Текст книги "Леди, которая любила готовить"

– И?

– И будем приглядывать. Сидите, сидите… позвольте… весьма, как понимаю, занимательный случай… боли не испытываете?

– Нет.

– И ночью?

– И ночью.

– А поездка?

– Вполне комфортно.

Теплые сухие пальцы коснулись висков. Глаза у Никанора Бальтазаровича оказались светло-серыми, почти прозрачными. От взгляда его голова закружилась.

– Спокойнее… думайте о чем-нибудь приятном.

– О чем?

– Мне откуда знать, что для вас приятно? Вам оно как-то виднее…

Вот ведь странность, стоило сказать, и Демьян понял, что не представляет совершенно, о чем же ему надлежит думать. Мысли были все, до одной, о работе.

О том, справится ли Павлуша.

Он, конечно, парень толковый и сноровку имеет, но вот опыта маловато, да ко всему характером колюч не в меру, а стало быть, со многими поссорится, сам того не заметив. Нижние чины его тоже не признают, и Павлуша наверняка почует в отношении что-то такое, неладное.

Попытается давить.

– Тяжко у вас с приятным, – Демьяна отпустили. – Но в целом, сколь могу понять, все в порядке, в том, который относителен. Ухудшений не вижу. Улучшений… будем считать, что слишком мало прошло времени.

– И что мне делать?

– А что вы собирались?

Демьян пожал плечами. Сложно сказать. Планов у него особых и не было.

– Вам что велено? Отдыхать. Вот и отдыхайте. Гуляйте. Город красивый, строится. Пройдитесь по набережной, загляните в купальни. Здесь собственные имеются, очень даже неплохого качества. Посетите ресторации… вы когда в отпуске-то были в последний раз?

– Давно.

– Все не получалось, так? – Никанор Бальтазарович коснулся пальцем макушки, и Демьян ощутил ледяную иглу целительской силы, пробившую его до самых пяток. – Вечно находились дела неотложные, которые никак нельзя было оставить на помощников, ведь они молоды и вашего опыта не имеют. Недосмотрят, ошибутся…

Говорил он это с явною насмешкой.

– Именно.

– Ничего, голубчик… всенепременно недосмотрят и ошибутся не по разу. Все мы люди, все мы человеки, а ошибаться в натуре человеческой. Но исправят. Вот увидите, ничего-то в вашем отсутствии не развалится и не сгинет… я вот прежде тоже горел. Едва вовсе не сгорел. Казалось, что без меня всенепременно мир в пропасть скатится… да…

– И что случилось?

– А ничего. Женился вот. И оказалось, что есть жизнь вне работы. Вы-то как?

– Не женат.

– Знаю. Досье ваше тоже читал. А как вы думали? Надобно нам знать, с кем работать будем.

– Нам?

Мысль о работе оживила, потому как Демьян совершенно не представлял, чем, кроме нее, в жизни заниматься можно. И отдых этот, еще не начавшийся, раздражал до крайности.

– Нам, нам… вы ж не думали, голубчик, что мы вас без присмотра оставим? Оно, конечно, Петербург Петербургом, но вот никогда нельзя быть уверенным, что все пойдет по плану… а потому лучше планов иметь два. Или сколько уж получится. Вижу, глаза загорелись, но вынужден разочаровать вас, любезный мой Демьян Еремеевич. Вы у нас будете отдыхать… старательно, как положено человеку, в жизни не отдыхавшему и, в конце концов, дорвавшемуся до моря. Вон оно, за оградкою плещется. Чтоб сходили непременно.

– Сегодня?

– И сегодня. И завтра. И каждый день, если, конечно, погода будет. Но оно будет. Здесь всегда погода, так вот… а мы уж присмотрим.

– И…

– И большего вам знать не надобно.

Демьян нахмурился.

– Не переживайте, люди у нас хорошие, мешаться не будут, да и вовсе… не думайте о дурном.

Если бы так просто было с мыслями.

– Лучше расскажите, как ехалось. Кого видели? С кем познакомиться успели? – Никанор Бальтазарович потер руку об руку, стирая невидимую грязь.

А сила его разлилась по телу, с нею пришла и невероятнейшая бодрость. Захотелось вдруг прогуляться, к тому же морю, раз уж его настоятельно советуют. Или неважно куда, главное, что сидеть на месте было никак невозможно.

– Вижу, работает, – целитель усмехнулся в усы. – Пойдемте, я тут вам все покажу… не удивляйтесь, место это открыто было в том числе и нашими силами. Все ж многие люди на службе Империи здоровья лишаются, а стало быть, надобно сделать так, чтоб оное поправить можно было. Вот и получилось… оно-то, конечно, большею частью лица гражданские, но так и лучше…

Дверь нумера выходила на террасу, которая сияла свежим лаком и им же пахла, но не назойливо. Скорее уж запах этот, мешаясь с другими, сплетался одним удивительным узором, где находилось место и солоновато-йодной вони морских водорослей, и металлу, и земле, и еще чему-то, присутствующему на самой грани восприятия.

От террасы начиналась дорожка, уводившая вглубь сада.

– Я тут старшим средь целительской нашей братии числюсь, – сам Никанор Бальтазарович шествовал неспешно, и тонюсенькая тросточка в его руках гляделась украшением. Правда, Демьян подозревал, что не так она проста, как непрост сам мастер-целитель. – Потому, если вдруг случится чего, то обращайтесь смело.

– Обязательно.

– Не обратитесь, – он крутанул ус и раскланялся с невысоким господином в просторном льняном платье. – Характер у вас не тот. Из тех, что будут терпеть, пока возможно… вот таких мы, целители, не любим, да… но вы ж человек разумный, верно? И если ощутите вдруг слабость, головокружение или иные какие недобрые симптомы, вы поймете, что вовсе они не так и безобидны, как вам кажутся.

Тропинка петляла.

Она обогнула беседку, в которой устроилась парочка девиц, что при появлении Никанора Бальтазаровича одновременно закрылись веерами, правда по-над шелком блестели лукавые очи, и взгляды… и адресовались они не только целителю. Демьян поежился.

Тропинка нырнула под цветочную арку.

И вывела к ограде, за которой начиналась широкая мостовая.

– Что положение у вас найсерьезнейшее. Что вы осознаете, сколь тесно связаны физическое и энергетическое тела. Что за истощением одного воспоследствует истощение другого. А далее…

– Смерть?

– Именно, – непонятно чему обрадовался Никанор Бальтазарович. – Именно, дорогой мой. И это будет печально, как для вас, так и для империи, не говоря уже о моем самолюбии. А целители, чтоб вы знали, весьма и весьма самолюбивы… а потому говорите уже, не молчите.

И Демьян, качнув ветку какого-то куста, щедро усыпанного мелким золотым цветом, заговорил. Говорил он по старой привычке спокойно, выделяя моменты, показавшиеся ему подозрительными, но не упуская и прочих мелочей.

Со стороны оно виднее, мелочь ли.

Глава 9

…вдовий дом был невелик, всего-то в два этажа, верхний из которых расширялся длинным узким балконом. Прежде, при тетушкиной еще жизни, на него выставляли ящики с петуниями, которые же высаживали в каменные цветочницы. И казалось, будто весь дом прячется в этих разноцветных душистых облаках цветов.

Но тетушка умерла.

И дом приходил в запустение. Марья то и дело порывалась продать его, да все никак толком руки не доходили. Она и распоряжение оставило, но вот сам Сергей Владимирович отчего-то медлил. Навряд ли от того, что покупателей не находилось.

Василиса вдохнула полной грудью свежий чуть влажный воздух.

А Ляля поспешно зонт распахнула.

– Нагуляетесь по солнцу, будет ваша сестрица опять носом крутить.

– Глупости, – Василиса протянула руки, наслаждаясь теплом. Ей ли со смуглою ее кожей от солнца прятаться?

– Может, и глупости… а вона, гляньте… ишь ты…

Ляля указала куда-то на море.

Некогда построенный на пустынном берегу, дом стремительно обрастал соседями. Да и город подобрался к нему вплотную. Того и гляди протянет крепкие объятья улиц, захватит, сдавит иными строениями, захлестнет суетой.

– Купаются, – с завистью сказала Ляля, и Василиса углядела-таки девиц, что плескались у бережка. Место было диким, а девицы – весьма свободными в нравах, если не просто решились искупаться здесь, но даже купальню не наняли. Они, разоблачившись до исподнего, окунались в волны прямо в рубахах и выпрыгивали, и веселились, и Василисе тоже стало вдруг завидно.

Глупость какая.

Не хватало… а если кто увидит? Кроме Василисы с Лялей, и Акима, что застыл изваянием, верно, сраженный этакой живою девичьей красотой. Кто-то другой, недобрый. Намокшие рубашки прилипли к телам, почти растворились, еще мгновенье и вовсе они исчезнут, оставив купальщиц обнаженными.

– Идем, – Василиса заставила себя отвернуться. – Что Сергей Владимирович?

– Так… ваша сестрица его вызвала, – Ляля развела бы руками, но саквояж помешал. – Вчерась еще. И не знаю, об чем там у них беседа была, только недоволен он остался крепко. Но утрешним поездом уехал, однако же обещался, что возвернется, и тогда у него к вам разговор станет найсерьезнейший. Вот…

Странно.

Зачем Сергей Владимирович вдруг Марье понадобился и с такою-то срочностью? Она в последнее время дела семейные если не полностью отдала на откуп, то всяко времени на них тратила меньше, предпочитая решать их по телефону.

А тут…

В доме убрались.

Правда, ковры, пусть и вычищенные, выглядели именно так, как должны выглядеть ковры двадцатилетней давности. И обои выцвели до белизны, но это было по-своему красиво. Белизна эта подчеркивала темноту дерева. Блестел свежим воском паркет, тускло мерцали серебряные накладки на старых шкафах… вот содержимое их изменилось.

Книги Василиса помнила.

А куклы исчезли, те самые, что тетушка скупала с недостойной для человека ее возраста страстью, а после сама обряжала, создавая наряды удивительной красоты.

Куда они подевались?

Витрины сияют на солнце, а куклы исчезли… и набор фарфоровых кошечек, изготовленный по специальному заказу.

И та огромная картина, которая прежде висела в холле.

Скрипели ступени, приветствуя хозяйку, ластились дубовые тяжелые перила. И облетали лепестки с очередного букета, вдруг показавшегося донельзя вычурным, неуместным.

– Ваша сестрица прислала, – мрачно сказала Ляля. – И велела, чтоб вы, когда появитесь, всенепременно ей протелефонировали. Вот.

– Конечно.

– Кофею сварить?

– Лучше чай, – кофе у Ляли категорически не получался, хотя в этом она столь же категорически отказывалась признаваться, считая, что это Василиса придирается, что не может вкус кофею меняться в зависимости от времени варки.

Или качества воды.

– Я булок купила.

– И булки тоже давай. Все давай.

Потом, позже, Василиса спустится на кухню и там уже, в тишине, оставшись одна среди шкафов и шкафчиков, старой медной посуды, которая помнила иные времена, распакует чемодан.

Спустится в погреб.

Заглянет в шкафы, не оставив без внимания даже тот крохотный, спрятанный за массивной плитой, в котором хранились щипцы и угли.

Потом.

Сперва Василиса протелефонировала брату.

Аппарат установили в тетушкином кабинете, и темный, лоснящийся, донельзя солидного виду, он как-то чересчур уж выделялся, приковывая взгляд. Василиса даже не сразу решилась трубку снять. А поднеся отделанный серебром рожок к уху, настороженно замерла, вдруг вспомнивши, о чем слуги шепчутся: а ну как и вправду от телефонации этой разжижение мозга наступает.

Нет, Василиса, конечно, тотчас опомнилась и велела себе успокоиться. Нынешний аппарат, если и отличался от того, который был в городском доме, то самую лишь малость.

И линия оказалась рабочей. И соединили-то быстро.

К счастью, Александр был дома.

И обрадовался.

И разговор их, занявший всего-то несколько минут, лишь укрепил Василису в мыслях, что правильно она сделала, уехав. «Сплетник»? Пускай себе пишет, что ему вздумается. Визитки? Марьин секретарь разберет. Или Александр сам может, коль ему охота возиться. Спрашивают, где она?

Далеко.

Так далеко, что не достанет ни лживое сочувствие, ни насмешки. Василиса устроилась в кресле, привезенном тетушкой то ли из Парижу, то ли из Стамбула, и с ногами забралась, и туфли скинула на пол. Потянулась, подавила зевок и поняла, что и вправду ее больше не беспокоят ни бросивший ее жених, ни мнение света по этому вот поводу.

– Как отпустят, приезжай, – сказала она Александру напоследок. – Здесь и вправду хорошо.

Как в детстве.

В том самом детстве, когда она, Василиса, была счастлива… а ведь и была она счастлива, если подумать, то именно здесь, в этом доме, рядом с тетушкой, которой Господь своих детей не дал, а из чужих она отчего-то жаловала лишь Василису.

Разговор же с Марьей получился какой-то странный, скомканный. Не отпускало ощущение, что мыслями сестрица пребывает где-то далеко, и что говорить-то ей на самом деле не хочется, не о чем, однако она вновь же исполняет тяжкий родственный долг…

Вернув теплую трубку телефонного аппарата на рожок, Василиса задумалась.

Что ей делать?

Нет, сейчас понятно, Ляля вон подала чай, в который помимо заварки щедрою рукой сыпанула и смородинового листа, и клубничного, и тонких вишневых веточек, отчего чай вышел терпким и ароматным. Сдоба тоже была неплоха, но в остальном…

Василиса сделала глоток и закрыла глаза.

Она хотела уехать?

Она уехала. И приехала. И… и вдруг оказалось, что она совершенно не представляет, что дальше.

– Барышня? – Ляля заглянула в кабинет осторожно, что было ей совершенно не свойственно. – Туточки вам цветы прислали.

Цветы?

Не то, чтобы Василисе прежде не присылали цветов, но вот… она только приехала, а тут цветы. И надо полагать, не от Марьи, если Ляля сочла нужным лично сообщить.

От кого?

Или…

Нет, то знакомство, случайное, мимолетное, вряд ли продолжится. Да и было оно, положа руку на сердце, вынужденным. И не стоит ждать, что человек посторонний вдруг столь Василисой очаруется, что, едва лишь приехав, сразу букет отправит.

Василиса отставила кружку.

Ей вдруг стало донельзя любопытно.

– От кого?

Букет был красив той выверенной аккуратной красотой, что свидетельствовала о работе хорошего флориста. Гармония форм и цвета, а в завершении аккуратная карточка, что виднелась по-над хрупкими бутонами альстромерий.

Карточку Василиса вытащила.

«Мы пока не были представлены, но весьма надеюсь на скорое знакомство. Ладислав Горецкий».

Горецкий?

Василиса честно попыталась вспомнить, что она слышала об этом человеке, но вынуждена была признать, что ничего. То ли память вновь подвела, то ли по своему обыкновению она была чересчур рассеяна, когда речь заходила о вещах или людях посторонних.

– Красивый, – Ляля держала букет бережно, едва ли не с трепетом. – А вы говорили…

– Поставь куда-нибудь…

Василиса карточку убрала.

И вздох подавила.

Марья.

Больше некому. Кем бы ни был этот самый Ладислав Горецкий, он появился донельзя вовремя, а стало быть, знал, когда Василиса должна прибыть. И кто ему сказал? Не Александр точно, тот сводничеством не занимается, в отличие от Марьи, которая, верно, сочла, что курортные красоты – самое оно для истории о большой и светлой любви.

– Если появятся, то просить? – Ляля почувствовала настроение хозяйки и нахмурилась.

– Проси, – ответила Василиса с обреченностью.

Уезжать следовало заграницу, к Настасье, которая на все эти брачные игрища смотрела снисходительно и точно не стала бы перебирать окружение ближнее и дальнее в тайной надежде пристроить неудачливую свою сестру.

Правда, завела бы речь про образование.

Университет.

Открытия, которые Василиса всенепременно сделает, если постарается, ибо она талантлива, пусть и силой обделена. Василиса покачала головой и отправилась в единственное место, где чувствовала себя собой: на кухню.

Остаток дня прошел в совершенно утомительном безделье. Демьян и не представлял, до чего тяжело приходится людям, не имеющим сколь бы то ни было внятных занятий.

Он переоделся.

И побывал в ресторации, просторной и светлой, как, кажется, все в этом городе. Отведал фирменной ягнятины в травах, которую подавали на блюде столь огромном, что на это блюдо весь барашек целиком вместился бы.

Посидел на террасе, глядя, как пара девиц играет в городки, почти решился было сам испробовать силы, но к девицам присоединились молодые люди, и на площадке стало тесновато.

Он вышел и в город.

Прогулялся по набережной, посетил пару магазинов из тех, в которых торговали соломенными шляпами и белоснежными костюмами, даже приобрел один, льняной, чтоб вовсе не отличаться от отдыхающих.

Время от времени Демьян останавливался, будто невзначай бросая взгляд на очередную витрину, но так никого и не увидел. То ли за ним вовсе не приглядывали, то ли приглядывали, но весьма издалека, то ли специалисты были и вправду хороши, а потому обыкновенные уловки против них не действовали.

На виллу Демьян вернулся уж вечером, измотанный, что жарой, что городом, разочарованный отдыхом и страстно желающий найти себе хоть какое-то занятие, но…

Ужин.

И та же ресторация, правда, ныне заполненная людьми. Кого только средь них не было. Вот утрешние девицы любезничают с кавалерами, кажется, с теми, с которыми играли в городки. Вот приглядывают за девицами, да и за кавалерами тоже, степенного вида дамы, время от времени обмениваясь короткими фразами и кивками. Вот дремлет у окна седой хрупкого вида господин.

Военные пьют.

И невоенные тоже пьют.

Снуют половые, спеша обслужить гостей. Кто-то смеется, кто-то говорит, заглушая вялое дребезжание рояля. И в этом вот всеобщем веселье Демьян чувствует себя до крайности неуютно. Вдруг накатило. Вдруг показалось, что где-то там, среди людей этих, по сути чужих, скрывается убийца.

Заколотилось сердце.

Бросило в холодный пот. И дыхание перехватило, будто горло захлестнуло невидимой петлей. Демьян стиснул зубы. Не поддаваться. Дышать надо. Спокойно так дышать. И не думать… давешняя чахоточная девица здесь?

Вон, сидит за соседним столиком, сгорбилась над тарелкой, ковыряется в ней с видом отрешенным. И нет-то ей никакого дела ни до содержимого этой самой тарелки, ни до самого Демьяна.

– Простите, вы не возражаете?

Этот голос заставил сердце болезненно сжаться, кольнуло под лопатку, и боль была столь острой, что Демьян поморщился.

– А то тут, кажется, все-то занято, – Ефимия Гавриловна тоже сменила наряд. На смену темному приличному для вдовы платью пришла длинная в пол юбка и белая строгая блуза, единственным украшением которой была камея под воротником.

– Ма-а-ам, – проныла Нюся, взгляд которой метался по ресторации. – Мы мешать станем.

– Нисколько, – Демьян заставил себя улыбнуться и поднялся, отодвинул стул, помогая даме. Нюся фыркнула. Кажется, с куда большим удовольствием она бы присела за стол с вон тем моложавым офицериком, что с задумчивым видом попивал кофий и уходить не торопился. – Буду рад компании.

Отпустило.

И сердце заработало как прежде, и дышать он вновь мог, а страх ушел. И теперь было стыдно за этот самый страх, который обычным людям позволителен, но уж никак не офицеру с немалой выслугой.

– Вы уж простите нас, – Ефимия Гавриловна взмахом руки подозвала полового. – Думали раньше прийти, чтоб место занять, а Нюся завозилась. Все красоту никак не могла навести.

Нюся надула губки.

К красоте она относилась серьезно, а потому губки были покрыты слоем алой помады, глаза подведены столь ярко, что казались неестественно огромными, а темные ресницы едва не обламывались под собственной тяжестью. Светлые волосики Нюся закрутила, а после, взбив, перевязала изумрудно-зеленой лентой, с которой на лоб спускалась нитка жемчужин, одна другой больше.

– Это вам, маменька, можно чучелом ходить, – сказала она, принимая меню. И манерно отставивши пальчик, в оное ткнуло. – А я молода. Мне жизнь еще устраивать.

Подали ужин.

Следовало признать, что повара в ресторации были куда лучше, чем в том трактире, где обычно столовался Демьян. Правда, конечно, страсть их к преогромным блюдам была совершенно не понятна. Мало, что еда терялась, так еще и стол вдруг оказался маловат.

– Устраивать она будет… посвистелка, – проворчала Ефимия Гавриловна. – Глаз да глаз за тобою нужен…

Нюся фыркнула и стрельнула глазками то ли офицеру, то ли еще кому, благо, лиц подходящих в зале хватало.

– И как вам здесь? – поинтересовался Демьян для поддержания беседы. В светских беседах он был не особо силен, но молчание показалось неудобным.

– Дорого, – сказала Ефимия Гавриловна.

– Все-то вы, маменька, над каждою копеечкой трясетесь. Всего-то восемьдесят рублей…

– Сто шестьдесят.

– С одного человека восемьдесят выходит. И это за месяц!

– Дома на десять можно жить и столоваться весьма неплохо, – Ефимия Гавриловна ткнула вилкой в мясной рулет, щедро политый острою подливой.

– Зато тут купальни есть, собственные. И грязевые ванны! Я записалась на завтра, утречком. А еще пляж. И парк, и… – Нюся от возбуждения подпрыгивала на стульчике. И громкий ее голос мешался с другими. – А город? Вы уже гуляли?

– Гулял.

– А маменька отказалась. Устала она с дороги. И мне одной запретила. Пришлось сидеть в нумерах… у нас двойной, преогромный. И ванна своя, представляете? Я маменьке говорю, что и нам надобно такую дома поставить.

– Дорого.

– Все-то ей дорого. Вы не слушайте, у нас доходы приличные весьма. Маменька, если не миллионщица, то скоро станет. А при том жадная…

– Я не жадная, – обиделась Ефимия Гавриловна, – я рачительная. От твоего батюшки, между прочим, одни долги в наследство остались.

– И что? Теперь-то долгов нету.

– Дурное дело – нехитрое…

– А главное бубнит и бубнит, не замолкает, считай. Все-то я не так делаю… все-то не то, а я же не виновата, что такая красивая уродилась!

– Нюся!

– Что? Они сами меня находят. И уважение оказывают.

– Главное, чтоб ты от этого уважения в подоле не принесла, – Ефимия Гавриловна хмурилась и своего недовольства не скрывала.

– Мама!

– Что? Я сказала. А вы, стало быть, тут же остановились?

– Да.

– Чудесно… я как-то вот… спокойней, когда знакомого человека увидишь, приличного, а не какого проходимца.

– Полечка не проходимец, – Нюся посмотрела куда-то влево и, подняв руку, помахала. А кому – Демьян не заметил. И тут же устыдился. Это ж надо, за девицей совершенно посторонней подглядывать. Еще решит, будто привлекла его внимание, и ладно, если она, она его за кавалера не примет, а вот матушка могла и счесть, что Демьян станет подходящей партией для дорогой бестолковой дочери.

– Все-то вы маменька выдумываете. Полечка – достойный молодой человек с большими перспективами…

– И слабыми активами.

– …он современный, а не то, что старичье, которое вы мне сватаете…

От этакой перспективы подурнело.

Жениться Демьян готов не был, здраво рассудив, что вряд ли на свете сыщется женщина, готовая сносить вечное его отсутствие, неспособность понять тонкие душевные переживания и в целом полную его неготовность к семейному счастью. А уж особа, подобная Нюсе, сколь бы привлекательна она ни была – лет пятнадцать тому Демьян всенепременно увлекся бы ею – в браке доставит одно лишь беспокойство.

– Прошу меня простить, – он поднялся и откланялся, что было невежливо и более напоминало бегство. Но дамы, увлеченные беседой, выяснением того, кто из них более прав, на уход Демьяна внимания не обратили.

Или обратили, но виду не подали.

Впрочем, и то, и другое Демьяна вполне себе устраивало.