Текст книги "Ведомый любовью. Воспоминания Винобы Бхаве"

У меня есть еще одно мнение насчет планирования наших жизней: неправильно, когда человеку приходится заниматься всю свою жизнь одной и той же работой. Когда работа состоялась, возможно, после 20 или 25 лет, старшие работники должны понемногу прекращать ей заниматься и становиться ванапрастхами[58]58
  Люди, находящиеся на третьей стадии жизни, согласно системе ашрамы в традиционной системы индуизма. Первая стадия – это брахмачарья (молодой человек и ученик), а вторая – грихастха (женатый домохозяин). Ванапрастха живет в спокойном уединении, готовый оказать то служение, которое потребуется.


[Закрыть]. Я всегда придерживался этой точки зрения, и в Парамдхаме не так много пожилых рабочих. Как всегда новы воды реки Дхам, так и сам Парамдхам остаётся всегда молод. Я хотел бы, чтобы Грам Сева мандал был таким же.

Служение разрушенным изваяниям

Во время нашего пребывания в деревнях (начиная с 1932 года) мы взяли за правило следить за тем, что нам нужно, и регулярно обсуждали, как себя этим обеспечить. Мы не представляли, что проказа окажется ужасающе распространенной, но в скором времени мы были вынуждены обратить на нее внимание, и встал вопрос о том, как за нее взяться. Мы сошлись на том, что не можем ее игнорировать, хотя на тот момент работа с проказой ещё не была включена в конструктивную программу Гандиджи. Видя перед собой идеал всестороннего служения, я не мог отрицать этой его составляющей.

Наш друг Манохарджи Дайван горел энтузиазмом взяться за эту работу, потому что ситуация очень его удручала. Он жил в нашем ашраме и занимался прядением, ткачеством, приготовлением еды, уборкой экскрементов и другими общественно полезными занятиями, а также принимал участие в служении в деревнях. Он подошел ко мне и выразил желание взяться за работу с прокаженными, и я горячо поддержал его в этом решении.

Но его мать, которая жила с ним, не желала видеть, как ее сын посвящает себя подобной работе, и она пришла ко мне. Я сказал: «Предположим, что вам самой предстояло стать прокажённой, вы всё равно попросили бы Манохарджи не служить вам?» На минуту она задумалась, а затем ответила: «У него есть мое благословение».

Поэтому в 1936 году в Даттапуре открылся «Куштхадхам» (лепрозорий) во главе с Манохарджи. Тогда я впервые вошел в контакт с пациентами лепрозория. Двумя годами позже я уехал жить в Павнар, и там, копаясь в земле, я обнаружил несколько статуй. Это были древние статуи, возрастом, вероятно, в тринадцать или четырнадцать сотен лет. Пролежав столько лет под землей, они повредились: носы были повреждены, рук и других конечностей недоставало. Их лица напоминали мне пациентов лепрозория, и теперь, когда я вижу этих пациентов, я думаю о тех изваяниях. Все они – образы Господа. Самая прекрасная новая статуя не сможет вызвать такую преданность, которую я испытываю к тем старым из поля, и когда я вижу пациентов «Куштхадхама», то чувствую к ним то же глубокое почтение, и я испытываю величайшее уважение к тем, кто им служит.

В один из моих визитов в «Куштхадхам» я попросил разрешения поработать неподалеку от пациентов некоторое время и присоединился к тем, кто высеивал семена в поле. Невозможно передать словами, какое удовольствие я получил.

Когда был учреждён Брахмавидья мандир, я сказал Манохарджи, что теперь, после двадцати пяти лет, проведенных в служении, ему стоит завершить его и просто жить в мандире. Он согласился и приехал. Затем, спустя двенадцать лет, я попросил его вернуться в «Куштхадхам», и снова он согласился. Я чувствовал, что мы должны взять на себя ответственность за обучение пациентов лепрозория Брахмавидье; что кто-то должен быть с ними двадцать четыре часа в день и давать им духовное учение, учить их молитвам, сказаниям о святых, Ригведе и упанишадам, шлокам «Гиты», стихам Корана, учениям Иисуса, Будды и Махавиры. Обучение должно включать асаны (физические упражнения из йоги), практику медитации и пранаяму (контроль дыхания). Я надеялся, что таким образом некоторые из них могут раскрыться как прекрасные работники и вдохновиться, чтобы отправиться работать в других местах. Познакомившись с Брахмавидьей, они поняли бы, что их болезнь касается только тела, а их Истинное Я – не тело. «Позвольте истинному Я воспрянуть самому по себе». Если бы мы пренебрегли этим учением, наше служение не принесло бы им никакой пользы.

Накопление любви

В 1935 году мне исполнилось сорок лет. Обычно я не запоминаю свои дни рождения, но в тот раз у меня было много причин серьезно поразмыслить. Я отвечал за ряд организаций, а также людей, и неудивительно, что человек в такой ситуации должен время от времени критически оценивать свои возможности. В тот раз, имея сорок лет за плечами, я вглядывался как в прошлое, так и в будущее. С точки зрения арифметики сорок лет жизни незначительного человека – ничто по сравнению с безбрежными далями времени. Однако с точки зрения человека, период в сорок лет, пусть он и ограничен, заслуживает немного внимания. Двадцать лет своей жизни я провел дома – и столько же за его пределами. Где мне провести грядущие годы? Человек беспомощен в отношении прошлого и слеп в отношении будущего. Он может лишь оставить их в стороне и думать о настоящем. Итак, в 1935 году этот этап моей жизни завершился, и я решил, как хочу прожить оставшееся, хотя фактически всё будущее в руках Господа.

Не вдаваясь в подробности, первые двадцать лет я накапливал знания, а последующие двадцать – копил силы, чтобы соблюдать Великие обеты. Я решил, что следующий этап должен быть потрачен на накопление любви. В этой задаче, как я сейчас осознаю, мне была оказана помощь многих великодушных людей. Это великая удача – быть в обществе любящих и чистых сердцем людей. В такой компании можно прожить много жизней и ни разу не попасть в беду.

8
Парамдхам в Павнаре

В 1938 году я был в плачевном состоянии: мой вес снизился до восьмидесяти восьми фунтов (это меньше 40 кг), и казалось, что пришло время Господу забрать меня к себе. Меня это полностью устраивало, но мои друзья были подавлены. Бапу прослышал об этом. Я получил его приглашение и повиновался. «Оставайся здесь, – сказал он. – Я присмотрю за тобой». «У меня нет веры в твое выхаживание, – сказал я. – У тебя больше пятидесяти дел, которые предстоит выполнить, и присмотр за больными – лишь одно из них. Кроме того, я вынужден быть одним из пятидесяти твоих пациентов. Какую пользу это принесет?» Бапу начал смеяться. «Хорошо, – сказал он, – отправляйся к доктору». «Уж лучше, – ответил я, – я отправлюсь к Ямарадже»[59]59
  Бог смерти. Отсылка к шутке на санскрите, в которой говорится, что Смерть и доктор – это братья, но, в то время как Смерть забирает у человека только жизнь, доктор забирает как его жизнь, так и его деньги.


[Закрыть]. «Тогда, – сказал Бапу, – поезжай куда-нибудь, чтобы сменить обстановку». Он предложил ряд мест, таких как Найнитал и Массури, и с упоением их описал. «Ладно, – сказал я наконец. – Я соглашусь отправиться куда-нибудь, чтобы поправить здоровье, но я выбираю другое место. Бунгало Джамналалджи в Павнаре (шесть миль от Вардхи) пустует. Я поеду туда».

«Согласен, – ответил Бапу. – Те роскошные места предназначены для богачей. Разве могут бедные люди вроде нас поехать туда для смены обстановки? Ты можешь отправляться в Павнар при условии, что оставишь позади весь груз работы – и оставишь окончательно, не тревожась и не беспокоясь об ашраме или чем-то еще». «Хорошо, – сказал я, – именно так я и поступлю».

Я так ослаб, что не мог ходить, так что из Налвади я поехал на машине в Павнар. Машина достигла деревни и начала пересекать мост через реку Дхам. И когда она его пересекала, согласно моему обещанию, данному Бапу, я повторил сам себе три раза: «Я отрешился, отрешился, отрешился». И потому, когда я добрался до бунгало, 7 марта 1938, мой ум был полностью пуст. Я проводил дни, не делая ничего особенного. Я просто расхаживал по бунгалу и понемногу копался на участке. Моим основным занятием было сидеть там, выбирая камни и складывая их в кучи. Это легко заняло меня на один или два года, и если кто-то приходил, чтобы встретиться со мной, то он тоже присоединялся к работе.

В середине дня я некоторое время наблюдал за движением на дороге Вардха-Нагпур. Я придумал игру, которая заключалась в подсчете количества машин, повозок, велосипедистов и пешеходов между одиннадцатью и двенадцатью часами, а затем между двенадцатью и часом и так далее.

Я делал это, не сосредоточиваясь. Эта отрешенность ума была недеянием. В противном случае мне бы пришлось оказывать на себя давление дважды: сначала чтобы сделать работу, а затем чтобы препятствовать себе думать о ней. Определённо, лучше нести на себе бремя одного, нежели двух занятий.

В целях физической тренировки я начал работать на участке. В первый день я провел за этим лишь пять минут, на второй – на две минуты больше, и на две минуты больше на следующий, так что в конце концов я проводил за работой по два часа ежедневно. Я делал это с научным подходом. Я копал на протяжении часа, но в течение этого времени иногда останавливался на несколько секунд, чтобы не обессилеть. Эти упражнения сказались очень благотворно: я набрал сорок фунтов за десять месяцев, а мой вес вырос до ста двадцати восьми фунтов.

Деревня Павнар была на одном берегу реки Дхам, а я остановился на противоположном. Поэтому я назвал это место «Парамдхам» – «по ту сторону Дхама». Это слово встречается в «Гите»: «Однажды попав в мой Парамдхам, никто оттуда не возвращается». Так как моё здоровье постепенно улучшалось, я все чаще контактировал с деревней. Я открыл мастерскую, куда люди из деревни приходили, чтобы прясть. Я также соорудил в Парамдхаме навес и установил под ним ткацкие станки. Мальчики из деревень Павнар и Канхапер стали приходить, чтобы учиться ткачеству, и они до сих пор занимаются разного рода работой в Парамдхаме.

Случилось так, что я отправился на рынок в Павнаре, чтобы купить одеяло. Женщина, которая их продавала, попросила за него полторы рупии. Я стал задавать вопросы: сколько стоила шерсть; как много времени потребовалось, чтобы его выткать; сколько стоило содержать овцу? Она признала во мне человека из ашрама и поэтому с готовностью ответила на мои вопросы. Я сделал некоторые вычисления. «Это одеяло, – сказал я, – стоило вам не менее пяти рупий. Почему вы продаете его лишь за полторы?» «Как же мне просить пять рупий, – ответила она, – когда, даже если я прошу полторы, люди пытаются сбить цену до одной с четвертью!» Я взял одеяло, дал ей пять рупий и оставил ее гадать, живёт ли она всё ещё в этом мире, полном пороков, или вернулся давно минувший Золотой век[60]60
  В тексте на хинди говорится: «Она не знала, что сейчас – Кали-юга (нынешняя темная эпоха) или Сатья-юга (далёкая эпоха Истины).


[Закрыть].

Что же случилось дальше? Мальчики, которые приходили прясть в мастерской, зарабатывали три или четыре анна в день, тогда как в те времена заработная плата рабочего была лишь две анна или две с четвертью. Я рассказал мальчикам об одеяле. «Вы должны научиться поднимать рыночные цены, – сказал я. – В противном случае мы обкрадываем бедняков. Вы, мальчики, зарабатываете три или четыре анна, поэтому вот что вам нужно сделать. В это дождливое время года женщины приносят на головах траву для продажи. Пойдите купите ее и заплатите за неё две анна». Они ушли на рынок. Там была женщина, просившая три пайсы (три четверти анна) за свою траву. «Нет, две пайсы», – сказал покупатель. «Подходящая цена – две анна», – сказал наш мальчик. «Какая чепуха! – воскликнул покупатель. – Кто станет платить за неё две анна?» «Я», – ответил один из мальчиков. И, заплатив деньги, он забрал траву.

Все мы повинны в воровстве такого рода, потому что у нас нет чувства того, что хорошо для всех. В «Гите» Господь говорит нам заботиться друг о друге и таким образом содействовать всеобщему благосостоянию. Именно этому я учил мальчиков, и подобное чувство нам стоит распространять в нашем обществе.

Дар Господа

Однажды, работая на участке, я наткнулся на что-то твердое в земле. Я копнул в этом месте мотыгой и обнаружил, что это большой камень. Я был недостаточно силён, чтобы извлечь его, но окружающие мне помогли. Оказалось, что это прекрасная статуя. Она изображала воссоединение Рамы и Бхараты[61]61
  Бхарата, младший брат Рамы, который правил вместо него, когда последний был изгнан из Айодхьи на 14 лет. Он отказался от трона и жил в простоте. Лакшмана, другой младший брат Рамы, сопровождал его в изгнании.


[Закрыть]. В 1932 году, когда я находился в тюрьме в Дхулии, я проводил беседы на тему «Гиты», и когда я дошел до двенадцатой главы и коснулся типов преданности Ниргуне и Сагуне[62]62
  Ниргуна – Бог, не обладающий качествами или атрибутами. Сагуна – Бог, рассматриваемый как обладающий качествами и атрибутами.


[Закрыть], я использовал Лакшману и Бхарату в качестве примеров. «Если бы я был художником, – сказал я, – то написал бы полную любви сцену встречи Рамы и Бхараты после четырнадцати лет разлуки». Эта скульптура была в точности тем, что я пытался выразить словами. Я был безмерно рад, что нашёл это изваяние. Я смотрел на него как на дар Господа и обращался с ним с глубочайшим почтением и преданностью. Два или три года спустя, совершив ведические обряды, я установил его на алтарь. Я сделал подношение и пропел несколько ведических гимнов, а также один гимн Джнянешвара – о пробуждении духовной свободы. День за днем я сидел там, напевая благозвучные гимны святых: Джнянешвара, Джнянадэва, Тукарама, Намадэва, Эканатха и Тулсидаса.

Люди спрашивали меня, значит ли это, что я одобряю традицию установки образов на алтарь. Я отвечал, что не стал бы делать этого, следуя общему правилу, но так как это изваяние попало ко мне в руки из-под земли, я не мог быть столь бессердечным и обращаться с ним как с простым камнем. Я установил его на почетное место, потому что я смотрел на него как на дар Господа.

Письмо от Бапу

Одним ясным утром в 1940 году я получил сообщение от Бапу, в котором он просил меня прийти встретиться с ним. Мы жили лишь в пяти милях друг от друга, но я не ходил к нему, если он не приглашал меня к себе. Мы обменивались, вероятно, двумя или тремя письмами в год. Он знал, что у меня много работы и не хотел беспокоить. В тот день письмо пришло неожиданно, и я сразу же отправился в путь. «Не знаю, свободен ты или нет, – сказал Бапу, – но мне нужна твоя помощь. Мы должны начать Индивидуальную Сатьяграху, и я хочу, чтобы ты подготовился к этому, если сможешь освободиться от другой работы без особых проблем»[63]63
  Махадев Десаи писал: «Вероятно, ни один из последователей Бапу не подготовил столько почитателей Истины и ненасилия, столько преданных и искренних работников, как Виноба. В нем, как ни в ком другом, мысли, слова и действия пребывают в гармонии, так что его жизнь похожа на мелодичную песню».


[Закрыть].

Я рассмеялся. «В моих глазах, – сказал я, – твой призыв столь же неодолим, как зов самого Ямараджи. Мне даже не нужно возвращаться в Павнар. Я могу приступить сразу же». Мои слова его успокоили.

Ситуация, по сути, была такова: я занимался самой разной работой, и едва ли существовала составляющая рабочей программы, к которой я не имел отношения. Также у меня были свои собственные дела. Но руководил мной Святой Свами Рамадас. Когда я был еще мальчишкой, его слова «По дороге преданности нужно идти, не сбиваясь с пути» произвели на меня глубокое впечатление. К тому же, безусловно, меня направляла «Гита». Соответственно, я позаботился о том, чтобы организовать всю работу так, чтобы ее можно было продолжить в моё отсутствие. Когда я рассказал об этом Бапу, он был доволен, и несколькими днями позже я выступил как индивидуальный сатьяграхи – и так попал в тюрьму.

9
Тюремные ашрамы

В тюрьме я ощутил, каково это – по-настоящему соблюдать правила ашрама. Всё, что было в моем распоряжении, – это немного одежды, стакан и миска. Можно ли было найти более подходящее место, чтобы следовать обету отказа от собственности? Умывание, приём пищи, работа – согласно распорядку, отбой и подъем по сигналу – в полной мере правильная жизнь. Не дозволено было даже болеть. Ежедневно соблюдался обет незаинтересованности во вкусе. Даже ашрам не мог подойти для этого лучше. А еще там было много времени для размышлений. Таким образом, даже тюрьма могла стать частью духовной практики, свойственной ашраму.

Я извлек значительную пользу из полученной в тюрьме возможности жить в непосредственной близости с самыми разными людьми. До этой Индивидуальной Сатьяграхи я был в тюрьме дважды. Впервые меня арестовали в 1923 году в связи с Флаг Сатьяграхой в Нагпуре. Сначала я был в тюрьме Нагпура, а затем меня перевели в Аколу. В тот раз со мной обошлись как с обыкновенным преступником, приговорив к тюрьме строгого режима и тяжёлой работе (ломание камней)[64]64
  Покойный Шри Ч. Раджагопалачари написал статью о Винобе после того, как посетил его в тюрьме: «Его дух отличается ангельской чистотой. Он достиг небывалых высот в учености, философии и знании религии. Однако его естество совершенно в своей смиренности, он столь прост и бесхитростен, что ни один тюремный служащий, не успевший его узнать, не может понять, насколько он велик. Он делает работу, назначенную заключенным класса C, в который его включил надзиратель. Он сидит, безмолвно ломая камни, и никто не догадывается, каких физических мучений ему это стоит».


[Закрыть].

На какое-то время меня даже заключили в одиночную камеру площадью девять на восемь футов. В одном углу была каменная ручная мельница, а в другом – глиняный горшок для справления нужды. Там не было никакой работы, не было ни книги, чтобы почитать, ни карандаша и бумаги, ни даже возможности выйти на прогулку. Этого было достаточно, чтобы свести человека с ума.

Однако я составил для себя распорядок: десять часов на сон, два или три на медитацию, около трех часов на еду, водные процедуры и так далее, и восемь часов на хождение взад-вперёд. Каждый день я покрывал расстояние в десять миль, полагая, что моя скорость составляла примерно полторы мили в час. Во время ходьбы я пел все песни, которые знал наизусть.

Однажды я расхаживал так взад-вперед примерно в час ночи, погруженный в свои мысли. Надзиратель, совершавший обход, был озадачен, услышав, что я хожу. Он постучал в дверь. Так как я был полностью поглощен мыслями, я не ответил, и бедняга забеспокоился. Он вошел в камеру, встряхнул меня и спросил, в чём дело. Я попытался объяснить, что я делал и какими могут быть результаты подобных размышлений, и он был весьма удовлетворен. На следующий день я получил настоящий подарок: он устроил для меня ежедневные короткие прогулки на открытом пространстве.

В камере мне было вполне комфортно. В течение ночи я медитировал примерно три часа. Один из надсмотрщиков, который заметил это, приходил и сидел рядом. Как-то раз он пришел с фонариком и обнаружил, что мои глаза закрыты. Помедлив некоторое время, он спросил: «Бабуджи, можно поговорить с вами?» Я открыл глаза, и он сказал: «Завтра я уезжаю. Пожалуйста, дайте мне какое-то наставление, чтобы направить меня». Увидев, что я сижу каждый день с закрытыми глазами, он, должно быть, подумал, что я какой-нибудь садху или йогин. Я дал ему несколько советов, чтобы его порадовать, и он ушёл счастливым.

Меня держали в этой камере пятнадцать дней, и в течение этого времени я понял значение того стихотворения из «Гиты»[65]65
  Глава 4, стих 18.


[Закрыть], в котором говорится: «Тот, кто видит недеяние в действии и действие – в недеянии, – поистине просветленный человек». В конце концов, убедившись, что одиночное заключение не представляет для меня проблемы, тюремщик отослал меня обратно в общую камеру, и там я был в равной степени счастлив.

В 1932 году я в течение шести месяцев находился в тюрьме Дхулии. Многие мои товарищи там находили тюремную жизнь очень безрадостной, потому что они не овладели искусством принятия и настрой их был очень бунтарским. Я решил, что это моя задача – приободрить их всех. Не было и речи о том, чтобы просить прощения или освобождения у правительства, так что я приступил к работе, чтобы помочь им не пасть духом и найти какой-то интерес в тюремной жизни. Мое поведение не ускользнуло от внимания тех, кто знал меня раньше, а позднее разделил со мной тюремную жизнь. «Когда Виноба попадает в тюрьму, – говорили они, – он абсолютно забывает о своей любви к одиночеству». Я лично знал каждого политического заключенного в тюрьме Дхулии. Мы часами вели разговоры друг с другом, и я сделал всё, что мог, чтобы помочь им и приободрить их.

В то время работу в тюрьме давали только политическим заключенным класса «C». Я был заключенным класса «В», но у меня не было желания принимать такие привилегии, и, оказавшись в тюрьме, я сразу же попросил дать мне работу. «Как я могу дать тебе работу? – спросил тюремщик. Ты недостаточно силён». «Я получаю здесь пищу, – сказал я, – но я не сторонник того, чтобы есть, при этом не занимаясь работой. Если к завтрашнему дню у меня не будет работы, я прекращу есть». «Превосходно, – ответил он, – но работы я тебе не дам. Можешь сам заниматься любой работой, какой пожелаешь».

В течение того тюремного заключения мне пришлось взять всех политических заключённых под свой контроль. Обстоятельства были таковы, что, если бы я не поступил так, не было бы вообще никакой дисциплины. Заключенные были намерены бунтовать и не стали бы никого слушать. Их там было около сотни, все – борцы за свободу. По моему мнению, борец за свободу должен заниматься каким-то физическим трудом каждый день в качестве составляющей части дисциплины свободы. Тюремная дисциплина обязывала каждого заключенного молоть 35 фунтов муки в день. Я сказал начальству, что эти политические заключенные откажутся заниматься такой работой по приказу, даже если за непослушание их закуют в кандалы. «Пожалуйста, не настаивайте на этом, – сказал я. – Вместо этого мы добровольно будем обеспечивать целую тюрьму всей необходимой мукой, а также возьмём на себя всю работу на кухне». Они согласились на это предложение, поэтому следующей моей задачей было приняться за заключённых. «Каждому, – сказал я, – даже тому, кто приговорён лишь к тюремному заключению, надлежит молоть как минимум двадцать один фунт в день». Не все согласились сразу, потому что они подозревали, что я вовлекаю их во что-то, чего бы я сам делать не стал. Но когда они увидели меня мелящим муку, все с энтузиазмом принялись за работу, старшие и младшие, высших и низших классов. Они не только выполняли свою полную норму, но также мололи за больных и престарелых. За работой мы разговаривали, обсуждая идеи и расширяя свои знания. Это место более не было тюрьмой; оно превратилось в ашрам[66]66
  В 1933 году, в другом контексте, Бапу писал Винобе: «У тебя хватит сил, чтобы взять на свои плечи любую ответственность, потому что, как сказано в «Гите», ты знаешь, как возложить все свои тяготы на Бога».


[Закрыть].

Мы также взяли на себя работу на кухне – ей были заняты наши лучшие люди. Приготовив бобы, мы разминали их в густой однородный суп, что фактически занимало столько же времени, сколько сама варка. Мы все помним его вкус и по сей день. Он был так хорош, что люди говорили, что они нигде больше такого не попробуют. Среди нас было только десять-двенадцать человек, не употреблявших специи. Все остальные были к ним привычны. Однако мало-помалу все политические заключенные стали есть еду без специй вместе с нами, а затем ее стали просить и остальные заключенные. Просивших стало так много, что надзиратель пришёл поговорить со мной. «Я отвечаю за здоровье этих заключённых, – сказал он, – и по правилам я обязан давать им установленный рацион, который включает в себя в том числе и чили. Пожалуйста, не нарушайте порядок». Поэтому я сказал заключенным, что, когда они вернутся домой, они могут делать что пожелают, но пока они в тюрьме, нужно соглашаться на то, что дают.

Мне пришлось решать так много подобных вопросов, что люди стали интересоваться, почему я вдруг полюбил общение, тогда как слыл любителем уединения. «Вы включаете меня в число антисоциальных элементов?» – спрашивал я в таких случаях. Я общался с остальными, чтобы поддерживать их в приподнятом настроении. Иногда становилось известно, что пришло письмо, но надзиратель удерживал его. Когда я спросил, почему он не отдаёт несчастному человеку его письмо, он сказал мне, что оно «несоответствующее» и его нельзя передать. Я упоминал об этом в одной из моих бесед о «Гите»: «В каждом дуновении ветра для тебя есть послание. Почему ты так огорчаешься, не получив этого письма?»[67]67
  «В Индии сильные ветра дуют со стороны Гималаев и великого океана. Эти очистительные ветра затрагивают наши сердца, взывают к нашему духу, шепчут нам на ухо. Но кто из нас слушает? Если надзиратель не отдает нам это письмо, то мы, бедные, терзаемся. Но разве в том письме, в той записке на четыре строчки, могло быть что-то, сравнившееся бы с этими полными любви посланиями, которые ветра доносят до нас ежесекундно?»


[Закрыть] Я также говорил заключенным при личном общении, что, если они так сверх меры обеспокоены, по-видимому, у них нет веры в Бога. Таким образом, я делал всё, что было в моих силах, чтобы помочь им и успокоить их.

Зарождение бесед о «Гите»

В тюрьме Дхулии я находился в обществе святых: со мной там были такие люди, как Сейн Гуруджи, Джамналалджи Баджадж и Апте Гуруджи. Они предложили мне проводить регулярные беседы на тему «Гиты». Я согласился и начал проводить беседы каждое воскресенье. Сейн Гуруджи записывал каждую из них слово в слово. Несомненно, это по милости Божьей мне был дан такой удивительный помощник, потому наши сердца были как одно, а наши чувства были полностью созвучны. Записи этих бесед пошли на пользу всему человечеству, хотя в то время никто не мог и мечтать о том, чтобы эти тюремные беседы позднее читали на всех языках по всей стране. Но, чего бы ни пожелал Господь, это исполняется. Жизнь в тюрьме очень непредсказуемая: в любое время любого человека могут отправить куда угодно. Правительство могло отправить меня или Сейна Гуруджи в другое место или освободить одного из нас. Но ничего подобного не случилось. У нас получилось завершить беседы по всем восемнадцати главам. Сама «Гита» была принесена на поле боя, и мы в тюрьме тоже чувствовали себя солдатами в бою – бою за свободу.

Я никогда не смогу забыть этого божественного переживания, как я никогда не смогу выразить словами, что я чувствовал, проводя эти беседы. Но, если Бог когда-либо говорит устами человека, то тогда, несомненно, он говорил моими в те дни. Я никогда не чувствовал, что это говорил я, и слушателям тоже казалось, что слова, которые они слышали, не были словами Винобы.

Сперва я проводил беседы только с заключенными мужского пола, но женщины попросили у надзирателя, чтобы им тоже была предоставлена возможность послушать.

Мужчинам-заключенным было строго воспрещено входить в женский корпус, но надзиратель, имя которого было Вайшнава, постановил, что в данном случае меня надлежит считать женщиной и открыто дал мне разрешение говорить с женщинами. Я пригласил его присутствовать лично, и он не только присутствовал на беседах, но и привел с собой жену.

Так что я начал проводить еженедельные беседы с женщинами. Это случилось незадолго до того, как обычные заключенные тоже попросили разрешения послушать меня. Надзиратель спросил меня, согласен ли я, и я сказал, что буду рад беседовать с ними, если он сможет предоставить им час времени отдыха в любой день, кроме воскресенья. Это произошло в разгар движения гражданского неповиновения, и всё же добрый надзиратель дал им час времени для моих бесед каждую среду. Некоторые из этих заключённых работали в саду, и они имели обыкновение делать гирлянды из цветов и приносить их мне, чтобы выразить свою любовь; некоторые были приговорены к смерти, но им также было разрешено посещать беседы. Благодаря этому вся жизнь тюрьмы духовно обогатилась.

Тем временем в Дхулии напечатали мою «Гитаи»[68]68
  Перевод «Гиты» на маратхи.


[Закрыть], и пока я находился в тюрьме, я читал корректуру. Когда обычные заключенные услышали о том, что меня скоро освободят, они попросили у надзирателя по две анна из их тюремных заработков, которые были отданы ему на хранение. «Зачем они вам?» – спросил он, и они ответили, что одна анна – на экземпляр «Гитаи», а вторая – это их дакшина[69]69
  Дакшина – это подношение жрецу или гуру, сделанное с глубоким почтением.


[Закрыть] Винобе. Я никогда не смогу забыть искреннюю любовь, которой меня так щедро одарили те заключенные.

Жертва во имя веры

В течение индивидуальной сатьяграхи 1940 года меня арестовывали три раза, и в сумме я провел в тюрьме год и три четверти. Я взялся за эту сатьяграху по поручению Бапу и ради всей страны, так что, когда я попал в тюрьму, мне казалось, что, как представителю всей Индии, мне следует выучить все индийские языки, но в глубине души я чувствовал, что даже этого недостаточно. Я стремился к тому, чтобы быть представителем всего человечества, а это означало изучение также и международных языков. Я много учился – и очень серьёзно, как в течение этих тюремных заключений, так и в течение того, которое последовало за августом 1942 года: всего около пяти лет. Я учился четырнадцать или пятнадцать часов в день. Когда я находился в тюрьме Нагпура, я имел обыкновение слушать Коран по радио, чтобы научиться правильному арабскому произношению.

Возвращаясь к периоду до движения 1942 года: тогда Ганди считал, что, если его заключат в тюрьму, с того момента, как он ступит на ее территорию, он начнёт голодать. Тюремное заключение больше не было чем-то необычным. Теперь он был одержим этой новой идеей: если мы откажемся признать британское правление и попросим британцев выйти из Индии, мы должны начать голодовку, как только попадем в их тюрьмы.

Только тот, чье сердце исполнено любви, способен на такую жертву. Даже если такое возможно, говоря об одном человеке, могло ли это перерасти в движение? Конечно, тысячи людей вступают в армию, но присоединятся ли они к голодовке? Гандиджи считал, что это возможно. Он заявил, что сам возглавит процесс. Эта идея переполошила всех, и те, кто был в его окружении, чувствовали, что это нужно как-то остановить. «Такой вещи, как «цепная» голодовка, не может быть, – говорили они. – Не может быть армии голодающих, потому что такие вещи не делаются по приказу».

Затем Бапу вызвал меня в Севаграм и изложил мне эту идею. Вопрос состоял вот в чем: если мудрый человек может сделать нечто в полноте своей мудрости, может ли то же самое быть сделано одним из его последователей благодаря его вере в него? «Да, – ответил я. – Что Рама может сделать благодаря полноте Его знания, Хануман[70]70
  Хануман – это герой-обезьяна из «Рамаяны», который с безграничной преданностью посвятил себя служению Раме.


[Закрыть] может сделать благодаря полноте его веры». Вопрос был исчерпан; больше сказать было нечего, и я встал и ушел.

Позднее, 9 августа, Бапу арестовали, но он не посчитал правильным начать голодовку сразу же, так как в его планы входило ведение переписки по этому вопросу с правительством. Обо всем этом дальнейшем развитии событий я узнал уже после их завершения.

Пьярелалджи не арестовали, и Бапу попросил его послать мне сообщение, чтобы я не начинал голодовку, как только попаду в тюрьму. Ибо Бапу знал, что после того, что я ему сказал, это то, что я сделаю, пусть он и не отдавал мне приказа, а лишь узнал моё мнение. В действительности я получил от него нечто гораздо более важное, чем приказ.

Вскоре после этого меня тоже арестовали. Как только я попал в тюрьму, я сказал надзирателю: «Вы хорошо меня знаете. Вы знаете, что я всегда педантично следовал правилам и способствовал тому, чтобы им следовали другие. Но в этот раз всё иначе. Я уже поел, поэтому мне нет необходимости обедать здесь. С этого вечера и в дальнейшем я не буду принимать пищу, и я не знаю, как долго это будет продолжаться. Я делаю это не для того, чтобы подорвать порядок, но ради моей собственной внутренней дисциплины».

Итак, я оказался в тюрьме, но двумя часами позже меня вызвали в служебный кабинет. Пьярелалджи послал сообщение Бапу Кишорлалбхаю[71]71
  Шри Кишорлал Г. Машрувала был грамотным истолкователем идей Гандиджи, жил в ашраме Севаграм и занимался редактурой еженедельной газеты «Хариджан» после смерти Ганди.


[Закрыть], который спросил у заместителя комиссара, можно ли передать это сообщение мне. Заместитель комиссара обратился с этим к начальнику тюрьмы, и тот дал разрешение, при условии, что к сообщению не будет добавлено ни слова. Когда заместитель комиссара сказал Кишорлалбхаю, что сообщение будет передано, Кишорлалбхай заметил, что Виноба может посчитать, что сообщение не подлинное, если только его не передаст кто-то из нашего коллектива лично. Так что в конце концов ко мне пришёл Гопалрао Валунджкар и зачитал сообщение Бапу, после чего я прекратил голодовку. Как бы то ни было, я чувствую, что могу со всей искренностью заявить, что голодал бы ничуть не менее охотно, чем сам Бапу, но я делал бы это, опираясь не на знание, как Бапу, а на свою веру. Я совершенно не сомневаюсь, что человек может пойти на такую жертву с глубочайшим почтением и любовью, исполняя приказ, принятый в вере.

Тюрьмы Веллуру и Сеони

Из тюрьмы Вардхи меня отправили в Нагпур, а потом в Веллуру, потому что я был классифицирован как «опасный» заключенный. Когда я приехал туда, надзиратель спросил, что мне необходимо. «Мне нужно две вещи, – сказал я, – парикмахер, который займется моими волосами, и кто-то, кто может учить меня тамильскому, учитывая, что теперь я нахожусь в регионе, где говорят на тамильском и буду получать здесь пищу». К восьми часам меня побрили, я совершил омовение, и надзиратель прислал ко мне учителя. По-тамильски он знал немного. И хотя в тюрьме было множество людей, говорящих на тамильском, нас держали порознь.