Текст книги "Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить"

Четыре фута снега, и электричество отключено. Я считала сережки на осинах в переднем дворе – верный знак ранней весны; но апрельская буря их сорвала. С Элвисом в машине я, часто останавливаясь, ехала в Джеймстаун, где, несмотря на непогоду, JAM ставил пьесу – фарс, написанный семью авторами из нашего городка. Я играла роль Эффи, недалекой домохозяйки, которая жульничает в игре в скрэббл с другой супружеской парой. Вечер комически идет наперекосяк, когда супруги решают преподать ей урок, заставив слюняво-патриотичную Эффи поверить, будто в ее дом вторглись террористы.

Я стала собирать каждое утро – без свойственного наблюдателю календаря ощущения убегающего времени, без страха перед тем, что конец, возможно, близок, но с неподдельным счастьем оттого, что Элвис со мной в этот один день.

Джеймстаун представлял собой сутолоку из машин и снежных гор. Но Ди Джей взял в аренду пару генераторов, чтобы обеспечить свет и отопление, и пьеса шла в городской ратуше при аншлаге. Люди ходили по улицам, перегороженным трех-четырехфутовыми снежными стенами, с фонариками, ручными и налобными. Казалось, что через две недели будет Рождество, а не начало мая.

Снег густо валил все два часа, пока я плавно двигалась по сцене в платье в горошек и туфлях-лодочках, гневаясь на злодеев и Джорджа Буша. За это время четырехмильный в длину и пятнадцатифутовый в ширину подъем по Оверленд-роуд превратился в однополосную дорогу, прорезанную в снегу бульдозером, направлявшимся обратно в Боулдер. Когда пришло время возвращаться домой, я включила вторую передачу, пытаясь сохранить инерцию, но переключилась на первую, когда мое продвижение замедлилось на этих «американских горках», и гора, долина, даже края дороги растворились в плотной снежной пелене. Все до единой поездки с побелевшими от напряжения костяшками, какие у меня только случались, были попытками добраться домой – после того как бульдозеры давно встали во чреве бури настолько свирепой, что я не видела ни обочин, ни даже жалких десяти футов перед капотом машины. Остановишься – застрянешь. Будешь слишком рыскать – и можешь съехать с края дороги и кубарем покатишься с насыпи. Что хуже всего, встречная машина может въехать прямо в лоб.

Двадцатью минутами позже я таки добралась до дому – и застряла на середине своей подъездной. Тогда я бросила машину и потащилась вместе с Элвисом по колено в снегу к хижине.

В ландшафте приглушенном и сглаженном я уплыла было в сон, навалив на себя горой пуховое одеяло, но резко проснулась от звука сотрясавших хижину ударов. Целые полотнища снега ссыпались в тяжелые кучи с перегруженных ветвей деревьев. Каждый раз Элвис выдавал перепуганный лай, потом снова сворачивался клубком, а я лежала с широко открытыми глазами, слушая, как ветер скребется и шелестит по стенам хижины.

Когда, наконец, в середине мая потеплело, лягушачий пруд оказался полон как никогда и затопил тропинку, по которой мы с Элвисом обходили его в поисках ветрениц и первой сиреневой вики. Элвис давно оправился после операции и, казалось, чувствовал себя хорошо. Он прожил уже больше трех месяцев. Чтобы отметить это, мы предприняли первую весеннюю дальнюю вылазку с Джудит и ее анатолийской овчаркой Кафкой по крутому маршруту к Блю-Джей-Майн, граничащему с Джеймстауном на юге. Элвис бросался вперед, красовался, но дыхание его выдавало серию ритмичных «хах-хах». Старческая одышка. Он покачивался, поднимаясь в гору, взад-вперед.

К тому времени как мы добрались до вершины, я дышала так же тяжело, как и мой пес. Мы остановились на крохотном лужке, где цвел единственный желтый кактус, и стали смотреть на Порфири, гору, граничившую с северной стороной Джеймстауна через каньон.

Элвис споткнулся. Дважды.

– Кажется, для него это слишком тяжело, – сказала я Джудит, глядя, как он пьяно виляет из стороны в сторону. Я взяла его за ошейник, чтобы помочь держать равновесие, но его одышка была не просто усталостью.

Через десять минут он все еще не пришел в себя. Его передние лапы растопырились, словно он стоял на палубе качающегося судна.

Когда мы выбрали короткую дорогу домой, по лугу к Джеймстауну, я не замечала ни ранней зеленой травы, проклевывавшейся вдоль тающих островков снега, ни солнца, припекавшего мою обветренную зимой кожу. Я держала Элвиса, словно багажную сумку. Казалось, он никак не мог заставить работать задние лапы. Язык вывалился из его пасти, как вялый ломтик мяса. Он издал резкий звук, потом зашатался, пока я вела его к ручью; его мотало из стороны в сторону. Он наклонился и упал.

Я никак не могла выпустить своего пса из рук, пока Джудит везла нас вниз по горе к ветеринару, где Лорен сообщила мне новость: она совершенно уверена, насколько это вообще возможно, что Элвис перенес инсульт.

– Что-то вызвало кровоизлияние в мозг, – объяснила она. – Как правило, это проходит само собой, если только причина – не опухоль.

А если так, сказала она, все станет намного хуже. У него может случиться «сильный эпизод» – припадок. Он может умереть, но может и выжить. Только дорогостоящее МРТ-исследование подтвердит, что именно случилось, но оно, добавила Лорен, ничего не изменит.

Нам придется подождать и посмотреть.

Неуверенность накапливалась в моем сознании, точно птицы, друг за другом садящиеся на телеграфный провод. Я не хотела быть одна. Дома Элвиса слишком мучила тошнота, он был слишком слаб, чтобы есть. Я позвонила Джудит. Час спустя она приехала с двумя бутылками вина, хорошим темным шоколадом и Кэтлин, подругой из нашего небольшого книжного клуба, которая привезла свои DVD с сериалом «Настоящая кровь». Мы вместе сели на диван, Элвис спал, привалившись к моим ногам. Джудит откупорила вино.

– Что собираешься делать? – спросила она, как всегда, приземленная и глядящая в будущее.

– Не знаю, – я так же хорошо, как она, понимала, что, когда время придет, мне придется решать за Элвиса. – Если это оно, то надеюсь, что все будет действительно ясно.

– Думаю, уже скоро, – сказала Кэтлин.

Я кивнула, заставляя себя думать только о бокале вина в руке, о доброте друзей.

Лето пришло, и, оплатив свой билет, я провела солнцестояние, ужиная итальянским салом и пиццей «маргарита» в Риме, прежде чем направиться в Умбрию, на свадьбу Джулии и Павла на маленькой туристической ферме.

Перед отъездом я поцеловала своего пса.

– Если ты решишь уйти, я не буду против, – прошептала я. И говорила честно.

– Вы больше ничего не можете сделать, – сказала мне Лорен. – Вы сделали все, что могли. Поезжайте.

Ее слова полнились добротой, мягким напоминанием о том, что у нас с Элвисом было так много дней вместе.

Прохладным утром я сфотографировала Элвиса в его новеньком белом рыбацком свитере, который прикрывал по-прежнему неровно обросшую коротенькой шерстью спину, обняла его сиделку, старую подругу, сказала «пока» и направилась в аэропорт.

Римский воздух густо липнул к коже и пах едко и сладко. У меня было предчувствие, свойственное путешественникам, что я смогу возродиться, пока я дивлюсь непривычным птицам и цветам, римскому образу жизни с его поздними ужинами и расслабленной непунктуальностью. В новизне есть некая перспектива. Много лет после того, как Элвис переболел анемией, я заламывала руки, не решаясь покинуть его, убежденная, что мое отсутствие приложило руку к его болезни. Впервые за все время эти мысли отпали. Я действительно сделала все, что могла.

Я жила у Элизабет, своей приятельницы по магистратуре, у которой была первозданно чистенькая квартирка с видом на густо заросший деревьями двор женского монастыря. Ее превосходный итальянский позволял мне покупать чудесную копченую колбасу с бароло на Кампо-деи-Фьори и торговаться за абсурдно дешевые тарелки фирмы Vietri в Орвьето. В Фабро я благословила союз Джулии и Павла стихами и восславила «любовь, общую для двух независимых существ». Сам акт был чисто символическим – они официально поженились еще в мае, в собственном дворе, в присутствии меня и Сида в качестве свидетелей. Когда они возложили руки на каравай хлеба, который мать Павла привезла из самой Польши – согласно традиции под названием зренковины, – я накрыла их переплетенные пальцы кружевом и процитировала Неруду: «Двое счастливых влюбленных пекут один хлеб».

Двенадцать дней спустя Элвис приветствовал меня своим радостным «вуу-вуу»; он обнюхал мои ладони, лицо, ноги, даже шею и ступни. Это была самая долгая наша разлука за восемь лет. Он немного похудел, но энергетика у него была хорошая, и чувство равновесия восстановилось. Мы вместе вступили в лето, каждый день гуляя вокруг лягушачьего пруда, наблюдая за гнездящимися утками и ласточками, с криками носившимися в воздухе. Когда он был в силах, мы доходили до волшебного леса в поисках водосбора.

Язык вывалился из его пасти, как вялый ломтик мяса. Он издал резкий звук, потом зашатался, пока я вела его к ручью; его мотало из стороны в сторону. Он наклонился и упал.

Я стала проводить больше дней в гамаке, читая или наблюдая за облаками. Элвис лежал неподалеку. Я посадила эхинацею, лаванду (снова) и черноглазые анютины глазки на новом садовом участке, который выкроила между домом и сараем, и старалась не гадать, доживет ли Элвис до их цветения.

В июле ко мне на ужин приехали отец и его жена. Я приготовила колбаски, которые провезла контрабандой в чемодане. После пожара у нас с папой сложились осторожные, излишне вежливые отношения бывших противников, и в Рим я летала на накопленные им бонусные мили. В качестве праздничного блюда я подала салат из помидоров с анчоусами и пиццу «маргарита» с рукколой, за которыми последовал стейк из пашины. Мы пили бароло на террасе, нежась на теплом летнем воздухе. Это было приятно, даже забавно, но мне хватило одного раза. Он ничуть не изменился.

Осень пришла, горящая и золотая, когда Элвис официально пережил свой прогноз. Лето нырнуло рыбкой в осенние дни, подпихнутое поздним августовским лесным пожаром в каньоне Формайл, всего в двух горных хребтах от нас. Наблюдая за вихрящейся волной бархатно-оранжевого и красного пламени со смотровой площадки не более чем в полумиле от хижины, я осознала, сколь многое было уничтожено. Элвис обследовал кусты, вынюхивая бурундуков и кроликов, в то время как я следила за столбом черного дыма, поднимавшегося в воздух. Он не видел того, что видела я.

Пожар вырвался из-под контроля почти неделю назад, предъявив права на более чем сотню домов. Лефт-Хэнд-Кэньон, что был сразу за горой от нас, эвакуировали. А Голд-Хилл, следующий хребет, был в огне. Шеф пожарных Джеймстауна говорил, что сражаться с пятидесятифутовыми языками пламени это «все равно что бороться с огнем в пекле». Плотные дымовые завесы обволакивали мою хижину туманом. Наконец, я загрузила в машину коробку со своими дневниками, фигурку медведя, фото Элвиса и самого Элвиса, чтобы провести ночь у Джулии и Павла. Мой пикап оставался неразгруженным все время пожара. Когда бы я ни покидала гору, моя собака и мой компьютер были со мной. Решение, что брать, далось легко – число моих приоритетов явно сократилось.

Осины изменились за одну ночь. Я была так занята наблюдением за другим огнем, что проглядела, как по горе поднимается их ползучий свет. Столь же важный, как и отслеживание появления цветов по весне, ритуал наблюдения за цветом листьев замедлял скачок из лета в зиму. Вдоль каньонов, сбегающих к Передовому хребту, листья осин потихоньку приближались к золотому и красному. Осень в любом случае казалась несколько лихорадочной – время слишком быстро утекало сквозь узенькое стеклянное горлышко: нужно было запасать и складировать дрова, снимать москитные сетки, мыть окна и убирать с террасы горшки, снимать кормушки для колибри и вешать на пондерозу кормушки для семян. Но в этом году новый сезон наступал, несясь на всех парах.

Отлив теплых дней был осязаем. Я впервые разожгла огонь в печи в первую неделю октября – это было рано. И хотя я каждое утро проводила с дышащим Элвисом и проговаривала свои безмолвные молитвы благодарности, дни улетали с шелестом, точно журнальные страницы на ветру.

Минус двадцать пять и долгая февральская ночь, проведенная в тревогах: а ну как трубы замерзнут, или Элвису станет плохо именно сегодня, когда моя машина в двадцати милях вниз по каньону стоит в автомастерской? Ледяные грабли ветра и морозного воздуха явно были слишком сильным испытанием для него. Он впервые выглядел дряхлым, неуверенно стоял на льду во дворе, хромал на замерзших лапах. Его вес резко упал до шокирующих двадцати восьми килограммов. На его задних лапах мышц почти не осталось, позвоночник превратился в перевернутую букву V.

Весь мир становился хрупким при таких температурах, когда ветки деревьев ломались, стоило задеть их, и толстый слой льда обнимал каждую поверхность. Снаружи было настолько холодно, что воздух замерзал кристалликами инея, которые парили, точно невесомые снежинки. Я скатала одеяло и пристроила его перед дверью, где патина инея наросла на нижней металлической планке молдинга. Молитвенные накидки были опущены, и я взяла еще одно одеяло и занавесила им самое большое окно в гостиной. Обогреватель стоял рядом с открытыми шкафчиками, и со всех стеклянных дверец капала испарина. Я опасалась, что очередной перебой с электричеством вызовет отключение обогревающей лампы водяного насоса, и тогда придется пропиливать доступ к насосу в углу хижины, занесенном со всех сторон двумя футами снега.

Когда бы я ни покидала гору, моя собака и мой компьютер были со мной. Решение, что брать, далось легко – число моих приоритетов явно сократилось.

Элвис спал в комбинезоне, поскольку температура в моей неотапливаемой спальне опустилась ниже десяти градусов тепла. Я нарушила свое правило не топить по вечерам, оставляя небольшое пламя на дубовых дровах гореть всю ночь, но держала тяжелую дверь спальни плотно закрытой. Под спальным мешком, положенным сверху на толстое пуховое одеяло, я лежала без сна, прислушиваясь к дыханию Элвиса.

Этой зимой холод ломал волю. Или, может быть, я просто устала тянуть все на себе в одиночку. Мать снова заболела. За плечами было почти два года и больше полудюжины поездок в отделение неотложной помощи, включая и ту недавнюю, по поводу перелома бедра. После очередного раунда консультаций и ангиограмм в Денвере маму назначили на экспериментальную процедуру в конце мая.

– Думаю, мы должны попробовать, – сказал доктор Фри, который провел сотни успешных операций на симуляторе и собирался впервые применить новый метод вживую на пару с еще одним врачом.

Ничто не вечно, даже этот холод, думала я. Утром развела огонь и села на диван вместе с Элвисом. Он навалился на меня всем весом, я обвила руками его шею и держала так, радуясь еще одному дню.

Прямо перед официальным наступлением весны приехала Джудит. Солнце садилось за деревьями; дни уже стали ощутимо длиннее. Выставив на стол бутылку вина, она тут же полезла в холодильник, чтобы добыть себе шоколада, запас которого я там держала. Элвис зашевелился в спальне и вышел, приветствуя Джудит на свой неповторимый манер «счастливого хаски», пока я разливала вино в высокие бокалы и несла их к дивану.

Джудит сбросила за зиму двадцать фунтов, перенеся жуткий приступ пневмонии «на ногах». Она стала такой крохотной, что теперь ходила в одежде своей дочери-подростка – леггинсах и джинсах, коротких платьицах в облипку; в том, чего раньше никогда не носила. Ее вечно щебечущая натура, жившая по принципу «давай с этим разберемся», присмирела – глаза потускнели, всегда готовое улыбнуться лицо пошло морщинами. Она выглядела изможденной.

Она призналась, что не может спать. Я спросила, как дела у ее матери, гадая, не в этом ли причина.

– Хорошо пока что, – ответила она, пожав плечами.

За последние полгода Джудит дважды летала в Англию, чтобы побыть с недужной матерью. Но было и что-то еще, что-то такое, чего она, по ее словам, «не могла рассказать», – это было для нас необычно. Что бы это ни было, продолжалось оно уже не один месяц.

– Есть хочу – умираю, – объявила Джудит.

Я поднялась, зажгла свечу на столе и включила крохотную белую гирлянду, обвивавшую стену с деревом. А потом вытащила свои новые тарелки Vietri, расписанные ежиками и быками, и положила в каждую по щедрой порции поленты. Сверху добавила говядины, тушенной в красном вине, с грибами и горошком.

– За весну – которая вот-вот наступит, – сказала я с надеждой, поднимая бокал.

– Да, – подхватила Джудит, чуточку слишком радостно.

Ее глаза закрылись, когда она проглотила полную ложку рагу.

– Боже мой, – проговорила она, – я и забыла, как люблю еду.

Мы еще выпили, и разговор зашел о моей матери.

– Надеюсь, Стив прилетит на процедуру в мае. Я собираюсь жить в «Тилте».

Джудит только кивнула.

Наконец, я потребовала:

– Ладно, выкладывай. Что происходит?

Оказывается, Дэвид, который только что отметил свое шестидесятилетие, встретил какую-то женщину. Они переписывались по электронной почте после короткого знакомства в кофейне в Мексике, куда Дэвид поехал один, чтобы отпраздновать в ноябре свой день рождения.

– Ему кажется, что он ее любит, – сказала Джудит.

Если бы не боль на ее лице, моим первым побуждением было бы громко расхохотаться.

– Да как такое может быть? – изумилась я.

По словам Джудит, они познакомились в кантине, около часа разговаривали, а потом та женщина улетела домой, во Флориду. С тех пор они переписывались.

Он впервые выглядел дряхлым, неуверенно стоял на льду во дворе, хромал на замерзших лапах. На его задних лапах мышц почти не осталось, позвоночник превратился в перевернутую букву V.

Я ни в чем не была уверена, кроме того что ступаю на незнакомую территорию. Я понятия не имела, что произошло между двумя людьми, которые были вместе много лет, но интуитивным побуждением было принять сторону подруги, выставив Дэвида злодеем. Их брак казался таким идеальным.

– Что будешь делать?

Она покачала головой:

– Я сказала ему: поезжай к ней и решай.

Я кивнула. Дэвид уехал два дня назад.

– Дерьмо!

– Ей двадцать восемь лет, – тихо проговорила она. Вполовину моложе Джудит. Она прижала кулаки к глазам, всхлипывая, и Элвис встал, чтобы потянуться к ней носом и расцеловать в щеки. Я мягко оттащила его, гладя одной рукой, а второй обнимая Джудит.

Потом, так же быстро, она снова взяла себя в руки. Эта напряженная верхняя губа.

– И теперь?..

– Жду, – она пожала печами.

Мы сидели, прислушиваясь к догоравшему огню в печи. Я наклонилась поцеловать ее в щеку.

– Ублюдок! – бросила я в сердцах.

Она улыбнулась:

– Точно, ублюдок.

Когда Джудит уехала, я улеглась на диван с Элвисом и стала думать о том, как мы в прошлый раз повернули домой, не дойдя до лягушачьего пруда, потому что было слишком холодно. Даже комбинезон Элвиса не спасал. Он тихонько похрапывал, а я гладила редкий свалявшийся мех на его спине.

Мир казался призрачно истончившимся. Я затаила дыхание. Нельзя было знать наверняка, что грядет.

У Элвиса больше недели необъяснимо кровоточили десны. Я часто просыпалась по ночам и слышала, как он облизывается, снова и снова. По утрам на подстилке обнаруживалось розовое пятно. Придется отвезти его на прием к Лорен. На улице крупными хлопьями валил снег. Мир казался призрачно истончившимся. Я затаила дыхание. Нельзя было знать наверняка, что грядет.

Часть четвертая
Сезон изобилия

Глава 12
Любя Элвиса

Утро выдалось ясным и ярким, почти не по сезону теплым. Небольшой ветер потряхивал деревья во дворе. Я лежала щекой и подбородком на голубом флисовом комбинезоне Элвиса. Сон, если и приходил, был рваным. Ночью я слушала, как кричала сова на лугу, из открытого окна слышался шорох ее крыльев.

Позаботься о моем мальчике, думала я.

Джулия пошевелилась на диване в гостиной и сонно потерла глаза, когда я пошла варить кофе в кухню. Она ночевала у меня, чтобы я не оставалась одна.

– Ты спала? – спросила она.

В доме было так тихо. Пусто.

У меня было семнадцать месяцев, чтобы подготовиться к ощущению этого утра, к чувству, что внутри моей крохотной хижины слишком много пространства. И все же это чувство вломилось в меня тараном. Где то живое существо, которое следило за каждым моим движением на протяжении почти пятнадцати лет?

Завершение началось два дня назад, после полуночной поездки в клинику неотложной помощи, за которой последовала встреча с Лорен.

Лорен обняла меня на пороге клиники и наклонилась поцеловать в нос Элвиса.

– Привет, красавчик, – поздоровалась она.

Ультразвук показал новые опухоли, пронзившие стенку мочевого пузыря, из-за чего жидкость просачивалась в брюшную полость, причиняя Элвису боль. Через пару дней у него начали бы отказывать внутренние органы.

– После этого, – сказала Лорен, – все будет развиваться очень быстро.

Она отправила его домой с фентаниловым пластырем, у нас оставалось всего два дня, чтобы попрощаться.

Я боялась потерять Элвиса чуть ли не с того дня, как взяла его. Теперь конец пришел, и перемена была сейсмической. Дело было не в смерти, чьи шаги я слышала давно, как эхо в каньоне, – не ее я боялась, а полной перестройки своих дней и самой себя.

– Я не знаю, кто я такая, – сказала я Лорен, обнимая ее на прощанье, – без моего пса.

* * *

В Джеймстауне Элвис был своего рода знаменитостью. Люди видели его белую голову, высунутую из окна моей машины, всякий раз, когда я работала в «Мерке». После того как ему удалили опухоль на спине, Джоуи разрешал мне вносить Элвиса внутрь, пока я готовила и обслуживала столики. Мой пес сворачивался клубком рядом с кухней, приподнимаясь и дружелюбно приветствуя каждого входящего, виляя хвостом. Он любил людей. Как-то раз я обнаружила, что он создал очередь из машин снаружи «Мерка»: мой пес подпрыгивал, чтобы наградить поцелуем каждого водителя. Мы не раз маршировали вместе с казу-бэндом Джоуи на парадах Четвертого июля, а потом фотографировались со всеми жителями городка, стоя перед «Мерком» или в нижнем парке, у пожарной машины.

Дело было не в смерти, чьи шаги я слышала давно, как эхо в каньоне, – не ее я боялась, а полной перестройки своих дней и самой себя.

«А где Элвис?» – часто спрашивали люди. Он был двойником моих дней. Мой автоответчик говорил: «Вы позвонили Карен и Элвису». Моя мать присылала ему поздравительные открытки. Друзья знали, приглашая меня к себе, что я приду с Элвисом.

Я всегда говорила, что этот пес – лучшее из того, что есть во мне. Элвис любил людей естественно, так, как я никогда не умела. Он был моим послом доброй воли, моим сердцем; и вот теперь я должна была со всем этим распрощаться.

Всего неделю назад я смотрела в свете раннего утра, как Элвис бегает по следам во дворе, вынюхивая койота и лису. Он неловко пробирался между камнями, съезжая вбок на скользких поверхностях, его тело скользило там, где следовало ступать, спотыкалось там, где следовало прыгать. Он даже не представлял, что состарился. Его походка была скованной и зажатой; лапы не столько ступали по земле, сколько вцеплялись в нее. Но хотя его тело с наростами, проплешинами и тающими мышцами балансировало на краю дряхлости, его разум – тот самый любознательный, радостный разум хаски – никуда не делся. Элвис галопом мчался исследовать утро. Когда он возвращался, прыгая между соснами и все еще голыми осинами, им двигал чистый энтузиазм, словно он обнаружил самую удивительную вещь на свете. Хриплый и задыхающийся, выдыхающий свое курильщицкое, одышливое «хах», Элвис своей широкой ухмылкой говорил – какой нынче прекрасный день! Я впустила его в дом, но он был весь – радостное волнение: «Эй, весна настала – пойдем туда!» Он потрогал меня лапой, когда я села на диван, готовясь работать, и смотрел на меня этим своим взглядом «ты знаешь, чего я хочу», а потом пошел обратно к двери.

Раздраженная, я снова выпустила его, на сей раз без комбинезона – исследовать подтаивающий двор, новых весенних птиц, новые следы в грязи рядом с дровяной кучей. Он бродил туда-сюда, в дверь и из двери, пока я, наконец, не сдалась, и мы вместе пошли к ранчо Кушманов, огибая озеро в центре покатого пастбища, по краям которого выстроились сосны и ели, по двусторонней грунтовке, бегущей через него. Это был мой любимый вид на горе. На одном гребне стоял старый амбар и пастуший дом. Летом коровы шли на водопой через заросли бородача и дикого проса. Элвис труси́л передо мной, обегая вприпрыжку дальнюю оконечность озера, – белое пятнышко на горизонте. В воздухе пахло землей и плесенью. На мне была джинсовая юбка, флисовая куртка и потертая белая ковбойская шляпа. На гору пришла весна.

В тот день он умолял о прогулке – тот пес, которого я всегда знала, – но спустя неделю слабость и рвота заставили нас ехать в отделение неотложной помощи. И всё. Не было никакого постепенного заката, никакого мучительного многомесячного конца, в процессе которого я снова и снова задавалась бы вопросом: пришло время или нет? Я просто поняла. Сразу.

И у меня родился план.

Я выбрала субботу, через два дня после нашей встречи с Лорен, что давало мне еще один последний полный день с моим псом. Акупунктурист Элвиса и ветеринар, жившие напротив меня через Оверленд-роуд, предложили домашнюю эвтаназию. Я созвала друзей, назначив каждому свою роль в прощании с Элвисом.

Элвис провел неуютную ночь после нашей встречи с Лорен. Дыхание у него было затрудненным, и он не находил себе места. Я спала на его конце кровати, кладя руку ему то на спину, то на грудь. Утром он был настолько опьянен опиатами, что мне пришлось снести его по лестнице во двор, где он встал, шатаясь, потом присел пописать всего в двух шагах от того места, где я спустила его с рук; взгляд его был расфокусированным, отстраненным.

Я видела, что дело не в боли, а в лекарствах. Растерянный и встревоженный, Элвис боролся с морфиновым туманом. Не успела я помочь ему подняться обратно в дом, как он попытался сам взойти по ступенькам и опрокинулся, приземлившись с глухим басовитым стоном.

– Держись, миленький, – сказала я, подхватывая его, как новорожденного теленка, и неся вверх по лестнице.

В доме я сняла пластырь. Уход в фентаниловый туман – это был не тот конец, которого я хотела для своей собаки. Наши совместные дни были сотворены из энергии и чистой радости Элвиса. Пусть такой будет и его смерть.

Лизе я позвонила первой. Сможет она приехать сегодня, а не завтра? Следующие звонки были друзьям, которые переиграли свои расписания и отменили занятия и клиентов.

Отложив телефон, я подошла к центру хижины. Моя жизнь опиралась на тысячу крохотных ритуалов – зажигание свечей, трапезы, медитация, составление молитв на бумаге, которые я сжигала в печи, или на молитвенных флагах, которые вывешивала снаружи дома. Я приветствовала времена года и просила о переменах. Я праздновала союзы, рождения и выживание. И вот, впервые, мне предстояло праздновать смерть.

У меня не было четкого представления о том, что случится с духом Элвиса после его смерти, но я понимала: мой долг – обратиться с определенными просьбами от его имени. Я всегда чувствовала, что дать Элвису достойную жизнь отчасти будет означать – дать ему достойную смерть.

Я позволила своему голосу наполнить дом.

– Сегодня – тот самый день, – сказала я, – да будет он добрым.

В этот момент не было на свете силы, способной отказать мне.

Потом я пошла в спальню и легла рядом с Элвисом. Он слабо поцеловал меня, и я начала плакать.

– Пора, приятель, – объясняла я. – Твое тело больше не справляется. – Я почесала его за ушами, провела ладонями по спине. – Я буду все время здесь, с тобой.

Слова посыпались сами. Он был моим лучшим другом, моим мальчиком, говорила я. Он всегда будет со мной. Элвис спокойно смотрел на меня и продолжал лизаться. Я свернулась рядом с ним, слушая, как он дышит, положив ладонь ему на грудь возле сердца. Мы лежали так долго.

Через некоторое время я встала и начала сдвигать мебель, чтобы освободить пространство в гостиной, и все смогли сесть на пол с Элвисом. Кэтлин приехала первой, чуть ли не на два часа раньше назначенного времени. Облегчение. Я не слишком хорошо была с ней знакома, зато точно знала, что она любит собак. Ее тихое присутствие фокусировало меня; я спокойно делала то, что нужно было сделать, пока она безмолвно сидела с Элвисом.

Моя жизнь опиралась на тысячу крохотных ритуалов – зажигание свечей, трапезы, медитация. Я праздновала союзы, рождения и выживание. И вот, впервые, мне предстояло праздновать смерть.

Я включила спокойную музыку, потом приготовила для Элвиса запеченную курицу и картофельное пюре. К этому моменту я уже не пыталась скрыть рыдания.

Один за другим приезжали друзья. Джудит привезла колокольчики, Рэйнбоу – книгу стихов. Джоди, с которой я дружила тридцать лет, – мичиганский можжевельник для благословения перед его уходом.

Неожиданно приехала Карен Зи. Пару лет назад мы серьезно поссорились, после того как я была одной из трех человек, работавших на строительстве пристройки к ее крохотному домику на Уорд-стрит. Доведение дел до конца не было сильной стороной Карен, и она слишком часто затрудняла процесс и для своей племянницы Рейчел, и для меня. Мы обе отдали этой стройке по целому месяцу лета, сами вызвались помочь Карен – которая сидела на более чем скудном бюджете, пытаясь бежать против течения рефинансирования, – и сэкономить ей деньги. Мы залили фундамент, покрасили новые стены и покрыли дом черепицей, уложившись в жесткий дедлайн. Однажды после того, как из-за Карен дело в очередной раз встало, я сорвалась, и у меня случилось то, что можно назвать только истерикой. Карен выгнала меня вон.

Мы кое-как залатали самые пострадавшие части своих раненых чувств, но больше не гуляли вместе с собаками и не ходили пить пиво. И все же я пару недель назад обмолвилась ей в «Мерке», что, возможно, ей вскоре придется приехать повидаться с Элвисом. Карен всегда была его защитницей. Мне пришло в голову, когда она подъезжала, что – да, конечно, ей следовало быть здесь.

Элвис приковылял в гостиную, чтобы поздороваться с Карен, и устроился на своей подстилке, все заняли свои места на полу вокруг него. Я попыталась в последний раз предложить ему курицу и пюре из своих рук. Он принюхался и отвернулся. Действие фентанила прекратилось – он уже не был захмелевшим и сбитым с толку, – но его внимание фокусировалось на периферии комнаты. Его глаза были темны, взор отстранен.

Пока мы ждали Лизу, Джудит спела «Ты мой солнечный свет» – песню, которую я пела Элвису сотни раз, когда мы с ним вместе ехали по шоссе. В свою очередь, каждый из присутствующих рассказал какую-нибудь историю об Элвисе. Рэйнбоу извинилась за то, что не выбрала стихотворение заранее.