Текст книги "Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить"

В тот вечер я ушла со своей смены в «Мерке», проводила глазами зеленый автомобиль Дивизиона с загруженным в него телом медведя, а дома печально подняла бокал вина к звездам, наблюдая, как Большой ковш сползает за горизонт.

Живя в хижине сезон за сезоном, я привыкла разговаривать с медведями, поднимала за них бокалы с террасы, видела, как они взбираются по горным склонам, когда бывала в походах, и набредала на свидетельства дневных лежек в узком ущелье неподалеку от ручья. Я слышала, как медведи проходят мимо, в считаных дюймах от меня, когда летними теплыми ночами спала головой к открытому окну, и радовалась, что живу в таком месте, где подобное возможно.

* * *

Той весной я недрогнувшей поступью вошла в джеймстаунское сообщество. Я кружила на периферии городка пару лет, переворачивала оладьи на благотворительном завтраке в честь Четвертого июля, участвовала – и проигрывала – в ежегодном конкурсе на лучший пирог и даже устроила пару поэтических вечеров в «Мерке» для общества «Поэты против войны»; но мое участие всегда было умеренным, нерешительным. Я заявляла о себе. А потом ретировалась.

Но вот уже год как я подумывала о том, чтобы вступить в городскую художественную организацию – JAM («Джеймстаунские художники и музыканты»). Проблема была в том, что акцент в ней делался на музыкантах. Бо́льшая часть городских мероприятий была связана с музыкой – Java JAM (акустическая кофейня в парке) и «Бэнд в шляпе» (импровизированные группы, собранные по определенной схеме, играли вместе). Регулярные встречи JAM часто прорывались джем-сейшенами, что превращало их в вечеринки с травкой и бутылочным пивом. Я знаю, что не меня одну отвращал менталитет «давайте по пивасику и сыграем!»; и если уж ты не поешь, не щиплешь струны и не барабанишь, изволь смотреть, как это делают другие.

У JAM явно была проблема с пиаром.

На протяжении своей десятилетней истории эта организация единолично поддерживала усовершенствования в исторической городской ратуше – устройство сцены, покупка клетчатых оконных штор, осветительных приборов и микрофонов, то есть вещей, которые сделали сумрачное, продуваемое сквозняками каменное здание, датируемое 1935 годом, вполне функциональным и как место для городских собраний, и как место для развлечений. Так что JAM делал добрые дела. Но где же «художники» в «Джеймстаунских художниках и музыкантах»? – думала я. В округе их было немало – буддист-камнерез, несколько живописцев, художник-инсталлятор, работа которого выставлялась в одной лос-анджелесской галерее, писатели, ювелиры, гончар и даже кинематографист. JAM был способен на большее.

Наконец, переговорив с Чедом, одним из поваров «Мерка» (он состоял в совете JAM), я собралась с мужеством и поприсутствовала на встрече в голубеньком, как яйцо зарянки, домике Нэнси Фармер, стоявшем через улицу от заведения Джоуи и его лужайки, полной розовых фламинго. Я пришла туда вооруженная идеями о том, как JAM мог бы представлять всех людей искусства в городке. Я давно знала Нэнси как матриарха семейства певиц, ее колокольный голос был чистым, как горный воздух. Как и остальные жители городка, я смотрела, как ее дочери росли, превращаясь из хихикающих девчонок в молодых женщин, и они пели так же сладко, как и их мать.

На той встрече я знала всех присутствующих по именам и еще пару человек – по репутациям. Я видела Хортенс, президента Jam, на паре затянутых нудных перформансов в городской ратуше. Хотя энтузиазма ей было не занимать, ни играть, ни вести мелодию она не умела. Но, полагаю, в этом и заключается самый смак условий маленького городка. Свою роль получают все.

Как только Хортенс объявила тему «новые предложения», Чед указал на меня. Я попыталась осторожно поднять вопрос о более активном привлечении художников. Моя идея, сказала я, заключается в том, чтобы увеличить видимость JAM для общества путем спонсирования и других мероприятий.

Первым из них и был «Вечер поэзии» в «Мерке».

– Все, что вам нужно сделать, – это разрешить мне разместить на флаерах ваш логотип, – убеждала я, – и одолжить мне микрофон и усилитель. Люди увидят, что вы расширяете свою деятельность в городе.

Бородатый Майкл, член совета с момента его создания и барабанщик из любимого местного бэнда под названием «Соседи», предложил свою аппаратуру. Это предложение прошло с легкостью.

А вот и следующее. Как насчет того, чтобы проспонсировать ряд мероприятий – я назвала бы их мастер-классами, – которые будут вести городские художники? Любой горожанин мог бы посетить эти мероприятия за десять долларов, а выручка делилась бы между JAM и художником. Я уже заручилась согласием местного живописца и балерины. Я все организую, уверяла я совет, но мне нужна поддержка JAM, чтобы использовать городскую ратушу без необходимости вносить за нее арендную плату. Может быть, я была чуть слишком настырной. Но не в моем характере мямлить и вносить осторожные предложения. Я видела способы помочь, и когда решалась это сделать, ввязывалась в драку.

Дискуссия по мастер-классам затянулась на час. Члены совета бранились из-за названия (мол, слово «мастер» отпугивает), из-за вопроса о том, сколько денег отдавать художникам («они должны делать это бесплатно, мы же делаем!») и сколько занятий проводить («мы не хотим наскучить людям»).

Я явно оттоптала чьи-то больные мозоли.

Но мне это вдруг стало все равно. Наверное, оппозиция была нужна мне, чтобы переть против нее, чтобы перестать стоять на краю. Я укоренилась на горе Оверленд – и теперь требовала больше земли.

На этой встрече я решила: это и мой город тоже.

* * *

Я никогда не опасалась, что медведи вломятся в дом, несмотря на то что такая возможность определенно существовала. Было это показателем бесстрашия или глупости – не знаю. Конечно, у меня был Элвис, который рычал бог знает на кого, рыщущего вокруг дома по ночам; к тому времени как я открывала дверь, этот кто-то успевал давно уйти. Только однажды медведь действительно попробовал вломиться в сарай, где я хранила мусор. Он оторвал кусок обшивки с двери длиной в фут и оттянул засов, но не смог заставить дверь открыться.

Когда я была маленькой, я прорезывала зубы на сказках о Йоги, Смоуки и моем любимце Балу, чьи сила и размер впечатляли меня так же, как его тягучий южный акцент. Я обожала утренние рассказы отца о корично-буром медвежонке, который кружил вокруг нашего лагеря, оставляя отметины зубов на пустой пенопластовой упаковке от бутылок, брошенной на столе для пикников. Взрослая я была влюблена в тайну медведя: он проводил половину года в спячке, живя в пограничном пространстве между временами года, и, может быть, как говорят нам мистики и поэты, видел сны в полудремном свете зимы.

«Медведь – это темный континент /что ходит прямо /как человек», – пишет поэт народа чикасо Линда Хоган, указывая не только на физическое обличье медведя, но и на родство между медведями и людьми. Хорошо известно, что скелеты медведей напоминают наши собственные; по словам Хоган, нас разделяют только человеческий страх и – главное – жестокость.

Когда я увидела своего первого медведя гризли в Йеллоустоуне, я плакала. Мне тогда было ближе к тридцати. Мы с моей подругой Джули спускались с горного перевала на восточной стороне парка. Дело было после грозы. Мы знали, что на пастбищах внизу пасется стадо бизонов. Небо на юге было черным от непогоды, и мы шли в сторону этой черноты, но над головой облака растянуло в стороны, как ватные шарики, и в долину выплескивались озерца света. Я повернула голову, следя за большой птицей, и тут увидела их – пару двухлеток, как нам потом сказали, которые переворачивали камни недалеко от дороги; их предплечья и передние лапы были вымазаны в меду. Стоял сентябрь. Моя семья собиралась дома, в Колорадо, чтобы отпраздновать восьмидесятилетие дедушки Пита – событие, на которое я не была приглашена в силу моего отчуждения от отца и неиссякаемой ярости деда из-за того, что я сменила фамилию.

Джули отвела свой пикап на обочину дороги, и я выкопала из рюкзака бинокль. Я не могла поверить своим глазам, видя размеры медвежьих когтей и камней, которые они выворачивали, ту легкость, с которой они демонстрировали такую силу. Мои собственные демонстрации физической мощи были именно такими – беспорядочными, разрушительными, бесцеремонными.

Мы с Джули долго наблюдали за медведями, пока ветер вихрился в высоких травах и садилось солнце. Когда находишься в присутствии большого хищника, в этом чувствуется нечто стихийное. Это чувство больше, чем благоговение. У меня возникло ощущение, будто меня подняли и вернули обратно на мое место среди звезд; я была не больше и не меньше, чем все остальное. Но, не стоит ошибаться, я была частью этого.

Когда я увидела своего первого медведя гризли в Йеллоустоуне, я плакала. Мне тогда было ближе к тридцати.

Может быть, именно поэтому мне так подходило горное житье-бытье. Моей жизни в хижине задавали ритм и порядок климат и дикая природа. Я могла позволить отвалиться за ненадобностью тысяче отвлекающих факторов современного мира. Я не могла притворяться, что то, что происходит за моим окном, не воздействует на меня.

Таким образом, великая катастрофа пожара была одновременно и его величайшим даром: он отсек всё. Несомненно, это были трудные пару лет, когда я старалась выкарабкаться без сравнительного удобства (или отвлекающего фактора) материальных благ, одна на горе. Но то, что я лишилась всего, позволило мне пробить собственную тропу в такое место, где природный мир и тот мир, в котором я жила, не были отделены друг от друга. Я не хотела рассматривать природу как нечто существующее «где-то там». Наоборот, как медведь, укладывающийся в берлогу на зиму, я хотела забраться внутрь.

Глава 7
Лето

Лето согрело внезапно, как часто и бывало. Вчера еще была весна с ее сиренью и распускающейся форзицией вдоль подножий гор, что вели к равнинам, а на следующий день температура резко рванула под тридцать. Наверху, на горе Оверленд, после нескольких недель завывавших ветров дневные температуры совершенно внезапно сместились к идеальным двадцати пяти градусам, и дикорастущие цветы буйно высыпали на лугу за хижиной и вокруг лягушачьего пруда. Пока люди в Боулдере, в почти трех тысячах футов вниз по каньону, потели в своих почти тридцати двух градусах, я бродила по лугам с Элвисом в ласковом тепле, собирая цветы для своего блокнота: нежные пушистые головки кошачьей лапки, которая выглядела в точности как нежная кошачья лапка; лимонного цвета, похожие на стручки цветки «золотого знамени»; блеклый пурпур люпина. Под каждым образцом, расплющенным и приклеенным к странице, я писала название и дату в честной попытке познать своих соседей.

Когда я только-только переехала в дом «полоса К», предъявлять свои права на ландшафт было все равно что упрямо воткнуть в землю флаг и объявить территорию своей. Это был акт завоевания: я захватывала дикую природу. И получила именно то, на что напрашивалась: необузданная жизнь, которую я искала, показала себя во всей красе в тот день, когда сгорел дотла мой дом. Тогда я не знала силы собственных желаний.

Я никогда не принадлежала к числу тех, кто выбирает легкую дорогу. Что-то в моем организме тяготеет к скалам и острым краям, к бурям и пасмурности. В то лето, которое я прожила в палатке в каньоне Джеймс после смены фамилии, я решила: все, что мне нужно, – это провести пару ночей в одиночестве на вершине горы, размышляя о своей душе. Буду поститься и спать под открытым небом. И поэтому пустилась в путь с брезентом от дождя и запасом воды, полезла прямо из ущелья к вершине Касл-Пик, подтягиваясь, рука за ногой, по отвесному лику, стараясь не смотреть вниз и не думать о падении. Стояла августовская жара, и к тому времени как я достигла вершины, бо́льшая часть воды была выпита. В тот вечер налетела гроза. Видя, как вспыхивают и бьют молнии, все приближаясь и приближаясь, я осознала, что сижу на самой высокой, куда ни повернись, точке местности. Не желая сдаваться, я легла навзничь на землю и стала подпевать буре.

На следующий день вода у меня кончилась, и я вернулась спозаранок вниз по тропке, которую обнаружила на обратной стороне горы и которая, извиваясь, неторопливо вела в ущелье.

С годами я стала чуточку мягче; теперь мне хотелось родства, а не завоевания. В хижине на Высоком озере я хотела стать частью узора, хода времен года. Так что я описывала всё: от первого цветка ветреницы до последней фиолетовой астры, которая завершала сезон роста; ласку, которая жила под домом и становилась снежно-белой зимой; бурундучиху, которая вела своих детенышей пить дождевую воду из чаши, вырубленной из камня, чуть к востоку от сада; двух сосновых чижей, которых я отвезла в центр реабилитации диких животных после того, как нашла их, вялых и апатичных, под кормушкой. Со временем я заполняла блокноты тем, что видела, и в этих деталях росла история, которая была у меня общая с горой Оверленд.

Не старайтесь писать стихи о любви, часто говорю я своим ученикам. Пишите стихи о том, как приготовить блинчики для своего возлюбленного. Или о дедушкиных руках, когда он привязывает к удочке мормышку[40]40
  Искусственная приманка для ловли рыбы, разновидность блесны.


[Закрыть]. Пусть любовь возникает из деталей. Так что я собирала всё – растения и погоду, диких животных и птиц – и из пробелов в моем блокноте поднималась любовь, как рыба к поверхности, как облака сосновой пыльцы в воздух.

* * *

Садик, что насадили мы с Джудит, начинал пускать корни. Манжетка распушилась вдоль самого толстого края клумбы, выпуская широкие, размером с ладонь, листья; зацвела душица, распуская усики насыщенного сине-зеленого цвета. Рядом с ней пурпурного оттенка вероника начала свое долгое, медленное цветение, точно постепенно проявляющийся фокус поляроидной фотографии.

Я захватывала дикую природу. И получила именно то, на что напрашивалась: необузданная жизнь, которую я искала, показала себя во всей красе в тот день, когда сгорел дотла мой дом.

Джудит была права: то, чего недоставало саду в буйстве красок, он добирал очарованием и магией. Манжетка после хорошего дождя собирала капельки влаги, как мерцающие прозрачные камешки. Свет, расплескивавшийся по стеблям и листьям растения, вечно изменчивый, просачивался сквозь две большие сосны, росшие прямо рядом с террасой. Я поставила торчком сосновый чурбак, который причудливо загнулся внутрь себя и стал похож на сердце, возле скального выступа, отделявшего двор от подъездной дорожки, как раз возле самой тонкой части буквы S, где сошлось трио осин поменьше. На верхней части чурбачка лежала плоская, размером с ладонь, жеода[41]41
  Замкнутая полость в каких-либо горных породах, не полностью заполненная скрыто– или явнокристаллическим минеральным веществом.


[Закрыть], чье «окошко» было затуманено, – еще одна из вещей, уцелевших в пожаре. Напоминание о том, как я сюда попала. Свидетельство неведомых и непознаваемых сил природы.

Рядом лежал в поросли шалфея и белого тысячелистника череп молодого бычка – эти природные добровольцы тянулись вверх вдоль изгиба его рогов. Я научилась позволять природе приносить свои дары. Так толокнянка и покрытый лишайником камень просочились в скудную, каменистую почву рядом с чурбаком, а золотисто-оранжевая желтофиоль тянула стебли по краям.

Не старайтесь писать стихи о любви, часто говорю я своим ученикам. Пишите стихи о том, как приготовить блинчики для своего возлюбленного. Или о дедушкиных руках, когда он привязывает к удочке мормышку. Пусть любовь возникает из деталей.

В день солнцестояния мы с Элвисом видели любопытного койота; он рассеянно-задумчиво ступал между двумя можжевельниками по направлению к нам, когда я сидела на послеполуденном солнышке самого длинного дня подле смотровой площадки чуть ниже лягушачьего пруда. Среди скопления скал я обнаружила выветренную каменную спираль и теперь собирала камни, чтобы заполнить пустоты – мой собственный личный семафор – и так приветствовать лето, чье официальное наступление (это вдруг пришло мне в голову) знаменовало уже сокращающиеся дни. Спираль содержала тайну этого противоречия – начало, которое предвещало конец, вечно изменчивую смену сезонов – а заодно напоминала о моих твердых и мягких гранях, о постепенном выпрямлении, которое я начинала ощущать. Не о пожаре, не о том, что я была лишена всего, кроме скорби, а о разжимании кулаков, которые слишком долго были сжаты, о границах, становившихся проницаемыми, о моем теле, расслаблявшемся, открывавшемся для удовольствия. Я как раз смотрела на лучи спирали, расходившиеся вовне и излучавшие свет внутрь, когда в поле зрения появился койот.

Пестрый серо-золотисто-коричневый мех животного сползал неряшливыми клоками вдоль загривка; длинные лапы словно свисали с худого тела – это была самка. Глаза у нее были золотыми. Я мягко протянула руку, чтобы придержать своего пса за ошейник. Элвис насторожил уши, его хвост дружелюбно мотнулся по земле, но он даже не рыкнул.

– Все в порядке, – выдохнула я. Даже Элвис почуял сверхъестественную природу происходящего. В пятнадцати футах, совсем рядом, самка койота автоматически переставляла лапы, одну за другой, пока не увидела нас. Она явно уже ходила этим путем прежде. Так же текуче, как появилась, она исчезла, развернувшись без тревоги и шума и скрывшись за небольшим подъемом.

Просто еще одно живое существо в ландшафте.

* * *

По мнению друзей-не-на-горе, я смертельно рисковала. Я жила за пределами предположительно существующей страховочной сети – той, что плетется за счет физической близости к обществу и состоит из людей, больниц, правопорядка; подразумевалось, что эти вещи решительно необходимы мне как женщине.

– Не представляю, где ты этого понабралась, – вздыхала моя бабушка-горожанка, когда я рассказывала ей историю о медведице или о том, как отправлялась исследовать территорию с Элвисом. Словно у меня внезапно возникла склонность глодать скелеты животных или ходить в шкурах. И так говорила женщина, чей муж пас овец в Юте, когда ему было четырнадцать! Это у меня в крови.

Я каждый день совершала вылазки в природу. В горах царит политика открытых дверей, и, как многие местные, я оставляла дверь незапертой, не важно, была я дома или нет. Джоуи держал ключ от «Мерка» над входной дверью – привычка, которая периодически приводила к тому, что народ сам брал себе кофе или сигареты. Карен Зи хранила ключи от своего пикапа в замке зажигания этого вечно незапертого автомобиля. Мне нравилось жить в местах, где нет необходимости запираться, где я не чувствовала, что снаружи есть кто-то опасный, пытающийся попасть внутрь.

По наивности я взяла этот подход с собой, когда впервые поехала из Джеймстауна в Милуоки, большой город, где двери по необходимости снабжены замками и цепочками. На вторую неделю пребывания кто-то свистнул куртку из мембранной ткани через приоткрытое окно моего запертого пикапа. А в свой самый постыдный момент в стиле Ребекки с фермы Саннибрук я была свидетельницей ограбления и даже не поняла, что происходит. Какой-то мужчина вышел из дома моего соседа, неся голубую пластиковую корзину для хранения, и скрылся в переулке.

Он делает что-то такое, чего не должен делать, рассеянно подумала я, помешивая суп на плите. Прошло двадцать минут, прежде чем мне пришло в голову позвонить в полицию, а потом пришлось с пунцовым от стыда лицом объяснять приехавшим офицерам, почему мне потребовалось так много времени, чтобы заявить о преступлении.

Я была счастливицей на природе, деревенщиной в городе.

Даже если бы я жила в какой-то отдаленной заповедной глуши – а это было не так, сколько ни напрягай воображение, – я оставалась бы в целости и сохранности. И выяснила, что моя целость – это одиночество и пространство. «Все в природе, – говорила писательница Гретель Эрлих, – постоянно побуждает нас быть тем, что мы есть». Не «кто», а «что»! На самом фундаментальном уровне я тоже была ландшафтом. Несмотря на то что мое намерение перебраться жить в горы, возможно, уходило корнями в эскапизм, природный мир выманил меня обратно в саму себя. В этом было определенное сходство с преобразованием, которое, как говорят индуистские мистики, со временем происходит с «я» в результате практики медитации. Учишься позволять всему постепенно отпадать. Эрлих выражает это так: «Мы часто подобны рекам: беспечные и неистовые, нерешительные и опасные, светлые и глинистые, водоворотистые, поблескивающие, спокойные». Мы – всё это и совершенно ничего из этого.

* * *

Через неделю после солнцестояния мы с Элвисом шли на восток мимо лягушачьего пруда по узенькой тропке, которая кончалась возле ручья. Прямо перед маленьким озерцом с илистыми берегами Элвис резко повернул направо, забираясь по склону под хилой сосенкой, – там была еще одна тропа. Мы, должно быть, проходили мимо нее десятки раз на пути к горе Оверленд; оттуда не было и десяти минут ходьбы до места, где я ныне стояла. Заинтересовавшись, я последовала за псом – и через узенькую расщелину вышла на маленькую полянку. Обочины узкой тропки испещрили сотни колорадских голубых аквилегий среди редких папоротников и дикой моркови. Свет расплескивался сквозь ветви деревьев, выхватывая цветы с белыми серединками, странные, как орхидеи. Было такое ощущение, будто я вошла в прохладную каменную церковь в жаркий полдень. В этом месте царила какая-то особенная тишина. Не безмолвие отсутствия, а покой присутствия, тишина магии. Звуки птичьих трелей оказались отрезаны, и тишь сошла сюда, словно большая хлопковая занавесь, упавшая с окна. Крахмально-белые головки, отороченные голубым, виднелись повсюду. Я нашла местечко ближе к центру полянки и села там, зачарованная этим местом, чья духовная жизнь была буквально осязаема. Уцелевший островок дикой земли.

Мне нравилось жить в местах, где нет необходимости запираться, где я не чувствовала, что снаружи есть кто-то опасный, пытающийся попасть внутрь.

Легкий июньский ветерок заставлял трепетать осины и то и дело перестраивал кружевные головки болиголова в каком-то сложном волнообразном танце. Элвис устроился рядом со мной, усевшись между моими скрещенными ногами. Он прислонился ко мне спиной, даря мне свой вес, – так же как тогда, когда я впервые увидела его в приюте для животных.

С Элвисом, животным, которое сливалось со мной так, как, говорили мне, делают волки, я двигалась почти инстинктивно, обращая внимание на вещи, что притягивали его внимание. Как будто поводок, который я использовала, чтобы приучить Элвиса оставаться рядом со мной, стал длинной невидимой нитью, моим шестым чувством. Поначалу я осознавала все опасности, что могли бы прикончить моего пса, – скальные выступы, диких животных, охотников с оружием, – но это осознание, постепенно углубляясь, стало включать текстуры, звуки и запахи, нюансы местности. С Элвисом я больше присутствовала в настоящем. Вот и теперь, как это часто случалось, ощущение его тела рядом с моим заякорило меня в физическом мире, наполняя покоем, ощущение которого было для меня редкостью. Мой разум слишком сильно желал кубарем скатиться с горы, распылиться на дневные дела и не видеть ничего дальше кончика носа, но мой по-прежнему дикий хаски снова собирал его в кучку. Элвис давно уже был моими глазами, моими ушами, но теперь, дошло до меня, он был еще и моим гуру, моим наставником: его присутствие напоминало мне – играть сейчас, спать сейчас, исследовать сейчас, быть сейчас.

Этот волшебный лес с его «пятнистым миром», его «ландшафтом в разметке и наделах»[42]42
  Из стихотворения Джерарда Мэнли Хопкинса «Пятнистый мир» (Pied Beauty).


[Закрыть] стал тайным садом. Местом, которое, как я чувствовала, принадлежало мне безраздельно. Всем нам для спокойствия нужен фундамент. Но мне была нужна еще и красота – чтобы подобрать ее юбки руками и тянуть за собой по ландшафту моих дней.

* * *

У красоты, я знала, есть свои острые грани. Дикая природа была пандориным ящиком с буйными острозубыми куницами, хищниками, которые дают своей добыче истекать кровью до смерти. Жизнь на горе означала, что приходилось мириться с живыми существами, которые порой пытались разделить со мной пространство моего дома. Летом я постоянно воевала с бурундуками; они протискивались под криво вывешенную противомоскитную дверь и устраивали азартные игры с погонями, и я пыталась выгнать их наружу раньше, чем Элвис – в пылу преследования он переворачивал стулья и мусорные корзины – их поймает. Несмотря на заложенные в щели полотенца, скатанные и придавленные сверху здоровенными банками с фасолью и цельнозерновым овсом, какой-нибудь из них исхитрялся пробираться внутрь каждые пару недель. Я сносила их вторжения как одну из составляющих жизни в горах – так же, как терпела мышей.

До какого-то момента.

Я не имела ничего против мышей, бегавших вдоль стены под книжной полкой, хоть Элвис и разъярялся, превращаясь в Большого Белого Охотника и вынюхивая мелких созданий еще долго после того, как они пропадали с глаз долой. Я видела, как он в своей юности бросался на мышь с расстояния в двадцать футов в темный вечер в заснеженном поле. Я никак не могла понять, чем это он занимается, пока не сообразила, что он подбрасывает тельце высоко в воздух. В хижине он часто убеждал меня, что за всеми этими книжками на самой нижней полке или внутри стопки газет кто-то есть. Я послушно раскапывала газеты и книги, а Элвис приклеивался носом то к задней стенке стеллажа, то к нижней части стопки, скребя лапой. Все это неизбежно заканчивалось беспорядком и полным отсутствием каких-либо грызунов. Но они были: по ночам я иногда слышала, как они гремят посудой на сушилке. И махала на это рукой.

Всем нам для спокойствия нужен фундамент. Но мне была нужна еще и красота – чтобы подобрать ее юбки руками и тянуть за собой по ландшафту моих дней.

Моя хижина была прохудившейся лодкой, настолько скверно сбитой, что невозможно было заделать все щели, через которые внутрь проникали мыши, так что я жила сама и давала жить им до тех пор, пока грохот в кухне не превращался в шумные вечеринки, не дававшие мне спать, или следы помета в темных углах шкафчика для продуктов не начинали вызывать опасения заразиться хантавирусом. Расставив мышеловки, я убивала по десятку мышей за пару недель, честно вынося мертвые тельца за каменную поилку, где кто-то – лис? енот? койот? – по ночам подбирал их. Так шло до тех пор, пока однажды утром я (это было неизбежно) не обнаружила в ловушке не мертвую мышь, а сильно раненную – она жалко висела на одной лапке в мышеловке, поставленной в узком пространстве между столешницей и холодильником. Придя в ужас при мысли о страшной ночи, что провела эта несчастная, я осторожно высвободила ее тряпкой для посуды и посадила в кучу дубовых дров, насыпав ей семечек и положив кусочек сливочного масла, а потом вернулась в дом и убрала с глаз долой остальные мышеловки. Весь этот цикл повторялся с периодичностью в шесть месяцев, когда очередная волна убийств резко прекращалась каким-нибудь покалеченным грызуном.

Я, безусловно, не была неразборчивой убийцей. Не в моей натуре было вредить живым существам. Я выгоняла из дома пауков и шершней, зато от души шлепала комаров. Мы с мышами исполняли свой танец сезон за сезоном. Я пыталась разговаривать с ними по примеру поэтессы Одры Лорд; я пыталась предостерегать их. Но в конце концов некоторые из них погибали.

Территориальная тяжба превратилась в войну за превосходство, когда земляные белки начали систематически разорять мой новый садик. Я игнорировала их, пока они бегали по террасе и между дицентрами возле высоких скал на задах моего участка. Ну сколько от них может быть вреда? Однако потом я заметила, что кто-то повадился изничтожать травы, что я посадила в новом большом клубничном контейнере, поставленном на верхнюю ступеньку лестницы, – изничтожать, теребя и разбрасывая розмарин и поедая все ростки нежной кинзы. Сделав, как мне казалось, остроумный упреждающий ход, я накрыла контейнер оленьей сеткой. Затем поставила перевернутый ящик от помидоров на контейнер с высаженным салатом и завернула все сооружение в другой кусок сетки. Всего через какую-то неделю я обнаружила земляную белку – животное, напоминающее жирного бурундука-переростка, – висящей на сетке, едва не задушенной. Было видно, как колотилось сердечко в груди зверька, пока я осторожно вырезала его из черной сетки, одновременно стараясь избежать знакомства с острыми зубами. Когда белка была освобождена, я убрала и сетку, и ящик – и отказалась от идеи салатного огорода до тех пор, пока не сумею придумать план получше.

Мне следовало бы с самого начала понимать, чем окончится затея с оленьей сеткой: всякий раз использование ее приводило к плачевным результатам. Как-то раз мне пришлось проводить ту же спасательную операцию с малышом-скунсом, который залез в сарай в доме на горе Бау, первом из моих горных обиталищ. Зверек настолько сильно запутался, что накрутил вокруг себя целые сеточные облака, а на животике, точно пуповина, завязался узел размером с мой кулак. Я подцепила бедное маленькое создание, не больше двух кулаков размером, палкой, пропустив ее сквозь сетку, а другой рукой стала осторожно проводить пальцами по его коже, чтобы выявить все места узлов и переплетений, в то время как скунсик раз за разом пытался выпалить в меня из своих уже полностью опорожненных ароматических желез.

Увы, та земляная белка в салатном ящике была лишь первым залпом тотального вторжения. Однажды днем я вернулась после занятий на курсах и увидела, что мои красивые черные анютины глазки выкопаны и разгрызены. Моя мантра: что ж, такова жизнь в горах. Но потом они добрались до моего садика. За считаные недели фиалки были сжеваны подчистую наряду со всеми калифорнийскими маками, что я посадила на своем единственном солнечном клочке земли. Потом они аккуратно состригли единственный цветок шоколадной космеи – цветка, у которого изначально не было особенных шансов на моем затененном участке. Я так радовалась, когда увидела раскрывшееся соцветие! А потом долго ругалась, обнаружив его лежащим на земле.

Не прошло и недели, как все, что было нежным и зеленым или имело бутоны, пропало, как и не было. И вот тогда-то я вышла на тропу войны.

Я перепробовала целый ассортимент отвратительно воняющих спреев. Один, успех которого гарантировал мой любимый садоводческий магазин, имел омерзительную основу из запаха тухлых яиц – вонь была настолько сильна, что я давилась рвотными позывами, распыляя его. Через пару часов после нанесения запах просочился в окно моего крохотного домика, и я была вынуждена ретироваться в спальню. В саду я пробовала использовать мочу койота, собственную мочу и даже «Жидкую изгородь», которая пахла точь-в-точь как тухлая рыба в смеси с чем-то еще более мерзким, – с таким «ароматом» я однажды столкнулась на реке Милуоки, когда Элвис вывалялся в чем-то черном и слизком на ее берегу и мне пришлось обрызгать всё, включая тряпку для уборки и собственную обувь, спреем Febreze и перестирать все вещи по меньшей мере трижды, прежде чем запах начал слабеть.