Текст книги "Леди, которая любила готовить"

Вечер.

Лето.

Набережная и огни. Люди. Ресторации, которых с каждым годом становится все больше. Музыка. Смех. Взрыв…

– Жертв было бы в разы больше. Эта штука… наши говорили, что на двадцать шагов все выжжено, и отметка имеется аккурат там, где Игорек щит свой поставил. Мы… того… скинулись… у него ж жена… недавно… полгода не прошло.

Горечь лекарства склеила зубы. И заставила проглотить, что ком в горле, что чувство вины.

– Возьмешь… чек выпишу…

Сколько отдать?

Сотню?

Две?

Да если Демьян все свои нехитрые накопления отдаст, все равно не вернет паренька. И той, незнакомой ему женщине, легче от денег не станет.

– Выпишете, конечно, – Павлуша забрал стакан. – Как на ноги станете… только не о нас думайте, а о том, что, кабы оно в городе рвануло, то в госпиталь не пятерых бы привезли, а пять десятков, если не сотен. И тогда их точно не хватило бы.

Наверное, это признание должно было бы утешить, только не утешало. И, отвернувшись в постель, Демьян закрыл глаза.

– Иди уже, – велел он, чувствуя, как тяжко наваливается сонливость. – И… больше, может, тут не сиди, а то мало ли…

Не стоит так уж демонстрировать верность человеку, который очень скоро станет неугоден.

– Еще чего не хватало, – донеслось сквозь дрему.

Глава 3

Марк Львович не обманул.

Встать позволили даже следующим вечером. И Демьян, вцепившись в узкое Павлушино плечо, сумел-таки добраться до двери. Правда, у этой же двери сполз на стул, подставленный Марком Львовичем, который за сумадсбродством пациента наблюдал снисходительно, и долго дышал, пытаясь восстановить те жалкие силы, что еще оставались.

Вышло.

– Вот видите, через пару деньков и вовсе домой отправим, – Марк Львович выглядел предовольным, правда, весьма скоро улыбка его поблекла, стало быть, не все было столь гладко и хорошо. – Единственно…

– Говорите уже, – разрешил Демьян, отдышавшись. – Магом мне не быть?

– Понятия не имею. Но подобный исход, как ни печально, весьма и весьма вероятен. Изменения в энергетической структуре есть, однако… столь незначительны, ничтожны даже, что и я не скажу, признак ли это восстановления, или мне просто мерещится в силу большой на оное надежды.

То есть, восстановление все-таки возможно.

Это хорошо.

Пустота так и не появилась, как не вернулась и прежняя сила, но пока Демьян был слишком занят другим, чтобы испытывать от сего факта какие бы то ни было неудобства.

– Если… в отдаленной перспективе… с учетом естественного стремления любого организма к самоисцелению…

– Да или нет?

– Скорее всего, да, но… понимаете, – он вновь принялся тереть круглые свои очочки, явно скрывая волнение. – Пока организм не восстановится в полной мере, вам следует себя поберечь.

На этот раз поднялся Демьян сам, хотя Павлуша и сунулся было с помощью, но остановился. Хороший он парень, толковый.

– И не просто в том плане, что не пользоваться силой. Боюсь, это в вашем состоянии вовсе не выйдет, но вот… исключительно предположение, интуиция, если хотите знать…

Интуицию Демьян весьма уважал.

– Мне кажется, что вам вовсе следует держаться в стороне от любых мало-мальски серьезных магических возмущений.

Значит, все-таки отставка. Если повезет, то почетная, а если нет… пенсию какую-никакую он выслужил. Хватит на скромную жизнь. Только чем в этой жизни заниматься, Демьян совершенно не представлял.

Ничего. Еще придумает.

Чай, времени на придумки теперь с избытком.

– Я вас понял, – Демьян поклонился и сказал. – Спасибо вам.

А Марк Львович отмахнулся.

– Это вам… как подумаю… мои внучки в последнее время совсем голову от танцулек потеряли, и кто бы знал, да… кто бы знал… я их в Петербург отправить думал, да только говорят, что и там неспокойно, что куда более неспокойно, чем тут. А к тетке в деревню не желают-с… что за времена пошли? Я должен думать, чего они там желают, а чего нет… безобразие полнейшее.

Он покачал головой и вышел, велев:

– Выздоравливайте, Демьян Еремеевич… выздоравливайте поскорее, а то этим, пришлым, веры нет…

Пришлые появились на третий день, когда Демьян Еремеевич окреп настолько, что вполне себе свободно разгуливал по палате. Повязки с рук сняли, а вот корсет оставили.

– А что вы думали? Позвонки ваши, считай, едва в пыль не превратились, – проворчал Марк Львович, когда Демьян посетовал, что уж больно корсет жесткий и тесный даже. – Чудо, просто чудо…

Протестовать перехотелось.

Раз чудо.

Зато больничную одежонку, в которой Демьян чувствовал себя до крайности немощным, удалось сменить на домашнюю. В домашней с визитерами и толковать было легче.

– Доброго вам дня, – статский советник Никонов, личность в узких кругах весьма известная, выглядел усталым и даже больным. Сероватая его кожа, характерная для коренного петербуржца, на южном солнце не загорела, но пошла красными пятнами. Кончик носа слегка облез, как и левое ухо, которое Никонов время от времени пощипывал. – Рад, наконец, знакомству.

– И я рад, – Демьян хотел было встать, ибо говорить с людьми подобными, лежа в кровати, было никак невозможно, но Никонов махнул рукой и велел:

– Лягте.

– Но…

– Целители ваши сделали все, что возможно, – сам Никонов облюбовал стульчик, на котором обычно сиживал Марк Львович, – однако мы все же взяли на себя труд…

Сопровождавший статского советника господин был того характерно неприметного вида, который получается при использовании качественных амулетов. И стоило ему приблизиться, как сердце засбоило, а Демьяна кинуло в пот.

– Надо же, – Никонов поднял руку. – И вправду… выключите это.

Господин коснулся галстука.

А после запонки.

Впрочем, лицо его все одно осталось невыразительным. Правда, при приближении его сердце Демьяна больше не норовило из груди выскочить.

Холодные пальцы коснулись висков, сдавили. Серые глаза заглянули в глаза, и… палата крутанулась раз, другой, а после вовсе пошла круговоротом, в который сознание Демьяна затянуло. И он тонул, тонул, но никак не мог утонуть. А когда все-таки круговорот стих, Демьяна вырвало… в ведро, заботливо подставленное статским советником.

– Прошу прощения, однако мы должны были убедиться, – сказал он, поймав взгляд Демьяна. – Ситуация, уж извините, больно неоднозначная.

Мутило.

И крепко. И только упрямство не позволяло этой мути выплеснуться рвотой. Правда, на затылок легла чья-то рука, и ледяная знакомая сила избавила от горечи во рту, равно как от тошноты.

– Вам лучше? – поинтересовался статский советник и протянул кому-то ведро.

– Да.

– Говорить способны?

– Да.

– Что ж… чудесно, просто чудесно… иди, Алешенька, дальше мы сами. И скажи, чтоб не беспокоили. Да… разговор у нас, Демьян Еремеевич, будет непростой… да, весьма непростой. Воды?

– Если… можно.

Головокружение не прошло, а во рту стоял до крайности неприятный кислый вкус.

– Так оно бывает после сканирования. Понимаю ваше возмущение, но… мне надобно знать, что вы и вправду действовали по собственному почину. Хотя, конечно, ваши люди вас весьма хвалят, да… удивительно.

– Что удивительно?

Вода показалась горькой.

– Редко кто любит начальство. Да и вас, я бы не сказал, что любят, скорее уж полагают человеком надежным и в высшей степени справедливым. Беспокоятся опять же. Не столько о вас, конечно, сколько о себе, но тоже понятно… новое начальство, оно никому не надобно, да… как вы?

– В порядке.

– Отлично. Просто-таки чудесно, – неизвестно чему обрадовался Никонов. И легким взмахом руки распахнул купол. Тошнота вновь накатила, но с ней Демьян справился.

Сел даже.

Икнул.

– Выдержите?

– Неприятно, – вынужден был признать Демьян. – Но… выдержу.

Головокружение если не вовсе прекратилось, то стало терпимым, да и прочее, помимо, пожалуй, слабости. Но и к ней Демьян привыкнет.

А статский советник смотрел с сочувствием, и это никак не вязалось с грозною его фигурой.

– Будем надеяться, что целитель ваш прав в своих выводах, и со временем вы, дорогой мой Демьян Еремеевич, восстановитесь полностью, – сказал Никонов. – Толковые люди нам надобны. Толковых людей, чтоб вы знали, мало… а толковых и преданных делу и вовсе единицы, да…

– Я… ошибся.

– Не вы, Демьян Еремеевич, не вы… вы, сколь понимаю, поступили именно так, как и должно.

– Люди погибли.

– Погибли, – согласился Никонов и повернулся к окну. Посмотрел. День выдался на редкость погожий. Солнце светило ярко, выбеливая светом своим, что стены, что камни мостовой. Зеленели дерева. Цвели петунии в высоких цветочницах.

Прогуливались дамы.

Кавалеры.

– Людям случается гибнуть, – теперь Никонов говорил тише. – И порой смерть эта кажется великой несправедливостью. Но правда в том, что справедливость вовсе понятие преотносительнейшее. А люди… мы с вами, да и они, присягу давали. И служить клялись, не щадя живота своего. И раз уж вышло, то да… лучше они или вот вы, чем те, кто вовсе к делам подобным непричастный.

Он кивнул в сторону окна.

Наверное, в другой раз Демьян согласился бы. И ныне тянуло согласиться, признать, что малой кровью он откупился от большой, заткнуть совесть ноющую раз и навсегда, но не выходило.

– Случись взрыв в ином месте, пострадавших было бы больше, в разы больше… вы слышали о крушении яжского поезда? Или, быть может, о взрыве на Каюличском химическом заводике, где погибли семнадцать человек? Конечно, слышали. Кто ж не слышал? Известные дела, хотя и не такие известные, как крушение поезда Его императорского Величества, – Никонов от окна отвернулся, встал спиной, будто заслоняя город от Демьяна. – Это те, которые на слуху. Но вот вряд ли вы знаете, что за прошедший год было убито и ранено три тысячи шестьсот одиннадцать чиновников[1]. А с начала нынешнего состоялось уже более семи тысяч покушений, часть их удалось предотвратить, однако не все, далеко не все… к величайшему сожалению, жертв избежать не удалось.

Он сложил руки за спину, наклонился, будто разглядывая собственные туфли.

– И эта зараза множится, несмотря на все наши усилия…

Демьян все же справился со слабостью.

– Пару месяцев тому мы провели большую чистку, что весьма не по вкусу пришлось некоторым господам, которые известны своей, если позволено будет выразиться, широтой взглядов и тесными связями с заграницей. К сожалению, фигуры вовсе не того толка, которые нам позволено трогать без веских на то причин, а доказательств… доказательств причастности оных к делам недобрым нет.

Никонов ковырнул носочком пол. И обратил взгляд свой на Демьяна.

– Нам удалось изрядно ослабить эту их, так называемую, Боевую организацию, и мы, говоря по правде, понадеялись, что в весьма скором времени и вовсе избавимся от этой проблемы. Однако же…

– Не вышло?

– Не вышло, – Никонов обошел палату, которая была невелика. Остановился у белесой стены, единственным украшением которой была пара лубочных икон. – Не просто не вышло, но, боюсь, все куда сложнее…

Он повел шеей в одну сторону, а после в другую, будто стал вдруг тесен воротник кителя.

– Серпа мы знаем. Проходил по паре дел. Уж пять лет, как погибшим числился, что удивительно, да… а вот спутники его из новых, но с опытом. А значит, взяли мы не всех, но, полагаю, лишь тех, кого нам кинули, словно кость собакам.

И вот теперь Демьян ощутил в словах статского советника гнев.

Дернулись крылья хрящеватого носа. Полыхнули на впалых щеках пятна румянца. И нижняя губа выпятилась, будто бы снедала Никонова глубочайшая обида. И обиду эту он не скоро позабудет.

– Ничего… всех найдем… воздадим по заслугам, – неожиданно бодро произнес он и, повернувшись к Демьяну, продолжил. – Полагаю, что взрыв, случись он там, где планировалось, стал бы своего рода заявлением, что Боевая организация жива и в полной силе пребывает, да… это многих бы воодушевило. А уж известия о новом оружии…

Он развел руками и громко хлопнул.

– Извините. Порой накатывает. Так вот… о чем это я? Ах да… полагаю, ваши весьма смелые действия не только спасли множество жизней, но и отвесили пощечину всей этой, прости Господи, швали.

Демьян нахмурился.

А Никонов, сунув руку в китель, вытащил сложенный вчетверо листок, который и протянул.

– Прочесть сможете? – поинтересовался он весьма вежливо.

– Это…

Демьян прочел.

Дважды.

В первый раз – шевеля губами, проговаривая каждый слог, потому как бледные буквы, почти сливавшиеся с темным бумажным фоном, скакали и расплывались, а общий смысл ускользал.

– Ваш смертный приговор, – подсказал Никонов, наблюдая за Демьяном превнимательно. – Боюсь, не без нашего участия. Пришлось несколько подтолкнуть. Это было несложно. Пара хвалебных статей в газетах. Представление к ордену за ликвидацию ячейки этих, с позволения сказать, народных освободителей…

Орден, значит.

– И вот уже…

…приговор впечатления не произвел.

Странно.

Демьян ведь слышал о подобных бумаженциях, отправленных по почте, порой с нарочными или курьерами, спрятанных в букетах ли цветов, в коробках ли с сигарами. Слышал о том, что находили их в местах самых неожиданных, и уже потому самим фактом своего появления вызывавших страх. Ведь, коль не удалось уберечь Его императорское Величество, что говорить о простых людях? Вот только Демьян страха не ощутил. Напротив, в душе появилось этакое предвкушение.

– Вижу, в вас не ошибся.

– Значит, я…

– Нет, дорогой мой Демьян Еремеевич, вы у нас, конечно, личность прегероического толку, но вот для активных действий ныне негодная.

Это было… пожалуй, обидно.

Никонов вскинул руки.

– Не хмурьтесь, Демьян Еремеевич, не хмурьтесь. Вам о здоровье думать надобно. О том, чтобы восстановиться поскорее, на службу вернуться… к слову, как вы отнесетесь к переезду? Пусть не Петербург, но вот Москва… большой город, шумный и бестолковый во многом. Порядку там не хватает… и люди, способные оный навести, нужны… и вновь хмуритесь? Не желаете? Да, да, помнится, вам уже случилось в Москве бывать, а после перевели, не знаю уж, кому вы там не угодили, но ныне ситуация иная. И чинить вам препон никто не станет. Так что… время подумать у вас будет. А пока… будущий герой, которого, возможно, наградит сам император лично, как это водится с героями, завтра отправится поправлять здоровье в закрытом пансионе близ Петербурга, куда он был доставлен особым распоряжением статского советника Никонова. Впрочем, это уже не так и важно.

Никонов прищурился, а от улыбки его у Демьяна холодок по спине побежал.

– Естественно, время от времени в газетах будут печатать новости. Скажем, о том, что выздоровление идет своим чередом… о подготовке к торжеству… о присвоении очередного чина. Или не очередного? Возможно, что и подвинуть выше получится.

– Вы их дразните.

– Не без того. Я хочу, чтобы для них ваше устранение стало первостатейной задачей, – он потер руки. – И полагаю, добиться того будет не так, чтобы сложно. А уж там мы постараемся организовать удобный случай. И мои люди не оплошают.

В этих словах почудился укор, который Никонов угадал.

– Это не упрек вам. Ваши люди и так сделали больше, нежели в силах человеческих. И поверьте, Его императорское Величество умеет награждать за службу. Никто не будет забыт. Но… дело, да… наше с вами. Сегодня вас отпустят. Целитель ваш, конечно, не сказать, чтобы рад, но и особых возражений не имеет. Физически вы восстановились если не полностью, то почти. А с прочим, по собственному его признанию, он помочь вам не способен.

Сегодня?

Не то, чтобы Демьян возражал. Напротив, он устал от госпиталя, от палаты этой, от окна и собственной немощности, однако ведь Никонов пришел вовсе не для этого душевного рассказа. И статский советник не обманул.

– Мои люди сопроводят вас до квартиры. И организуют охрану, что весьма естественно в нашей ситуации…

– Что от меня нужно?

– Немного крови и согласие на обряд замены, – Никонов смотрел прямо и серьезно. – Поверьте, человек, который займет ваше место, в достаточной мере опытен, чтобы здраво оценивать риски. И силен. И ему случалось прежде работать в… подобных непростых ситуациях.

Замена?

Ритуал, пусть и не относящийся к запрещенным, но сложный и опасный для обеих сторон, а потому используется крайне редко. В особых, так сказать, случаях. И выходит, что случай особый?

Особее некуда.

– Я понимаю ваши опасения, но… все будет происходить в Петербурге, отчасти потому, что там у вас знакомых нет, верно? Вы начинали там службу, но это было давно…

…и никто не заметит, сколь вдруг переменился Демьян Еремеевич, ведь, если можно передать внешность свою и голос, и ауру другому человеку, то с повадками куда как сложнее.

– И беспокоиться вам не о чем. Мой человек не позволит ничего, что повлияло бы на вашу жизнь и репутацию.

Вот о репутации Демьян заботился менее всего.

– А мне что останется делать?

– Вам? Отдыхать… у нашего ведомства в Гезлёве неплохая санатория имеется, аккурат для людей, которые ущерб здоровью имеют. И само место тихое, курортное, самое оно, чтобы в себя прийти. Так как, согласны?

Будто у него выбор имелся.

Демьян кивнул.

– Чудесно… – обрадовался Никонов. – Просто-таки чудесно… вот увидите, Демьян Еремеевич, все у нас получится, все сладится. И возьмем мы этих сволочей с поличным. А если повезет, то не только этих, но и всех, кто против Империи умышляет.

[1] В нашем мире в период с 1901 по 1917 год жертвами революционного террора стало около 17 тыс. человек (из них примерно 9 тыс. – в период Революции 1905–1907 годов).

Глава 4

…неделя.

И это была самая длинная неделя в жизни Василисы. И даже теперь, стоя на перроне, она до конца не могла поверить, что у нее и вправду получилось.

Она… уезжает?

– Может, еще раз подумаешь? – в отличие от Марьи, которая, единожды приняв решение, больше не возвращалась к нему, Александр был непривычно хмур. Идея Василисы ему не нравилась, причем категорически.

– Я уже думала.

А вот Марья и провожать не пришла.

Зато букет прислала. С карточкой. И теперь Василиса пыталась понять, как ей управиться с огромным этим букетом, из которого норовила вывалиться карточка, сумочкой и дорожным саквояжем. Впрочем, саквояж держал Александр, причем обеими руками, то ли потерять опасаясь, то ли иной какой напасти.

На людей он поглядывал хмуро, с подозрением.

А было людно.

Вокзал кипел жизнью. И, говоря по правде, в толчее этой, в суете, захлестнувшей всех и каждого, от того степенного господина, сопровождаемого тремя молодыми людьми, по виду приказчиками, до шустрого мальчишки-разносчика, Василиса чувствовала себя неуютно.

– Все равно не понимаю, – Александр отступил, пропуская пухлую дамочку во вдовьем темном наряде, но с лицом румяным и донельзя довольным. – Почему нельзя подождать? Через пару месяцев у меня вакации начинаются, тогда бы и поехала. А я тебя сопроводил.

Василиса не сдержала вздоха, благо, тот утонул в протяжном свисте паровоза. Состав, окруженный облаками пара и силы, вползал на перрон. И толпа, до того занятая своими делами, вдруг отступила, подалась назад в едином движении. Если бы не Александр, Василиса не устояла бы. Ее вдруг потянуло, толкнуло на Александра, который подхватил под локоток, не позволив упасть.

– Не надо меня сопровождать, – произнесла она тихо, не сомневаясь, что услышана не была. – В конце концов, я уже взрослая…

Она оглянулась и замолчала.

Не Александр.

Ее держал не Александр, а совершенно незнакомый господин в сером шерстяном пальто. И не жарко же ему! День ныне солнечный, тепло уж совсем по-летнему.

– Простите, – Василиса смутилась несказанно. А господин, отпустив ее, поклонился. И отступил в сторону. И исчез, будто бы его и не было.

– Вася! Вася, ты где?! Вася…

– Тут, – приподнявшись на цыпочки, Василиса помахала рукой.

Она хотела было двинуться навстречу, но люди… вдруг их стало столько, что, казалось, еще немного – и Василиса утонет в этом человеческом море. Одни спешили покинуть вагоны, другие столь же торопливо, будто опасаясь, что поезд уйдет без них, протискивались ко входу. То тут, то там раздавались протяжные свистки. И голоса. Ноющие и возмущенные, преисполненные раздражения, требующие, уговаривающие.

– Не стоит подходить ближе, – ее руки вновь коснулись, потянули от толпы. – Сейчас все успокоится.

– Спасибо.

Василиса сказала это вполне искренне, и знакомый уже господин чуть склонил голову, показывая, что принимает ее благодарность.

– А… это всегда так?

Она крутила головой, пытаясь разглядеть среди толпы Александра.

– Так ведь день субботний, – ответили ей так, будто это что-то да объясняло. А после, верно, поняв, что не понимает Василиса подобного объяснения, сказали. – Многие едут к морю. А те, кто живет у моря, сюда, чтобы по городу погулять или вот на базар.

Мимо, распихивая толпу руками, не замечая вовсе, казалось, куда идет, шествовала весьма корпулентная женщина. На груди ее висела сумка, еще две, раздувшиеся до крайности, она держала в руках. А сзади нее, пыхтя от натуги, волочил тележку тощий мужичонка.

– Тем более, что из-за ремонта путей утренний поезд отменили, вот нагрузка и выросла, – женщину господин проводил рассеянным взглядом.

А Василиса позволила себе разглядеть этого случайного спутника.

Не стар.

И не молод. Не… она с трудом удержала улыбку. Морок был хорош, он не столько менял лицо, сколько рассеивал внимание.

– Вась, вот ты где… – Александр все-таки пробился и смерил господина преподозрительным взглядом. – Тебя ни на минуту оставить нельзя. Идем.

– Спасибо вам, – Василиса произнесла это тихо, отчего-то не сомневаясь, что будет услышана. И легкий кивок подтвердил ее догадку.

– А я Марье говорил, что на автомобиле тебе удобней будет… а она мне… двенадцать часов… ну да, поездом оно быстрее, но все равно… Боже ты мой, какой кошмар…

– Это потому что суббота. И поезд утренний отменили из-за ремонта путей…

– Ремонта? – Александр фыркнул, и звук получился донельзя громким. – Взорвали их.

– Кого?

– Пути. Потому и пускают теперь поезда в обход, – он вдруг спохватился и замолчал, насупился, нахохлился, как в детстве, когда полагал, что его несправедливо обижают. Василиса не торопила. Они шли по перрону, людей на котором не становилось меньше – напротив, они прибывали и прибывали, исчезая в огромных коробах вагонов.

Вот зеленые, четвертого класса[1], что даже снаружи выглядят донельзя потрепанными. Краска, наложенная в несколько слоев, облупилась, и сквозь нее то тут, то там проглядывала темная волглая древесина. Лишенные крыши, они походили на загоны, в которые с непонятным упорством стремился люд. Александр потянул в сторону, да и сама Василиса рада была отступить. Облепившая вагон толпа гудела, и в гуле этом слышалась угроза.

– Прицепили только пару. Всех не возьмет, – сказал Александр. – Люди злятся и…

Единственный вагон третьего класса гляделся ничуть не лучше, и народу рядом было не меньше. И Василисе вдруг подумалось, что ехать сегодня вовсе не обязательно, что она может подождать и до завтрашнего дня или вовсе до понедельника. А то и вправду взять автомобиль, хотя на автомобиле точно дольше получится.

Да и не отдаст Мария.

Пока ее собственный, заказанный в Петербурге, не прибудет, она семейный никому взять не позволит, найдет тысячу и одну причину…

– Неспокойно, – Александр зашагал быстрее, благо, людей стало меньше. Возле «дилижансов»[2] публика держалась куда как более приличная.

– Где?

– Да везде… ты, Вась, иногда газеты почитывай.

– Я читаю, – возразила Василиса, разглядывая прелестного вида шляпку, что несказанно шла юной особе. Сама же особа вертелась подле маменьки, и короткая, пожалуй, на грани приличия юбка ее обвивалась вокруг стройных ножек на радость мрачного вида господам. Господа держались в отдалении и курили. И пряный сигарный дым смешивался с запахом горячего металла и карамели.

– Не только те страницы, где рецепты печатают, – уточнил Александр. – Народники снова бузят. И пути взорвали. Третьего дня… об этом, правда, не писали. В отместку за Лапшина, что он им город взорвать помешал. Только об этом тоже не писали, но знающие люди говорят. Там… сложно все. Вот…

Василиса кивнула.

Она понятия не имела, кто такой Лапшин и что надобно этим народникам.

Вагоны первого класса сияли свежей синей краской. Она даже, казалось, поблескивала, как и массивные двойного стекла окна, прикрытые лазоревыми шторками.

– Так что… может, все-таки не поедешь?

– Думаешь, взорвут? – Василиса поняла, что шутка вышла донельзя неудачной. Александр нахмурился еще сильнее. И вправду думал? И она, коснувшись рукава, сказал: – Все будет хорошо.

Серьезный кондуктор в темном мундире принял билеты.

– Сам подумай, что может случиться? Я сяду здесь. Выйду на конечной. Там уже Ляля будет, и Сергей Владимирович бричку обещал прислать.

Александр тряхнул головой, все еще не согласный, однако не знающий, какими еще словами донести это свое несогласие.

– Настасья ведь по всей Европе разъезжает…

– Так то Настасья, – пожал он плечами. – Что ей станется?

И вправду, что…

– И мне ничего не станется, – Василиса улыбнулась и, поднявшись на цыпочки, коснулась щеки губами. И когда только он, их Сашенька, милый пухлый мальчик, успел вырасти? – А ты, как вакации начнутся, навести, ладно?

– Конечно.

– И Марью не слушай, – Василиса убрала пылинку с серого пиджака. – Иди туда, куда душа зовет… славы у нашего рода и так довольно.

Александр хмыкнул и, взяв Василису под руки, просто поднял ее и поставил на ступеньки.

Пахло деревом.

И воском, которым это дерево натирали до блеска. Еще самую малость – лавандой. Александр огляделся. Кивнул пухлому толстяку, что занял место у самого окна, раскланялся с той самой юной особой в шляпке и ее матушкой, которая тоже шляпку имела, но вовсе не такую чудесную. Поклонился уже знакомому Василисе господину, что устроился с самого краю.

– Цветы забери, – спохватилась Василиса.

Саквояж ее исчез под массивным креслом, что выглядело ужасающе огромным. В этаком и толстяку-то было просторно, а вот Василиса и вовсе потерялась.

– Так…

– Забери, – она сунула несколько поистрепавшийся букет. – К чему они мне?

– А мне?

– Подаришь кому, – Василиса точно знала, что у него есть… женщина. Об этом Марья говорила. Не Василисе. Кто решится смущать ее этакими разговорами? Нет, сестрица отчитывала Александра за неподобающее поведение, за то, что женщину свою он осмелился куда-то вывести и не туда, куда позволено водить подобных особ. И вовсе в связях следовало бы проявлять большую разборчивость.  – И иди уже… ничего со мной не случится.

…с таким-то количеством артефактов, которые на нее повесили. Верно, даже если вдруг поезд взорвут, она, Василиса, уцелеет.

Раздался протяжный гудок.

– Ты…

– Как только приеду, сразу позвоню. Там ведь есть телефон? Хотя бы на станции?

В доме-то аппарата не имелось, но Сергей Владимирович обещался решить проблему в самом скором времени.

Протяжный гудок пронесся по-над поездом.

И Александр ушел.

А Василиса, странное дело, еще недавно желавшая остаться в одиночестве, вдруг остро это самое одиночество ощутила. И захотелось скорее схватить саквояж и побежать следом, сказать, что она передумала, что подождет этот самый месяц до начала вакаций. В конце концов, у старых дев времени избыток, все это знают, а там…

…Марья заговорит о помолвке.

Ей понравилась идея супруга и, стало быть, весьма скоро в доме появится новый человек, которого станут приглашать по любому поводу в надежде, что Василиса ему хоть сколько-то глянется. Или не ему, но кому другому. Мало ли вокруг достойных людей попадает в затруднительные обстоятельства.

А Марья станет нашептывать, что другого-то шанса может и не быть.

Что уходит время.

Что давно-то Василисе следовало бы замуж выйти, тем паче она одна из всех и вправду будто для замужества создана, ни на что-то иное не годна. Так стоит ли отказываться… и Василиса не устоит. Снова.

Будет робкое объяснение.

Ложь о любви.

И разговор с родственниками. Очередное объявление о помолвке, которое заставит весь свет замереть в осторожном ожидании. Может, и ставки станут делать. Точно станут, чем будут несказанно злить Александра. Марья же, как обычно, не замечая того, что ей не по вкусу, займется приготовлениями к свадьбе. Мода-то с прошлого раза изменилась…

…и, быть может, все пойдет хорошо, если не сказать – обыкновенно, как у других людей. И сама Василиса поверит, что в этот-то раз получится, но потом…

Владимир сломал руку.

Всего-то.

И этого хватило, чтобы расторгнуть помолвку.

Она обняла себя, но тут же спохватилась, где находится. И очередной гудок развеял остатки печальных мыслей. Пускай… хватит с нее этих игр в невесту, и прочего тоже.

Что-то заскрежетало.

Дернулся вагон, заставив юную особу тоненько взвизгнуть, а матушку ее – нахмуриться. Пухлый господин достал было сигару, но после недолгого раздумья убрал ее. А поезд тронулся, мягко, осторожно, будто крадучись. За окнами поползли столбы и перрон. Мелькнул и исчез Александр, прижимавший к груди огромный букет. Ненадолго стекло заволокло паром, который превратился в капельки воды. И показалось, что там, снаружи, дождь.

Вагон медленно проплыл мимо здания вокзала.

Потерялся ненадолго средь иных вагонов и поездов, чтобы вырваться, наконец, на свободу. Ход ускорился. Столбы мелькали чаще, а с ними – и редкие дерева.

Поля.

Дороги.

[1] В вагонах четвертого класса, самых дешевых, пассажиры путешествовали стоя, не имели вагоны ни освещения, ни отопления, также лишены были рессор.

[2] Вагоны второго класса, в них устанавливали мягкие сиденья без подлокотников, на пять пассажиров каждое.