Текст книги "Бумеранг"

– А что же потом? У тебя что-то произошло. Ты очень изменился.

– А потом…

И Марат, неожиданно для себя, все рассказал Лере – и про Грецкого, и про мост, на котором он воспарил в мыслях над этим презренным миром, и про девушку.

– Все это случилось недавно, – завершил он, – но словно бездна уже отделяет меня от дня вчерашнего.

Лера слушала очень серьезно. Затем сказала:

– Эта девушка появилась в твоей жизни неспроста. Она ниспослана тебе во спасение.

– Кем? – опешил Марат.

– Я не знаю. Высшими силами, должно быть. Очень часто так бывает: когда человека крепко заносит, вдруг происходит что-то, что кардинально меняет его судьбу или мировоззрение. Нас останавливают в наших злых намерениях или протягивают руку помощи… Ты влюблен, и это может тебя спасти. Если сумеешь окончательно победить себя прежнего.

– А почему же ты меня не спасла?

– Спасти может только великая любовь. А у нас с тобой были просто отношения, – Лера улыбнулась ему и вышла из-за столика. – Мне пора. Береги свой талисман. И подумай над тем, что я тебе сказала. Картины твои опасны для людей, ты должен что-то предпринять. К тому же… – она замялась.

– Что еще? Договаривай!

– Мне кажется, ты теперь тоже уязвим. И даже в большей степени, чем все остальные. Все слишком серьезно. Вспомни свои мысли и чувства на мосту… Так оно и есть, Марат, – она кивнула ему и ушла.

Он посмотрел на часы – пора, пора! И выбежал из кафе.

 
                                   7
 

Таня ждала его в парке у фонтана.

– Ты чем-то расстроен, – встретила она его немного встревоженная. – Я поняла это сразу, как только ты вошел в парк. И не отрицай.

– О, да! – воскликнул он, блаженно улыбаясь. – Раздумья тяжкие его томили, но лишь увидел он Татьяну… – И в следующий миг она оказалась у него на руках, все замелькало перед глазами – деревья, фонтан и синее-пресинее небо. А Марат продолжал кружить ее и смеялся легко и радостно, как смеялся, должно быть, только в детстве.

Возвращались они поздно и еще долго сидели, по сложившейся уже традиции, в беседке возле дома Маргариты.

– Марат, ты не сердись, – начала неуверенно Татьяна, – но мне то и дело вспоминается фраза, которую ты произнес тогда в машине о добродетельных поступках, о том, что они тебе не свойственны. Почему ты так сказал?

– Потому что я действительно был таким. Я не врал и не шутил.

– А сейчас?

– А сейчас… Сейчас я ничего не знаю о себе. Меня нет. Я где-то парю, легкий и бестелесный. Я не помню, каким был вчера. Не знаю, каким буду завтра. И меня это пока что мало занимает. Я полностью растворился в дне сегодняшнем. Я счастлив. Я люблю тебя.

– А когда ты полюбил меня? – спросила она, хитро улыбаясь.

– Мне кажется, еще тогда, когда ты мокрым жалким котенком сидела в кафе за столиком.

– С первой же минуты, еще там, на берегу, я почувствовала твою заботу, хотя ты и ворчал, как старый дед, и интуитивно поняла, что рядом хороший человек. А полюбил ты меня, как сам говоришь, только в кафе или даже позже. Значит, свойственны тебе были добрые поступки и ранее, наговаривал ты на себя, получается, – заключила весело Татьяна.

Марат еще крепче прижал ее к себе. Помолчав, проговорил тихо, с расстановкой, словно бы пропуская каждое слово сквозь сито памяти:

– Завтра мы совершим с тобой маленький поход. Туда, где я ни разу не был после гибели отца… Возможно, там я остался подлинный, каким не смог стать потом… – И добавил уже другим тоном: – Ты увидишь изумительно красивые места!

 
* * *
 

Едва солнце появилось на горизонте, Марат взял краски, кисти, этюдник и отправился за Татьяной. Риту встретил уже у дверей.

– Заходи, – впустила она его. – Татьяна плещется под душем, а я уезжаю на дачу. Чайник на плите, кофе на подоконнике, все остальное в холодильнике.

Таня долго не появлялась, дурачилась, напевала, пофыркивала. Когда из чайника повалил пар, Марат решился окликнуть ее.

– Ты уже здесь? – удивилась она, выйдя из душевой.

Он смотрел на нее восхищенно и не мог вымолвить слова. От лица, глаз, всей фигуры ее исходил необычайный свет. «Да ее писать надо!» – мысленно воскликнул он. Татьяна стянула с головы шапочку, и густые каштановые волосы свободно упали на открытые плечи. Марат бросился доставать из рюкзака этюдник.

Запланированная поездка не состоялась. Марат работал остервенело весь день, ночь и следующий день с небольшими перерывами. Вернувшаяся в воскресенье вечером Маргарита ахнула, увидев почти готовый портрет.

– Даже если после тебя осталась бы только эта картина, ее бы хватило, чтобы назвать Марата Радлова гением кисти, – проговорила она и расплакалась.

 
                                   8
 

Никогда Марат не ощущал столь радостного душевного настроя. Мир вокруг преобразился, тягостное прошлое, казалось, растворилось в нем без остатка, навсегда, и только картины, привезенные с выставки и все еще не распакованные, вызывали порой мимолетную тревогу, но и она тут же таяла, словно льдинка в потоке солнечных лучей.

В этом новом мире даже обычные дела приобретали для них особую значимость. Все дни они проводили вместе. Ходили в мединститут, куда мечтала поступить Татьяна. Искали работу, которую можно было бы совмещать с учебой.

– А почему ты хочешь стать именно врачом? – спросил Марат, когда все документы были сданы и Таня приобрела статус абитуриента.

– Потому что никто так не нужен людям, как врач, – ответила она. – А я хочу быть нужной.

Они шли по набережной вдоль реки, которая когда-то свела их, и Таня увлеченно говорила:

– Жизнь для себя и только ради себя ничего не стоит. Употребить дни свои лишь на повседневные заботы и хлопоты, на достижение целей по сути своей мелких, ничтожных – скучно и убого. Предназначение человека не может заключаться только в том, каждый должен выполнить какую-то свою, более высокую миссию. Разве не так, Марат?

– Тебе девятнадцать, и этим все сказано, – усмехнулся он. – Хотя, если честно, я и в девятнадцать не был обременен поиском смысла жизни. Как-то так сложилось, что мне пришлось больше думать о выживании, нежели о максимально эффективном приложении своих сил и возможностей.

– Но ты же все равно пришел к этому! – воскликнула она убежденно. – С каждой своей картиной ты отдаешь людям частицу себя и этим помогаешь им жить, врачуешь их душевные раны, даришь надежду и радость. У тебя высокое предназначение!

Марат промолчал. И дальше, вплоть до дома Риты, не проронил ни слова. Погруженный в свои мысли, он словно бы вообще забыл о том, что рядом идет Татьяна. Она поглядывала на него исподтишка.

Возле подъезда он остановился.

– Ты разве не зайдешь? – спросила Таня. – Рита обещала испечь пирог к нашему приходу.

– Нет, извини, мне некогда, – Марат старался улыбнуться, но это плохо у него получалось.

Полная луна уже висела над городом, когда он подбежал к своему дому. Лифт снова не работал, но Марат даже не заметил этого и буквально взлетел на свой этаж.

Едва прикрыв за собой дверь, он устремился в дальний угол мастерской, где плотно прижатые друг к другу стояли его картины. Марат стал судорожно сдирать с них упаковку. Затем установил все полотна полукругом, выключил люстру – лишь небольшое бра слабо светило у входа – и стал сосредоточенно вглядываться в них. В наступившем полумраке краски начали вспыхивать, фосфоресцировать. Марат опять услышал тихое потрескивание и явственно ощутил, как летящая искра электрического заряда пробежала от первой до последней картины и разрядилась в нем. Он стоял зачарованный, но затем, словно скинув с себя наваждение, сказал решительно:

– Нет уж, вам не удастся опять закабалить меня! Я вас породил, я вас и убью!

Зажав крепко в руке нож, он со злорадной улыбкой пошел вдоль полотен. А они шипели зло и надменно подтренькивали ему вслед. Марат замахнулся…

– Нет! Не надо! – вдруг услышал он отчаянный крик. От дверей к нему бежала Татьяна. Она обхватила его руками, стала целовать, потом расплакалась.

– Марат, милый, не надо, – умоляла она, решив, что тот надумал свести счеты с жизнью.

– Ты откуда взялась? – выдавил он удивленно.

– Я поняла, что с тобой что-то произошло, и побежала следом. Марат, что бы ни случилось, я буду рядом, я помогу тебе. Я очень, очень люблю тебя, – лепетала она, рыдая.

Он целовал ее глаза, губы, шею. Из каких-то благостных источников нахлынули на него чувства, ранее неведомые. Марат задохнулся от ощущения огромного счастья, откинул голову… и вдруг увидел прямо перед собой безобразное, злобно шипящее месиво, в котором, как в фокусе, слились все пятнадцать его картин. Это жуткое месиво опоясывало их, корчилось в неистовом хороводе, гримасничало и оскорбительно, непристойно хохотало. Волна злобного отчаяния захлестнула Марата. В свете луны он увидел брошенный невдалеке нож и, схватив его, стал наносить удар за ударом: «Вот тебе! Вот тебе, харя, сволочь! Больше ты никому не причинишь зла! И ты не будешь смеяться над тем, что для меня свято!» А картины злорадно шипели, улюлюкали и то ли свистели, то ли стонали. Потом он впал в тяжелое забытье.

Под утро Марат очнулся от холода. С удивлением обнаружил себя распластанным на полу. А повернув голову, застыл от ужаса – в двух шагах от него в луже крови лежала Таня. Рядом валялся нож для разрезания полотен. Он сел и, обхватив голову руками, застонал. Качаясь из стороны в сторону, Марат пытался вспомнить и понять, как это могло произойти. Время шло, а он все качался и стонал. Потом вдруг резко остановился и посмотрел на картины.

– Ну, погодите, – прохрипел художник. – Сейчас я вас угощу.

Он бросился в кладовку и вскоре вынес оттуда канистру с бензином. Марат медленно шел вдоль своих полотен, и тонкая струйка лилась на них из высоко поднятой канистры. Закончив эту операцию, художник взял со стола спички, немного помедлил, желая насладиться смятением в стане врага… Но картины лишь покорно глядели на него сквозь бензиновые слезы, и он решительно высек огонь.

В следующий момент Марат уже был на подоконнике. Оглянулся на горящий полукруг, на бледное безжизненное лицо Тани и рванул раму. Запах свежего осеннего утра ударил в лицо. Он оттолкнулся и, раскинув широко руки, полетел вниз.

Огонь, подхваченный ворвавшимся ветром, перекинулся на подрамники, мебель, стены, увешанные полотнами, и вскоре вся мастерская была объята пламенем.

 
                                   9
 

– Вы слышали, что этот придурок Радлов натворил? – завопил один из художников, входя в кафе, куда обычно приходили собратья по кисти. – Сжег все свои полотна, мастерскую – дотла, а сам выбросился из окна! Вероятно, свихнулся.

– Да он всегда был чокнутым, – откликнулся кто-то.

– Туда ему и дорога, – вымолвил другой.

– И пусть она будет для него такой, какую он заслужил, – добавил третий и опрокину в себял рюмку водки. Все последовали его примеру.

Никто еще не знал жуткой правды происшедшего. И только потом, когда пожарные сделали свое заключение, а жена художника Валерия по свежим следам опубликовала свои мемуары, души многих содрогнулись и погрузились в скорбное молчание.

«Марат был неординарным человеком с надломленной психикой, – писала Лера. – Этот мир повернулся к нему с детства не лучшей стороной, и он возненавидел его. От мук душевных спасала только кисть. И вся накопившаяся в нем боль, клокочущая злоба капля за каплей стекали с кончика кисти на его полотна. Оттого они были столь ужасны и агрессивны… А потом пришла большая любовь. Судьба послала ему девушку очень чистой, светлой души. Любовь приносит ему очищение, и вместе с этим приходит осознание ответственности за свое творчество, за все сделанное в жизни. Он пытается уничтожить картины-убийцы. Но они не прощают этого художнику. Зло бумерангом возвращается к нему. Его руками картины убивают то, что ему дороже всего на свете».

Люди плакали навзрыд, читая эти строки. По городу прошла серия диспутов. Художники, ощутив новый прилив энергии, горячо говорили о силе искусства и его воздействии на человеческие души. Члены клуба технического прогресса не менее горячо обсуждали свершившийся прорыв за пределы трехмерного пространства, причем наиболее осторожные пытались охладить пыл бесшабашных энтузиастов: и в нашем земном мире неограничен простор для творческой мысли, говорили они, а всяческие там вылазки в чуждые человеку сферы приводят, как видите, к трагическим последствиям. Но наиболее страстные споры развернулись в обществе гуманистов, где ни одна из сторон в результате не смогла дать внятный ответ: добро или зло победило в этой истории.

И только бойкие журналисты ни в чем не сомневались и были, как всегда, однозначны в своих оценках. Леденящие душу подробности, неизвестно где добытые, под заголовками «Демон кисти», «Исчадие ада», «Картины-убийцы» появлялись то в одной, то в другой газете.

В ответ на это в галерее, где недавно проходила выставка, усилиями верной Маргариты был открыт зал N 13. В нем экспонировалась единственная, оставшаяся после гибели художника, картина «Татьяна». То не был портрет в обычном понимании этого слова. Сноп света струился с полотна, и в этом сиянии радужных лучей представала прекрасная девушка с карими, бархатными от излучаемой ими нежности, глазами и каштановой копной волос. Она была очерчена так выпукло, что казалось сейчас ступит своими босыми ногами за пределы рамки. Столько чудного света и живой сострадательности не несла в себе еще ни одна картина. И это совершенно сбило общество с толку.

А вскоре разнеслась весть, что «Татьяна» своими невидимыми добрыми лучами исцеляет даже совершенно безнадежных больных, снимает порчу, спасает от сглаза, отпускает грехи, помогает во всех делах земных. И нескончаемые очереди желающих увидеть чудодейственную картину опоясали город. Люди шли из ближайших селений, приезжали издалека, прилетали из разных стран. Поток паломников не иссякал. Счастливые и окрыленные отходили они от картины. И оставалось только гадать: то ли удивительные краски – плод неустанных исканий Марата Радлова – давали такой эффект, то ли очищенная высокой любовью душа его осветила полотно, то ли эта загадочная девушка была действительно ниспослана во спасение художника и людей, которых могла погубить кисть злого гения. И даже покинув этот мир, она продолжала дарить страждущим свой благодатный свет.

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ Даже упав, вновь решайся на взлет,

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ Жизнь твои крылья не зря мастерила…

Татьяна Карлова

И ВНОВЬ ИДУ НА ВЗЛЕТ

Рабочий день завершился, а он все еще сидел в своем кресле, обреченно перелистывая одну за другой лежащие на столе папки с документами. Была пятница, и офис быстро опустел. Отзвучали прощальные реплики, анекдоты, пожелания добрых выходных. Затем заурчали моторы за окном, и все затихло. Последней заглянула к нему, недавно принятая на работу и потому еще безлошадная, менеджер Леночка, с сумочкой на плече и при полном макияже. Она положила на стол распечатки новых сделок, прощебетала «до понедельника, Максим Евгеньевич!» и, взмахнув разноцветными коготками в крапинку – словно пять бабочек взлетели в воздух – быстро исчезла.

Все новые сотрудники, которые хорошо зарекомендовали себя в течение полугода и надежно вписались в коллектив, получали в бесплатное пользование автомобиль и, при желании, благоустроенную квартиру в доме, который принадлежал фирме. Так они и жили дружной семьей. Заработки не были высокими, но интересная работа, здоровый микроклимат, многочисленные блага, которые предоставлялись всем специалистам и их семьям, побуждали людей крепко-накрепко держаться за свое место. Но вот два неверных, гибельных шага, и все это пошло прахом. После выходных ничего не подозревающие люди вдруг узнают, что они лишились сразу всего – остались без крова, без машины, без работы.

Максим снова, теперь уже бегло, просмотрел свои расчеты. Да, это конец. Не только цифры – все его знания, коммерческий опыт и даже интуиция, на которую он нередко опирался в делах, говорили ему об этом. Фирма – банкрот. И это непоправимо. К такому выводу он пришел уже два часа назад и с тех пор сидел ошеломленный, не в силах до конца осознать и принять происшедшее. А какова альтернатива? У него нет больше ни идей, ни сил начинать все с нуля, как это было восемь лет назад, когда группа молодых единомышленников под его руководством взялась за реализацию серьезного проекта.

Максим даже застонал от безысходности. Он решительно рванул нижний ящик стола, в котором хранился предназначенный для самообороны револьвер. Достал его, положил перед собой. Внутри все противненько сжалось. Ужас стянул мышцы живота, перехватило дыхание. В следующий момент Максим представил свое обезображенное лицо в огромной луже крови – таким его увидят в понедельник коллеги, а главное Влада, всего через три месяца после свадьбы. И он брезгливо отодвинул от себя оружие.

Время шло, а он все сидел, крепко сжав голову руками. Уйти, уйти, все забыть, вычеркнуть из памяти навсегда…

 
                                   2
 

…Максим потерял счет времени, не знал, сколько он был в пути. Ветер и дождь то и дело хлестали его, ботинки развалились. Он все сносил безропотно и даже с наслаждением, а натренированное молодое тело не подводило.

Вскоре, однако, начались настоящие холода. Иногда Максим забредал погреться в крестьянские избы, иногда разводил костер. Ранним утром, когда обильный первый снег неожиданно покрыл уже мерзлую землю, он почувствовал сквозь глубокий сон сначала чьи-то теплые руки на своем лице, потом услышал голоса: «Жив, слава Богу. Довезем. Поднимайте его!».

«Что ж ты, братец, надумал спать у костра, не лето, чай», – корил кто-то, пытаясь приподнять его закоченевшее тело. Заскрипели сани. Максим приоткрыл глаза, увидел медленно проплывающие над собой кроны деревьев, кусочки серого холодного неба между ними и снова впал в забытье.

Очнулся он только на следующее утро. Обвел глазами помещение – скромную комнатку с двумя кроватями, с простыми белыми занавесками на окнах и изображением Божьей Матери на противоположной стене. Из угла печально взирал на мир Христос. Под иконой висела горящая лампадка.

– Где я? – спросил удивленно.

– В мужском монастыре, – раздался голос за изголовьем. К нему подошел молодой человек в черном одеянии (монах, догадался Максим) и ласково произнес: – Ну вот и хорошо, очнулись. А то мы уж переполошились: к ночи температура у вас поднялась до сорока градусов.

– Да? – снова удивился Максим и как бы в подтверждение услышанного тут же почувствовал неприятную слабость во всем теле.

– Да, да, – закивал монах. – Но вам дали снадобье, и вы потом всю ночь тихо спали, только все время постанывали. – Меня зовут Кирилл, в быту Владимир, – представился он. – Мы подобрали вас окоченевшим в лесу у костра. Хорошо, что вовремя подоспели, вас уже запорошило снегом. Могли бы и вообще не проснуться.

– Может, так оно и лучше было бы, – прошептал Максим.

– Что вы, что вы, зачем так говорить? – торопливо произнес монах, участливо глядя на него, затем добавил: – Настоятель уже спрашивал о вашем здравии, хочет навестить вас.

Забили церковные колокола. Кирилл заторопился.

– Мне пора. Начинается заутреня. А вы покушайте, пожалуйста, что сможете, – и он указал на приставленный к кровати табурет, на котором скрывалось что-то под белым полотенцем, вышитым по краям.

Тихо затворилась дверь. Максим приподнял полотенце – на табурете стояли кувшин с молоком, тарелка с печеньем, яблоками и лесными орехами, тут же, завернутая в салфетку, лежала краюха черного хлеба. Он снова прикрыл все полотенцем, откинулся на подушку, но через мгновение вдруг легко скинул ноги с кровати и набросился на еду. Когда голод был утолен, Максим лег в постель и проспал сном здорового человека до самого вечера.

Густые сумерки окутали землю. Он тихо лежал с открытыми глазами и внимал словам молитвы, которую, беспрерывно крестясь, негромко и нараспев читал Кирилл: «… Просвети очи мои, Христе Боже, да не когда усну в смерть, да не когда речет враг мой: укрепихся на него. Заступник души моея буди, Боже, яко посреде хожу сетей многих; избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец… Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь», – завершил монах, кладя последний поклон, и замер беззвучно перед иконой.

В груди защемило. Максим закрыл глаза, и горькие слезы полились по щекам. Он решительно встал, огляделся вокруг в поисках своей одежды.

– Поднялись? – услышал он добрый голос Кирилла. – Как славно, сейчас потрапезуем. Вот вам чистое платье, оденьте его, побудете пока в монашеском облачении.

– Я хочу уйти, – глухо проговорил Максим.

– Куда же вы пойдете на ночь глядя? – грустно спросил монах. – Да вы и не совсем здоровы еще, а на улице зима… Это моя вина, – немного помолчав, добавил он с искренней горечью в голосе: – Я не уделил должного внимания, а вам, вероятно, очень плохо.

Максиму стало жаль его.

– Нет, нет, – сказал он торопливо. – Дело только во мне самом. Я опять начинаю чувствовать. А это то, от чего я бежал. Я не хочу возвращаться к себе. Я не выдержу. Дорога, невзгоды – единственное утешение, поэтому я должен идти, идти, пока ветер полностью не выветрит голову, а солнце и мороз не иссушат до основания мою душу.

– От себя, как от Божьего суда, никуда не убежишь, сын мой, – раздался спокойный голос от порога.

– Отец Никодим, как вы вовремя! – воскликнул монах, кланяясь вошедшему неслышно настоятелю. Затем взял со стола молитвенник и бесшумно исчез за дверью.

 
                                   3
 

Максим быстро оделся.

– Вы находитесь в святой обители, сын мой, здесь каждое искреннее слово прольется бальзамом на вашу душу. Расскажите, что вас мучает, – промолвил настоятель, когда они сели за стол друг против друга. Он пытливо вглядывался своими мудрыми старческими глазами в лицо Максима. Но тот молчал, и отец Никодим продолжил: – Вот вы сказали: дорога, невзгоды – единственное утешение. Вы боитесь возврата в прошлое, настолько сильным, очевидно, было потрясение, которое вы испытали. Но, смею заверить, что очень многое в оценке критических ситуаций зависит от нашего восприятия жизни, от духовных установок человека. Ведь с разных позиций одно и то же будет казаться разным, хотя по сути остается неизменным. Когда вы находитесь рядом с монстром ваших переживаний – он держит вас в своих лапах, дышит прямо в лицо, вам кажется, что никуда от него не деться, спасенья нет. Стараясь защитить себя, вы сползаете в первое попавшееся укрытие и оттуда взираете на это чудовище, а оно нависает над вами в еще более устрашающих размерах, так, что душа ваша рвется на части. В ужасе вы начинаете скатываться все дальше, в бездну, и – о, чудо! – чем глубже вы падаете, тем меньше становится ваш монстр. На дне этой бездны он станет совсем микроскопическим, а то и вовсе исчезнет. Вы освободились от него. Но какой ценой?! Ценой своей жизни. Возврата оттуда нет. В этой бездне миллионы загубленных душ – кто в обнимку с зеленым змием, кто в наркотическом опьянении, кто наложил на себя руки. А кто-то бродяжничает, потеряв обличье человеческое.

Максим кивнул и опустил голову.

– Но есть и другой путь, – продолжил настоятель. – Подняться над действительностью, над всем происходящим и оттуда, с высоты, посмотреть на причину своих мучительных переживаний. Взлететь, конечно, труднее, чем упасть. Однако если вам удастся это сделать, то вы поймете очень многое и обретете силы для возрождения. То, что монстр предстанет вдруг пред вами мелким и незначительным – не это главное. Главное то, что мелкими и никчемными окажутся лишающие жизненных сил страхи перед ним, изменится отношение к происшедшему. Если с вами поступили несправедливо, то оскорбленная гордыня не будет на этой высоте так терзать вашу душу; если круто не повезло – степень этого невезения снизится до нуля, возможно даже, приобретет обратный знак; если же вы остались в великом долгу перед кем-то, то самосуд над собой неизбежен, но он не приведет к погибели души вашей.

Настоятель умолк, а потом неожиданно сказал, мягко улыбаясь: – Давайте попьем чайку. Я принес вам нашего монастырского меда. Это особенный мед, вы такого, уверен, не едали.

За чаем Максим рассказал все о себе и о том, что с ним случилось. И чем больше он говорил, тем легче становилось на душе. Ему захотелось выговориться сполна, излиться до конца. Сдержанный по натуре, он впервые ощутил такое желание и удивился этому. А настоятель слушал внимательно, словно бы врачуя своими добрыми глазами его израненную душу. Под конец беседы отец Никодим спросил:

– Ответьте мне искренно, что во всем том, что с вами приключилось, волнует вас больше всего?

– То, что я поступил непрофессионально, не сумел вовремя предотвратить беду. Был слишком самонадеян в последние годы, да и к делу своему поостыл, все порядком мне надоело. Вот и не заметил своевременно гибельных шагов. Это первое. А во-вторых, и это даже самое главное, я не мог себе представить, как скажу о происшедшем людям, своим коллегам, личная жизнь которых полностью зависела от успешной деятельности фирмы. Я смалодушничал, сбежал.

– Ваш ответ порадовал меня, – мягко улыбнулся настоятель. – Вы человек разумный и совестливый, не ставящий свое благо превыше всего. А это значит, что не все еще потеряно. Ложитесь спать. Утро вечера мудренее, – и он вышел, тихо затворив за собой дверь.

Максим разделся, затушил свечу и лег. Странные чувства обуревали его. Все пережитое нахлынуло вновь, но он уже не ощущал такой невыносимой боли и, главное, не пытался прогнать воспоминания. Наоборот, захотелось все детально просмотреть и осмыслить. Он порадовался этому, не зная еще, что это и есть тот самый самосуд. И он начался.

Жизнь в монастыре протекала размеренно. Ранний подъем, молитва, заутреня в храме, скромный завтрак, затем работа вплоть до обеда. После обеда вновь работа. С согласия настоятеля, Максим приобщился к этой жизни, и она нравилась ему. Он с удовольствием и добросовестно выполнял все, что поручали. А по вечерам ходил на спевки монастырского хора, слушал церковное песнопение. Прекрасные, чистые голоса молодых монахов, сливаясь воедино, заполняли собой своды храма, поднимались под купола и отдавались там долгим эхом. А вслед за ними уносилась и душа Максима. Никогда он не испытывал такого умиротворения, такой гармонии мыслей и чувств, столь высокого блаженства.

А самосуд продолжался, неспешный, обстоятельный. Долгими темными ночами он просеивал сквозь сито совести свою жизнь, слова и поступки вплоть до последнего дня. Через месяц Максим пришел к настоятелю и попросил исповедовать его. Все недостойное, жалкое, никчемное, что открылось ему в себе и в делах своих, он без утайки представил на суд священника. Отец Никодим выслушал его внимательно, не прерывая, и лишь в конце спросил о самом главном:

– Сын мой, ты оказался очень строгим судьей самому себе. Мне нечего добавить к сказанному тобой. Один лишь вопрос у меня: как думаешь жить дальше? Ты готов теперь снова продолжить прерванный путь. С чего начнешь?

– Пресвятой отец, – сказал Максим после паузы, – я бы хотел принять постриг.

Старец надолго задумался, потом произнес: – Не будем торопиться. Подумай, все хорошенько взвесь, чтобы не было потом горечи от поспешно принятого необратимого решения. Весной природа оживет, и сердце твое непременно откликнется на это ликование. Только тогда ты сможешь правильно понять, насколько сильна твоя связь с миром. Подождем до весны.

В последний месяц весны Максим принял постриг и новое имя Иннокентий.

 
                                   4
 

Прошло семнадцать лет. Имя игумена Иннокентия хорошо знали в округе и далеко за ее пределами. Говорили, что он творит чудеса, а он просто делал все возможное и даже порой невозможное, чтобы помочь человеку, который пришел к нему со своей бедой.

Однажды на престольный праздник монастырского собора прибыл архиерей. После службы он призвал к себе Иннокентия.

– В одном из городов нашей епархии умер настоятель кафедрального собора, – сообщил он. – И я хочу просить вас, именно просить, а не приказать, занять это место. Поясню, почему. В этом городе в последнее время сложилась крайне неблагополучная ситуация. А недавно в лесу нашли распятого и замученного до смерти паренька. Милиция считает, что это хулиганские выходки подростков, в городе высока подростковая преступность. Но мы уверены, что это не что иное, как жуткие ритуалы какой-то богохульствующей секты. Если вас это не отталкивает, будем рады вашему согласию. Как кандидат вы без каких-либо сомнений подходите – прекрасный, глубокий молитвенник с высшим духовным образованием, которого почитают все верующие люди нашей епархии.

– Ваше преосвященство! Если вы считаете, что я достоин этого места и справлюсь, то я c благодарностью приму это предложение. Трудности не пугают меня.

И уже на следующий день о. Иннокентий выехал на место своей службы.

 
* * *
 

Городок показался ему премилым. Но чем глубже священник вникал во все уголки его жизни, тем менее благополучным он ему представлялся. Иннокентий беседовал с жителями, посетил правоохранительные органы, встретился с главой города и понял, что ситуация крайне опасная, но люди, ответственные за нее, еще не осознали этого.

Весть о прибытии отца Иннокентия, того самого, которого уже многие простые люди окрестили чудотворцем, быстро разнеслась среди верующих и на первой же его воскресной службе яблоку негде было упасть. Люди шли к нему со всеми своими бедами, уповая на помощь и защиту. В один из дождливых вечеров, едва войдя в храм, он увидел торопливо приближающуюся к нему женщину, и сердце его упало. Это была Влада. Он узнал ее сразу, несмотря на полумрак – по походке, по каким-то особым отличительным приметам, которые были свойственны только ей, шестым чувством, возможно.

– Отец Иннокентий, помогите моему сыну, – сказала она взволнованно

Не снимая монашеского капюшона, он пригласил ее присесть на стоящие в глубине храма стулья и сказал глухо:

– Я слушаю вас, дочь моя.

Влада рассказала, что ее шестнадцатилетний сын, умный, способный и ласковый мальчик, в последнее время резко переменился, стал груб, неуправляем, а порой даже агрессивен. На все вопросы отвечает молчанием или репликами, которые раньше никогда не позволял себе по отношению к матери. К нему стали изредка заходить незнакомые ей парни, вежливохолодные, с одинаковым выражением лиц и глаз. А вчера она случайно увидела на экране компьютера текст клятвы какого-то ордена, и он привел ее в ужас.

– Вы хотя бы приблизительно можете воспроизвести содержание этой клятвы? – спросил Иннокентий.

– Да, я записала то, что удалось вспомнить, – и она протянула настоятелю сложенный вдвое лист бумаги, который держала в руках с самого начала разговора.