Текст книги "Хождение к Студеному морю"

Заиндевевшие животные, чтобы согреться, сбились в плотную кучу и уморительно выплясывали на снегу. При этом крайние время от времени протискивались в центр стада, где заметно теплее.

Сквозь висевшее над ними облако пара виднелись верхушки чумов со скрещенными кончиками жердей. Поднимающийся из них дым мраморными столбами подпирал небосвод.

Обойдя стадо, Корней направился к тесно стоящим жилищам, обложенным понизу снегом – своего рода завалинка.

Несмотря на мороз, румянощекая ребятня на улице. В меховых комбинезонах с капюшонами, они напоминали медвежат. У самых маленьких рукава наглухо зашиты – чтобы снег не попадал. Дети с любопытством разглядывали пришельца. Они впервые видели такого большого бородатого человека.

Скитника тут же взяли в кольцо звонкоголосые оленогонные собаки. На их лай из ближнего чума вышел, скрипнув снегом, пожилой полноватый эвенк в богато расшитой кухлянке с дочерна загорелым, скуластым лицом, толстыми отвислыми губами. Глядя сквозь щелочки глаз, он произнес:

– Дорова! Пришел! – и протянул Корнею руку, – Алдункан.

– Корней.

– Вижу, далеко ходи. Отдыхать надо. Чай пить, что видел, говорить. – Сказал он это с такой простодушной улыбкой, что сразу, несмотря на несколько отталкивающую внешность, расположил к себе.

Откинув оленью шкуру, заменяющую дверь, эвенк пропустил гостя вперед. В чуме было до того дымно, что скитнику пришлось пригнуться – внизу дыма было меньше. На поперечинах коптились пластины мяса.

Прямо под дымовым отверстием – очаг-костер, обложенный для сохранения тепла и предотвращения пожара речными валунами. Над ним горизонтальная жердь с черным от сажи чайником. В очаге чадили два толстых полена. На плоских камнях котелки разных размеров. Вдоль стен кожаные мешки, очевидно, с провизией, свернутые постели, алюминиевая и берестяная посуда. В глубине громоздился меховой полог для сна.

В чуме было холодно. Алдункан что-то недовольно буркнул пожилой женщине в потертой дошке и, положив на чуть тлеющие угли сучья, передвинул чайник к огню. Как только дрова запылали в полную силу, скопившийся дым на глазах стал вытягиваться из жилища через отверстие, где скрещивались жерди каркаса. В верхней части они были черными, а в нижней, отполированной до блеска спинами и руками, – коричневыми.

Миловидная проворная девушка в ровдужных шароварах поставила на низенький столик миски с ароматно пахнущим вяленым мясом, копчеными оленьими языками. Затем принесла охапку поленьев и скрылась в левой половине, частично прикрытой замызганным куском пестрого ситца.

Корней, отодрав у очага намерзшие сосульки с усов и бороды, сел на указанное хозяином почетное место, застеленное шкурой белого оленя, поджав под себя ноги, чем сразу расположил эвенка.

Когда покончили с угощением, Алдункан достал из матерчатого мешочка две полоски шкуры; одну подал Корнею, а второй вытер жир с губ и пальцев. Угощение завершилось чаем, настоянным на листьях и ягодах брусники. Что интересно, Алдункан пил не из кружки, а из блюдечка, держа его на кончиках пальцев. Было видно, что такой способ чаепития доставляет ему большое удовольствие.

Выпив то ли четыре, то ли пять кружек, эвенк откинулся на высокие подушки. Отдышавшись и оттерев пот со лба, вынул из расшитого голенища торбасов длинную костяную трубку, а из-за пазухи – кисет. Набив дожелта прокуренным пальцем в обрезок латунной гильзы табак, прикурил от горящей веточки и с наслаждением затянулся:

– Хорошо, когда есть мясо и табак… Теперь говори, откуда и куда ведет твоя тропа без оленей, без нарты? – произнес он, выпуская дым колечками.

Едко запахло самосадом. Корнею это было крайне неприятно, но деваться некуда. А вот к кисловатому запаху выделанных шкур он притерпелся быстро.

– Я с Алдана. На пароходе шли на Индигирку. Из-за ранних морозов пришлось встать на зимовку неподалеку от устья вашей речки. Пришел к вам по поручению капитана. Нам нужны мясо и меховая одежда, – проговорил он специально на эвенкийском, чем окончательно покорил Алдункана.

– Где по-нашему говорить учился?

– У меня мать эвенкийка. Я часто бывал в стойбище Деда.

– Однако мало похож на нас, – эвенк пыхнул трубкой. – На что менять хочешь?

– Сахар есть, крупа есть, сгущенка.

– Табак надо – пропадаю без него.

– На пароходе все есть.

– А спирт есть?

– И спирт есть.

– Это хорошо, – сразу оживился Алдункан. При этом его лицо приняло блаженное выражение.

– Я должен крепко думать. Олень – наш вездеход. Олень – одежда, дом, постель, еда. Оленя нет – эвенк помирай. Олень большая работа.

– Знаю, знаю, – кивал Корней, наливая в кружку спирт. – Помогал деду за стадом смотреть. От волков, росомах охранял, даже больных лечил.

– Хорошо твоему деду. Мне трудно – помогать некому. Дочь в улусе на почте. Сыновья в интернате. Зачем эвенку интернат? А им нравится. Не хотят в тайге жить. Хотят в интернате. Какая польза? Эвенку надо учиться читать следы зверей на снегу, а не на бумаге. Наша школа – тайга, а не интернат.

Разволновавшийся оленевод курил трубку за трубкой. В чуме слоился табачный дым.

– Кто после нас оленей смотри? – продолжал Алдункан. – Кто нарты делай? Кто шкура мягкий делай? Кто малица шей? Интернат этому не учит.

– Так не отдавайте детей в интернат. Мы вот не отдаем, сами учим.

– А нам улус говорит – такой закон. Не дашь – детей заберем.

Разговор прервал дружный лай собак. Послышались радостные крики и бряканье ботала. Алдункан с Корнеем вышли посмотреть, что происходит.

К стойбищу приближались, пощелкивая копытами, олени. Впереди стада небольшой караван. Это еще одна семья возвращалась с дальнего кочевья на зимовку. Глава семейства, облаченный в кухлянку, украшенную цветными вставками, восседал на крупном учуге[36]36
  Учуг — верховой северный олень.


[Закрыть] с достоинством коренного жителя Севера. За ним деловито вышагивал полненький, с ямочками на щеках и приплюснутым носиком мальчуган лет девяти. Своего оленя он вел за поводной ремень. Еще двое помладше сидели верхом. Четвертый, совсем маленький, в люльке, притянутой ремнями к оленю, словно боковой вьюк. Сам малыш в меховом мешке[37]37
  Сзади у таких мешков имеется клапан. Через него малышам меняют подкладки из мха и оленьей шерсти.


[Закрыть]. Этого оленя ведет мать.

Следом соединенные длинными сыромятными ремнями олени, навьюченные кожаными и брезентовыми сумами. В них весь хозяйственный скарб: постели, котлы, инструмент. В жестких берестяных коробах то, что может разбиться. На грузовых нартах жерди из стволов молодых лиственниц – остов чума, нюки[38]38
  Нюки — оленьи шкуры для покрытия чума.


[Закрыть]. И дом, и скарб все с собой!

Уклад жизни кочевников не меняется с незапамятных времен. Их быт – пример оптимального хозяйства. В нем только самое необходимое для жизни. При этом не скажешь, что они в чем-то стеснены.

С оленя глава семейства не слез, а сполз – мышцы застыли от мороза и долгой езды. Какое-то время он, кряхтя сгибал-разгибал спину, растирал колени. Размявшись, стянул меховые, на вязках, рукавицы и занялся оленями. Ослабив застывшими пальцами подпругу, снимал спаренные вьюки и, ласково похлопав оленя по заиндевелому заду, отправлял его к стаду.

Чум собирали сообща. Очистив от снега площадку, составили шесты пирамидой, перехватили их сверху арканом и, протянув его конец в наветренную сторону, привязали к стволу лиственницы: чтобы чум не опрокинуло при сильном ветре. Готовый остов обложили внахлест нюками – оленьими шкурами и туго перетянули несколькими рядами веревок. Малец старался не отставать от старших: распаковывал вместе с матерью и соседскими женщинами нюки и подносил их к каркасу. Корнею мальчуган напомнил его самого в детстве.

Через час коническое жилище было готово. Осталось развести огонь, прогреть нутро и установить меховой полог для сна. Этим занялись уже женщины, а мужчины собрались для общего чаепития и обмена новостями в чуме Алдункана – только в нем могли все разместиться.

Вновь прибывший жаловался:

– Геологи собак бросили. Они от голода много оленей давили. Олень собак не боится – близко подпускает.

– Стрелять надо было. Чего смотрел?

– Дел много, не успевал, – промычал тот с набитым ртом.

– Знаю твои дела. Главное, поесть, полежать.

– Хорошо, хорошо. Не ругайся.

Хозяйка уже несколько раз костяными щипчиками подправляла скрученные из мха фитили жирников, а люди все не расходились.

После очередной кружки чая Корней вышел опорожнить мочевой пузырь.

Пройдя мимо оленей, усердно рыхливших копытами снежный покров, он с облегчением выпустил парящую струю. Две шедшие за ним важенки тут же обежали его и стали, тыкаясь волосатыми носами, жадно хватать пожелтевшие комочки. Только тут Корней сообразил, чего ради те сопровождали его. Как же он мог забыть! Ведь в юности сам много раз в стойбище деда подманивал оленей комком снега, политым солоноватой мочой, чтобы запрячь их.

Корнею хотелось подольше подышать свежим, без тошнотворного табачного дыма, воздухом, но морозные иглы, впиваясь в лицо, заставили вернуться в тепло.

Опустошив очередной чайник, народ наконец стал разбредаться. Когда чум опустел, уставший Алдункан подсел к Корнею:

– Завтра моя очередь смотреть за стадом. Поможешь?

– С удовольствием.

Оленевод критически глянул на его суконную куртку:

– Замерзнешь! Ладно, одену.

Утром, пока подбирали Корнею меховую одежду, совсем рассвело. Пошел снег. Мохнатые снежинки кружили в воздухе, как бабочки: взлетали, опускались, гоняясь друг за дружкой.

Алдункан закинул на плечо берданку, подозвал свистом двух небольших остромордых лаек и, встав на окамусованные лыжи, зашагал, вспахивая рыхлый снег, в сторону белеющей мари. Рослому Корнею на голицах и в непривычной меховой одежде, чтобы не отстать, приходилось то и дело прибавлять шаг.

Олени копытили ягель не на мари, как предполагал Корней, а в ложбине, в двух километрах от стойбища.

– Алдункан, зачем так далеко пасете? Марь ведь ближе.

– Ты своя башка думай. Тут скоро снега много будет. Как олень будет ягель брать? На мари всегда ветер – снега мало. Тогда там пасти будем.

Тучи расползлись, и на небе воцарило солнце. Золотистые лучи щедро полились на землю, зажигая падающий с небес иней. От пощелкивания копыт оленей, неутомимо разгребавших снег, в ложбине стоял ровный гул.

– Хитрый немножко, – тихо засмеялся Алдункан, показывая на молодого оленя. – Сам не хочет копать. Ходит, ищет, где другие копали.

Быки паслись в стороне. Сбросив рога, они стали безоружны перед важенками. Те, пользуясь этим, подходили к упорно трудившемуся хору[39]39
  Хор — самец домашних оленей.


[Закрыть] и прогоняли его от только что разрытой лунки.

Корней обратил внимание, что несколько оленей заметно прихрамывают. После полудня один из них вдруг рухнул на землю.

– Копытка![40]40
  Копытка — некробациллез – гнойное заболевание копыт оленя, зачастую сопровождающееся поражением легких, кишечника.


[Закрыть]Уже три пропало. Резать надо, – сокрушался Алдункан.

При осмотре быка скитник обнаружил в межкопытной щели гнойные выделения и глубокие язвы на венчике над копытом. На передних ногах уже обнажилась кость. Подобное заболевание ему было знакомо. Следовало срочно принимать меры, иначе заразится все стадо.

– Алдункан, почему не лечите? Без оленей останетесь.

– Как лечить, не знаем. Раньше такой беда не было.

– Я вас научу. Это несложно.

Всех больных оленей перегнали в загон рядом со стойбищем. Землю в нем предварительно очистили от снега. Вооружившись ножом, скитник поочередно вскрывал опухоль, очищал пораженные места от гноя, удалял омертвевшие ткани. Подготовленные участки протирал тряпкой, смоченной спиртом. Все это время вокруг Корнея вертелся малец, так впечатливший его при установке чума.

– Малыш, как тебя зовут?

– Я не малыш. Я Вова, – поправил он, не вынимая пальца изо рта. – Что это вы делаете?

– Видишь, возле копыт язвы и гнойники? Если их не удалить, олень умрет. Да еще других заразит.

– Я тоже хочу оленей лечить. Научите меня?

– Смотри. Что непонятно – спрашивай.

Два дня скитник со старательным помощником каждые четыре часа обрабатывали ноги оленей коричневатым взваром из волокон, которые соскребали с внутренней стороны еловой коры. После чего накладывали дегтярную повязку. Когда язвы стали затягиваться, смазывали медвежьим жиром.

Пока Корней занимался оленями, Алдункан из рыбьей кожи сварил клей и окамусовал его лыжи. Поскольку лосиного камуса в стойбище ни у кого не было, эвенк использовал шкуры с голеней оленей. Теперь Корнею не страшны были самые крутые склоны: жесткий волос камуса не позволит лыжам съехать назад.

На третий день после полудня загудела пурга. При сильных порывах чум начинал жалобно скрипеть. Ветер забрасывал через верхнее отверстие снег и загонял дым очага обратно в чум. Спасаясь от него, все поспешили забраться в меховой полог – самое важное и оберегаемое место в чуме. По сути это большой, многоместный спальный мешок, натянутый на каркас прямоугольной формы, метра два в ширину, три в длину и полтора в высоту. Прежде чем залезть в него, следовало тщательно стряхнуть с одежды приставший снег (снег для полога беда, он и без того насыщается влагой от дыхания людей).

Полог – единственное место, где всегда тепло. Конечно, тесновато и потолок низкий – не встанешь, зато можно раздеться до нижнего белья. Плохо то, что из-за малого объема и отсутствия вентиляции в душной, спертой атмосфере полога через пару часов становится тяжело дышать и кисло пахнет повлажневшими шкурами. Прерывистый сон плохо освежал.

Масляный светильник к утру из-за нехватки кислорода уже едва светит. Еще одно неудобство – оленья шерсть лезет и прилипает к лицу и рукам. А в сильные морозы в нем не только спят, но и едят.

Освещается полог пламенем светильника – каменной плошки, заполненной жиром. Роль фитиля исполняет прядка из плотно скрученного мха, горящая тусклым, но ровным пламенем. Женщины так искусно заправляют светильники, что они совершенно не чадят и дают на удивление приличный жар.

Корнею в детстве приходилось спать в пологе у деда в стойбище. Тогда он не замечал присущих ему неудобств. Сейчас же дышал с трудом, явственно ощущая не только нехватку кислорода, но и высокую влажность, обволакивающую тело. Однако тут не до капризов – альтернативы не было: в самом чуме, как только догорали дрова, становилось так же холодно, как и снаружи, разве что ветер не гуляет.

Каждое утро женщины снимали полог с каркаса, выворачивали мехом наружу и выносили на мороз, где с силой колотили выбивалкой из оленьего рога до тех пор, пока из него не высыпятся все кристаллики влаги.

Разошедшаяся к вечеру пурга всю ночь хлопала шкурами, пытаясь их сорвать, но плотно опоясывающие их ремни, с тяжелыми камнями на концах, держали надежно. Хрупкое с виду жилище лишь подрагивало, хотя порывы ветра бывали столь сильны, что порой казалось, чум вот-вот оторвет от земли.

* * *

Открыв глаза, Корней услышал сквозь меховую стенку негромкий разговор, потрескивание горящих дров. Запахи, проникающие сквозь щель неплотно подвернутой шкуры, обещали вкусный завтрак. Скитник оделся и выполз из полога. Выпрямившись во весь рост, с наслаждением вдохнул полной грудью: воздух в чуме был свежей и суше.

Хозяйка хлопотала у очага: вылавливала из котла куски мяса и выкладывала их на деревянное блюдо. Корнею в знак уважения положила отдельно.

Рассевшись вокруг низенького столика, семья ждала, когда начнет есть хозяин. Насытившись, вытерли руки обрезками шкуры и принялись за чай, заправленный Корнеевым гостинцем – сгущенным молоком.

– Алдункан, я больше не могу задерживаться – люди на пароходе голодают, – напомнил о цели своего приезда Корней. – Олени пошли на поправку. Надо будет еще дня три обрабатывать копыта, но с этим справится Вова. Я завтра должен выехать. Сколько оленей можете дать?

– Восемь хватит?

– Думаю, достаточно. Рассчитаемся на судне.

Утром, пока эвенки грузили и обвязывали приготовленные туши, Алдункан, ловко метнув маут[41]41
  Маут — аркан.


[Закрыть], поймал для Корнея крупного ездового быка.

Поскольку спинной хребет у оленей слабый, войлочное седло с двумя подушечками уложил прямо на лопатки. Бык, нервно фыркая, пугливо косил глаза на непривычно крупного седока, который безуспешно пытался перекинуть культю через седло. Поняв, что Корней не сумеет ехать верхом, Алдункан запряг для него в легкие ездовые нарты двух важенок с наполовину спиленными рогами – чтобы не цеплялись в лесу за ветки.

Одна из них была такая белая, что на фоне снега казалось, что это не олень, а три черные подвижные точки – нос и глаза. Себе же он приготовил место на грузовых нартах, запряженных двумя парами мощных комолых быков.

Запрягают оленей просто: широкая ременная петля, перекидывается через шею, пропускается между передними ногами и из-под брюха выходит к саням, где протягивается через поперечину к другому оленю. Если один заленится, другой оттянет ремень вперед и ноги лодыря угодят под наезжающие нарты. В результате оба вынуждены тянуть с равным усилием.

Нарты здешних эвенков почти не отличались от алданских. Такие же широкие полозья, четыре пары стоек – копыльев, соединенных поперечинами из тальника (здесь копылья делают из оленьих рогов). Обязательная принадлежность нарт – прудило (остол): толстая метровая палка с железным наконечником. Им тормозят на спусках. В конструкции нарты нет ни одного гвоздя, все части соединены сыромятными ремешками. Благодаря этому она, скрипя на ходу всеми сочленениями, лишь изгибается, как змея, не рассыпаясь даже при сильных УДарах.

Перед отъездом Алдункан с Корнеем зашли в чум. Еще раз поели мясо, запивая его горячим бульоном. Перед тем как выйти, скитник подошел к жене Алдункана и поблагодарил за гостеприимство. От непривычного внимания она смутилась и вдруг быстро-быстро перекрестила его.

Чтобы оленям легче было стронуть тяжелогруженые нарты, Алдункан приподнял передок и сел, лишь когда они сделали несколько шагов. Корней последовал его примеру, хотя в этом не было нужды, весь груз – это он сам и два комплекта старенькой меховой одежды для команды.

Чуть отъехав, эвенк, ловко управляя оленями с помощью длинного хорея, затянул однообразную заунывную песню. Корней от необходимости править был избавлен – важенки, как привязанные, бежали вслед за быками Алдункана. От порывистого дыхания оленей за караваном тянулись облачка пара.

Кочкастая марь в начале пути не позволяла расслабиться. То и дело приходилось наклонами тела удерживать нарты от опрокидывания. Зато, как только выехали на речку, расслабились. Ехать по ровному заснеженному руслу было одно удовольствие. Корней, полулежа на мешках с меховой одеждой, любовался висящими на ветвях лиственниц кружевами инея и елями в снежных юбках.

Когда олени уставали и сбавляли темп, Алдункан выезжал на берег, где животные сразу принимались копытить ягель и забавно скрести задней ногой морду – счищать намерзшие от дыхания сосульки. Лишь только караван уходил, на это место тут же слетались белые куропатки: выбитая копытами лунка, облегчала им доступ к траве и семенам.

Корнею мороз и ветер теперь были нипочем: эвенки в благодарность за избавление стада от угрозы массового падежа одели его в теплую меховую одежду. Элегантностью она не отличалась, зато в ней тепло.

Теперь поверх обычного белья на нем пыжиковые[42]42
  Пыжик — шкура полугодовалого оленя. Она мягкая и идеально подходит для пошива одежды и спальных мешков.


[Закрыть] брюки мехом внутрь, со шнурками на талии и понизу и прямая рубаха с вырезом для головы, тоже мехом внутрь. (Сами эвенки надевают ее прямо на голое тело.) А вот кухлянку[43]43
  Кухлянка — главный элемент северного костюма: глухая меховая куртка до колен из оленьих шкур с капюшоном. Надевается через голову. В сильные морозы вместо нее используют малицу – удлиненное подобие кухлянки. При продолжительной поездке на нартах поверх малицы надевают глухой меховой сокуй (совик). Во время стоянок он может служить и спальным мешком: его стягивают ниже ног, а рукава вправляют внутрь и в таком виде ложатся прямо на снег (куропаткин чум).


[Закрыть] надевают волосом наружу.

Поверх нее истончившийся от множества стирок, но еще крепкий матерчатый балахон с капюшоном – камлейка. Тесемкой, продернутой в окантовку капюшона, можно сужать или расширять отверстие для лица. Рукавицы двойные и висят на шнурке, пропущенном через рукава. Все это сшито не нитками, а тонкими волокнами из сухожилий со спины оленя. (Они крепче и не гниют.) На ногах меховые носки – чижи. Сверху торбаса[44]44
  Торбаса — меховые сапоги с толстой войлочной стелькой.


[Закрыть]. Их голенища сшиты из красиво чередующихся наборных кусков белого и темно-коричневого камуса. Для остальных зимовщиков эвенки смогли собрать только два комплекта из старой одежды. Мех на них, правда, изрядно вытерся, но еще мог защитить от ветра.

Надо сказать, что оленьи шкуры – самый подходящий материал для зимней одежды. Мягкие, теплые, легкие, при кажущейся громоздкости, они не стесняют движения. Они словно специально созданы для северян. Благодаря тому, что густая шерсть состоит из полых, клинообразных волосков, снежная пыль не набивается в подшерсток – мех всегда сухой. Если и проникает во время метели, то не смерзается, как у собак. Достаточно просто хорошо выбить одежду. Еще одно достоинство полых волос – олень легко преодолевает водные преграды.

Единственный изъян – его относительная недолговечность: шерсть довольно быстро вытирается. Посему зимняя одежда носится не более трех лет, после чего переходит в разряд летней.

Вся жизнь эвенков, их благополучие связаны с оленями. Шкуры служат постелью. Из них шьют меховой полог, спальные мешки, одежду. Ими укутывают младенцев, покрывают чум.

Не требуя от человека почти ничего, олень отдает так много, что практически незаменим на Севере. Защита от волков и гнуса – вот вся помощь, которую получает он от человека. Словно сознавая это неравенство, олени не сближаются с людьми. Брезгливо отряхиваются от их ласк, держатся независимо и гордо. Единственное, чем можно заставить их подойти, – щепотка соли, запах которой они улавливают на расстоянии нескольких метров.

День выдался на редкость тихий, солнечный. Схваченный морозом снег, сминаясь, слегка похрустывал под копытами. Снежинки вспыхивают мириадами бриллиантов. Неслежавшийся, пушистый снег при редких дуновениях ветра срывался с ветвей, наполняя воздух серебристой пылью.

Ехать по руслу очень удобно – дорога ровная, без помех. Лишь местами мешали тарыны[45]45
  Тарын (якут.) – наледь.


[Закрыть] – выходы грунтовых вод, покрывающие обширные участки льдистой кашицей. Намерзая изо дня в день, они к концу зимы иногда достигают высоты полутора метров, «заливая» льдом стволы растущих по берегам деревьев. Когда объехать тарын по берегу представлялось затруднительным, Алдункан гнал оленей прямо по наледи. При этом животные забавно задирали хвостики и широко расставляли ноги – чтобы не упасть в льдистую кашу.

Первый тарын проехали сразу после кочкастой мари. Его поверхность из-за постоянных ветров была совершенно голой и копыта оленей разъезжались в разные стороны. Путникам пришлось соскочить с нарт и подталкивать их, дабы не дать им остановиться – иначе на льду олени «забуксуют».

Через пару часов Алдункан неожиданно тормознул упряжку и склонился над снегом:

– Соболь пробежал! Нас услышал, заторопился. Эх, собаку не взял! За соболя хорошо платят.

Корней пригляделся. Русло пересекала ровная строчка парных следочков. Сначала прыжки спокойные, размеренные, а дальше – чуть ли не двухметровые. Действительно испугался.

Мороз не убывал. Воздух, казалось, застыл. Такое чувство, что при вдохе глотаешь комочки льда, и они охлаждают все внутри. Безмолвие нарушают лишь раскатистые «выстрелы» от лопающихся стволов деревьев. В этих краях все же похолодней, чем на Алданском нагорье.

Корнея никак не отнесешь к категории изнеженных путешественников, но даже его поразила «морозостойкость» Алдункана. На нем старенькая парка[46]46
  Парка — меховая куртка с капюшоном.


[Закрыть], перетянутая скрученным сыромятным поясом, ровдужные штаны да стоптанные торбаса. В таком одеянии любой замерзнет, но только не Алдункан. Что поразительно, у него даже руки всегда теплые. А вот лицо, так же как у Корнея, замотано шарфом по самые глаза. От дыхания тот постепенно оледеневает, а в узком просвете для глаз нарастает иней.

Короткий зимний день догорал. Низкое солнце, окрасив снег в желтый цвет, уже катилось по вершинам сопок. Пора вставать и обустраивать место ночевки, а Алдункан, высматривая подходящее место, все погоняет оленей. Наконец его внимание привлекла поваленная ель, усыпанная светло-коричневыми шишками. Где-то в феврале-марте они по извечному закону природы раскроются, и ель проведет свой последний посев. Густой барьер из зеленых лап хорошо защищал от ветра, и Алдункан решил заночевать тут.

При скудном свете вечерней зари, краснеющей на месте укатившегося светила, распрягли оленей, разгребли под палатку снег. Вырубили семь жердей. Шесть для двух пирамидок, а на седьмую, уложенную на них, привязали верх палатки. Натягивали скаты так, чтобы не было ни одной складки и слабины. Установили печурку, собрали трубу, запалили сушняк.

Вскоре в палатке потеплело, и они сняли шарфы и малицы. Дальше в такой мороз раздеваться не стоит. Развесив одежду для просушки, принялись за чай. Алдункан, как всегда, пил не из кружки, а из блюдца, которое всегда брал с собой. После чая раскурил трубку угольком, выхваченным из печурки, и снова завел свое монотонное песнопение.

Утром Корней, выбираясь из мехового куколя, нечаянно задел парусиновый скат, и на него посыпалась лавина холодных кристаллов инея. Торопливо набив в топку приготовленные с вечера полешки, скитник поджег завиток бересты и нырнул отогреваться в спальник, пока в палатке не потеплеет.

– Твоя молодец, дал отдыхать, – похвалил его Алдункан.

Разогнав кровь горячим чаем вприкуску с вяленой олениной, тронулись в путь. Туман, заливший все окрест, инеем оседал на ветвях деревьев, одежде, оленях.

На береговую террасу вышел табунок оленей, но, увидев людей, тут же умчался за увал.

– Согжои! Домашние подошли бы за подачкой, – определил эвенк.

До Лены оставалось не более пяти километров, когда выехали на очередную, судя по густым клубам пара, совсем свежую наледь. Берега обрывистые – не объехать. Слой льдистой кашицы все толще. Чтобы не намочить торбаса, Корней поднял ноги повыше. Олени же, стремясь быстрее выбраться на чистый лед, перешли на бег и в скитника полетели комья пропитанного водой снега.

Неожиданно впереди раздался оглушительный треск. Алдункан почему-то кубарем летит с нарт, а сами нарты и олени исчезают. Корнеевские важенки тут же встали, озираясь. Скитник бросился к эвенку на помощь, но тот уже поднялся и, показывая на темнеющий пролом, причитал:

– Все пропало! Все пропало!

Осторожно приблизившись к краю, Корней в полумраке разглядел и нарты, и оленей, стоящих по колено в воде. Он успел даже заметить уток, уплывающих вниз по течению.

Подобные полости подо льдом в этих краях обычное явление. После того как речка встанет, уровень воды в ней из-за вечной мерзлоты начинает резко падать, и полноводный до морозов поток превращается в ручеек. Замерзнуть повторно вода не может, так как присыпанная снегом ледяная крыша хорошо защищает от стужи. Некоторые сообразительные водоплавающие пользуются этим и не улетают. Зимуют в комфортных условиях подо льдом.

Видя, что Алдункан растерян, Корней не долго думая спрыгнул вниз. Освободив груз от стягивающих ремней, стал подавать ему промороженные оленьи туши. После чего вытолкал наверх пустые нарты. Осталось самое сложное – поднять оленей. К счастью, они вели себя спокойно и не противились, когда Корней обвязывал их ремнями. Вручив концы эвенку, подлезал под брюхо животного и приподнимал его. Алдункану оставалось лишь вытянуть его на лед.

– Уф! Корней, твоя молодец! – радовался эвенк, когда подняли последнего… Торбаса мокрые, по снегу ходи. Станет лед, потом отвалится.

Выехать сразу не получилось – на тяжело груженых нартах от удара сломалось несколько копыльев и лопнул один полоз. Провозившись с ремонтом до вечера, вынуждены были тут и заночевать, хотя до «Арктики» оставалось совсем немного.

К пароходу подъехали задолго до полудня. Алдункан получил расчет натурой и в тот же день поспешил в стойбище. Он до того был доволен обменом, что оставил важенок и нарты, на которых ехал Корней.

Растроганный скитник обнял оленевода:

– Алдункан, ты самый добрый эвенк. Дай Бог, чтобы все твое семейство и все твои олени были здоровы!

– Наша земля холодная. Надо согревать ее добротой. Тогда всем тепло будет, – ответил тот.

Дежуривший по камбузу Географ сварил оленину в самой большой кастрюле. Нежное, сочное мясо команде понравилось. Повеселевший механик даже пропел: «Эх, хорошо в стране Советской жить, эх, хорошо страной любимым быть…»

Нахваливая Корнея, все удивлялись тому, что в бульоне не попалось ни одной мелкой косточки.

– Отец матери научил разделывать по суставам, – объяснил тот.

На следующий день скитник соорудил для оленух в затишке у борта парохода навес из сухостоин и накрыл его брезентом. Днем выпускал важенок копытить на берегу ягель, а вечером подкармливал остатками с общего стола. Одну пачку соли высыпал в загоне прямо на снег и животные сами охотно возвращались к импровизированному солончаку на ночевку. Зная о приближении полярной ночи, «оленевод» каждый день запасал в мешки мох, лишайники, веточки тальника.

* * *

7 ноября на судне прошла демонстрация в честь 41-й годовщины Октябрьской революции. Капитан поднялся на верхнюю ступеньку трапа, а остальные ходили по палубе с красным знаменем и после слов «Да здравствует Великая Октябрьская революция!» дружно кричали: «Ур-р-ра! Уррр-аа-аа!»

По случаю праздника напекли пирогов с мясом и каждый получил по банке сгущенного молока. Корнею оно до того полюбилось, что свою банку высосал за один присест. После чаепития капитан достал гитару и спел несколько любимых романсов: «Мой костер в тумане светит», «Гори, гори, моя звезда», «Я встретил вас…» Механик поддерживал его густым басом. Берущие за душу слова растрогали Корнея. Вспомнились семья, родной скит, Впадина, монастырь, Дарья.

Когда вышли на палубу, чтобы отсалютовать Октябрю из ракетницы, зимовщики обомлели: на небе вокруг настоящей луны красовались четыре ложные. Одна в зените, вторая ниже настоящей, остальные по бокам.

Все более поздний восход и более ранний заход солнца откусывали день с двух сторон. Сумерки укорачивались, а ночи становились все длиннее и непрогляднее. Рассветало лишь к одиннадцати, а часа через два вновь темнело.

Корней со страхом ожидал 22 ноября, в этот день, по прикидкам капитана, начнется долгая полярная ночь. Вновь солнце покажется лишь 19 января. Впереди 58 суток тьмы. Наверное, поэтому в последние дни люди чаще обычного поглядывали на низко висящий расплывчатый диск, почти сливающийся с бледно-желтым небом.

21 ноября выглянула лишь горбушка. Двигаясь какое-то время вдоль зубчатого горизонта, она так и не решилась оторваться от него. Исчезла, бросив прощальный луч на «Арктику». На том месте, где она скрылась, еще долго тлела полоска лимонной зари. Постепенно бледнея, она некоторое время смещалась вслед за невидимым солнцем и, в конце концов, погасла. Это не означало, что стало совершенно темно. Первые дни полярной ночи – это были просто медленно сгущающиеся сумерки. А ближе к полудню вообще становилось достаточно светло. При этом ничто не имело четких контуров: все как бы переходило из одного в другое.

Окончательно полярная ночь вступила в свои права лишь через дней десять. В полдень небосвод, усеянный жирной россыпью звезд, оставался на юге почти таким же черным, как и на севере. Но и в это время не стоит темень, о которой говорят «хоть глаз выколи». Выручает «ночное солнце» – необычайно яркая в чистой атмосфере Арктики луна.