Текст книги "Ведомый любовью. Воспоминания Винобы Бхаве"

Рядом с нашим домом в Бароде жил старик, который имел обыкновение сидеть и вручную прясть пряжу для «священной нити»[36]36
  «Священная нить», или «священный шнур», представляет собой хлопковую нить ручного прядения, которую носят перекинутой через левое плечо. Священный шнур носят главным образом индусы-мужчины, принадлежащие к варне брахманов.


[Закрыть]. Я и мои друзья смотрели на него как на объект для насмешек. «Что за пережиток прошлого?» – говорили мы. В последующие годы многие из нас присоединились к Гандиджи. Нам тоже было суждено проводить время за прядением, положив руку на колесо!

Колледж Бароды, в котором учился Виноба (фотография начала XX в.)

Расставание с домом

Когда мне было десять лет, я твердо решил следовать пути брахмачарьи, и уже тогда, в детстве, думал о том, чтобы оставить дом. Передо мной было три выдающихся примера: Гаутама Будда, Святой Рамадас из Махараштры и Джагад-Гуру (мировой учитель) Шанкарачарья. Они обладали для меня сильной притягательностью. Будда оставил свою жену и маленького сына; Рамадаса нечто побудило бросить его невесту во время проведения брачных церемоний; Шанкарачарья вовсе никогда не женился, а принял обет брахмачарьи и оставил дом, когда ему было лишь восемь лет. Эти три человека всегда были в моих мыслях, и внутри я лелеял надежду, что однажды я тоже покину дом. Я был как девочка, брак которой уже устроен и которая в своем воображении оставляет родительский дом и пребывает в доме будущего мужа. Я тоже в душе уже покинул дом, и я уделил внимание тому, чтобы не войти в мир неподготовленным или готовым наполовину. Обучаясь и медитируя, я, безусловно, подготовил себя, и в дополнение я сделал всё, что мог, чтобы сделать моё тело подходящим инструментом для духовной практики.

В детстве мне в руки попала книга, которая описывала правила жизни брахмачарина, и там была приведена цитата из «Законов Ману» о том, что для него запрещено: ему не следует носить обувь, использовать зонтик и спать на мягкой подстилке. Поэтому я перестал использовать эти вещи. Отказ от мягкой подстилки и зонтика ничего мне не стоил, но ходьба босыми ногами по гудронированным дорогам Бароды часами напролёт в беспощадный полуденный зной оказалась вредна для моего зрения. Во времена Ману студенты, вероятно, жили в ашрамах, где не было необходимости в обуви. Но мальчишкой я был неукоснителен в том, что касалось тренировки тела. Я также соблюдал правила, касающиеся приема пищи и питья. Я никогда не посещал свадебных пиршеств и подобных торжеств. Моя сестра вышла замуж, ещё будучи ребёнком, но даже на её свадьбе я решил придерживаться своего правила и сказал матери, что не собираюсь есть на торжестве. Мама ничего не ответила; она приготовила мне еды и поставила передо мной. Но позднее она сказала мне: «Винья, я могу понять, что ты не ешь сладости и прочие свадебные лакомства, но почему необходимо отказываться от простого дала с рисом? Как может быть неправильным есть рис и дал, приготовленные для свадьбы, если они в точности такие же, как те, что я приготовила тебе сейчас?» Как ловко она это провернула! Она не спорила: она приготовила еду, накормила меня, но затем высказала свою точку зрения, и я согласился есть дал и рис, как она сказала.

Я обладал умением перелагать свои мысли в стихи. Я сочинял стихотворения, тратя два-три часа, а иногда и целый день, на каждое. Затем я читал их вслух, нараспев, и поправлял любые недостатки, которые замечал, и когда чувствовал себя удовлетворенным ими, предлагал стихи как жертвоприношение Богу огня. Однажды в холодную погоду я сидел у очага на кухне, согреваясь и сжигая стихи. Мама заметила это и спросила, что я делаю. Когда я ответил ей, она сказала: «Но я никогда не слышала твоих стихотворений!» Так что после этого, когда я сочинял стихотворение, сперва я читал его ей, а затем бросал в огонь. Позже, в Бенаресе, я сидел и сочинял свои стихотворения на берегу Ганги, и когда был доволен результатом, опускал их в воду.

Рядом с нашим домом в Бароде жил гончар, который держал осла. Вечером, когда я садился заниматься, осел начинал кричать. Я находил это особенно раздражающим, когда решал математическую задачу. Я думал, можно ли с этим что-то сделать. Затем мне пришло на ум, что, несмотря на то что крики были для меня помехой, другим ослам они, вероятно, нравились, и в таком случае их нельзя назвать «плохими». С того дня я стал приучать себя думать о них как о хорошем. Когда осел начинал кричать, я прекращал заниматься и внимал его наречию, пытаясь услышать в нем мелодичность. Иногда я сам кричал в один голос с ослом, чтобы почувствовать себя с ним заодно. Я начал слышать сострадание в этих звуках и называл их на благородном санскрите «Песня осла».

Будучи мальчиком, я был физически слабым, и иногда у меня были сильные головные боли. Когда боль становилась невыносимой, я говорил себе, иногда вслух: «Эта головная боль – не я! Я – не моя больная голова! Я – не моя голова, я – что-то другое». Использование этих слов очень помогало мне, они привели меня к тому, чтобы практиковать отношение «Я не есть мое тело».

Я также читал «Йога-шастру», и в ней было описание позы человека, достигшего самадхи (опыт окончательного единства). Я садился в эту позу и представлял себя достигшим самадхи, хотя мой ум всё время блуждал то тут, то там. Лето в Бароде чрезвычайно жаркое, поэтому я садился в эту позу под водопроводным краном. В то время как вода из крана надо мной капала и стекала по моей голове, я представлял, что я был самим Господом Шивой[37]37
  Господь Шива, «Великий Йогин», изображается как принимающий на свою голову воды Ганги, спадающие с Небес.


[Закрыть], вошедшим в самадхи. Во время этих игр мой ум иногда становился таким тихим, что я и правда чувствовал себя в самадхи. Я не знаю, это ли имеют в виду писания под словом «самадхи», но это приносило мне огромное удовольствие, и я чувствовал себя свободным от всех желаний.

Махараджа Бароды Саяджирао Гайквад установил статую Господа Будды в одном из общественных парков – «Джубили гарденс», о котором я всегда думал как о «саде Будды». Статуя чрезвычайно привлекала меня, потому что в моей голове прочно засела мысль о том, чтобы покинуть дом, – мысль, вдохновленная жизнью и учениями Свами Рамадаса и укрепленная знакомством с жизнью и учениями Шанкарачарьи.

И эта мысль всё время была передо мной в лице статуи Будды – Будды, который в молодости отвернулся от богатств царского сана и удовольствий семейной жизни, как от бесполезных вещей. В моём «саду Будды» нельзя было найти уединение, но, несмотря на это, я часто приходил туда, чтобы созерцать этот образ и размышлять о нём. Он оказал на меня огромное влияние.

Перед тем как оставить дом, я разжег костер из всех моих сертификатов, включая аттестат зрелости. Я хотел освободиться, окончательно и бесповоротно, от всех цепей, что могут меня сковать. Но моя мама была очень расстроена и спросила, зачем было жечь их. «Теперь они мне не нужны», – сказал я. «Возможно, не сейчас, – ответила она, – но какой вред в том, чтобы сохранить их?» «Нет, я никогда не стану штатным работником», – сказал я.

Мысль о том, чтобы покинуть дом, впервые пришла ко мне в 1912 году, но я сурово испытывал себя в течение четырех лет, прежде чем принять окончательное решение. Как только я принял его, я ни разу не оглядывался. Я хотел отправиться в Бенарес по двум причинам. Во-первых, я читал “Western science of education”, а также изучал жития святых и потому считал, что моё образование не будет полным без путешествий. Бенарес имел репутацию хранилища знаний, и там я мог изучать писания. Второй причиной направиться в Бенарес было то, что это было по пути и к Гималаям, и к Бенгалии. Оба этих места обладали для меня сильной притягательностью.

Статуя Будды в Бароде, установленная Саяджирао Гайквадом (фото 1920-е гг.)

Я чувствовал сильную любовь и привязанность к отцу и матери. Я был так глубоко привязан к матери, что в 1918 году вернулся домой, чтобы быть с ней в ее последние минуты. После ее смерти я выбрал две ее вещи, чтобы сохранить как память о ней. Первой было ее любимое свадебное сари, а второй – изображение богини Аннапурны, которому мама неукоснительно совершала ежедневное подношение. Я использовал это сари как подушку в течение многих лет, пока мы не приняли решение использовать только кхади (домотканая ткань) для всех целей, а сари было не из кхади. Я отправился совершить омовение в реке Сабармати и погрузил сари в ее священные воды. Что касается изображения Аннапурны, я использовал его иногда для медитации, которая является формой поклонения. Но оно всегда использовалось для регулярного ежедневного поклонения, и я начал чувствовать, что я был бы более спокоен, если бы он был в руках какой-нибудь набожной женщины, которая бы предлагала ему ежедневную пуджу, как делала моя мать. Я мог бы найти много таких, но у меня была особая вера в Кашибен Ганди[38]38
  Жена Чаганлала, двоюродного брата Ганди. С мужем и двумя сыновьями, Кришнадасом и Прабхудасом, она посвятила себя конструктивной программе Гандиджи.


[Закрыть]. Я сказал ей: «Это изображение принадлежало моей матери. Примешь ли ты его и будешь ли предлагать ему ежедневную пуджу, как делала она?» С любовью и почтением она согласилась.

Но любовь и привязанность к родителям не могли удержать меня от того, чтобы покинуть дом. Всё остальное блекло перед жаждой духовного поиска. В те годы мне нужно было ехать в Бомбей на промежуточный экзамен. В компании из нескольких человек мы выехали из Бароды. Но я и двое других, Бедекар и Тагаре, вышли из поезда в Бомбей в Сурате и сели на поезд в Бенарес. Я написал своему отцу, чтобы сообщить: «Вместо того, чтобы направиться в Бомбей на экзамены, я еду в другое место. Ты можешь быть уверен, что, куда бы я ни направился, я не приложу руки ни к чему неправильному». Это было 25 марта 1916 года – день, когда я оставил дом.

Часть II
Принятие ярма
(1916–1951)

Махатма Ганди (Подпись с автографом внизу: «Бог есть Истина»)

Поистине Бог – это единственная реальность, и другой не существует. Его Имени как такового нам достаточно, ибо Он один без второго. И все же, как в одном гранате заключено великое множество семян, так в неохватных пространствах Его Бытия есть великое множество святых. В наших исполненных преданности сердцах мы чувствуем, что и у них есть свой дом.

Я, со своей стороны, могу позаимствовать слова Мирабаи[39]39
  Поэтесса-святая XV века.


[Закрыть], так как они полностью соответствуют моей точке зрения:

На пути к свободе у меня есть два проводника —

Святой вовне, который дарует благословение,

И Рама, пребывающий внутри.

Божьей милостью я получил благословение такого святого,

Место второго – в моем сердце.

6
Служение Святого

В Каши

В поисках Духовной Реальности я прибыл в Каши (Бенарес). Я нашёл место для жилья на втором этаже дома в Дурга-гхате. В скором времени один из двух моих спутников вернулся обратно домой, а другой остался со мной. Его имя было Бедекар, но мы привыкли звать его Бхола (Невинный), потому что он был очень открытым и бесхитростным. Ко мне он испытывал такую искреннюю любовь, которая не просит ничего взамен.

Однажды, когда мы ещё были в Бароде, Бхола попросил меня пойти с ним на встречу с приехавшим туда садху, Нараяной Махараджем. Сам я неохотно признавал какого-либо садху без тщательного наведения справок, но так как Бхола страстно желал посетить эту встречу, я пошел с ним. Мы смотрели и слушали с краю толпы. Кто-то спросил: «Махарадж, откуда вы прибыли к нам?» Он ответил: «Нараяна пребывает повсюду во Вселенной». Я схватил Бхолу за руку и вытащил его из толпы. «Чего ты меня тянешь?» – запротестовал он. «Если это то, что ты хочешь услышать, – сказал я, – в любое время я могу прочитать тебе это из упанишад. Этому человеку следовало дать прямой ответ на прямой вопрос и сказать им название своей деревни. Ты и вправду Бхола, простофиля!»

У Бхолы было хорошее телосложение. Он мог переплыть через Гангу и обратно, а я мог только стоять и смотреть. Но мы не пробыли в Каши и двух месяцев, как он заболел, и его болезнь внезапно приняла тяжелую форму. Я положил его в больницу Общества Рамакришны, но вскоре стало ясно, что он не поправится, и он тоже понял это. Я спросил его, стоит ли мне известить его семью. «Какой в этом толк? – ответил он. – Они узнают об этом так или иначе». Тогда я спросил, кто, по его мнению, должен зажечь погребальный костер. «Ты», – сказал он, и я согласился. Он умер на следующий день.

Это был мой первый подобный опыт. Я никогда до этого не присутствовал на церемонии кремации. Расходы не были проблемой. Я располагал двумя рупиями, которые заработал, преподавая английский в частной школе. Учитель не очень хорошо знал английский, так что я предложил давать уроки час или около того в день. «Сколько ты за это просишь?» – спросили они. Я ответил, что двух рупий будет достаточно. «Этого хватит?» – спросили они. Я сказал, что, так как я получаю еду бесплатно, большего мне не нужно. Обычно мы ходили в благотворительную столовую, чтобы пообедать, и каждому из нас там выдавали две пайсы[40]40
  Здесь суммы указаны в пересчете на старый курс индийской валюты. В настоящее время пайса – это около двух третьих от ценности старой пайсы. Анна равна четырем пайсам, а в рупии 16 анна.


[Закрыть], которых хватало, чтобы купить на ужин йогурта и бататов.

Бенарес (Каши) в начале XX века

Двух рупий было достаточно на несколько кремаций, потому что основной частью расходов были дрова для костра. Я организовал кремацию на берегу Ганги и прочитал предписанные мантры. На следующий день, когда я, по обыкновению, отправился поесть в благотворительную столовую, я обнаружил, что пошли слухи: некоторые люди говорили, что я провёл кремацию без надлежащих обрядов. Я возразил: «Нет предела могуществу Ганги. Любой человек, даже любая ворона, кремированные на ее берегах, отправляются прямиком на Небеса, как, несомненно, случилось и с Бхолой».

Я склонен жить настоящим, мало думая о прошлом или заботясь о будущем, но я не забываю происшествия, которые много значили для меня. И потеря моего друга Бхолы – главное из того, что я помню о Каши. Среди других есть воспоминание о Главной Библиотеке. В ней было множество писаний, и я проводил там ежедневно часы, пока не прочитал их все. Я хотел изучать санскрит и спросил пандита, сколько на это потребуется. «Двенадцать лет», – ответил он. Я сказал ему, что не могу выделить столько времени. «Сколько времени ты можешь потратить?» – спросил он. «Два месяца», – сказал я. Он посмотрел на меня в изумлении.

Каждый вечер я проводил час на берегу Ганги. Иногда, как я говорил, я сочинял стихи, которые затем вверял ее водам. Иногда я сидел в медитации или глубоких размышлениях, иногда слушал споры пандитов, которые каждый день происходили у реки. Однажды был спор между сторонниками адвайты (недвойственности) и двайты (двойственности). Группа адвайтистов была объявлена победившей. Я встал. «Мистер председатель, – сказал я, – я хочу сказать кое-что». Председатель видел, что перед ним всего лишь мальчишка, но он разрешил мне говорить. «Сэры, – сказал я, – то, чему вы были свидетелями сегодня, – это поражение для адвайты, а не победа». Противоречивость моего суждения поразила их, но я продолжал: «Как может кто-либо, по-настоящему верящий в адвайту, вообще вступать в споры? Те, кто вовлекается в подобные дискуссии, изначально проиграли. Невозможно вступать в спор, не признавая принципа двойственности». В связи с этим я сказал, что думал, и оставил их.

Когда я был в Бенаресе, мне был необходим замок, и я купил его в магазине на улице, ведущей к благотворительной столовой. Когда я спросил цену, владелец магазина сказал, что он стоит десять анна. Я взял замок и отдал ему деньги. «Я плачу столько, сколько вы просите, но настоящая цена этого замка – две анна; вы просите слишком много». Владелец магазина ничего не ответил, и я продолжил свой путь. Мне нужно было проходить мимо этого магазина каждый день на пути к столовой, но я избегал смотреть в его направлении. Через два или три дня владелец магазина подозвал меня. «Я взял с тебя слишком много за тот замок, – сказал он. – Это было неправильно». И он вернул мне деньги. Это растрогало меня и вызвало уважение.

Из дома я взял с собой лишь одну книгу. Это была «Джнянешвари»[41]41
  Комментарий к «Гите», написанный святым Джнянешваром.


[Закрыть] – книга, к которой я испытывал глубокое почтение. Однажды ночью меня беспокоил некий сон, поэтому на следующий день я решил, что буду использовать «Джнянешвари» как подушку под голову, – и эти сны прекратились.

Я провёл в Каши два месяца и ещё несколько дней, а затем двинулся навстречу Бапу.

Ашрам Сатьяграха

Ещё в детстве меня привлекали Бенгалия и Гималаи, и я мечтал отправиться туда. С одной стороны, Бенгалия влекла меня революционным духом «Ванде Матарамы»[42]42
  Популярная народная песня.


[Закрыть], в то время как, с другой стороны, дорога духовного поиска вела меня в Гималаи. Каши был по пути в оба места, и благодаря какой-то хорошей карме я оказался там. На деле же я отправился не в Бенгалию и не в Гималаи; я отправился к Гандиджи, и с ним я нашёл и покой Гималаев, и революционный дух Бенгалии. Мирная революция, революционный покой – оба эти течения соединялись в нём совершенно по-новому.

Махатма Ганди (Бапу)

Когда я достиг Каши, повсюду говорили о речи, с которой Бапу выступил в Индийском Университете. В ней он много говорил о ненасилии. Его главная мысль была в том, что ненасилия не может быть без бесстрашия.

Он говорил, что внутренняя злоба, которая проявляется в ожесточенных воззрениях и чувствах, хуже открытого физического насилия. Из этого следует, что самым главным аспектом ненасилия является внутреннее ненасилие, которого не бывает без бесстрашия. В том же выступлении он дал негативную оценку тем индийским князям, которые пришли на встречу, нарядившимися в роскошные одежды. Всё это произошло за месяц до моего прибытия, но это до сих пор было у всех на устах. Я прочитал его речь, и она вызвала у меня множество вопросов. Я написал Бапу, изложив свои вопросы, и получил очень хороший ответ. Поэтому через каких-то 10–15 дней я написал снова, поднимая некоторые дополнительные проблемы. Затем пришла открытка. «Те вопросы о ненасилии, которые вы подняли, – писал он, – нельзя разрешить в письмах. Нужен глоток жизни. Приезжайте и оставайтесь со мной в ашраме несколько дней, чтобы мы могли встречаться время от времени». Мысль, что сомнения могут быть скорее разрешены жизнью, нежели разговорами, очень мне импонировала.

Вместе с открыткой пришел перечень правил ашрама, который привлек меня ещё больше. Никогда ранее ни в одной ситуации я не сталкивался ни с чем подобным. «Цель этого ашрама, – прочитал я, – служить нашей стране так, чтобы это содействовало благоденствию мира в целом. Мы принимаем следующие обеты как необходимые для достижения этой цели». Затем следовали одиннадцать обетов: истина, ненасилие, неворовство, умеренность, физический труд и так далее. Это показалось мне поистине удивительным. Я читал много книг об истории, но никогда не слышал о том, чтобы обеты считались необходимыми для национального освобождения. Таким вещам, думал я, место в религиозных текстах, в «Йогашастре», и они для того, чтобы направлять преданных, но я нашел того, кто настаивает, что они необходимы также для служения своей стране. Вот что привлекло меня в Бапу. Я чувствовал, что он был человеком, который ставил перед собой в одно и то же время две цели: политическую свободу и духовное развитие. Я был в восхищении. Он сказал «приезжайте», и я поехал.

Я сошел на железнодорожной станции Ахмедабад 7 июня 1916 года. Багажа у меня было немного, так что я положил его на голову и отправился в путь, по ходу спрашивая дорогу. Я пересек мост Эллис и достиг ашрама Кочраб примерно в восемь утра. Бапу доложили, что прибыл новый человек, и он послал мне сообщение с просьбой встретиться с ним после того, как я приму ванну. Я застал его занятым нарезкой овощей. Это тоже было в новинку. Я никогда не слышал о национальном лидере, который бы занимался такой работой, и эта картина стала для меня уроком в том, что касалось физического труда. Бапу вложил нож мне в руку и посадил меня за работу, которую я никогда прежде не делал. Это было моим первым уроком, моим «посвящением».

Пока мы сидели и резали овощи, Бапу задал мне несколько вопросов, а затем сказал: «Если тебе нравится это место и ты хочешь провести жизнь в служении, я буду очень рад, если ты останешься». Затем он продолжил: «Но ты выглядишь очень слабым. Это правда, что те, кто ищет самопознания, обычно не крепки физически, но ты выглядишь нездоровым. Те, кто достигает самопознания, никогда не болеют». Это было моим вторым уроком. Я никогда не смогу забыть того, что Бапу сказал мне тогда.

После этого у меня не было больше разговоров с Бапу, за исключением разговоров об имеющейся неотложной работе. Обычно я был полностью погружен в работу, но я также часто слушал его беседы со множеством людей, которые приходили его увидеть. Он знал, что я был исполнен благих намерений, но остальные скорее были склонны считать меня дурнем. В течение одной из таких бесед он высказал мнение, что некий комментарий «был второстепенным оборотом». Я прервал его. «Нет, – сказал я, – это язык преданности». «Ты прав, – сказал Бапу без промедления, – язык знания и язык преданности – не одно и то же». Это было так на него похоже – послушать с уважением кого-то вроде меня, ещё вчера мальчишку, и согласиться с тем, что я сказал. После этого остальные тоже стали ко мне прислушиваться.

Тем не менее общепринятое невысокое мнение обо мне определённо находило подтверждение. В двадцать один я был очень зеленым юнцом и, как знают мои друзья, у меня было мало того, что называют лоском и хорошими манерами. Я почти ни с кем не разговаривал, я занимал себя работой или был увлечен учебой, медитацией или размышлениями. Одним утром я встал рано и вслух читал упанишаду у себя в комнате. Кто-то услышал меня и рассказал Бапу, что я знаю санскрит. Он задал мне несколько вопросов, и с тех пор время от времени просил меня сказать что-нибудь в течение общей молитвы. Так жизнь шла своим чередом.

Бапу, казалось, решил взяться за меня и привести меня в форму. Позднее, когда последователи приходили к нему в Севаграм, он спрашивал: «Вы встречались с Винобой? Если нет, вам непременно стоит это сделать». Одним из этих друзей был известный индийский революционер. По совету Бапу он прибыл в Павнар, чтобы увидеться со мной. Когда он пришел, я копался в поле. Я поднял голову и увидел его стоящим неподалеку. Я спросил его, почему он пришёл. «Просто чтобы получить ваш даршан», – ответил он. Что я мог сказать? Он оставался там еще какое-то время, но ничего больше не вымолвил. Позже он пожаловался Бапу: «К какому человеку ты меня послал? Он даже не поговорил со мной!» У Бапу было близкое к истине представление о том, что произошло. «Что он делал?» – спросил он. «Копался в земле». «Тогда есть ли причина быть недовольным? Виноба работал. Как он мог с тобой разговаривать? Мой дорогой, ты что не знаешь, что, если хочешь увидеться с кем-то, тебе стоит сперва назначить встречу?»[43]43
  Эта история относится к более позднему периоду, когда Виноба, как описывается далее, переехал в Вардху, а затем – в Павнар.


[Закрыть]

Вот так Бапу справился с тем посетителем, но в следующий раз, когда мы встретились, тот обратился ко мне с упреком: «Мой дорогой товарищ, когда кто-то приходит увидеть вас, часть вашей работы – встретиться с ним и поговорить». Таким образом, мало-помалу, Бапу воспитывал меня. Он приручил то дикое создание, которым я по натуре являюсь, и, пока я сидел у его ног, он превратил меня из варвара в слугу всех людей. Это в его обществе я начал чувствовать жажду служения, увидев Бога в человечестве. Это служение стало для меня инструментом поклонения Богу.

Не знаю, испытывал ли меня когда-либо Бапу, но я определённо его испытывал, и, если бы мне показалось, что он каким-то образом не оправдал ожиданий, я бы не остался. Он не прогнал меня, несмотря на все недостатки, которые разоблачил его проницательный взгляд, но я со своей стороны не остался бы, если бы обнаружил, что в его преданности Истине чего-то недостает. Я встречал множество прославленных «Махатм», которые считали себя освобожденными душами, совершенными существами. Никто из них не обладал притягательностью для меня. Но Бапу, который всегда считал себя несовершенным, чрезвычайно меня привлекал. «Я всё ещё очень далек от Абсолютной Истины», – говорил он, и он имел на меня намного больше влияния, чем любой из тех, кто утверждал, что достиг ее.

Когда я встретил Бапу, я был очарован гармонией между внешним и внутренним, которая была в нем. Также это от него я узнал значение карма-йоги (пути действия для духовного освобождения). Конечно, о ней сказано в «Гите», но в жизни Бапу она нашла свое воплощение; в нём я увидел ее на практике. В «Гите» есть описание стхитапраджни – человека непоколебимой мудрости. Встретить такого человека было бы величайшим благословением. Своими собственными глазами я видел того, кто подошел очень близко к этому великому идеалу.

Я многое приобрел от пребывания в ашраме с Бапу, где жизнь ощущалась как единое и неделимое целое. Бапу никогда не думал о себе как о чьем-то гуру или ученике, как и я. Я не являюсь чьим-либо гуру или учеником, хотя я полностью согласен с тем, что гуру может иметь огромное значение. Гуру, который является абсолютно совершенной душой, в действительности может быть способен освободить ученика даршаном, прикосновением или одним лишь словом – и даже единственно внутренним намерением. Но для меня это только теория, потому что на практике такого гуру я не встречал. Я могу только сказать, что вещи, которые я понял, живя с Бапу, приносят мне пользу по сей день. Я был как ребенок, который живет с матерью и поэтому получает ценные уроки, которые никто другой не может дать.

В определенный момент существовал план, согласно которому Бапу должен был отправиться помогать Абдулу Гаффару-хану[44]44
  Руководитель национально-освободительного движения в северо-западной пограничной провинции, известный как «пограничный Ганди».


[Закрыть]. Он чувствовал, что может не вернуться, поэтому он позвал меня, чтобы всё обсудить. Я провел с ним около пятнадцати дней. Первые два или три дня он задавал мне вопросы, затем я начал задавать вопросы ему. Я спросил его о его собственном переживании Бога. «Ты говоришь, что Бог – это Истина, – сказал я. – Хорошо, но ты также сказал нам, что перед тем как ты предпринял голодовку, внутренний голос говорил с тобой. Что ты имел в виду? Есть ли в этом нечто мистическое?» «Да, – сказал он, – определённо есть. Это нечто в самом деле выходящее за рамки обычности. Я слышал голос очень четко. Я спросил, что мне делать, и мне был ответ, что я должен голодать. Я спросил, как долго, и ответ был – двадцать один день».

Это история о личном опыте, где одна сторона задаёт вопросы, а другая отвечает, совсем как (в «Гите») Господь Кришна говорит с Арджуной. Бапу был поборником Истины, так что точность его рассказа я не ставлю под сомнение. Он сказал, что Бог говорил с ним лично, поэтому я спросил его: «Ты думаешь, это возможно, чтобы Бог принимал видимую форму?» Он сказал: «Нет, я так не думаю, но голос я слышал ясно». «Как это может быть? – ответил я. – Если форма преходяща, то и голос тоже. А если Он говорит голосом, почему бы Ему также не проявить себя в форме?» Затем я упомянул подобные мистические опыты других людей и подробно изложил некоторые свои собственные переживания. В итоге он согласился, что хотя он сам слышал лишь голос, это не значит, что зрительное восприятие Бога невозможно.

Когда печаталась его биография, Бапу спросил меня, что я о ней думаю. «Ты поборник Истины, – ответил я, – и ты бы не написал ничего недостоверного, поэтому она не принесет никакого вреда. Не могу сказать, насколько она будет полезной, потому что каждый читатель возьмет из нее то, что будет ему по вкусу». «Я услышал то, что хотел, – сказал Бапу. – Мне достаточно того, что она не принесет вреда». Он нарисовал пальцем в воздухе большой круг. «В конце, – сказал он, – все наши попытки сводятся к нулю. Всё, что мы можем делать, – это служить, и остановиться на этом». Эти слова Бапу я возвел на престол моего сердца; они содержат в себе его философский подход к жизни.

Годовая отлучка

В 1917 году, с позволения Бапу, я на год покинул ашрам, отчасти чтобы восстановить здоровье, отчасти ради учебы. В первую очередь я намеревался отправиться изучать санскрит в Вай. Из-за своей любви к «Гите» я уже начал учить его дома с помощью моего друга Гопалрао. В Вай была хорошая возможность продолжить, потому что Нараяна Шастри Марате – ученый, который всю свою жизнь был брахмачарьей, – находился там и обучал веданте и другим философским системам. У меня было сильное желание учиться у него, и я задержался там надолго, изучая упанишады, «Гиту», «Брахма-сутры» (с комментарием Шанкарачарьи) и философию йоги Патанджали. Также я прочитал «Ньяя-сутру», «Вайшешика-сутру» и «Яджнавалкья-смрити». Это принесло мне удовлетворение, и я чувствовал, что отныне могу продолжить свое обучение, если мне захочется, не завися от учителя.

Другой моей целью было улучшение здоровья. Первым шагом на пути к ней были регулярные ежедневные прогулки по десять-двенадцать миль. Затем я начал молоть по шесть-восемь килограммов зерна каждое утро; и в заключение я выполнял йогическое упражнение, которое называется «Сурья намаскар» (Приветствие Солнцу) три сотни раз в день. Эти физические активности восстановили мое здоровье.

Также я внимательно подходил к выбору пищи. В течение первых шести месяцев я ел соль, но позднее от неё отказался. Я совсем не использовал специи и дал обет никогда больше их не использовать. В течение одного месяца я жил только на бананах, лаймах и молоке, но обнаружил, что это ослабило меня.

В итоге я довольствовался тремя четвертями сиры молока, двумя чапати (лепешками) из проса (весом примерно двадцать тол), четырьмя или пятью бананами и (когда можно было достать) одним лаймом. У меня не было желания есть что-то только из-за вкусовых качеств, но меня тревожило, что эта диета обходилась мне весьма дорого. Я тратил примерно одиннадцать пайс в день: четыре пайсы на фрукты, две пайсы на муку, пять на молоко.

Я придерживался этой диеты, чтобы поддерживать свое здоровье, но не забывал и о выполнении одиннадцати обетов. Несмотря на то, что я находился за пределами ашрама, я был настроен следовать его жизненному укладу. Я соблюдал не только обет незаинтересованности во вкусе еды, но также обет отказа от собственности. Я владел лишь несколькими вещами: деревянной тарелкой, миской, лотой (латунный сосуд, который используют как кружку), парой дхоти, одеялом и несколькими книгами. Я принял обет не носить рубашки, шапки и пальто, и не использовал ткань иностранного производства – только индийское домотканое сукно. Это значит, что я также соблюдал обет свадеши. И я считаю, что соблюдал еще три: обет истины, обет ненасилия и брахмачарьи – настолько, насколько я их понимал.

Вдобавок к личной дисциплине я предпринял некоторое общественное служение. Я провел курс занятий по «Гите» для шести студентов, обучив их тексту и объяснив его значение. Четверо других студентов изучали шесть глав «Джнянешвари», и ещё два изучали девять упанишад. Сам я не очень хорошо знал хинди, но каждый день читал газеты на хинди со своими студентами и поэтому внес свой вклад в популяризацию хинди на территориях страны, где говорят на маратхи.