Этот мальчик был моим другом, поэтому он считал так: «Один, два, три, четыре, семь, десять…» Некоторое время спустя он устал и сел. Я продолжал приседать. Вскоре он возобновил счет, а затем сказал учителю, что пять сотен уже выполнено. Но я тоже считал в уме и знал, что я сделал только одну сотню и двадцать три. Поэтому, когда Учитель сказал мне остановиться и сесть, я сказал: «Пять сотен еще не выполнено, сэр. Только одна сотня и двадцать три». Учитель подумал, что я честный парень, и сказал: «Садись, ты уже сделал на восемнадцать больше». Я сел, но я не понял, что он имел в виду. Я поразмышлял над этим и в конце концов сообразил: пять сотен означало «пять и сотня», а не пять раз по сотне. При таком подсчете, как и сказал учитель, я сделал восемнадцать лишних приседаний. Вот как учитель пожалел меня, и я не забыл этих цифр.

Однажды наш учитель по английскому выбрал темой для эссе «Описание церемонии бракосочетания». Но я ни разу не присутствовал на церемонии бракосочетания и не мог ее описать. Что же мне было делать? Я придумал историю о молодом человеке, который женился, и обо всех несчастьях, которые приключилась с ним и остальными в результате. По поводу моего эссе учитель заметил: «Несмотря на то, что ты не был знаком с поставленной темой, ты использовал свой ум». И он поставил мне отметку 7 из 10 возможных.

Центральная библиотека в Бароде тогда считалась одной из лучших библиотек в Индии. В течение каникул я проводил там время после обеда. Два или три часа пролетали приятно; библиотекарь давал мне свободный доступ к книгам. Когда погода была жаркой, я снимал рубашку и читал раздетым по пояс, пока однажды один из посетителей не пожаловался, что моя одежда «неприлична». «Тебе должно было хватить ума, чтобы одеваться как полагается», – сказал он. Я ответил ему, что оделся в соответствии со здравым смыслом, который был дан мне Богом, и отвернулся обратно к книге, которая вскоре меня поглотила.

Но до директора дошла жалоба, что некий студент сидел в читальном зале без рубашки и отказывался внимать персоналу. Директор был англичанином; он вызвал меня к себе в кабинет, который находился на третьем этаже. Я застал его одетым должным образом – в рубашку и брюки, но над головой у него висел вентилятор. Он оставил меня стоять перед ним (как англичане обычно делали в те времена), но так как он был старше меня, я не посчитал это унизительным. Затем он указал на мой голый торс. «Это что? – спросил он. – Разве ты не знаешь, что такое хорошие манеры?» «Конечно, я знаю, что это такое – в моей стране», – ответил я. «И что же?» – спросил он. «В этой стране, – сказал я, – мы не считаем хорошими манерами, когда один человек остается сидеть, в то время как другой стоит». Он очень обрадовался, что простой паренек вроде меня отвечает так смело. Он сразу же предоставил мне стул, и я объяснил ему, что в Индии ходить с голым торсом в жаркую погоду – не признак отсутствия хороших манер. С этим он согласился, и в продолжение разговора спросил у меня, какие книги я прочел, а затем сказал библиотекарю, чтобы тот предоставил мне все необходимые условия.

Затем пришло время празднования дня рождения Шиваджи. Я и мои друзья обсуждали, где его стоит отметить. «Шиваджи был свободолюбцем, – сказал я, – поэтому нам стоит отпраздновать этот день на открытом воздухе, а не под крышей. Нам следует уйти в горы, в джунгли». Так и было решено, но затем возникла сложность: тот день не был выходным. «Что ж, – сказал я, – мы изучаем Шиваджи на уроках истории. Мы можем прогулять этот урок и вместо него пойти в джунгли». Так и порешили. Мы все вместе ушли с урока и провели торжественную церемонию со всей серьезностью. На обратном пути мы начали обсуждать, что случится на следующий день, когда нас, несомненно, накажут за отсутствие. Я предложил каждому из нас взять с собой по четверти рупии, чтобы заплатить штраф.

На следующий день на уроке истории учитель спросил, где мы были, и мы сказали, что были в джунглях и отмечали день рождения Шиваджи. «А вы не могли сделать это здесь?» – спросил учитель. Я ответил, не колеблясь: «Нельзя чтить память свободолюбца Шиваджи в чертогах рабства». Учителю это не понравилось. «Вы все будете оштрафованы», – сказал он. И мы засунули руки в карманы и положили перед ним монеты.

У нас было много подобных обсуждений и разговоров по поводу праздников и важных вопросов, и множество горячих споров разгоралось во время наших прогулок. Нас, друзей, было человек десять-пятнадцать, и все мы хотели предпринять какое-либо общественное служение. Спустя время мы решили придать нашей группе более четкую форму, и в 1914 году мы основали «Студенческое Общество», которое регулярно устраивало торжества в честь дня рождения Шиваджи, Свами Рамдаса и так далее. У нас также были дискуссионные группы, которые проводили беседы на такие темы, как деяния святых, любовь к стране, жизнь великих людей и личностное развитие. Сначала мы встречались в домах друг у друга, а позже сняли комнату за несколько анна. Для начала я попросил у мамы денег на аренду, а позднее моему примеру последовали остальные, попросив их у своих мам. Вместе мы заполучили хорошую библиотеку, около 16 сотен томов биографий, книг о путешествиях, исторических, научных книг и так далее. Однажды я прочитал доклад о Мадзини, который мои друзья помнят до сих пор. По правде говоря, я выступал с докладами больше всех и подходил к этому с чрезвычайной ответственностью.

Ежегодный фестиваль в Бароде (фотография начала XX вв.)

В этом «Студенческом Обществе» и началась моя общественная жизнь, и я полагаю, что основание мной в 1935 году Грам Сева Мандала (Деревенское Общество Служения) было в некой мере связано со «Студенческим Обществом». Я, несомненно, получил пользу от всех исследований, которые были необходимы для моих докладов, но величайшим благом, данным мне «Студенческим Обществом», была дружба. Друзья, которых я обрел там, оставались моими друзьями в течение всей моей жизни и никогда меня не покидали.

В 1917 году я вернулся в Бароду на ежегодное праздничное мероприятие и предложил, что Обществу стоит пропагандировать использование хинди. Я написал Гандиджи и сообщил ему, что чувствую уверенность, что это положит начало работе и что ему стоит быть готовым продолжить его кампанию в поддержку хинди в Бароде.

После старших классов я поступил в колледж. Но я обнаружил, что образование, которое там давали, абсолютно не имело смысла. Однажды было объявлено, что декан нездоров и в этот день занятий не будет. Один из студентов встал и сказал: «Раз декан нездоров, позвольте мистеру Бхаве занять его место». Так я провел занятие по английской поэзии. Что же было в той поэме? Это была посредственная поэма с такими словами, как «белая стопа, легкая стопа». Какие знания нужно было иметь, чтобы проводить урок по такой поэме? А декан получал жалование в 1200 рупий за чтение пары лекций в неделю. Это был грабеж, не иначе. Такое обучение не могло меня заинтересовать. В конечном счете я бросил колледж.