Текст книги "Голодная бездна. Дети Крылатого Змея"

Глава 10

Джонни вовсе не был слабаком.

Конечно, он не умел пить. Но только глупцы гордились бы подобным умением. Он же, напротив, был горд осознанием, что в выпивке не нуждается совершенно.

Джин разрушает разум.

И печень.

И прочим органам достается. Джонни случалось вскрывать людей, злоупотреблявших алкоголем. О да, он бы многое мог рассказать отцу, который жизни не мыслил без бутылки. И братьям бы досталось. Порой Джонни, честно говоря, подмывало наведаться в родной городок.

Заглянуть в гости.

В минуты особой душевной слабости он представлял, как это будет, и не просто представлял. Он рисовал себе детальную картину, в которой находилось место и для кашемирового пальто с лисьим воротником, чтобы каждому видно было, что стоило это пальто немало, и для перчаток из белой кожи. Для трости – ее Джонни присмотрел в галантерейной лавке, но до сих пор не решился потратить сорок шесть талеров. А вот мечта без трости из полированного дерева, с крученою резною ручкой, щедро покрытой золотом, не складывалась.

Его родичи, слишком тупые, чтобы осознать, сколь повезло им возыметь в семье истинного целителя, к позолоте были неравнодушны.

Что бы они сказали?

Отец, будь жив, разразился бы бранью, может, сплюнул бы даже на ботинки Джонни… или нет? В нем всегда сильно было подобострастие. И, поколачивающий матушку охотно, перед бригадиром ли, перед муниципальным ли работником отец терялся.

А перед Джонни?

Растерялся бы? Заговорил бы тем своим, нервическим голосочком, в котором то и дело проскальзывали плаксивые ноты, которым он беседовал с представителем банка?

Братья?

Гарольд, во всем пытавшийся походить на отца, растерялся бы… Энджи… и Таф? Близнецы, что вечно издевались над младшим и слабым? Они-то сумели бы сообразить, во что обошелся наряд. А если не сами, то жены их, наверняка крикливые и неопрятные, под стать братьям, подсказали бы.

В мечте Джонни въезжал в родной город на собственном авто. Машина сияла лаком и хромом. И узкие улочки затихали, завороженные этакою картиной. И Джонни, проехав мимо мэрии, остановился бы перед трехэтажным зданием универмага – некогда дочка хозяина высмеяла его робкие попытки ухаживать, – зашел бы. Просто повидаться.

Просто убедиться, что годы не пощадили синеглазую Эдну Штолль…

Годы никого не щадят.

Она вышла замуж. И обзавелась выводком сопливых детишек. Растолстела. И пристрастилась к выпивке или же к крепким сигаретам. Неважно, главное, что, увидев Джонни, она мигом осознала бы, какую когда-то совершила ошибку.

Все бы осознали.

А он, пройдясь по магазину – старик Штолль всегда сам контролировал работу продавцов, и сомнительно, чтобы дочь, помогавшая ему сызмальства, изменила этому обычаю, – остановится перед ней. Снимет шляпу, ту, за двадцать два талера, с шелковой лентой и слегка загнутыми полями.

– Здравствуй, Эдна, – скажет Джонни, – а ты изменилась. Будь добра, принеси два фунта нуги в шоколаде…

…когда-то он не смог купить и крохотной плиточки, в отличие от единственного сынка мэра, баловавшего Эдну нугою.

Она вспомнит.

Вспыхнет.

И рассмеется неправдоподобно счастливым смехом. И нуги принесет. И ветчины. И выпивки, потому что не принято являться в дом с пустыми руками. Он же будет рассказывать. Нет, ничего конкретного, но просто обмолвится, что в Нью-Арке цены выше, а нуги выбор куда больше. И ветчину давно уже не заворачивают в промасленную бумагу. Более того, продукты можно заказать по телефону… как, здесь тоже? Удивительно, что прогресс и до глубокой провинции добрался. Но разве это не чудесно?

Позже в мечте, тщательно оберегаемой от мира, появлялась Синтия.

Она была идеальна.

Из хорошей семьи. Стройная. Красивая. Пожалуй, Эдна и в лучшие годы не обладала и десятою толикой подобной красоты. В мечте Синтия держала Джонни под локоток и мило улыбалась Эдне. Или же говорила о грядущей свадьбе, показывала колечко с бриллиантом… в мечте бриллиант был крупным, с перепелиное яйцо размером.

Но почему бы и нет?

Потом Синтия столь же мило беседовала с женами братьев, которые тускнели рядом с нею, терялись, как терялись и сами ненавистные родственники. И близнецы наперебой спешили угождать Синтии. А Гарольд радовал ее косноязычными комплиментами.

В мечте… да, все было иначе.

Кто знал, что Синтия окажется дрянью?

– Др… – Джонни открыл глаза. – Дрянь!

И обрадовался, когда получилось выговорить это слово. Он накачался? Зря… это все Мэйнфорд… шеф… он хороший мужик, и Джонни искренне ему симпатизировал, во всяком случае настолько, насколько он вообще был способен испытывать симпатию по отношению к чужому человеку.

Человеку.

Мысль обрела плоть.

А руки стену. Идти по стене было удобно. Шаг за шагом, благо квартирка невелика. Как Джонни сюда вернулся? Доставили. Накачали во утешение и доставили… ничего… потом Джонни съедет… да, непременно… в приличный дом, куда его зовут… потом.

Сначала доберется до кухни.

Это ведь несложно?

Или…

Он остановился в коридоре. Темном и пустом. И страшном. Джонни никогда не боялся темноты. Даже после того, как братья заперли его в погребе. Идиоты. Сначала рассказали страшную историю… кажется, о чудище, которое живет под землей. Оно боится солнечного света. Логично, если долго жить в подобных условиях, то произойдут изменения кожных покровов, к примеру, редукция меланина… да, чудище будет бледным.

И тощим.

Без солнечного света затруднена выработка витамина Д, а следовательно, естественен рахит.

Джонни хихикнул.

Нет, тогда он ничего не знал о рахите, но слышал братьев, как они ходят, переговариваются тихими голосами, ждут, когда же он попросится на свободу. А он проситься не стал. Нашел на ощупь сундук с барахлишком, вытащил пальто, столь древнее, что и вечно экономною матушкой оно было сочтено непригодным для носки, и завернулся в него.

А теперь…

– Чудовищ не бывает, – сказал Джонни сиплым голосом. А пить не стоило… с Мэйни не стоило… или… стоп. Конечно. С Мэйни он пил не сегодня, а вчера… или позавчера?

Плохо, что Джонни не помнит.

Он всегда крайне осторожно обращался со временем. Ему ли не знать, сколь скоротечно оно.

– Дрянь! – это он произнес на выдохе и спешно понюхал собственные пальцы.

Перегар?

Почему он, Джонни, не помнит, когда накачался?

Нет, вот то, что было раньше… исчезновение сестры. Какой Бездны она поперлась в Нью-Арк? За лучшей жизнью? И думала, что Джонни будет счастлив встрече. Матушка тоже… он писал ей… он всем писал, зная, что, невзирая на отцовский запрет, письма прочтут. И потому охотно рассказывал что о жизни своей, что о перспективах.

А она приехала.

Пропала.

И Синтия… вот потаскуха! Нет, Джонни не был влюблен в нее. Разве что самую малость. Хороший целитель стоит выше эмоций. И любовь не исключение. Конечно, поначалу ему льстило внимание подобной девушки… с девушками, следовало признать, Джонни терялся.

Вел себя глупо.

А она готова была ждать… и хорошая партия… конечно… он же прекрасно понимал, что, сколь бы удивительные перспективы ни открывались перед ним, без связей они ничто.

Кому нужен выскочка из Бездной забытого городка?

Пусть и гениальный.

А вот отец Синтии многое сделал бы для дочери… теперь считает, что Джонни виноват… дурак… все дураки… изменяла.

Потаскуха.

Она не была невинной. И сама же затащила Джонни в постель. Ему бы насторожиться, но нет… забыть о ней. И о ее папаше. Джонни справится. Осталось немного. Доработать методику. Подать на патент… патент принесет состояние. А еще имя Джонни навеки войдет в медицинские анналы… правда, любимым родственничкам этого не понять, но…

…так почему он напился?

Ладно, с Мэйнфордом… тот поил… а потом что?

Так…

…у отца случались провалы в памяти после особо затяжных посиделок, которые, следовало признать, бывали не так и часто. Все ж он был слишком скуп, чтобы напиваться постоянно.

Джонни не пил.

Вообще никогда. И в баре с Мэйнфордом. Да, он дал свободу чувствам. Он ведь не железный… он был оскорблен. Унижен. Вот же потаскуха, а?! Чего ей не хватало? Еще немного, и Джонни стал бы известен… богат… Синтия не желала ждать.

Вечно ей было мало.

Квартирку, которую он снял ради нее – сам Джонни прекрасно довольствовался бы местом в муниципальном общежитии, которое ему полагалось как молодому специалисту, – Синтия назвала убогой. А ведь Джонни выкладывал за нее пять талеров в неделю. И приплачивал за уборку, потому что невеста его не способна была взять в руки тряпку.

Нет, когда-то это казалось достоинством…

…на свадьбу ее отец обещал приобрести дом во Втором округе. Позже Джонни перебрался бы и в Первый, хотя земля там неоправданно дорога. Да и вообще цены на недвижимость в Нью-Арке поражали. Но он бы перебрался.

Синтия получила бы машину.

И шубу, и тряпки. Вот к чему она была и вправду неравнодушна, так это ко всякого рода тряпью и к побрякушкам… нет, возможно, это даже хорошо, что Джонни на ней не женился. Страшно подумать, во что бы обошлось содержание подобной жены.

Нет, все, что ни произошло, к лучшему. Разве что связей потерянных жаль…

Нет, почему он не помнит, где нажрался?

Джонни потер виски.

Утром… да, утром его мучило похмелье. Но Джонни справился с ним. Без выпивки справился… он был трезв, когда его вызывали… Кохэн…

…масеуалле.

В родном городе Джонни жили только люди. И это было правильно.

Нелюдей Джонни недолюбливал. Нет, не боялся. Ему случалось вскрывать и альвов… ладно, полукровок с изрядной долей альвийской крови. И на вскрытии цверга он присутствовал, убеждаясь, что ничего-то особенного в потрохах его нет. Правы наставники, утверждая, что все виды произошли от одного корня, иначе вряд ли стали бы возможными межвидовые связи, не говоря уже о получении фертильного потомства.

…но все равно. Они были другими.

Альвы.

Цверги.

Масеуалле.

Они смотрели на людей свысока. И жили дольше. Не снисходили до человеческой медицины, полагая ее глупой игрой. Кто видел альва, страдающего язвой? Или цверга с прогрессирующим атеросклерозом?

Несправедливо.

Почему весь шлак слабостей достался людям? Джонни почти догадался. Вчера.

Сейчас.

Если он выпьет, то узнает правду… конечно! Поэтому он вчера и…

…нет, сначала был Мэйнфорд… или не было? Дом…

Джонни зарычал и ударился лбом о стену. Как ни странно, но боль слегка отрезвила. Надо позвать на помощь… позвонить… кому и куда?

Надо…

…Кохэн…

…сказать… что сказать?

Ничего нельзя говорить нелюдю. Они все пьют силы из людей. Ну конечно! В этом дело! Они волки, а человечество – стадо, с которого волки кормятся.

Джонни зажал рот рукой, сдерживая смех. Как же он раньше-то не понимал?

Или понимал?

Надо выпить…

…нельзя пить. Разум должен оставаться ясным. Вчера он встречался с Мэйнфордом… зачем? Он что-то обещал. Он не помнит, сдержал ли слово. И если нет, то хорошо. Мэйнфорд терпеть не может неисполненных обещаний. И пришлет кого-нибудь проверить, что произошло. А Джонни…

– Все будет хорошо, – раздался ласковый голос.

И Джонни обернулся.

– Кто здесь?

Никого.

Ничего.

– Все будет…

Чудовище сидело в коридоре. На полу. Оно куталось в драное пальто, то самое, под которым Джонни прятался в детстве.

Не прятался! Грелся.

И чудовищу тоже было холодно. Естественно. Кожные покровы тонки, а судя по тому, что сквозь кожу просвечивают сосуды и кости, и жировая прослойка почти отсутствует.

– Правильно, – кивнуло чудовище. – Не надо бояться.

Его? Джонни разглядывал существо, удивляясь тому, до чего прав был, предсказав его обличье. Явные признаки рахита. Кости тонки. Грудная клетка бочкообразной формы, но сплющенная с боков. Изогнутый позвоночник. Впалый живот.

Характерная синюшность вокруг безгубого рта.

Зубы треугольные, ровные, без дифференциации на резцы, клыки и жевательные. Нос сплющен, а надбровные дуги тяжелы, за ними и глаз не разглядеть. Впрочем, в полной темноте, где обитало чудовище, глаза являлись атавизмом. Оно должно было опираться на иные органы чувств.

Слух?

Чудовище любезно повернулось боком, позволяя разглядеть тончайшую пленку, натянутую на тонкий хрящ. Определенно, слухом оно обладало отменным. А вот зубы… зубы несколько смущали.

Разглядеть бы поближе.

А лучше бы отвезти этот экземпляр в лабораторию… мысль показалась разумной.

– Пойдешь со мной? – поинтересовался Джонни.

Если ему удастся заснять тварь, а лучше оставить ее в лаборатории… зафиксировать биологический материал… это будет сенсацией.

О Джонни напишут.

И не только в «Медицинском вестнике».

Новая раса? Разумная жизнь? Была ли она исконной для Нового Света? Или чудовище прибыло на корабле? В любом случае, вряд ли оно одно… да, сколь бы долго оно ни существовало, но единичные особи – это нонсенс. А вот малочисленная популяция…

…жаль, что популяционной биологией он не увлекался.

– Пойдешь со мной? – переспросило чудовище голосом Джонни. И протянуло бутылку. Тотчас мелькнула страшная мысль: а вдруг оно не существует? Вдруг рождено воображением Джонни и алкоголем?

– Пойдешь со мной, – чудовище вдруг оказалось рядом и набросило на Джонни пальто. В нос пахнуло ветошью и гнилью, кислыми огурцами, вонь которых пропитала подвал насквозь.

Галлюцинации.

Всего-навсего галлюцинации. Стресс и алкоголь – плохое сочетание. Надо пережить. Успокоиться. И верить, что Джонни рано или поздно выйдет из состояния делирия.

– Пей, – предложило чудовище, сунув в руку бутыль. – Пей и станет легче…

– Нет.

Чудовище прижало бутыль к губам Джонни. А оно оказалось сильным. Неправильно! Откуда взяться силам при рахите и скудном рационе?

Джонни не собирался пить.

Но сделал глоток. Закашлялся… и второй… и третий. Виски был несколько странным, но и… плевать… он купит себе шляпу, ту, с лентой. И кашемировое пальто.

Трость.

Авто.

– Конечно, – сказал кто-то.

Синтия?

– Ты умерла, – Джонни погрозил ей пальцем. – Не надо делать из меня идиота. Я сам присутствовал при вскрытии. Ты определенно умерла.

– И что с того? – Синтия дернула плечиком. – Джонни, не капризничай. Мы едем или нет?

Куда?

Ах да, конечно… авто стоит, сияет лаком и хромом, ждет, когда Джонни сядет за руль.

– Это просто галлюцинация… – Джонни прикоснулся к машине, надеясь, что она исчезнет. Но нет, он ощутил холодную гладкость полированного бока. И запах кожи, и еще чего-то, неприятного, прелого.

Духов Синтии.

– Если не хочешь, оставайся. Но это твоя мечта, – Синтия уже заняла свое место.

– Ты потаскуха.

– Что с того?

Она была хороша, в новом платье с пышной юбкой, с красным отложным воротником и крупными пуговицами. Шелковый шарфик на шее. Соломенная шляпка. И браслет из крупных красных камней.

– Садись, Джонни… нас ждут.

– Нет…

И все же он очутился за рулем.

– Не капризничай, дорогой, – Синтия коснулась губами щеки. – Ты ведь хочешь познакомить меня со своими родичами?

Он хочет вернуться.

В квартиру. И вспомнить, что произошло вчера… он ведь обещал Мэйнфорду… тот будет ждать, а если Джонни уедет…

– Не волнуйся, – тонкие пальчики Синтии легли на шею. – Никто и не заметит…

Неправда!

– Что ж ты такой упрямый? – пальцы были холодны.

Просто-таки ледяные.

И холод отрезвил. Джонни рванулся было, пытаясь отстраниться. Но Синтия не отпустила. Ее руки сдавили голову, а карминно-красные губы оказались близко. Слишком близко.

– Неужели ты не хочешь поцеловать невесту? Ну же, Джонни…

В лицо пахнуло формалином. Последнее, что он увидел, – плывущие черты лица Синтии. Или не Синтии, но твари, которая мимикрировала под человека. И Джонни почти узнал в кого.

…тело, растянувшееся на полу, больше не интересовало тварь. Она потянулась, широко зевнула, вывалив темный длинный язык. И язык этот скользнул по левой щеке, затем по правой, исчез в плоских ноздрях…

Тварь вздохнула.

Почти с сожалением. Почти по-человечески. Когтистые лапы ее обхватили стойку для зонтов. И тварь встала. Потопталась. Дернула шеей и поплыла. Бледное, словно из воска вылепленное тело ее менялось стремительно, но перемены не доставляли твари удовольствия.

Она шипела от боли.

И тонкие когти впивались в дерево, да и металлу доставалось…

Но и через боль тварь услышала, как щелкнул дверной замок. Она развернулась, готовая атаковать того, кто посмел нарушить их с Джонни уединение. Однако знакомый запах успокоил.

– Молодец, – мужчина в черном кашемировом пальто, будто вынырнувшем из мечты Джонни, стянул перчатку. – Заканчивай. Говорить можешь?

– Й-а…

Человеческое горло было неудобно. И тварь с трудом управлялась с излишне жесткими голосовыми связками, не способными издавать нормальные звуки.

– Не спеши, – мужчина присел рядом с телом. – А вот убивал ты его зря. Талантливый был парень.

Он закрыл мертвецу глаза.

– Сколько проблем из-за одной идиотки… надо было раньше отдать ее тебе…

Тварь заурчала.

И с хрустом распрямилась. Она вытянула руки, пошевелила пальцами, провела ими по лицу, знакомясь с ним наново. Потрогала уши, удивляясь тому, что люди настолько глухи. Сунула в рот. Тупые зубы тоже не радовали.

– Это ненадолго, – мужчина поднялся. – Скажи что-нибудь.

– Я… плохо… чувствовать… себя…

Каждое слово она не произносила – выплевывала. И мужчина поморщился. Если внешнее сходство было абсолютно, то речь…

– Плохо?

У твари даже вопросительные интонации вышли.

– Мне… время… принять, – палец ее уперся в висок. – В его голове много… путано… я не понимать, что он думал.

– Разберись. Времени у нас осталось не так много.

Тварь кивнула.

С каждым мгновеньем она все лучше обживалась в заемном теле. И запах его изменила, чтобы соответствовал оригиналу. Правда, обоняние людей было примитивно, но тварь не любила рисковать. Она отошла в сторонку, несколько неуклюже присела на табурет и пошевелила пальцами.

Мужчина же открыл дверь, впуская троицу в одинаковых костюмах.

– Приберитесь здесь.

Старший кивнул.

– Я… буду готов… – тварь дернула шеей, и та захрустела. Все-таки человеческое тело отличалось удивительной неподатливостью. И к этому тоже придется привыкать, как и к неудобной одежде. – Скоро. Я буду. Готов.

Теперь тембр его голоса почти соответствовал образцу.

– Уж постарайся.

– От… отп… отпустишь?

– Если сделаешь все правильно, – мужчина посторонился. – Идем. Не будем мешать. Я расскажу, что ты должен будешь сделать.

– Убить.

– Нет. Пока мы никого не убьем, – он подал руку, и тварь осторожно вложила в нее собственную, которую еще ощущала чужой. – Ты должен будешь поставить метку… маленькую метку… садись. И надень на себя что-нибудь.

Тварь послушно натянула трусы.

– Постарайся вести себя естественно… у тебя ведь получится? – мужчина ответил сам себе. – Конечно… как иначе. В отделение все же не суйся, рисковать не стоит. Если позовут, скажи, что тебе нужен выходной. В конце концов, у тебя горе. Твоя невеста погибла…

Существо, задумчиво ковырявшееся в носу, срыгнуло.

– И не переигрывай, ладно? А то…

…дверь захлопнулась с резким звуком, и мужчина поморщился. Все же его исполнители при многочисленных своих достоинствах отличались некоторой узколобостью. Хотя следовало признать, что работа Джонни по стабилизации тонких каналов в принципе сделала возможным само их существование.

Талантливый был паренек.

Перспективный.

И определенно, следовало избавиться от Синтии раньше. Вот до чего доводят сантименты.

Глава 11

Здесь пахло хвоей и смолой.

Немного – йодом и еще водой, той самой, морскою, оставляющей на губах солоновато-горький привкус. И Тельма украдкой губы облизывала. Чувствовала?

Она не произнесла ни слова.

Села в машину. Отвернулась к окну и смотрела. А посмотреть было на что: госпиталь Пламенеющего сердца если и был частью города, то особой, существующей вовне прочего Нью-Арка с его дымами и грязью. Красная земля и белая дорога, точно выложенная из костей пациентов.

Каменные кедры с черной, будто обгоревшею корой. Если присмотреться, видны капли смолы, сочащиеся из ран, темно-пурпурные, точь-в-точь кровь. Хвосты белесого кустарника, по осеннему времени лишившегося листвы. И ветви похожи на вязальные спицы, воткнутые в землю. Остатками пряжи – конский волос, не то застрявший, не то бывший частью этих растений. И вдалеке – черная кромка побережья, вдоль которого вытянулись корпуса.

Их семь. Самый старый – низкое уродливое здание под черепичной крышей, из которой торчат остовы труб. Слева и справа к нему примыкают здания поновей. Сложенные из красного кирпича, отделанные белым мрамором, они выглядят вызывающе-яркими, щеголеватыми даже. Современные же корпуса вытянулись вдоль линии залива, отгородившись от прочих тополиной аллеей.

Мэйнфорду неуютно здесь. И он готов трусливо поджать хвост, отступить, найти любую причину, хоть мало-мальски вескую, достаточную, чтобы убраться с этой дороги.

А Тельме нравится.

Или нет?

Губы вновь облизала и поежилась, хотя в машине не холодно. По лицу не понять, что думает. Жалеет убогого? Презирает? Или все еще ненавидит, но тогда ненависть ее беззуба, бессильна и тем лишь сильней выматывает.

Стоило что-то сказать.

Сейчас.

Пока есть время.

Все еще есть время, но Мэйнфорд чувствует, как уходит оно.

Не песок – вода. Морская. С горечью и солью. С утраченной надеждой что-то изменить. А похоже, ему и вправду стоит обследоваться, если в голове мысли подобные бродят.

– Держишься рядом, – сказал он, когда машина остановилась.

Правильно.

Третий корпус. Прикладная неврология. Здесь он уже бывал и не желал возвращаться, но разве есть другой выход?

Матушка знает?

Наверняка.

И Гаррет… все в этом треклятом городе, обреченном подыхать, знают, что Мэйнфорд безумен. Нет, газеты были предельно корректны. Странное недомогание… приступ… переутомление… вопрос лишь в том, как надолго хватит этой корректности. Не сегодня завтра поставят вопрос об отстранении.

Временном.

Начальник будет говорить мягко и с сочувствием. Он – опытная крыса от политики и знает, как правильно разговаривать с обреченными. А Мэйнфорд обречен, что бы он сейчас ни делал. И не проще ли покориться? Сдаться? Лечь не только в этот, Бездной рожденный аппарат, но и в клинику? На обследование. День-другой.

Третий.

Белые таблетки в стаканчике. И голоса в голове отступят. А Мэйнфорд обретет покой. И Бездна с ним, с городом… как-нибудь выживет. А если и нет… Мэйнфорду будет все равно.

Тельма взяла его за руку.

И как это понимать?

Неужели вся его слабость – а сейчас Мэйнфорд ощущал себя слабым, как никогда прежде, – настолько очевидна?

– Спасибо, – он сказал это шепотом, но она услышала, кивнула. И все одно ничего не ответила. Ну и ладно, слова сейчас – это роскошь.

Кохэн держался на шаг позади.

Предупредительный, гад. Тактичный. И не бросит. Он единственный, пожалуй, кому можно верить… и Тельма. Наверное.

Их встречали.

Сестра милосердия в розовом костюме. Узкая юбка на ладонь ниже колен. Приталенный пиджачок. Шапочка с отогнутыми уголками. Нитка искусственного жемчуга. И за всем этим розово-жемчужным форменным великолепием не получается разглядеть лицо.

Мэйнфорд пытается.

Жмурится.

А оно, лицо, все одно ускользает. Какого цвета у нее глаза? Серые? Синие? Зеленые? Или вовсе карие? Карие к розовому не идут, Мэйнфорд помнит… а волосы? Блондинка или брюнетка?

Она что-то говорит, голос мягкий, а слов не разобрать.

Последствия приступа?

Или результат его, Мэйнфорда, нормального состояния?

– Дыши, – велела Тельма. – Это успокаивает. На счет. Вдохи и выдохи.

– Я спокоен.

Ложь.

Не спокоен. И сила, угли, оставшиеся от его силы, готовы разгореться. Если так, то от нынешнего визита хоть какой-то толк будет. Сила вернется… это хорошо.

– Спокоен, – Тельма улыбается. Странно, вот ее лицо Мэйнфорд видит, и ясно, настолько ясно, что способен разглядеть и синеватые сосуды под тонкою кожей, и бледное пятнышко на левом виске, не родинка, лишь тень ее. – Но все равно дыши.

Желая проверить догадку, Мэйнфорд обернулся.

Кохэн.

Смуглокож. Мрачен. И знаком. Его он тоже видит прекрасно, вплоть до царапины на шее, которая откуда-то да взялась… а медсестра…

Это не магия.

Здесь признают лишь один вид магии, и отнюдь не иллюзий.

Надо запомнить. Отметить.

И, сжав пальцы Тельмы, Мэйнфорд наклонился, сказал шепотом – не хотелось быть услышанным:

– У нее нет лица. И я не понимаю, что она говорит.

Тельма не стала переспрашивать: умная девочка. Лишь окинула медсестру внимательным взглядом. Нахмурилась. И улыбнулась.

– Скажите, – ее голос был настолько любезен, насколько Тельме вообще была свойственна любезность, – это ведь недолго? Сама процедура… мы очень спешим.

Мэйнфорд сосредоточился.

Ничего.

Он не расслышал ответа, только голос. И не голос даже, не человеческий – птичья трель.

Проклятье!

И страх, почти отступивший было, вернулся. Иррациональный. Всеобъемлющий. Парализующий. Этот страх заставил споткнуться. И остановиться.

И сделать шаг назад.

Он не может.

Не должен.

Если Мэйнфорд войдет в это здание, то никогда не покинет его. Не позволят. Найдут причину. Дюжину причин не выпустить его. Матушка наверняка воспользуется случаем. Воспользовалась.

Договорилась.

Признают нестабильным.

Представляющим опасность для социума.

Накачают таблетками… уложат… привяжут… и вскроют череп. Влезут в мозги, и вовсе не так аккуратно, как это сделала Тельма. Нет, их располосуют скальпелем. Прожарят. А то, что останется… если что-то останется… оно больше не будет Мэйнфордом. Оно станет покорно родительской воле и проживет ровно столько, сколько нужно будет семье.

Уйти.

Сбежать.

Пока еще…

…нет, Мэйнфорд хозяин над своими страхами. Не наоборот. Он заставил себя сделать шаг. И второй. И столько, сколько понадобилось, чтобы дойти до корпуса. Благо, далеко идти не пришлось.

Серая лестница. Десять ступеней. Дверь дубовая с выглаженной до блеска ручкой, с медной табличкой и древним фонарем, в котором теплилось живое пламя.

Статуи.

Запах карболки и спирта. И Тельма – единственным шансом выбраться. Почему Мэйнфорд верит ей? Ей ведь выгодно бросить его. Это даже не преступление. Наоборот. Она исполнит свой гражданский долг, служебный тоже и будет кругом права.

Кохэн…

Кохэн чужак. Как был, так и остался чужаком. И останется, сколько бы лет он ни прожил в Нью-Арке. И ни одна бумага не изменит этого факта.

Дверь распахнулась беззвучно.

– Мэйни, – Тельма сжала руку, – если не хочешь, то не обязательно…

Хороший предлог, только…

– Нет, – Мэйнфорд первым переступил через порог. – Только… пусть она уйдет.

И медсестра, разразившись очередною птичьей трелью, смысл которой от Мэйнфорда ускользнул, подчинилась. Куда она ушла? Когда?

Мэйнфорд не понял, как не понял и того, каким образом из холла переместился в подвалы.

Местные подвалы были хорошо знакомы. Сколько лет прошло, а ничего не изменилось. Или почти ничего. Та же прохлада, тот же искусственный запах мяты и свежей выпечки, который якобы должен успокаивать пациентов, то же мерное гудение генератора, упрятанного глубоко под землей. Ровный яркий свет. А стены вот перекрасили, в прошлый раз они были зелеными. Сейчас – жемчужно-розовые, должно быть, чтобы медсестрам в форменных их костюмах было легче скрываться в местных переходах.

Двери.

Джонни… откуда взялся?

С головой определенно нелады. Это ведь ненормально, чтобы куски реальности просто выпадали.

– Сейчас проведут сканирование, – голос Джонни звучал глухо и словно бы издалека, а лицо его виделось размытым. – Процедура совершенно безболезненна. От вас всего-то потребуется, что лежать неподвижно…

– Полагаю, он в курсе, – Тео держался чуть впереди.

Мэйнфорд видел спину. И белый халат. И бледную узкую шею. Хвост белых волос. А когда Тео обернулся, то успел отметить, что и его лицо плывет.

Но существует.

Если сосредоточиться.

И что в итоге?

Джонни знаком. И Тео. Тельма с Кохэном – ближний круг. Их Мэйнфорд видит особенно отчетливо. Значит, дело не в магии, а в нем самом. Тогда и с речью то же самое. Надо бы сказать, но…

– Вам ведь случалось проходить сканирование? – Тео замедлил шаг, теперь он держался по левую руку Мэйнфорда, но смотрел не на него – на Тельму. И интереса своего скрывать не пытался. А этот интерес, такой раздражающе явный, вызывал одно желание – врезать.

– Да, – сухо ответил Мэйнфорд.

– Десять лет прошло… интересно будет сравнить результаты.

Тон дружелюбный, приправленный толикой профессионального любопытства, что в нынешней ситуации простительно. Но прощать этого хлыща Мэйнфорд не собирается.

– Десять? – уточнила Тельма.

– Да.

– Тогда, если верить карте, тоже имел место приступ. Судороги…

– Я… плохо помню.

…ложь.

…помнит. Карету «скорой помощи». Носилки, к которым его прикрутили. Крепко прикрутили. Мэйнфорд пытался вырваться. Ему нужно было… что-то очень нужно было сделать, но он не помнил, что именно. Только знал: если освободится – всенепременно вспомнит. И Кохэна не допустили.

Помнит вой сирен.

И амулет, спеленавший силу.

Холодный металл. Иглу, которая входила в мышцы туго. Кажется, две или три согнулись, пока кто-то не додумался всадить иглу в шею. Помнит ток лекарства, которое было ядом. И как кричал. И темноту. Она все длилась, мягкая, уютная, пусть и наполненная голосами.

Когда темнота истончалась, ему вновь что-то кололи.

Мэйнфорд пытался сказать, что не хочет вечно блуждать в этой темноте, но не умел. Он потерял способность говорить.

Кохэн спас.

И медицинская доверенность. Пара альвов-юристов, которые не побоялись столкновения с матушкой. Мэйнфорд плохо понимал, что происходит. Он выбирался неделю. И всю неделю Кохэн прожил в одной с ним палате.

Визиты матушки.

Уговоры.

Слезы.

Бесконечная вереница целителей, уверенных, что Мэйнфорд своим отказом от лечения гробит себя же. И снова юристы. Война бумаг, в которой ему посчастливилось выйти победителем. И черное нутро сканера единственной уступкой.

…мы должны убедиться…

…отсутствие повреждений… признаки дегрессии мозгового вещества… нарушение малых силовых потоков…

…медицинские показания…

…и вновь вереница целителей, которые в один голос убеждают Кохэна отступить. А Мэйнфорда будто и не видят. Его не существует для них, во всяком случае, его-личности, адекватной и способной принимать решения. Он почти и сам поверил, что болен, когда появился тот, седовласый и бледный.

…не седовласый. Белые волосы. Почему сейчас это казалось важным? Не потому ли, что Тео походил на него… если верить памяти, но как ей, такой лживой, верить?

Пускай.

Главное, что тот, то ли седой, то ли белый, глядевший на всех – не только на Мэйнфорда – свысока, дал ему шанс.

…снимки.

…комната с белыми стенами и множество снимков.

Человек, прячущий руки в карманах халата. Теперь лицо его Мэйнфорд помнит ясно. Резковатый профиль. Крупный нос с четкой горбинкой. Тяжелые надбровные дуги и лоб слишком высокий, чтобы это выглядело гармоничным. Залысины делали этот лоб еще более высоким.

А уши…

…не человек, конечно. С чего Мэйнфорд вообще взял, что тот, другой, был человеком? Непростительная ошибка. Хотя… какая теперь разница?