Текст книги "Кузены"

– Жестоко! – почти шепотом, с благоговейным ужасом восклицает Карсон. – И очень странно: с работниками курорта и горожанами миссис Стори – сама любезность. Откуда такая безжалостность к собственным детям?

В интернете этой части истории не найдешь, и Карсон, очевидно, надеется узнать ее от меня.

– Без понятия, – отвечаю я. – Мы и сами не знаем.

Он явно разочарован.

– Ну, по крайней мере теперь она вас пригласила. Уже что-то.

– И тут же уехала.

Это обстоятельство не могло скрыться от его внимания. Может быть, мне удастся воспользоваться чужим любопытством в своих интересах? Чем больше Милдред нас избегает, тем больше я убеждаюсь – что-то здесь не так. А началось все с письма, где нам предлагали связаться с Эдвардом Франклином…

– Я уж думаю – может быть, произошла какая-то путаница с датами? – со слегка растерянной улыбкой вру я, допивая остатки воды. Марти, бармен «Веранды», тут же появляется как по волшебству, чтобы вновь наполнить мой стакан. Весь персонал уверен, что мы с Обри и Джоной имеем на Милдред влияние, и нас обслуживают даже лучше, чем клиентов. – Хотела связаться с Эдвардом Франклином, чтобы все перепроверить, но у меня есть только адрес его электронной почты здесь, на курорте… А нет ли у вас личной – где-нибудь в личном деле? Или, может быть, номера телефона? – выждав пару секунд, добавляю я, как будто это только что пришло мне в голову.

– Наверняка есть… – смахивая со лба прядь светлых волос, отвечает Карсон. – Но дать не могу – это конфиденциальная информация.

– Ясно, – мрачно откликаюсь я.

Может быть, попробовать подкупить его какой-нибудь выдуманной пикантной сплетней из жизни семьи Стори? Пока я раздумываю, в кармане у него жужжит телефон. Достав, Карсон озабоченно взглядывает на экран.

– Хм-м, я зачем-то понадобился снаружи. Сейчас вернусь.

Я смотрю вслед удаляющейся фигуре, петляющей между столами, когда вдруг слышу покашливание Марти. Оказывается, он все это время продолжал стоять рядом.

– Слушай, если хочешь связаться с Эдвардом, попробуй поговорить с Чезом, – говорит он.

– Почему с ним? – морщу я лоб.

– Они с Эдвардом встречались какое-то время. Может, и сейчас общаются.

– А, понятно, – произношу я, переваривая информацию. Мне как-то не приходило в голову, что Чез – гей. И вообще что он может встречаться с кем-то. Он всегда избегал разговоров о своей личной жизни. – Спасибо, спрошу у него. Он сегодня работает, не знаешь?

– Нет. Взял выходной. «Заболел» на несколько дней, если ты понимаешь, о чем я. – Марти изображает прижатую к губам бутылку.

– Ого… – От меня не укрылось, что Чез тащит спиртное с работы; мои проделки за барной стойкой обычно замечают те, кто и сам этим грешит. Однако он всегда держался как настоящий профессионал, так что я считала, что у него все под контролем. – И часто с ним, э-э… такое?

– Частенько. Здесь это ни для кого не секрет. Все в курсе, кроме Карсона. – Марти переводит взгляд на обеденный зал, где как раз появляется ярко выделяющаяся в приглушенном свете белобрысая голова. – Но Чез хороший парень и отличный бармен, когда не пьет. Так что мы стараемся за ним приглядывать.

– Понятно, – киваю я.

Карсон, увидев меня, машет рукой. Он не один, и на секунду сердце у меня замирает – рядом с ним идет пожилая женщина. Неужели Милдред наконец объявилась? Однако когда они подходят ближе, я понимаю, что ошиблась. Возраст у спутницы Карсона подходящий, но волосы не снежно-белые, а просто седые, и одета она обыкновенно – простое коричневое платье и сабо. Он, однако, почему-то сияет, подводя ее ко мне с широкой улыбкой на губах.

– Милли, хочу тебя кое с кем познакомить. Это помощница твоей бабушки, Тереза Райан. И у нее есть новости! – добавляет он, понизив в предвкушении голос.

Тереза, слегка усмехнувшись, пожимает мне руку. Пальцы у нее теплые.

– Какое волнующее представление, правда? Привет, Милли. Рада познакомиться.

– И я тоже.

Сердце у меня начинает биться чаще. По маминым рассказам, они с ней всегда друг другу симпатизировали – обе болели за «Янкиз» в доме, полном фанатов «Ред Сокс», как она объясняла, – и продолжали поддерживать контакт даже после лишения младших Стори наследства. Однако, несмотря на свое доброе отношение, Тереза неизменно настаивала, что Милдред не рассказывала о причинах своего решения никому, кроме Дональда Кэмдена. В конце концов мама обиделась, и они перестали общаться.

– Я здесь по поручению миссис Стори. Она скоро возвращается на остров и хотела пригласить вас троих в Кэтминт-хаус на поздний завтрак в воскресенье. Не завтра, – добавляет она, заметив мои расширившиеся глаза. – Она еще будет в Бостоне, к тому же это Четвертое июля. Вам лучше держаться тут поближе – у нас всегда проходят замечательные мероприятия для гостей и персонала, а от фейерверков просто дух захватывает. Но я уверена, что Карсон обо всем рассказывал.

Я бросаю на него взгляд – в натянутой улыбке ясно читается: «Пожалуйста, Милли, притворись хоть разок, что слушала, когда я говорил о чем-то, связанном с „Тауи“».

– А, да, конечно. Мы все в предвкушении.

– Прекрасно. Надеюсь, вам понравится, – говорит Тереза. – Как бы там ни было, ваша бабушка будет ждать вас в следующее воскресенье, одиннадцатого июля. Полагаю, проблем с их рабочим расписанием не будет? – добавляет она с улыбкой, поворачиваясь к Карсону.

– Разумеется, – заверяет тот.

– Хорошо, – киваю я, пытаясь прочитать в глазах Терезы то, что осталось несказанным. Бабушка действительно хочет нас видеть? Или приглашает просто для виду, чтобы соблюсти приличия? Однако взгляд пожилой женщины остается приятным, и не более того.

– Миссис Стори также хотела бы, чтобы вы оставили свободным семнадцатое июля. Это суббота, дата традиционного летнего бала, и вы приглашены на него в качестве гостей.

Перед глазами у меня встает мама в свои восемнадцать, в белом платье и ожерелье из каплевидных бриллиантов – том самом, за которое я согласилась пожертвовать своими каникулами. Мне вдруг приходит в голову, что все не так просто. Да, я хочу ожерелье, но гораздо больше мне нужно, чтобы мама сама желала подарить его мне. Чтобы она была человеком, для которого важно передать дочери такую значимую для себя вещь, причем безо всяких условий. Однако это не так. Изменить я здесь ничего не могу и поэтому приехала на остров за другим – за шансом оказаться рядом с бабушкой, с ее ближним кругом, со всеми живущими на острове людьми, кто помнит маму девочкой и подростком. Наверняка кто-то из них должен знать, что же случилось двадцать четыре года назад, из-за чего Милдред Стори решила безоглядно разорвать отношения со своими детьми. Может быть, узнав это, я наконец смогу понять свою мать.

Тереза тем временем все еще что-то говорит. Я стараюсь сосредоточиться, собраться с мыслями.

– Мероприятие официальное – мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях, – объясняет она. – Мы понимаем, что у вас троих вряд ли есть с собой подходящие наряды, так что можете обратиться в любой модный магазин на острове. Расходы без стеснения записывайте на счет Стори.

Несмотря на всю странность ситуации, я чувствую легкое возбуждение. Как будто сбылись мои детские мечты – правда, в них Милдред являлась сама, а не присылала помощницу. К тому же…

– Мне ничего не подойдет, – говорю я. Тереза поднимает брови, и я показываю на себя: – У меня слишком маленький рост. Готовое платье в пол просто не подберешь.

Тереза издает свой обычный легкий смешок.

– Не волнуйся. В любом магазине тебе его подгонят по фигуре, вне всякой очереди, – говорит она, будто считая дело заранее улаженным.

И, полагаю, так оно и есть.

Глава 8. Обри

– Ну так что? – выжидающе смотрит на меня Милли. – Стоит нам до встречи с Милдред рассказать, что Джона ненастоящий, или нет?

Я проглатываю последний кусок, прежде чем ответить. Дело происходит днем во вторник. Мы в центре, пробуем фирменный десерт местной кондитерской – сэндвич из сливового мороженого в поджаренных половинках пончика. На слух это куда лучше, чем на вкус, однако мы обе съели все до крошки.

– Не знаю, – честно признаюсь я. – А кому рассказать?

– Родителям? – как-то неопределенно предлагает обычно решительная Милли. – Или Терезе…

– Можно, конечно, но… – колеблюсь я. В отличие от Милли, я знаю, что такое нуждаться в деньгах. И, честно говоря, не особо озабочена подменой. Этот другой Джона, конечно, скользкий тип, но в целом заметно выигрывает по сравнению с нашим настоящим двоюродным братом. – Он ведь сейчас не самая наша большая проблема, правда?

Милли усмехается, но я вообще-то не шучу. Джона Норт на далеком четвертом месте среди того, что меня по-настоящему беспокоит. На первом – отец. На втором грядущая встреча за завтраком и на балу с бабушкой, которая до сих пор едва признавала мое существование. На третьем странное молчание Томаса и вдобавок то, что я скучаю по нему куда меньше, чем предполагала. Писать ему я тоже перестала. Иногда я смотрю на темный экран и думаю: мы что, расстались? И почему-то даже не ощущаю особых эмоций по этому поводу. В каком-то смысле разрыв выглядит даже неизбежным – кажется, ничего из моей прежней, уютной и предсказуемой, жизни уже не будет таким, как раньше.

Позавчера было Четвертое июля, фейерверк и последующая вечеринка для «Тауи» затянулись надолго, и легли мы совсем поздно. Я долго не могла уснуть. С другой стороны комнаты доносилось ровное дыхание Милли, а я все лежала на кровати, водя пальцем по трещинке на стене и думая о том, какие неожиданные последствия могут иметь наши действия. В прошлом году я сделала кое-что, казавшееся тогда даже более мелким и несущественным, чем этот крохотный дефект в остальном безупречной комнаты. Однако последовавшая в результате цепная реакция буквально взорвала нашу семью.

Из-за чувства вины, которое до сих пор меня гложет, я с самого приезда сюда общаюсь с мамой реже обычного, но в воскресенье, мучась от бессонницы, все же написала ей: «Скажи, папа когда-нибудь упоминал при тебе Кроткий пляж?»

Мама всегда засыпает рано, прямо перед телевизором, поэтому ответ пришел только вчера утром: «Кроткий пляж? Почему ты спрашиваешь?»

Я и сама не знаю, так что ограничилась неопределенным: «Просто оказалась там пару дней назад и вспомнила о папе».

Мама откликнулась не сразу: «Да, иногда бывало. По-моему, он всегда недолюбливал это место, хотя и не знаю почему. Просто такое впечатление сложилось. Но мы с ним уже очень давно не говорили об острове».

От ответа у меня неприятно засосало под ложечкой. И дело не только в том, что он подтвердил существование странной связи между пляжем и отцом, о которой я уже подозревала. Вдобавок я получила лишнее напоминание о напряженных отношениях родителей – причем длится это, похоже, гораздо дольше, чем мне казалось. Под благовидным предлогом я распрощалась.

Когда я показала переписку Милли, та только пожала плечами:

– Ну, пляж и правда так себе. Мне он тоже не особо понравился.

Ее голос как раз возвращает меня к реальности. Приходится внутренне встряхнуться, чтобы вспомнить, что мы там обсуждали. А, да – ненастоящий Джона.

– Он не сможет все время притворяться, – говорит Милли. – И когда все обнаружится, у нас тоже будет не лучший вид, раз мы его покрывали.

– Мне нужна еще порция кофеина, а то голова не работает. – Встав, я собираю пустые стаканчики из-под холодного кофе. – Тебе принести?

– Да, спасибо.

Очередь сейчас меньше, чем когда мы пришли, но передо мной все равно еще три человека. Дожидаясь, я глазею по сторонам. Интерьер кондитерской похож на карамельную трость изнутри – стены в красно-белую полоску, белые кованые столики со стульями и сияющий, вишневого цвета пол. Несмотря на гудение кондиционеров, внутри довольно тепло, стоит обволакивающий запах сладостей и шоколада. На стене позади кассы висит с десяток фотографий в черных рамках. Я рассеянно скольжу по ним взглядом, как вдруг на одной, прямо над правым плечом продавщицы, вижу знакомое лицо.

Это мой отец во всем великолепии своей юности – темноволосый красавец. В одной руке у него самая уродливая картина, какую я только видела: как будто дошколенок возил по грязи клубок шерсти. Другая небрежно приобнимает за плечи женщину постарше, любовно треплющую отца по щеке. Даже с такого расстояния на кисти отчетливо видно родимое пятно винного цвета. Моя неуловимая бабушка в очередной раз возникает в самом неожиданном месте.

Шагнув чуть ближе, я читаю подпись под фото: «Милдред и Адам Стори с картиной, занявшей первое место на конкурсе местных художников 1994 года». Сложно поверить, что женщина, владеющая коллекцией произведений искусства мирового значения, могла отдать главный приз за это.

Расплачиваясь, я держу кредитку левой рукой. Глупо, конечно. Вряд ли стоящая за кассой девушка моего возраста, которая едва на меня смотрит, заметит такое же родимое пятно у меня на предплечье и поймет, что я тоже Стори. Однако, обезопасив себя таким образом, я набираюсь храбрости спросить:

– А эти фотографии на стене продаются?

– Что? – Девушка наконец поднимает на меня глаза. Ее тонкие выщипанные брови удивленно взмывают вверх. – Нет, не думаю. Они тут вроде как для красоты.

– Понятно, – говорю я, чувствуя себя глупо.

Отец учился на последнем курсе Гарварда, когда произошел разрыв с Милдред, поэтому не имел возможности вернуться в Кэтминт-хаус и сам забрать свои вещи. Их сложили в коробки и отправили почтой, но семейных снимков там почти не оказалось. Было бы здорово заполучить какую-нибудь фотографию, но как объяснить все это скучающей девице за кассой?

Повернувшись, я едва не натыкаюсь на того, кто стоит за мной.

– Отличное фото, правда? – произносит знакомый голос. – Картина, правда, полный кошмар.

Хейзел Бакстер-Клемент, пропуская следующего перед собой, делает шаг к снимкам. На этот раз она одна, ее дедушки нигде не видно.

– Это был первый ежегодный художественный конкурс на острове. Хотелось бы думать, что с тех пор мы как-то продвинулись.

– А ты тоже рисуешь? – спрашиваю я.

– Я? Нет. Просто интересуюсь местной историей. – Хейзел поправляет браслеты. – Как у вас дела?

– Неплохо. Как твой дедушка?

– Все нормально. – Она улыбается, слегка наклонив голову набок. – Я надеялась, вы позвоните.

– Совершенно некогда было, – неубедительно вру я. Через плечо Хейзел я вижу, как Милли показывает на свои огромные золотые часы, которые не идут, и потом на дверь. – Мы и сейчас спешим. Пора возвращаться на работу.

– Что ж, дайте знать, если появится возможность. Дедушка в последнее время чувствует себя лучше – возможно, мог бы рассказать пару историй о ваших родителях.

Соблазн велик, и я колеблюсь.

– Не скажешь еще раз свой номер? Знаю, Джона записывал, но он такой неорганизованный…

– Конечно, – кивает Хейзел, просияв. Продиктовав цифры, она отходит. – Пишите в любое время.

Милли уже стоит у открытой двери, придерживая ее одной ногой, а другой нетерпеливо притопывая.

– Что ей надо? – звучит вполголоса, когда я подхожу.

– Все то же, хочет расспросить нас, – отвечаю я, протягивая стаканчик с холодным кофе. Мы переступаем порог. – Говорит, дедушке сейчас лучше. Может, теперь удастся выведать, о чем он говорил в первую нашу встречу…

Милли со скептическим выражением опускает солнечные очки на нос.

– Или это просто уловка, чтобы написать по нам курсовую.

Мы идем по тротуару, удаляясь от пристани, мимо вереницы магазинов и ресторанов.

– Прямо Пятая авеню в миниатюре, – говорит Милли. Замедлив шаг, она всматривается в витрину под надписью «Бутик Кайлы». – Ух ты, неплохо. За платьями пойдем сюда.

– Ладно, – откликаюсь я.

Мои мысли все еще поглощены фотографией на стене кондитерской. Мне давно следовало позвонить отцу, и сегодня впервые за все время я искренне хочу с ним поговорить. На снимке с бабушкой он выглядит спокойным и счастливым, и это напоминает о том, как вот так же ослепительно папа улыбался мне самой. Не давая себе возможности передумать, я достаю телефон и набираю номер.

– Мне надо позвонить по-быстрому, – шепотом поясняю я Милли.

Отец берет трубку после четырех гудков.

– Обри? – отрывисто бросает он.

– Привет, пап, – на ходу говорю я, резко сворачивая на боковую улочку, где меньше людей. Тротуар здесь затеняют высокие деревья за какой-то каменной стеной. Сзади я слышу стук сандалий Милли. – Как дела?

– Хорошо, – холодно отвечает отец и замолкает – как будто связь прервалась. Однако я слишком хорошо его знаю – это он наказывает меня за то, что не звонила всю неделю. Он всегда так делает, когда злится. Вся любовь и приязнь словно пропадают, чтобы как можно яснее выказать недовольство. Прием мне отлично знаком, и все же…

– Мы встречаемся с бабушкой в следующие выходные, – бросаю я. – Мама тебе говорила?

– Да. – Снова долгая пауза. – Много же времени понадобилось…

– Бабушка уезжала в Бостон по делам, – отвечаю я, досадуя за то, что начинаю оправдываться. Делаю глоток кофе, и меня вдруг начинает тошнить – мне по ошибке дали с лесным орехом, а я его терпеть не могу. Выбрасываю на ходу практически полный стаканчик в урну.

– Я в курсе. Просто удивлен, что ты это допустила.

Наверное, я не так расслышала. Затыкаю второе ухо пальцем, чтобы не слышать уличный шум.

– Что ты имеешь в виду? Я ничего не допускала… Она просто уехала, и все.

– Ну разумеется. Потому что ты не проявила достаточной активности.

– Не проявила активности? – эхом повторяю я, останавливаясь как вкопанная. Милли замирает рядом. Мы возле какой-то каменной арки, табличка с золотой окантовкой указывает, что за ней, видимо, какая-то достопримечательность, но у меня перед глазами сейчас все плывет, и я не могу разобрать надпись. – Значит, по-твоему, я должна была быть активнее?

– Да. В этом твоя самая большая проблема, Обри. Ты пассивна. Так можно и все лето провести впустую, если не взять дело в свои руки. – Он говорит все громче и громче, словно набирает обороты, как будто уже давно хотел мне это высказать и наконец представился отличный повод. – Тебе не приходило в голову попытаться самой связаться с бабушкой или поговорить с ее помощницей?

Я не отвечаю, и тон отца становится все высокомернее:

– Видимо, нет. Потому что ты никогда не действуешь первая, ты только реагируешь на чужие действия. Вот что я имею в виду под «быть активнее».

На несколько секунд я буквально теряю дар речи. Ноги будто приросли к тротуару, в голове звучат слова, сказанные доктором Бакстером в мой первый день на Чаячьем острове: «У Адама были блестящие задатки, блестящие. Но он растратил их зря. Глупый мальчишка. Одно слово, и он мог бы все изменить».

Что это за слово, интересно? Оно так же способно вывести из себя, как?..

– Активнее?! – Я словно выплевываю острую ледышку. – Как когда ты трахнул и обрюхатил мою тренершу?! К такому мне надо стремиться?!

Милли, издав писк, обеими руками упирается в меня и заталкивает под арку, подальше от редких здесь пешеходов. Мы оказываемся в каком-то тихом, наполненном зеленью месте, но я ничего вокруг не вижу и не слышу, только громовой голос отца:

– Что ты сказала?! – с недоверчивым изумлением переспрашивает он.

Вся трясясь, я слепо шагаю вперед. Милли старается не отставать.

– Ты меня услышал, – едва выговариваю я.

– Обри Элизабет, как ты смеешь разговаривать со мной подобным образом?! Извинись немедленно!

Я почти готова подчиниться. Стремление угодить отцу за семнадцать лет так прочно укоренилось во мне, что даже сейчас, несмотря ни на что, я готова на все, лишь бы он сменил гнев на милость. Хотя на самом деле злиться должна я – и так оно и есть, но это не то тяжелое и непреклонное презрение, которого отец заслуживает. Боюсь, если разговор будет продолжаться, я и правда рассыплюсь в извинениях.

– Нет, – умудряюсь выдавить я. – И я кладу трубку. Не хочу больше с тобой разговаривать.

Отсоединившись, я сразу выключаю телефон, сую его в карман, камнем падаю на траву и закрываю лицо ладонями. Рядом раздается шорох, и чья-то рука нерешительно треплет меня по плечу.

– Ого. Это было просто… Вот уж вообще неожиданно, – произносит Милли. Я не отвечаю, и она добавляет, словно сама себе: – Не думала, что ты можешь так взорваться.

Я опускаю руки и смотрю на нее с укоризной:

– Да? То есть ты согласна с моим отцом, что я ни на что не способная неудачница? Ну спасибо, Милли!

Та с ужасом широко распахивает глаза:

– Да нет, господи! Я ничего такого… Я только… Прости, я совсем не умею утешать. Ну, ты поняла. – Ее рука все еще механически гладит меня по плечу. И правда – ничего успокаивающего в этом движении нет. – Дядя Адам – последняя сволочь. Правильно меня на него стошнило, когда мне было два.

Я невольно хрюкаю от смеха.

– Правда?

– Если верить маме.

– Он никогда не рассказывал. В общем, ничего удивительного – мы не говорим ни о чем, что может хоть немного бросить тень на его совершенство. Об этом я тоже не должна была упоминать… – В горле у меня встает ком, но я сглатываю его. – Он ведь мало того, что изменил маме, так еще с кем! Я занималась у тренера Мэтсон со средней школы! Я ее боготворила, хотела быть такой же, как она. Я даже… Господи, я сама как дура их познакомила!

Весь этот месяц картинка из прошлого года так и стояла у меня перед глазами – как я тащу папу к краю бассейна, уговаривая встретиться наконец с женщиной, у которой занимаюсь уже несколько лет. Как я гордо стою между ними – своей молодой очаровательной тренершей и знаменитым представительным отцом, – радуясь, что свела вместе двух самых обожаемых мною людей. Мне даже в голову не приходило, что их может связать что-то еще кроме меня. В этой ситуации хуже всего то, что обо мне оба, кажется, даже и не думали.

Слезы наполняют мои глаза и текут по щекам. С прошлого месяца, когда отец огорошил нас новостью, я так и не плакала по-настоящему. Сначала потрясение оказалось слишком велико, чтобы хоть как-то реагировать, а потом, как всю свою жизнь, я просто подстраивалась под папу. Он не желал об этом говорить, и я тоже молчала. Вообще, он держался так, как будто не сам причинил горе нашей семье, а просто с нами вдруг случилась какая-то непредвиденная неприятность, которую никак нельзя было предугадать или предотвратить. Мне понадобилось оказаться за три тысячи миль от него, чтобы понять, как это чудовищно неправильно.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки, но вместо этого у меня вырывается громкое рыдание.

– Ой. Ой, ну не надо. Все, э-э… все образуется, – уговаривает Милли, но я реву только сильнее. – Подожди, у меня где-то был платок…

До меня доносится, как она роется в сумке, потом ее голос, уже с ноткой отчаяния:

– Нет, платка нет! Вот, есть тряпочка для солнечных очков. Она тоже удобная, мягкая. И чистая. Практически. Дать?

Я беру, смеясь сквозь слезы, и утираю глаза.

– У тебя и правда ужасно получается.

– Ну, зато ты улыбнулась. Хоть немного.

Милли берет мою руку в ладони. Энергичное пожатие скорее подходит для формата предвыборной кампании, чем для утешения, но я не обращаю внимания.

– Мне правда очень жаль, – искренне говорит двоюродная сестра. – И ты ни в чем не виновата. Совершенно естественно было хотеть, чтобы два дорогих тебе человека поладили.

– Еще как «поладили», – глухо говорю я. – Хуже всего то, что я думала – они только из-за меня друг другу симпатизировали. Как можно быть такой жалкой?

– Да уж, – говорит Милли. Я снова бросаю на нее укоризненный взгляд, и она добавляет: – Я думала, ты про нее. Типичная «разлучница». Да и дядя Адам не лучше – явный кризис среднего возраста. Банально до тошноты.

Я смаргиваю вновь выступившие слезы.

– Все пошло наперекосяк. Я чувствую себя такой виноватой, что не могу нормально общаться с мамой, хотя она миллион раз говорила – я здесь ни при чем. Бросила плавание, потому что не в силах быть рядом с тренером Мэтсон. И, наверное, уже не вернусь. Даже не представляю, что будет в следующем году, когда все в команде узнают. Пока еще никто в школе не в курсе…

Включая Томаса. Я хотела ему рассказать, но никак не могла выбрать удобный момент. Не знаю точно, что это говорит о наших отношениях – я призналась во всем двоюродной сестре, которую знаю пару недель, и не поделилась со своим парнем, с которым мы вместе уже четыре года, – но, возможно, как раз здесь кроется причина нашего молчаливого разрыва.

– И что дальше? – спрашивает Милли. – С ребенком и вообще?

– Ну, она собирается его оставить. Так что где-то осенью у меня появится маленький брат или сестра – по отцу. Он всегда хотел сына… – Милли сильнее сжимает мне руку, приободряя. – И я сомневаюсь, что брак родителей это выдержит. Не представляю, как они смогут дальше жить вместе. А раз папа отказывается искать нормальную работу и обеспечивать себя, то… в худшем случае, видимо, моя тренер по плаванию станет заодно и моей мачехой.

От одной мысли меня всю передергивает. Немного придя в себя, я бросаю на Милли виноватый взгляд.

– То есть я знаю, у тебя тоже мачеха и все такое, но…

– Это совсем другое, – поспешно отвечает та. – Там никаких измен не было. Папа встретил Сурью уже после того, как они с мамой развелись – не по его инициативе.

Я опускаю голову.

– Что с моим отцом не так?! Он мог бы добиться куда большего! Как доктор Бакстер сказал – такой потенциал, и растрачен впустую. На выходе – пустой звук.

– Да, понимаю, – откликается Милли. – Я чувствую то же к маме. Ну, она, конечно, не настолько ужасна, как твой отец, но она такая… холодная. Никого к себе не подпускает. Папа никогда не мог ей угодить, а он ли не старался! Я обычно даже и не пытаюсь. Если уж ему не удалось, то у меня вообще никаких шансов. Он куда добрее меня и терпеливее.

Еще раз сжав мою ладонь, она со вздохом откидывается назад и опирается на локти.

– Что-то с нашей семьей не так, и очень здорово.

Простая истина ее слов звучит для меня неожиданно. Конечно, я всегда знала, что Стори сложно назвать обычной, нормальной семьей, но в этом мне чудилось нечто… романтичное, что ли. Правда же в том, что мой отец, его братья и сестра – все они просто жалки. Он разрушил нашу семью из-за глубоко укоренившейся потребности чувствовать себя особенным, ничего для этого не делая. Тетя Аллисон оттолкнула мужа и держит на расстоянии Милли. У дяди Андерса такие ужасные отношения с собственным сыном, что тот назло ему заплатил самозванцу, лишь бы не ехать на остров самому. О дяде Арчере вообще годами ничего не слышно кроме того, что у него одна зависимость сменяется другой. На секунду я жалею, что сбросила звонок. Сейчас я сказала бы отцу: «Ты должен взглянуть в лицо тому, из-за чего бабушка от тебя отвернулась. Пока в тебе осталось еще хоть что-то от того человека, которым ты мог стать».

Конечно, это было бы бесполезно. Отец свято верит, что он непонятый гений.

Сморгнув последние слезинки, я наконец обращаю внимание на окружающую реальность.

– Мы что… на кладбище? – спрашиваю я Милли.

– А, да. Здесь, видишь ли, поменьше ушей, чем на улице. – Уголки ее губ слегка приподнимаются. – И посмотри, с кем мы оказались рядом. Воссоединение семьи, да и только.

Следуя за ее взглядом, я читаю выгравированную на ближайшем могильном камне надпись:

Абрахам Стори

Возлюбленный муж, отец

и филантроп

«Семья прежде всего»

– Цитата смотрится довольно иронично, – замечает Милли, и у меня вырывается короткий смешок.

– Знаешь что? Отец был прав. Но только в одном, – добавляю я, когда она скептически приподнимает бровь. Дав волю долго сдерживаемым слезам, я чувствую себя гораздо легче. И голова прояснилась – с глаз у меня словно упали шоры. – Нельзя просто сидеть и ждать, что же будет дальше. Нужно самим что-то делать.

– Что, например? – Милли мгновенно становится прежней, готовой разбираться с проблемами. – Поговорить с Чезом? Может, он подскажет, как связаться с Эдвардом Франклином?

– Да, это хорошая мысль, но мне пришло в голову другое. – Я поднимаюсь и отряхиваю шорты. – Давай ответим на вопросы Хейзел. И зададим несколько своих.