Текст книги "Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить"

После нескольких лет, на протяжении которых мне приходилось выслеживать его, когда он сбегал из огороженного двора, или брать на поводок всякий раз, как мы выходили наружу, я испытывала облегчение оттого, что больше не обязана постоянно оглядываться по сторонам, гадая, куда запропастился мой пес. И Элвис тоже радовался своей новой свободе. Может быть, теперь для него наступил период зрелости, думала я о своем восьмилетнем псе. Или, может быть, как и мне, ему просто необходимо было пространство, чтобы перестать убегать.

* * *

Всего через пару недель после переезда я проснулась от лязга пустых консервных банок по земле, торопливо набросила сарафан и устремилась наружу, оставив Элвиса спать на подстилке. Низкие тучи окутывали вершину горы, и от долгих многодневных дождей индейский рис вымахал необычно высоким. Лето не баловало теплом. На дворе не было никого – только туман и влажный запах земли. Я подобрала мусор, раскиданный по двору, и как раз складывала его обратно в бак, для которого бойфренд хозяйки обещал построить загородку, когда увидела широкую полосу примятой травы, уходившую в туман. Высмотрев открытый мусорный пакет позади сарая, на полпути между мной и дорогой, я пошла было забрать его, но услышала безошибочное шурш-шурш-шурш: что-то двигалось вдоль бермы[30]30
  Здесь, видимо, имеется в виду горизонтальный уступ ниже участка.


[Закрыть].

– Привет, медведь, – тихонько проговорила я. Потом взяла мешок и стала подбирать мусор, не переставая разговаривать с мишкой. Когда я выпрямилась, невидимое в тумане млекопитающее дважды резко выдохнуло через пасть. Предостережение. Зверь был ближе, чем я думала. Трава снова зашуршала, и не успела я подумать, что медведь, возможно, идет ко мне, как услышала гулкий галоп по дороге, возвращавшийся в утренний туман.

* * *

Когда со мной связались из библиотеки колледжа, чтобы узнать, нужна ли мне по-прежнему книга Терри Темпест Уильямс «Убежище», я торжествовала: одна из моих книг все-таки выжила! Как и каждый любитель-книгочей, я могла бы взять любую книгу из своей библиотеки и рассказать историю не только о том, где я была, но и с кем была, когда впервые прочла ее. Книги хранят нашу историю. Когда я читала «Убежище» – мемуары, где изложена хроника ракового заболевания матери Уильямс параллельно с рассказом о разливе Большого Соленого озера и в которой прославляются узы между женщинами и природой, матерями и дочерями, я была так растрогана, что позвонила своей матери. Мы отдалились друг от друга с тех пор, как я уехала из дома, наши отношения были липким сочетанием нереалистичных ожиданий и удручающих разочарований. Мне нужна была мать целеустремленная и открыто гордая – моей матери нужна была дочь, которая не требовала бы от нее столь многого. Вдохновленная эмоциональной интуицией Уильямс, я взяла в руки телефон.

– Все остальное не имеет значения, – сказала я матери. – Ты – моя мать, и я люблю тебя.

Всего через пару месяцев после звонка из библиотеки Уильямс приехала в Боулдер, чтобы принять премию Уоллеса Стегнера в Колорадском университете. Было начало осени. Гора пахла древесным дымом, и летние травы полегли под первым морозцем. У кормушек – возвращение зимних птиц: вьюрков и синиц.

– Ты должна поехать, – сказала Карен Зи. – Ты должна рассказать ей, что с тобой случилось.

Это знак, сказала она – женщина, которая никогда подобных вещей не говорила.

– Да какое ей до этого дело, – отмахнулась я, напуская на себя безразличие.

Как и каждый любитель-книгочей, я могла бы взять любую книгу из своей библиотеки и рассказать историю не только о том, где я была, но и с кем была, когда впервые прочла ее. Книги хранят нашу историю.

Теперь я знаю, что стоицизм – это поза, чьим хребтом является страх; но в то время меня преследовало ощущение, что я каким-то образом заслужила именно то, что получила. Перед Карен я делала вид, что воскресение книги Уильямс и появление ее самой в наших краях – простое совпадение, одновременно надеясь, что происходит какое-то непонятное волшебство. Я всегда старалась верить в таинственный мистический мир, несмотря на ослиное ляганье, которым он мне исправно отвечал. Я не знала, что может сказать мне Уильямс, но понимала, что рассказать ей мою историю – важно.

«Память, – писала она в своих мемуарах, – единственный путь домой».

Университетский актовый зал был забит под завязку. Это был один из тех самых чудесных осенних вечеров на Передовом хребте: голубые небеса, темнеющие в сумерках, которым пока не требуется зимняя шубка. Мне и прежде случалось видеть выступления Уильямс, но на сей раз она говорила несколько неуверенно: только что вернулась из Руанды.

– Я все еще одной ногой в той стране. У меня все еще нет слов для того, что я видела.

Переживания тьмы и ужаса вынудили ее принять новый взгляд, говорила она. Важно было «быть свидетелем, исследовать подбрюшье».

Мне вспомнилось стихотворение Лоуренса: «Готов ли ты кануть… в забвение?»

– Таким образом, – говорила Уильямс, – эта пробоина в наших сердцах становится отверстием…

После выступления я простояла почти час, пока Уильямс тепло разговаривала с каждым из людей в очереди. Когда настал мой черед, я поблагодарила ее и протянула книгу, а потом рассказала, как она оказалась одной из жалкой горстки моих вещей, переживших пожар. К моему стыду, голос у меня дрогнул.

Она кивнула.

– Вы мужественная, – сказала она, глядя мне в глаза.

Я помотала головой:

– Нет.

Это не имело отношения к крепости характера. Просто продолжаешь жить. У меня был выбор: переставлять ноги шаг за шагом – или умереть. Лишь раз у меня мелькнула мысль о том, чтобы со всем покончить, а потом я подумала об Элвисе – кто будет заботиться о собаке, которая доставляет столько хлопот?

Я не могла заставить себя раскрыть книгу, пока не вернулась домой. А сделав это, прочла: «Вам, Карен: да будут трансформация и возрождение. С любовью, ТТУ». В последующие месяцы, когда вокруг сгущалась тьма, эти слова были для меня лучиком света: обновление возможно.

Глава 5
Зима

Летом на горе дышалось легко: температура на 8500 футах редко поднималась выше тридцати, а мир был зелен и чудесен. Осины трепетали на ветру, колибри, носившиеся по лужайкам, с ума сходили по диким цветам. Утро занималось ясное в голубом просторе, но к полудню небо чернело, и грохотал гром, град рикошетил от высоких трав во дворе и отскакивал от неровной, вымощенной песчаниковым кирпичом дорожки. Но лето длилось всего около пятнадцати недель. Остальное время гора принадлежала зиме, наступающей на пятки осени, и весне с обещанием снега.

Мне не следовало удивляться тому, что в домик на Высоком озере зима пришла рано и гора преобразилась за одну ночь. Я весь сентябрь наблюдала, как бурели летние травы вдоль бермы, где скелеты солянки вымахали ростом с ребенка и купы осин, окружавших хижину, одна за другой вспыхивали золотым огнем, – и то, и другое скрывало дом от чужих глаз. Теперь же, в середине октября, когда оголенные ветви тянулись к набрякшему тучами небу, а травы лежали, придавленные двумя футами снега, моя хижина вдруг стала видима с дороги. Без камуфляжа, который дарило лето, я чувствовала себя голой.

Сугробы похоронили террасу и образовали высокие стены на изгороди; от лестницы во двор остались одни вмятины в снегу. Я даже не перенесла в дом дровяной ящик из сарайчика подле собачьего вольера, и мои дрова оказались засыпаны снегом. Один корд[31]31
  Полный корд, или просто корд, – это стек дров шириной 4 фута (1,2 м), высотой 4 фута (1,2 м) и длиной 8 футов (2,4 м). Общий объем составляет 128 кубических футов (3,5 м³).


[Закрыть] сосновых поленьев лежал, аккуратно сложенный рядами, в дровнике у сарая, но основная часть моего лучшего дровяного запаса – два полных корда неровно нарубленных дубовых железнодорожных шпал – была свалена в кучу размерами 12×6 футов[32]32
  Приблизительно 3,6×1,8 м.


[Закрыть] во дворе и теперь пряталась под брезентом. Перед снежной бурей ее высота в самой высокой точке составляла пять футов, но теперь она выросла – целая гора, и склоны сливались с бермой, у которой я встретила медведя.

Зима была другой страной.

От нижней части террасы я торопливо прокопала тропинки к обеим кучам дров, прорезав маршрут строго влево, к сосновым дровам, а потом – пройдя по своим следам назад, чтобы получилась вилка, вторая половина которой отклонялась к дровам дубовым. Проделав эту работу, заполнила ящик, доставшийся мне на память о почтальонской должности (я развозила в нем почту). В основном сосновыми чурбачками и в меньшем объеме – дубовыми полешками, которые выкопала с одного края кучи. Только теперь я начинала понимать, сколько работы создала сама для себя, оставив дрова под открытым небом, но никакого иного места для них не было, да и в любом случае сейчас я уже ничего сделать не могла. Придется откапывать по частям всю зиму.

Я слишком скоро выяснила, что берма не давала никакой защиты – зря я так думала, – зато из нее получился превосходный трамплин для зимнего ветра. К январю груда дубовых дров сменила облик и стала частью ландшафта, исчезнув под сугробами и коркой наста, настолько толстой, что дважды в неделю мне приходилось повторять одно и то же упражнение, пробивая наст и отбрасывая в сторону лопатой снег, чтобы приподнять брезент и достать новую порцию дров. Это было все равно что убирать снег с подножия горы, бросая его кверху. Я неизбежно оказывалась на вершине кучи, выуживая смерзшиеся чурбаки из ямы, прокопанной в снегу; это немного напоминало подледный лов. Мне потребовалась пара зим, чтобы сообразить, что я могу уменьшить количество труда, используя большие, накладывавшиеся друг на друга куски брезента и отмечая края дровяной кучи зелеными вешками.

Элвис перескакивал через прокопанные мною в снегу тропки, теперь уже по колено глубиной, и бурил ходы в их стенках, бешено виляя хвостом. Выражение его морды можно было описать только как широкую ухмылку; он пыхтел, подскакивал и зарывался в снег головой по самые уши, вынюхивая мышей. Его следы описывали по двору зигзаги и круги; он вел себя как энергичный лыжник на свежей пороше. Я хохотала в голос. На всем свете не найти счастливей существа, чем хаски в снегу.

Я бросала взгляд через двор, чьи края обрели сглаженные очертания фигуристых женских тел. Дымок плыл из печной трубы. В воздухе висела зимняя тишина. Наконец-то мир и покой.

Поначалу мне казалось уместным начинать зиму в этом состоянии ума, принимать тихие дни и долгие ночи и восстанавливаться, паря в их объятиях. Как герой стихотворения Уоллеса Стивенса «Снежный человек», я воспитывала там, на горе, «сознание зимы». Я покорялась этому времени года, училась любить присутствие в пустоте, «ничто, которое есть». Изоляция была моим спасением: здесь были только я и ландшафт.

Но зима – клинок обоюдоострый. Жизнь в такой навязанной изоляции требовала тонкого баланса, такого, до которого мне было, как до луны. То, что я считала пустотой, было просто отсутствием. Я бежала от, а не к.

Моя повседневная жизнь была противоположностью этому «ничто». Я жонглировала работами – поварской, преподавательской и фрилансерской – и загружала свободное время бытовыми задачами: наполнить дровяной ящик, нарубить растопки, закопать золу, подкармливать пламя, кидать лопатой снег, выгуливать и кормить собаку, готовить.

Писать я избегала. Прошли целые месяцы после пожара, а в моем дневнике не появилось и строки. Я не могла справиться даже с простыми заметками о прошедшем дне; даже это было для меня слишком сильной гравитацией. Вместо сочинительства я старалась себя занять. Я просто хотела оставить как можно больше миль между собой и предыдущей весной.

Слишком многое уже случилось и еще только собиралось случиться – и всякий раз шок оказывался таким же, как лавина в солнечный день: одновременный грохот и столкновение; снег, маячащий на горизонте.

* * *

Я не виделась со своей учительницей Лючией Берлин три года, а потом мне сообщили, что она мирно отошла во сне в свой шестьдесят восьмой день рождения, в ноябре, с книгой в руках. Хоть я и знала, что она больна раком, это известие словно выбило воздух из моего тела. Слишком рано. Это был конец, который казался в некоторых отношениях слишком благодушным для Лючии – женщины, чья жизнь была похожа на прекрасный шумный скандал. Однако в нем был привкус тихого достоинства, который доставил бы ей безмерное удовольствие.

Мы отдалились друг от друга с тех пор, как она уехала из Боулдера в Калифорнию, когда я была занята написанием докторской диссертации; я одна виновата в этом отдалении. Я хотела, чтобы Лючия обожала меня, осыпала меня безмерными похвалами, как других студентов. Но она была сурова ко мне и моей работе, и я никак не могла понять, почему. Так что я оставила между нами дистанцию, убеждая себя, что наша близость в Боулдере – все эти часы, когда мы упивались сигаретным дымом и сплетнями, зваными ужинами и обедами, – была чистой иллюзией, сплошь дым и зеркала, что ее великодушие было слишком прекрасно, чтобы быть настоящим. Узнав об обстоятельствах ее смерти, вплоть до которой она жила в перестроенном гараже у сына, прочтя, как она описывала свое радиологическое лечение – «словно кости перемалывают в пыль», – я завыла. О, Лючия!

На всем свете не найти счастливей существа, чем хаски в снегу.

Внезапно я подумала о прекрасной вазе Манзони, принадлежавшей Лючии. Я давно восхищалась такой же, когда работала в магазине кухонных принадлежностей в Боулдере, учась на бакалавра, но та ваза была абсурдно дорогой – мне не по карману. У Лючии была такая же, только поменьше; она, наполненная фруктами, стояла на кухонном столе. Ее крохотная съемная квартирка была полна красноречивыми творениями красоты – пресиозо[33]33
  Рrecioso (исп.) – дорогой, драгоценный, прекрасный, дивный.


[Закрыть], – несмотря на то что хозяйка едва сводила конца с концами. Лючия рассказывала мне историю о том, как заказала эту вазу по каталогу, чтобы отпраздновать начало своей новой работы в университете. Только после того, как заказ прибыл, она осознала свою ошибку: ваза, за которую она заплатила столько денег, оказалась наименьшего из трех доступных размеров.

– Я полагала, что за эту цену получаю самую большую, – говорила Лючия со смехом, помахивая рукой в воздухе над вазой. – Ну, раз так, подумала я, буду пользоваться ею каждый день.

Проводя пальцами по гладким красным, золотым и голубым переливам, я поддразнивала:

– А можно, когда ты умрешь, я ее возьму себе?

Она вручила ее мне прямо перед тем, как я уехала из Боулдера на Средний Запад, в докторантуру, вместе с запиской: «Для твоих званых вечеров в Висконсине, милая. С любовью, Л.». В последний раз я видела эту вазу, наполненную лимонами, когда уезжала в марте из своего сгоревшего дома.

На вечере памяти Лючии моя подруга Элизабет, тоже ее бывшая ученица, которая специально прилетела из Рима, вручила мне книгу из ее библиотеки. Чехов. Ее любимый писатель. Лючия часто называла его рассказы «совершенными, неприкрашенными, правдивыми». А я их ненавидела. Страсти в них кипели как бы под землей, а тонкость нюансов была не тем искусством, к которому я стремилась. Беря ее в руки, я так и слышала, как Лючия посмеивается.

Внутрь Элизабет вложила фото – мы втроем за завтраком; у каждой рыжие волосы собственного, отличного от двух других оттенка. Другая жизнь.

Пресиозо.

* * *

Чем суровее становилась зима, тем гуще была моя скорбь. Но она была безмолвной и однообразной. Я ретировалась в свою хижину, опуская по ночам молитвенные покрывала, притороченные над окнами вместо занавесок. С друзьями виделась мало. Поддерживала огонь, смотрела фильмы, выгуливала Элвиса и готовила рагу и каччьяторе[34]34
  Итальянский соус по-охотничьи.


[Закрыть] в большой эмалированной чугунной гусятнице, съедая искусно приготовленные блюда в одиночестве при свечах. К праздникам я уже избегала всех, выдумывая отговорки. В декабре Келли, которая вместе со своей собакой Маасаи пару раз ходила со мной и Элвисом в походы, предложила жить вместе с ней в номере отеля, если я приеду в Денвер за неделю до Рождества, чтобы отпраздновать ее день рождения, но я от нее отделалась. Я хотела исчезнуть в хрустальном воздухе.

В канун Рождества падал снег, пухлые хлопья заполнили небо. Я повесила гирлянду из белых лампочек на осинах, стоявших подальше от террасы, а внутри дома еще одну – на древесный ствол у южной стены. На следующее утро небо было голубым до болезненности, и снежные сугробы сверкали на солнце. Я слушала «Реквием» Моцарта и готовила блинчики с лимонным суфле и колбаски с кленовым сиропом. Ритуал приготовления пищи был моим способом отмечать праздники.

Заезжала Карен Зи со своей собакой Сэнди, золотистым ретривером лет двенадцати или четырнадцати, которую она спасла через шесть месяцев после смерти Софии, поскольку ей сказали, что возраст и состояние собаки делают ее непригодной к передаче новым хозяевам. Это было почти четыре года назад. Сэнди последовала за мной в кухню, как всегда, горя желанием посмотреть, не упало ли чего вкусненького на пол. Вела она себя совсем не как старая собака. Карен привезла новую жевательную игрушку для Элвиса – осьминога с семью пищалками. Элвис тряс его и скакал по комнате, вздернув голову, точно цирковая лошадь, красуясь. Мы с Карен погуляли по тихим дорогам, кружащим по горе, вместе с собаками, и свежий снег хрустел под нашими сапогами, и аромат сосен носился в воздухе. Вернувшись в хижину, согрелись маленькой порцией хорошего бурбона, влив его в кофе, потом Карен посадила Сэнди в машину и поехала на работу. Вечером мы с Элвисом пировали хорошенько прочесноченными запеченными ребрышками, картофельным пюре и соусом борделез, на который я потратила целый час и двадцатидолларовую бутылку каберне. Ветер нес свежий снег через лужайку, обнажая верхушки иссохшей летней травы.

Я слушала «Реквием» Моцарта и готовила блинчики с лимонным суфле и колбаски с кленовым сиропом. Ритуал приготовления пищи был моим способом отмечать праздники.

На следующий день я проснулась под новость о цунами в Индийском океане и отправила сообщение Келли, которая к тому времени уже ровно два дня была в Шри-Ланке, наслаждаясь своим неофициальным медовым месяцем в хижине на пляже. Я уверена, что с ней «все в порядке», писала я, мол, «просто проверяю». Пусть все будет хорошо, и подпись – с любовью.

Два дня спустя, когда я развернула газету в первом свете холодного утра, а Элвис обходил дозором округу, Келли оказалась на первой странице.

Тот же звук, который исторгало мое тело, когда я увидела пожар, когда я услышала о Лючии, поднялся из моего нутра и теперь. Воя, спотыкаясь, я вернулась в хижину.

Невозможно. Келли, у которой были буйные вьющиеся волосы, которая говорила вещи типа «ага – я хорошенько напинала ему по заднице»… Она в одиночку путешествовала от Азии до Южной Америки и во время учебы в университете работала косметологом. В свои тридцать пять она была близка к тому, чтобы получить степень в Колорадском университете, где много лет назад начала учиться как моя студентка в общественном колледже. Только цунами и могло это сделать, думала я.

Разве не только что мы с ней виделись? Она стригла меня, и мы разговаривали о ее «официальной» свадьбе в Париже в будущем году. Она познакомилась с Нассиром в Гватемале, и через год встреч в таких местах, как Мадагаскар и Южная Америка, они тайно поженились прошлым летом в родной деревне Нассира в Афганистане. Об этом не знал никто, кроме пары близких друзей.

– Ты едешь в Париж, – говорила она не терпящим возражений тоном. – С Элвисом все будет в порядке.

Она знала, что я неохотно оставляю своего пса с тех самых пор, как у него развилась чуть не ставшая фатальной аутоиммунная болезнь через две недели после моего возвращения из Висконсина, где я провела месяц; уход за ним стоил кучи денег и нервов: я винила стресс, вызванный моим отсутствием, в этом зеркальном переключении его иммунной системы.

Шок от гибели Келли завис, застыл, точно мертвое тело подо льдом. Неделями меня преследовали картины ее конца: как Нассир перетаскивал ее тело с места на место в хаосе, последовавшем за катастрофой, пытаясь найти помощь и как-то сообщить ее семье. Как ее нашли – держащей за руку маленького ребенка.

Я мрачно встретила Новый год, вызывающе буркнув «скатертью дорога» своему сороковому году и показав ему вслед средний палец, скармливая Элвису кусочки запеченной на гриле баранины с розмарином и залпом глотая кроваво-красный шираз. Я записала все, что поклялась оставить позади, – утраты, отчаяние, пугающую веру в тщетность всего, свой чертов трудоголизм – и бросила список в печь. Я начну с самого начала, будь оно все проклято. Я все оставлю позади.

Но когда я вступила в самую темную часть года, зима вгрызлась в мою кожу – в обветренную шершавость моих ладоней, губ и носа, настолько растрескавшегося, что я просыпалась по ночам из-за того, что больно было дышать. Меня постоянно мучила жажда. Казалось, я пью и не могу напиться вдоволь. Воздух в хижине трещал вместе с постоянно горевшим огнем; все, чего я касалась, било в ответ статическими разрядами. Форма для запекания, полная воды, которую я ставила на плиту, уже через час была совершенно сухой. Я включала горячий душ, широко открыв дверь ванной, и направляла работающий фен внутрь хижины, чтобы вернуть ей часть влаги, высосанной жаром печки.

Домик стонал от ветра. Тот бился в стены, как приливная волна, иногда широко распахивая переднюю дверь посреди ночи, выгоняя меня из сна и выбрасывая на горькие берега бессонницы. Эти ночи были рваными. Сосны снаружи едва ли не крутились вокруг оси, ломались сучья, а я внутри спала, накрыв голову подушкой, чтобы заглушить мощный гул, похожий на шум движущегося поезда. Не раз и не два я просыпалась от тонких иголочек снега на лице, надутого сквозь щели в стене над кроватью арктически холодным воздухом. По утрам мое дыхание висело в хижине белыми облачками, потому что я не могла заставить себя спать с огнем, горящим в доме. Я жила на краю мира.

Я мрачно встретила Новый год, вызывающе буркнув «скатертью дорога» своему сороковому году и показав ему вслед средний палец.

Я стала просыпаться по ночам, потому что мое сердце заходилось от потрясения какого-то тут же забытого сна, а потом лежала, повисая между ужасом и паникой, и глухое буханье в груди гремело все темные предрассветные часы напролет. Иногда этот бит отстукивал быстрые 2/2[35]35
  Двухдольный размер в музыке в быстрых темпах.


[Закрыть], и я пыталась замедлить дыхание; в другие моменты это было земляное «бум», от которого сотрясалась грудь. Воображаемые призраки шествовали в моем сознании по ландшафтам катастроф, и я опасалась, что что-то не так с моим сердцем.

Потом мне вручили документы по судебному иску в связи со сгоревшим домом – на той же неделе в конце января, когда моя мать перенесла обширный инсульт, вызванный гигантской аневризмой в мозгу. Жизнь уложила меня на лопатки.

Лежа на своей больничной койке в палате интенсивной терапии, мать казалась застрявшей между двумя мирами. Все в ней было нерешительным. Тело, которое я знала, с его тонкими щиколотками и запястьями, с его безбедрой талией – это тело присутствовало, но другая, более глубоко спрятанная часть сопротивлялась. Та ее часть, которая не хотела иметь ничего общего с кислородными подушками и трубками, поставлявшими морфин и средства, разжижавшие кровь; та часть, которая никогда не хотела иметь ничего общего с этой жизнью. Это было привидение из моего детства.

Едва увидев ее, я поняла, что жить она не хочет. Не новость – этому нежеланию был уже не один год. Жизнь стала для нее огромным разочарованием, чем-то таким, что следовало скорее терпеть, чем принимать. Мама слишком часто боролась просто за выживание, и это истощило ее. Я взяла ее за руку, пытаясь передать ей часть своей силы и решимости. Несмотря ни на что, у меня еще оставалась в запасе воля.

– Все будет хорошо, – проговорила я, но ее бледно-голубые глаза были где-то далеко. Аневризма размером с грецкий орех пульсировала в центре ее мозга. Она ударила по глазному нерву и направила один глаз вниз. Мама попыталась что-то сказать, но потом прикрыла глаза, плотно сжав губы.

– Что? – спросила я. Она слабо покачала головой из стороны в сторону.

В тот день я вместе с сестрой Нэнси проехала добрых две сотни миль. Небо плевалось серым снегом, пока мы мчались к Колорадо-Спрингс, где жила наша мать, – и только там узнали, что ее доставили в неврологическое отделение в Денвере. Чтобы отыскать ее, ушло несколько часов. А потом нам сказали, что аневризма по-прежнему может прорваться, что у нее может быть еще один инсульт. Если мать выживет, придется оперировать аневризму, и ей понадобится обширная реабилитация с восстановлением навыков равновесия и подвижности, а также помощь в послеоперационном уходе. Это означало, что ей придется переехать поближе к Нэнси, Крису и мне – все мы жили в Боулдер-Сити. Матери было всего шестьдесят три года.

Мой младший брат Стив прилетел из Солт-Лейк-Сити и присоединился к нам в больнице, где мы совершенно внезапно оказались снова вброшенными в горнило семейных уз. Мы с братьями и сестрой не были близки. За эти годы мы не раз пытались создавать союзы, изгонять ядовитую тень нашего детства, но нахождение рядом выявляло в нас худшее. Особенно это было верно в наших с Крисом отношениях – непрекращающемся матче взаимных обид. Я взбеленилась из-за того, что ему потребовался целый месяц, чтобы позвонить мне и спросить, как дела, после того как сгорел дотла мой дом, а он давно составлял длинный реестр прегрешений, связанных с моей бычьей натурой. И все же я не могла найти причины ярости, которую Крис ко мне питал. Он говорил, что я нетерпима и воинственна. Конечно, я такой и была – этакое контрзаклинание против заклятия, наложенного на меня в детстве, моя реакция на постулат о том, что я должна повиноваться, а не возглавлять. Когда мы вчетвером собрались в комнате ожидания при реанимации, братья склонились друг к другу головами, как два генеральных директора, и стали формулировать план, оставив нас с сестрой стоять под дверью комнаты совещаний. В то время как Нэнси неуверенно жалась на периферии, я бросилась в бой.

– А как же это? А что с тем? – раз за разом спрашивала я. В мгновение ока обсуждение плана действий разгорелось в настоящую войну. Честно говоря, чтобы решить, как наилучшим образом помочь нашей матери, легче было бы свести четырех незнакомцев.

Едва увидев ее, я поняла, что жить она не хочет. Жизнь стала для нее огромным разочарованием, чем-то таким, что следовало скорее терпеть, чем принимать.

Почти целый месяц той темной поздней зимы я по три-четыре раза в неделю, беря с собой Элвиса, ездила в Денвер – дорога занимала три часа, – чтобы сидеть с матерью. К тому времени как ее выписали и перевели в реабилитационный центр в Боулдере, где ей предстояло заново учиться стоять и ходить, было ясно, что маме, которая больше не могла ни работать, ни водить машину, придется жить на пособие по инвалидности. Крис неохотно разделил со мной главные обязанности: я брала на себя медицинский уход за матерью, в то время как он решал финансовые вопросы.

В те месяцы все давалось через силу: я ссорилась с Крисом, с соцобеспечением, с врачами – по вопросам ухода и продолжительности пребывания в больницах, со страховой компанией – из-за сгоревшего дома.

Для людей из «Мерка» я была женщиной, на которую подали в суд. Одни качали головой и смотрели искоса, другие нехарактерно для себя держали рот на замке.

– Да, я что-то слышал об этом, – прежде чем перевести тему, кивал Джо-Джо, у которого всегда было свое мнение почти по всем остальным вопросам. Разговаривать о подобных вещах считалось невежливым, хотя я знала этот городок достаточно хорошо, чтобы понимать, что шепотки рикошетят во все стороны по маленькой долине над Джим-Крик.

Как ни абсурдно, страховая компания утверждала: я виновата в том, что оставила горящий огонь в защищенной дровяной печи в хижине, отапливаемой исключительно этой самой печью, в холодный день, когда без отопления могли замерзнуть водопроводные трубы. Сверх всего, что уже было на моей и без того полной тарелке, добавились поиски адвоката. Самый дешевый поверенный стоил вдесятеро больше того, что я могла себе позволить, и никто не хотел браться за мое дело за красивые глаза.

– Мой вам совет, – сказал один юрист, – заплатите им.

Не имеет значения, кто прав, добавил он, имеет значение, у кого есть деньги.

– Вас, несомненно, нагибают, – пояснил он, – но страховая компания просто делает свою работу. У них такой порядок – подавать иски на суброгацию, чтобы попытаться возместить свои выплаты.

– Но я же не сделала ничего противозаконного, – объясняла я.

– Не имеет значения, – отрубил он.

Я отключилась и швырнула телефон на диван – со всей силы. Элвис поднял с пола голову. Я права, черт побери! Этот иск никак не может быть удовлетворен, потому что – Я. Была. Права. Я не сдавалась, позвонив еще десятку юристов, прежде чем нашла одну женщину-адвоката, которая вначале сказала «нет», а потом перезвонила мне. Она хотела помочь, но не могла себе позволить взять мое дело совсем без оплаты. Я сказала ей, что смогу наскрести около тысячи долларов. Мы заключили договор: я буду работать над собственным делом, искать информацию и помогать ей, чтобы сократить ее расходы.

Она посоветовала подать встречный иск: «Надавить на страховую компанию». Может быть, они от всего откажутся, а может быть, я смогу возместить часть своих потерь, сказала она, а потом упомянула сумму, которая закрыла бы мой текущий долг.

Какое-то – недолгое – время я была полна хуцпы[36]36
  Термин, означающий удивительное нахальство, наглость высшей степени.


[Закрыть], этакая Эрин Брокович – никто меня не запугает. Я пылала надеждой. Я практически слышала этот саундтрек, раздувающийся к спасительному финалу, несмотря на то что, когда все было сказано и сделано, моя наивность звезданула мне точно между глаз. Я понятия не имела о том, как работает юридическая система, и, к несчастью для меня, не знала этого и адвокат, которая пришла мне на помощь.

Но все это предстояло в будущем; дело решилось только через год. А пока в худшую часть зимы я стала все чаще и чаще просыпаться под грохот собственного сердца, теперь подкрепленный наступлением озноба. Мое тело казалось электрическим, звенящим, когда я натягивала стеганое одеяло до ушей и подтыкала вокруг ступней, сворачиваясь тугим калачиком, но не могла остановить волны, простреливавшие вверх-вниз мои конечности. Дыши, велела я себе. Я начинала скулить. Элвис поднимал голову, а потом подходил к краю постели, чтобы выяснить, что случилось. Я приподнимала одело, и он забирался под него. Необычный для него поступок – пусть даже это длилось всего десять минут, после чего он снова спрыгивал вниз: ему было слишком жарко.

Борясь с приступом паники, я сдвигала подушку ближе к подножию постели и проползала сквозь одеяла к Элвису, перебросив руку через край матраса и просунув ладонь ему под грудь. Снова подтянув вокруг себя стеганое одеяло, начинала дышать в такт с ним. Он стал моим якорем, канатом, который удерживал меня на привязи к земле.