Текст книги "Леди, которая любила готовить"

Глава 10

Никанор Бальтазарович отыскался в лечебном корпусе, который стоял в отдалении, отделенный от жилого узкой преградой тополиной аллеи да колючим шиповником.

Здесь пахло больничкой, резко и неприятно. И неприятный запах этот едва не заставил Демьяна отступить, но все же тот был человеком действительно разумным.

Как знать, не повторится ли странный приступ.

И когда.

И…

Кабинет располагался на втором этаже, и Демьян решился-таки постучать, а после и дверь открыл, заглянув.

– Какие люди! – Никанор Бальтазарович поднялся навстречу. – Погодите, я сейчас закончу и отпущу мою прелестницу…

Медицинская сестра, находившаяся в том почтенном возрасте, который редко собирает комплименты, зарделась.

И нахмурилась, но притворно.

– И вас, моя дорогая, тоже… мы, надеюсь, поняли друг друга? Болезнь ваша… – голос утих, отрезанный защитным пологом.

Ждать пришлось недолго.

Вот дверь открылась, пропуская сухопарую старушку, сопровождаемую другой старухой, но полнотелой, грузной и ворчливой с виду. Вот закрылась и открылась вновь, на сей раз из кабинета выпорхнула медицинская сестра с корзинкой.

– Идите, – сказала она, окинув Демьяна любопытствующим взглядом. – Вас ждут…

– Заходите, заходите, дорогой мой… премного рад, что вы всерьез отнеслись к моему предупреждению. Сердечные приступы игнорировать не след, это, я вам скажу, неразумно. Настолько неразумно, что сия неразумность может отправить вас прямо…

Никанор Бальтазарович поднял очи к выбеленному потолку.

– Откуда вы…

– Маячок повесил, уж извините, – он развел руками. – Опыт подсказывает, что менее всего целителю стоит уповать на человеческое благоразумие. Маячок – оно как-то надежней. А вы меня напугали. Присаживайтесь и раздевайтесь, коль уж пришли.

Он запер дверь.

И на кушетку указал.

– Зачем?

– Сердце ваше смотреть станем. Надо же понять, что с ним приключилось вдруг… а вы рассказывайте, рассказывайте… как день прошел, кого встретили… и что вас так напугало.

– Не знаю.

Разделся Демьян тут же, и на холодную кушетку лег, преодолевая подлую мыслишку, что от мест подобных и целителей вовсе надо держаться подальше.

– Просто вдруг… увидел девицу… попутчицу… которая с чахоткой. Имени не знаю.

– Белла.

– Вы…

– Пахотина Белла Игнатьевна, в девичестве Назимова, двадцати трех лет отроду, дворянка. Батюшка ее из офицеров, матушка тоже из рода старого, но никогда-то богатым не бывшего. Честные достойные люди…

– А она?

– И она… была, конечно, замечена средь сочувствующих. Все эти поэтические кружки, спиритические кружки, революционные… ходят люди, спорят, как отечеству помочь… вроде бы и неплохо, что неравнодушные к судьбам, но вот… одного разу попалась, правда, на контактах с бомбисткой, но привлекать не стали. Ей шестнадцать было, молодая, глупенькая. Пожалели… да и видно было, что дальше пылких слов дело не пошло. Так что…

Пальцы мяли тело.

Щипали.

Тыкали.

И иглы силы уходили внутрь Демьяна, одна за другой. Он и чувствовал себя этакою бабочкой, старым потрепанным бражником, которого того и гляди приспособят в коллекцию, хотя и видом он неказист, и редкости никакой-то не представляет.

– Из дому ушла, с батюшкой рассорившись. После училась на курсах. Платил за них дед, который тоже с сыном не больно-то ладил. Но речь не о нем. Уж после курсов наша дорогая Белла Игнатьевна преподавала в школе детям рабочих, что хорошо и достойно… там-то чахотку и подхватила.

– А здесь…

Вряд ли у школьной учительницы достанет жалования оплатить отдых в подобном месте.

– А вот интересная история… почти роман-с, если позволите… ее в школе увидал хозяин завода. И влюбился без памяти. Ухаживать стал. Но она отказывала…

Дура.

Романтичная и упертая, как все дуры.

– …пока не слегла с чахоткой. Как выяснилось, чахотка изрядно способствует переоценке жизненных ценностей. Сперва-то, когда болезнь только-только появилась, она, верно, особого внимания не обратила. Слабость там, кашель, оно ведь не пугает, кажется, что это сродни простуде, пускай немного затянувшейся.

Ладонь надавила на грудь и с такой силой, что ребра затрещали.

– Лежите, – велел Никанор Бальтазарович. – И терпите.

– Терплю.

– Вот и ладно, вот и молодец… так вот, как кашель с кровью пошел, а слабость сделалась такою, что с кровати подняться тяжко, тогда-то прозрение и наступило. Я думаю. Оно у многих в этот момент наступает, да…

Давление усилилось. И ведь рука-то лежала осторожно, а вот внутри… будто ломали кости. Демьян чувствовал, как трещат они. Дышать стало тяжело.

– В общем, она оказалась в госпитале. Там и замуж вышла… да… в Петербурге.

– Почему в Петербурге?

– В царской лечебнице лучшие врачи… спасли. Но здоровье Белла Игнатьевна крепко подорвала, вот и рекомендовали отдых.

– Здесь?

– Почему нет? За границу она еще слаба ехать.

– А муж где?

– Должен прибыть. И билет был куплен, вот только дела задержали. Так что… не могу сказать, стоит ли вам опасаться ее.

Давление вдруг исчезло, и дышать стало легко-легко. Демьян задышал со всею силой. Он даже захлебнулся воздухом от неожиданности.

– Аккуратнее, – Никанор Бальтазарович погрозил пальцем. – Не спешите.

– Что вы…

– Ничего-то особенного, просто кое-какие, скажем так, авторские методики… сердечко ваше подправил, а то ж где это видано, чтобы в годах столь ранних инфаркт случился?

– Инфаркт? – Демьян коснулся груди и прислушался к стуку сердца.

– Он самый. Малый, правда, в другое время вы, верно, как и многие, внимания бы не обратили. А обративши даже, отмахнулись бы. Подумаешь, чуть засбоило? А после снова и снова, и вот уже хоронят.

– Пора готовиться?

– Всегда пора, – Никанор Бальтазарович устроился в кресле, которое к окну развернул. – Жизнь сложна и непредсказуема…

Из кармана он достал портсигар, а из него извлек черную тонкую сигаретку, которая больше подходила бы какой-нибудь дамочке, из тех, которым нравится шокировать общество дурными привычками. А вот мундштук был белый, украшенный парой янтарных капелек.

– А потому завещание никому-то еще не повредило. Но если вы за сердце беспокоитесь, то зря. Работать будет, особенно если беречь себя станете. И носить амулетик один… стабилизирующий.

– У меня уже есть.

– И неплохой весьма, – согласился Никанор Бальтазарович. – Вот только пустой.

– Как?

Марк Львович утверждал, что заряда хватит по меньшей мере на месяц, а то и более.

– А вот так… тоже любопытно, с чего бы… выглядит неповрежденным на первый взгляд. Позволите? – он протянул руку, и Демьян вложил в нее заколку для галстука, которая на этой темной ладони показалась вовсе крохотной. Никанор же Бальтазарович, пристроивши свою сигарку на край столика, подхватил заколку двумя пальцами, сдавил, поднес к глазам и прищурился. Разглядывал он ее столь пристально, что поневоле захотелось тоже взглянуть.

А смысл?

В нынешнем своем состоянии Демьян ничего-то, помимо платины с камнем, не увидит. И даже странно, что эта вот слепота, неспособность различить мало-мальски стабильные потоки, не беспокоит его. Как и неспособность дотянуться до собственной силы.

– Любопытно, да… следов вмешательства не вижу, хотя это еще не значит, что их нет. Ваш приступ? С одной стороны логично, что, не имея собственных сил, организм потянулся к заемным, с другой… приступ не был столь силен, да и инфаркт, не сказать, чтобы совсем уж инфаркт, скорее предынфарктное состояние, вызванное серьезным истощением организма. В том числе на нервной почве. Нет, я бы сказал, что имело место воздействие, но вот какое? Никого у себя не принимали?

– Нет.

– А не у себя?

– Тоже нет.

– И с дамами не знакомились?

– Нет. Прежние вот… за столик присесть напросились. Ефимия Гавриловна… Рязина, кажется, – память с готовностью отозвалась.

– Ага, мещанского сословия, купчиха… серьезная женщина. Вдова. После смерти супруга приняла его дела, которые пребывали в некотором запустении, скажем так… и сумела выправить, и даже развернуться. Ныне состояние ее насчитывает без малого семьсот тысяч рублей, а может, и того поболе. Да… делами она большею степенью и занимается. Имеет дочь Анну, абсолютно, как сказывают, безголовую особу, у которой из интересов шляпки да танцульки… на первый взгляд.

– А на второй?

– Как знать, как знать… – запонка легла на стол. – У каждого человека найдется, чего и от первого взгляда скрыть, и от второго.

Сигаретный дым пах ванилью. И вновь же запах не вязался ни с местом, ни с человеком, ибо не положено целителю иметь подобной вредной привычки.

– А что о… той, третьей? И парень, он рядом сидел. Если что-то и сделал, то мог…

– Парень… Бухастов Аполлон Иннокентьевич. Из купцов. Батюшка его знатным дельцом был, но скончался не так давно. Сердце, что характерно, подвело. Сынок все-то больше по заграницам проживал, но после вернулся на родную землю… что он в Австриях делал – нам неизвестно. Пока. Да и после… там нас не любят, не спешат сотрудничать, а эти заграницы, я вам скажу, еще тот рассадник.

Он выдохнул дым через ноздри.

– Но как по мне, не наш это типаж… уж больно резво стал он отцовское состояние просаживать. И скачки, и картишки, и девицы нетяжелого поведения, но с большими амбициями. А любые миллионы имеют обыкновение заканчиваться. Ныне, сколь слышал, парень решил озаботиться поиском подходящей невесты. Чтоб с состоянием… вот…

Он щелкнул пальцами.

А Демьян согласился, что Гезлёв – вполне себе подходящее место для поиска подобных невест. Вон девиц сколько, выбирай по нраву.

– Что до другой вашей знакомой, то тут все куда как интересней, да… Василиса Александровна Радковская-Кевич.

– Что?

Пуговка выскользнула из пальцев. Мелкая какая, юркая, а Никанор Бальтазарович смотрит и, как показалось, с насмешечкой.

Демьян слышал о Радковских-Кевич. Старый род. Крепкий род.

Богатый.

Славный, что чистотой крови, что силой, что службой государю, за которую не единожды награждался. И выходит…

– Третья дочь, самая младшенькая из девочек, правда, Александр еще моложе, но он нам мало интересен. Студиозус, только из тех, правильных, которые опора трону и так далее… старшая сестрица Марья, в замужестве Вещерская…

– Княгиня.

– Княжна, – поправил Никанор Бальтазарович. – Но да, княгиней она рано или поздно станет. Наследник у Вещерских один, так что…

Василиса не походила на особу столь родовитую. Да, чувствовалось в ней нечто иное, отличающее ее от простых смертных, к которым себя причислял Демьян, но да мало ли на землях русских дворян?

Немало.

А вот таких – единицы.

– Вторая по старшинству Анастасия. Ныне во Франции проживать изволит, куда уехала работать… зря, конечно. Наши ныне локти кусают, что упустили. А почему? Потому как не верили, что от бабы в работе польза быть может. Пускай вот кусают… может, еще вернется. Вернут. Если найдут, что предложить.

Пуговицы закончились.

И рубашку Демьян заправил аккуратно, всецело сосредоточившись на нехитром этом действии.

– В брак она не вступала, но донесли, что вполне себе открыто, в духе времени, сожительствует с неким Безье, французом по рождению, и тоже ученым… исследуют методы накопления и передачи силы. Это то, что удалось узнать.

– А…

– А вот Василиса… если позволите, гадкий утенок в лебяжьем семействе, – он усмехнулся, и Демьяну стало обидно. Какой из нее гадкий утенок?

Женщина.

Миловидная. И спокойная. И…

– Во-первых, особыми талантами она не обладает. Ну или скрывает их весьма тщательно. Во-вторых, крайне неудачлива в личной жизни… пять помолвок было и все пять не состоялись.

Почему? Нет, всякое случалось, но разрыв помолвки всегда был поводом для сплетен. Да и пятно на репутации… а тут пять раз?

И Демьян получил ответ на немой свой вопрос.

– В свете упорно гуляют слухи о проклятье, хотя Радковские категорически отрицают, что оно существует. И даже обследование проводили, только слухам что? Слухам на науку плевать.

Пиджак вдруг показался тесным.

И нелепым.

Измялся вот, будто Демьян в нем акробатические экзерсисы устраивал, а не мирно прогуливался и в ресторане сиживал. На брюках пятно возникло, невесть как появившееся. Да и сам он…

– Факты же весьма интересные. Первый жених ее бросил перед самою свадьбой. Любовь там у него приключилась, как говорится, всей жизни. Скандал вышел знатный, но Радковские подсуетились и вторую помолвку устроили. Да только и тут не вышло. Опять же перед самою свадьбой катался верхом, свалился и шею сломал… вроде как со всеми случается, но тут уж кто-то сплетню пустил, что и первый жених вовсе не сбежал с горничной, но умер, а от света это скрыли. А чем дурнее выдумка, тем она живучей. Радковские третью помолвку объявили…

Никанор Бальтазарович стряхнул пепел в стеклянную чашу.

– …и даже почти до венчания дело дошло, только вот по дороге в церковь кони понесли, коляску опрокинуло, да не просто так, а на мосту. Невесте ничего, ни царапинки, а жених утонул. Вот.

Странная история.

И целитель кивнул, с мыслью соглашаясь, что и вправду странная.

– Расследовали, будьте уверены, со всем возможным тщанием. И ничего-то не нашли. Но с четвертой помолвкой Радковские уже не спешили. Отослали девицу по Европам путешествовать, а уж когда вернулась, то и объявили о скором замужестве…

Демьян покачал головой.

Стало вдруг жаль Василису, которой, верно, немало пришлось пережить. Люди злы. И жадны до сплетен. И наверняка не щадили ее, но пытались вытянуть подробности, узнать нечто такое, что другим неизвестно.

– На ужине перед свадьбой жених косточкой подавился. Повара недоглядели, но…

– Насмерть?

– Нет. Перепугался только и скоренько помолвку расторг. А тут уж кто-то додумался, что, мол, в проклятье дело, в прабабке их, которая из степняков была. Именно потому, дескать, и проклятья обнаружить не способны, что магия иная, кровь иная… а сами видели, внешне девица от родни крепко отличается… да…

– И что за прабабка?

– Была у них в роду история, о которой Радковские крепко вспоминать не любят. Дед нынешнего князя в набег пошел. Оно-то ладно, дело молодое, по тем временам обыкновенное. Да только он с набега девицу привез, с которой и обвенчался, хотя ж вся родня против была. Кому нужна в роду дикая степная кровь? Правда, Радковский, как после выяснилось, не дурак был. Позвал целителей, чтобы ту кровь запечатали, оттого и рождаются Радковские светлыми да голубоглазыми, как должно.

На сказку походило, из тех, что так любила сестрица слушать, про грозных воинов и девиц распрекрасных, про любовь до самой смерти и после нее даже.

Ей бы понравилось.

– Но верно что-то там не до конца сладилось, вот время от времени и прорывается кровь степная. А где она, там и проклятье… последний жених, из бедных да благородных был. Вещерская отыскала. И она же свадьбою занялась, только…

Опять не вышло.

– Руку сломал. И скоренько жениться передумал. Верно, понял, что никакое приданое жизни не стоит. Вот так-то… могла ли она что-то сделать? Как знать… семья старая, свои секреты имеет. И хотел бы сказать, что безопасно вам рядом с этой дамой, да не могу.

Это Демьян и сам понимал.

Ни кровь голубая, ни вереницы предков благородных от революционной заразы не спасали. А потому… потому он постарается от всяких подозрительных девиц держаться подальше.

И вовсе…

– Возьмите, – из кармана Никанора Бальтазаровича появилась подвеска вида самого легкомысленного: розовая жемчужина в оправе из белого золота. Оправа эта, хрупкая весьма, оплетала камень этакою паутинкой. – Серег вы не носите… хотя…

– Не ношу, – мрачно заявил Демьян.

– А придется.

– Может…

– Нет, – идея, пришедшая в голову Никанору Бальтазаровичу, показалась ему донельзя удачною. И вон, глаза загорелись нездоровым целительским энтузиазмом, спастись от которого, как подозревал Демьян, не в силах человеческих. – Так будет удобнее всего. И контакт с физическим телом, и энергетические узлы… вы бы знали, сколько в ушах энергетических каналов.

Демьян не знал.

И знать не желал.

– Ну же, дорогой мой, не упрямьтесь. Вы столь скучны, что этакая малость просто несколько оживит образ… барышням понравится.

– Не думаю.

– И не думайте. Найдется, кому подумать за вас. Вы, главное, рекомендации целителя исполняйте. Сидите смирно, больно не будет… и не кривитесь. Слышали, сам цесаревич серьгу вдел.

Цесаревич на то и цесаревич, что ему позволительно, что серьгу, что цепку, что хоть алмаз в лоб. А Демьян – человек служивый, ему этакие вольности не по чину. Да и в родном управлении всерьез принимать перестанут, не говоря уже о людях авторитетных, с которыми время от времени приходилось иметь дело.

Больно и вправду не было.

И прокола-то Демьян не ощутил, только прохладу и тяжесть серьги, что повисла этакою капелькой. Ее тянуло потрогать, но стоило поднять руку, как Демьян получил по пальцам.

– Что вы как маленький в самом-то деле? – с упреком произнес Никанор Бальтазарович. – Дайте себе время. Привыкнете и еще удовольствие получать начнете.

Привыкать к этакому безобразию Демьян не собирался, давши себе слово, что потерпит его дела ради, а по возвращению домой всенепременно избавится.

– К слову, вы верхом ездите? – поинтересовался Никанор Бальтазарович, отстраняясь. Он склонил голову налево, потом направо.

Хмыкнул довольно.

– Езжу.

– Хорошо или так?

– Хорошо.

– Чудесно… тут весьма пристойные конюшни имеются, прогуляйтесь завтра с утреца.

– Насколько с утреца?

– А вот как встанете… многие балуются, места у нас красивые, просто дух занимает… и не дичитесь, Демьян Еремеевич, не сторонитесь знакомств. Мало ли, с какими людьми судьба сведет?

Совет прозвучал почти приказом.

И Демьян склонил голову. Что ж, всяко лучше, чем бесцельно по пляжам бродить.

Глава 11

Василиса злилась.

С нею это случалось редко, то ли в силу характера, то ли по привычке, пониманию, что ничего-то злостью не изменить. И надо лишь вдохнуть поглубже и сказать себе, что надо погодить, и все непременно наладится.

Но сегодня…

Она злилась.

И злость эта требовала выхода. Даже Ляля, ощутив неладное, поспешила заняться делами, ибо, пусть и невелик был дом, но запущен до крайности. И восстанавливать его придется долго.

Так она сказала.

И исчезла.

А Василиса спустилась на кухню.

Огляделась.

Расставила склянки с приправами, открыла крышку, вдохнула острый пряный аромат орегано. А вот шалфея надо будет свежего на рынке глянуть. И посеять розмарин. Прежде тетушка выращивала его на подоконнике, в глиняных, облитых глазурью, горшках. Куда подевались и они?

Или прячутся где-то в доме?

Там же, где прячутся чудесные куклы и старые формы для выпечки, покрывшиеся снаружи толстым слоем окалины, а изнутри выскобленные, вычищенные до блеска. И чугунные сковородки, про которые тетушка говорила, будто достались они ей от свекрови, а той – еще от ее матушки, и потому не было в мире сковородок лучше. За годы чугун напитался маслом, сделался гладок и темен, обзавелся тем характерным блеском, что выдает и вправду качественную посуду.

Василиса вздохнула и, вернув склянку на полку, обняла себя.

Огляделась.

Продать это место? Зачем? И почему именно сейчас, когда оно понадобилось Василисе? И когда она решила, что станет тут жить? И вовсе не месяц-другой, и даже не крымский сезон с золотой его осенью, что пахнет спелыми яблоками, но совсем?

Как Марья вовсе…

Василиса присела у кофра и вытащила мятый пакет. Корица в палочках. А рядом – та самая драгоценная ваниль, которую привозят по особому заказу прямо из Петербурга. Темный, черный почти какао-порошок с горьковатым запахом. И другой, тоже порошок и тоже какао, но посветлее. И запах у него сладковатый.

Надо испечь торт.

Торты всегда успокаивают, а Василисе требовалось успокоиться.

Марья…

И почему она промолчала там, дома? Почему не сказала сразу, позволив надеяться на отъезд? Не желала скандала? Но когда Василиса скандалила? Не хотела показать себя жестокой перед Александром? Но он, думается, только одобрил бы. Он ведь не хотел, чтобы Василиса уезжала.

Она смахнула слезу и села на стул.

Пакет с какао остался на коленях. Темное лучше выбрать, то, которое почти черное, острое, с резкою перечною нотой. И усиливая ее, Василиса добавит в тесто щепотку красного перца. Пожалуй, получится интересно, как тот шоколад, который ей из Мексики привезли.

– Барышня? – Ляля осторожно заглянула на кухню. – Я вот за молочком послала. Яйца-то с мукою загодя привезла, знала, что не утерпите, а за молочком вот послала. Еще пахты велела взять и сыворотки.

Она остановилась на пороге кухни, замерла, вытянув шею.

– Спасибо, – слезы высохли, и Василиса нашла в себе силы улыбнуться.

В конце концов, дом не продан и даже не выставлен на продажу.

А Марья…

Она позвонила, когда небо за окном посерело, готовое вспыхнуть всеми оттенками золота. И Василиса вышла на террасу, развернула старое тетушкино еще кресло, в котором та любила сиживать. И, забравшись в него, поняла, что если не совсем счастлива, то почти.

Стрекотали кузнечики.

И птицы пели, где-то совсем рядом, должно быть в саду, что слегка запущен, но тем и хорош. И море гляделось темным, густым, что хорошее варенье. Василиса и настроилась-то, на закат, на тишину, в которой никто-то не станет ее беспокоить. На ночь, что вот-вот упадет, придавливая берег бархатной тяжестью, и в искупление принесет долгожданную прохладу.

Она готова была к ней.

А появилась Ляля и сказала:

– Барышня, вам там сестрица телефонирует. Просит, чтоб позвала вас…

Пришлось вставать.

И ронять плед.

И откладывать книгу, которую Василиса не читала, но просто взяла с собой. Подниматься в кабинет, гадая, что же вдруг понадобилось Марье и столь неотложно.

Лучше бы…

– Чего она звонила? – Ляля, поняв, что хозяйка успокоилась в достаточной мере, чтобы вовсе в слезы не ударяться, уперла руки в пышные бока свои. – Это из-за кавалера расстраиваетесь?

– Кавалера? – Василиса нахмурилась.

– Того, что цветочки прислал.

– А… нет, кавалер не виноват. Она дом продать хочет.

– Какой?

– Этот, – Василиса провела ладонью по столешнице. Выполненная из бука, та за годы потемнела, обзавелась неровною окраской. Где-то на ней остались пятна, где-то царапины, пусть замазанные воском, но все равно видные, что шрамы.

– С чегой это?

– Не знаю, – Василиса встряхнулась и встала. Марья… может, она и хотела продать дом, но не она распоряжалась имуществом. Это дело семейное. Василиса поговорит с ней.

С Настасьей.

С Александром.

Она сумеет подобрать слова. Объяснить, что нет нужды продавать этот дом, что… он нужен. Ей, Василисе, нужен. И кажется, забывшись, произнесла это вслух.

– Вот и правда, барышня, не берите дурное в голову. Хотеть и продать – разные вещи, – Ляля склонилась над кофром. – Чегой готовить думаете?

– Торт.

– На ночь глядя? – Ляля прищурилась.

И вправду время позднее, да и плиту не мешало бы испытать, тоже далеко не новая. И может статься, что греется неровно, если и вовсе не греется.

– Тогда кексы, – решилась Василиса. – Шоколадные… есть кислое молоко?

– А то как же…

Она и с кексами провозилась до полуночи. Но готовка, как водится, окончательно успокоила, стерла послевкусие неприятного разговора.

Марья…

У Марьи всегда характер был непростым, Василисе ли не знать. Это все из-за бабушки, решившей, что, раз уж Господь не дает наследника, то можно оного из наследницы воспитать. И воспитала. Родителям отписаться? Только… пока письмо дойдет до Египта, пока вернется… да и не будут они лезть в дела семейные, разве что велят сестрицу слушаться.

Она старшая.

Она лучше знает, что Василисе надобно.

А вот про кавалера спросить следовало бы, заодно попросить, чтобы не отправляли его в Крым, что не собирается Василиса в очередную авантюру со сватовством ввязываться, что довольно с нее женихов и прочих глупостей.

И семья собственная ей без нужды.

Есть одна. Хватит.

И подсыпая муку в темное тесто, осторожно вымешивая ее лопаточкой, чтоб не опали взбитые белки, Василиса вновь чувствовала себя счастливой. Когда же кухня наполнилась шоколадным пряным ароматом, остатки злости растворились в нем.

Крем надо бы сделать, но… уже завтра.

Пожалуй, сырный, со взбитыми сливками. Масляный будет чересчур тяжел и сладок, хотя, конечно, можно поубавить тяжести, добавивши сырой ягоды, но… завтра. Василиса решит завтра.

В сон она провалилась сразу, только отметила, что белье, пусть и свежее, пахнущее лавандой, все равно еще то, с тетушкиных времен. А вот матрацы поменять надобно, отсырели, и просушка им не помогла. Эта была последняя ее мысль.

И первая.

Проснулась Василиса с солнцем, зажмурилась, уговаривая себя поспать еще немного, но, как обычно, уговоры не помогли. И тут-то она была чужой в своей семье, где, напротив, предпочитали ложиться поздно, но и вставали ближе к полудню. А Василиса вот любила тихие звонкие утренние часы, когда воздух еще дышал морской свежестью, и легкая прохлада уносила остатки сна. Она накинула заготовленный Лялей халат поверх ночной рубашки, и как была, простоволосая, босая, вышла на террасу.

Солнце поднималось.

Оно выползало выше и выше, раскатывая по морской глади золотые полотна. Будто шелка драгоценные, один другого краше. Где-то там, вдали, поднималась туманная дымка, и в ней звенел, заблудившись, колокольный звон.

В доме было тихо.

Ляля спала.

Да и Аким, верно, дремал.

Василиса же прошлась по дому, вспоминая и будто наново знакомясь с ним, некогда родным и близким. Вот в этой гостиной, стены которой теперь казались бледны, она любила сиживать с книгой. Книг у тетушки было превеликое множество, но все больше пустых, как говорила Настасья, романчиков. Она такие читать брезговала.

А Василисе нравилось.

И чтобы про любовь, и чтобы про страсти всякие, но всенепременно с хорошим концом.

А вот комната, где тетушка рукодельничала. И вновь же шкафы пустые, пыли нет, но от пустоты больно. Занавеси, кружевом отделанные, потерялись где-то, а шторы в узкую полоску остались на месте, только прежде они были темного, насыщенного цвета, а ныне… надо менять.

Пол под ногами теплый, паркетины чуть гуляют, гнутся, поскрипывая.

И хорошо.

Василиса спустилась на кухню. Кексы остыли, потемнели, но не утратили ни мягкости, ни аромата. Так и стояли в стазис-шкафу, ожидая, когда же Василиса вспомнит о них и о кремовых их нарядах.

– Я помню, – сказала она, хотя, наверное, нелепо это – с едой беседовать.

Сливочный сыр, сливки и пудра, капля апельсинового концентрата. И толика силы, закружившая смесь, добавившая ей легкости.

Вот так.

Сковородка. Песок и джезва… кто сказал, что завтракать нужно непременно овсянкой, а шоколадные кексы вредны? Может, и не слишком полезны, но иногда ведь можно.

Василиса съела два. А оставшиеся пару дюжин убрала в стазис-шкаф. Может, в гости кто заглянет… или вряд ли? А если нет, можно самой визит нанести.

К примеру, на виллу, которая у моря и… неприлично, пожалуй. Еще сочтут ее назойливой, если не хуже. Нет, наносить визиты Василиса не станет, а с кексами вполне себе Ляля управится.

А утро звало.

Хотелось… бежать, лететь навстречу рассвету. Или хотя бы по морскому берегу, проверяя, не заросла ли старая тропа. А после до леса, прозрачного сосняка, что на солнце одуряюще пахнет смолой и хвоей. И… почему бы нет?

Костюм для верховой езды она брала.

А лошади… вчера ведь кого-то в экипаж запрягали?

Ляля не обрадовалась.

– Глупость вы придумали, барышня, – сказала она, отчаянно зевая, всем видом показывая, что нормальные-то люди в этакую рань спят и сны видят пречудеснейшие, а не собираются верхами ездить да в мужской одежде.

– Ты можешь остаться здесь, – разрешила Василиса, сама собирая косу. Волосы ее темные были тяжелы и непослушны. Гладкие, что шелк, они путались, ловили и ломали зубья гребней, а потому требовалась немалая сноровка, чтобы с ними управиться.

– Так…

– Места я знаю, – Василиса пожала плечами. – Верхами держусь неплохо…

– А то, – Ляля все-таки зевнула, прикрывши рот ладошкой. – Узнает кто из ваших, что одну пустила, заругаются. Акимку вон возьмите.

Возьмет.

Приличия ради. Но после всенепременно потеряет, как раньше, когда она, Василиса, знала, как вырваться на свободу, как пролететь по-над морем, распластавшись на горячей конской спине.

В городе дамы катались степенно.

Шагом.

А если кому случалось коня рысью пустить, так и та получалась какою-то неспешною, чтоб все, кому случилось увидеть, сумели оценить и конские стати, и великолепие наездницы.

– Из коней-то кто есть?

Из шкафа Ляля вытащила светлый костюм, присланный Настасьей, да так ни разу не одетый. В городе как-то невозможно было и подумать о том, чтобы примерить брюки. А тут… он и тут был невозможен, но амазонка давно уж сделалась мала, а новой Василиса не заказывала, ибо вот не доставляла ей степенная езда никакого удовольствия.

И вот что делать?

Примерить?

Не в юбках же кататься в самом-то деле.

– Непотребство какое! – восхитилась Ляля, когда Василиса застегнула последнюю пуговку. И глянув на себя в зеркало, она согласилась: непотребство полное.

И восхитительное.

Узкий жакет доходил до середины бедра, прикрывая ягодицы, которые, впрочем, все одно угадывались. Сверху он был одновременно и строгим, под мундир, и в то же время подчеркивающим стройность фигуры. Штаны гляделись тесными, и ноги обрисовывали так, что Василиса густо покраснела.

Вздохнула.

Почти решилась отказаться от мысли, – вдруг кто увидит ее в этаком наряде – но после велела себе не глупить. Кто увидит? Да если и увидит, то что? Старым девам позволено куда больше, нежели юным трепетным барышням.

А юной и трепетной Василиса давно уже перестала быть.

Она надела кепи.

И оглянувшись, улыбнулась собственному отражению, которое вдруг больше не казалось ей нелепым или ничтожным. А после спустилась. Аким ждал у конюшен, глянул на барыню и покраснел, отвернулся, пробормотавши что-то, явно нелестное.

Пускай.

Зато вот при виде коня, которого Аким держал, Василиса расплылась в счастливой улыбке. Надо же… а она и не знала… коней после тетушкиной смерти перевезли в имение под Ахтиаром, а после переслали на фермы.

Выходит, не всех.

– Здравствуй, – сказала она, перехватывая повод. И жеребец вскинул было голову, резанул взглядом, но, признавши, всхрапнул. И к угощению потянулся. Горбушку хлеба, щедро посыпанную солью, он взял осторожно, мягко. А Василиса погладила бархатный нос.

– Хмурый, – сказала она, и конь закивал, признавая, что его это имя. – И давно ты тут?

– Так… господин барин велел перевезти, – отозвался не конь, но Аким. – Сказал, что ваш будет. Только того… барышня, глядите, он злой.

– Знаю.

А жеребец, повернувшись к Акиму, заржал тоненько, предупреждая, что и вправду злой, что не подпустит к себе никого-то постороннего. Только разве ж Василиса посторонняя?

Своя она.

И, похлопав по шее, Василиса перекинула повод.

– Тут у нас еще кобылка имеется, – Аким явно полагал, что барышня совершает ошибку, хотя прямо перечить не смел. – Красивая. Молоденькая. Смирненькая.