Текст книги "Ведьмин рассвет"

Глава 13

Место мне нашлось.

Рядом с той девушкой, которая все еще пыталась настроить свой станок. Ткацкий? Я видела старые ткацкие станки. Они выглядели как-то попроще, что ли?

А этот…

Чудовище, рядом с которым Стужа казалась еще более хрупкой. Впрочем, рысь со станком управлялся легко. Приподнимал то один его край, то другой. Что-то подкручивал. И раскручивал. И снова закручивал. Опять передвигал, повинуясь резковатым указаниям девицы.

Я покачала головой.

И не стала вмешиваться. Сами разберутся. Столик мой стоял у самой ограды, за которой уже начали собираться люди. Уже пахло съестным, и пусть была я сыта, но аромат жареного шашлыка заставлял мечтательно щурится.

Куплю себе.

И кукурузы из той вон тележки тоже. И еще мороженого. В рожке вафельном, чтобы шарика три разноцветных, а поверху – соус с сиропом и шоколадная стружка.

Объемся и все-таки лопну.

Я подвинула мольберт…

– Яна! – Серега вынырнул то ли из-под земли, то ли из-за кустов, что росли за лавкой. – Дорогие мои! А вы не верили! Я же говорил вам, что она никуда не денется! Яна, улыбочку! И пару слов для моих подписчиков!

На Сереге было ярко-розовая футболка, разрисованная золотыми сердечками, и драные джинсы, причем не понять, дизайнерски или сами по себе. Главное, что ремень отсутствовал и джинсы держались на тощих бедрах Сереги не иначе, как силой воли или чудом. Я послушно улыбнулась – все же люди за меня голоса отдали, пусть даже я их и не просила, но обязывает, и помахала рукой.

– Как вы себя чувствуете? – Серега ткнул камеру мне в лицо.

– Замечательно.

– О! Мы знаем, что на вас было совершено покушение! Что вы сражались со злом! И его одолели!

Я поерзала.

А Стужа, отвлекшись, повернулась ко мне. И не только она.

– Мои подписчики волновались! Переживали! Вы читали комменты?

– Н-нет…

– Конечно, вы занятой человек… столько сделали… говорят, вы причастны к тому, что наш дорогой Дивьян очнулся?

– Немного.

– Какая скромность! Ладно, я понимаю… это тайна… и то, что случилось тогда, тоже тайна?

– Несомненно, – отозвалась я, пожалуй, несколько нервозно. – Я не могу…

– Говорить. Да, да… мы не будем лезть туда, куда нас не просят. Но… дорогие мои! Ставим лайки, чтобы поддержать нашу Яночку! Мы болеем за вас! Мы вас любим!

– Я тоже вас люблю, – выдавила я, чувствуя острое желание провалиться куда-нибудь под землю.

– Она нас любит! – завопил Серега на всю площадь. – Вот! Ура! Ах да… Яночка, вижу, вы взяли краски. И непростые… да, да… это те самые краски!

Вот теперь я начала волноваться. Что значит «те самые»?

– Кто со мной давно, тот должен помнить, чем два года тому обернулась попытка княжны Волокович воспользоваться этими красками и талантом… – Серега выразительно замолчал, а в моей душе шевельнулось нехорошее предчувствие. – А для тех, кто не помнит, я оставлю ссылку в описании!

– А вкратце можно? – шепотом поинтересовалась я. – Без ссылки?

– Можно, конечно! – он расплылся в улыбке, отключая камеру. – Но лучше по ссылке… это словами просто не описать. Картина вышла весьма неоднозначной, хотя сугубо с художественной точки зрения стоит отметить и композицию, и общую достоверность. Но ситуация… все же как-то неприлично демонстрировать портрет аманта потенциальному жениху… да еще в весьма… легкомысленном виде, не оставляющем, если можно выразиться, простора для толкований. Да… впрочем, тогда все разрешилось свадьбой к обоюдному удовольствию княжны и княжича Горислава… про аманта не скажу.

Серега вдруг сбросил маску легкомысленного придурка и пояснил.

– Краски реагируют с силой, это верно, вот только чтобы управлять ими осознанно нужны годы тренировок.

– А если нет?

– Если нет? Тогда они возьмут не ту картину, которую транслирует художник, – Серега ткнул пальцем в свой лоб. – А то, что имеет наиболее яркий эмоциональный окрас. У княжны, на ее беду, это было недавнее свидание с неким молодым человеком, которого она и запечатлела в весьма одиозной позе. Хрестоматийный случай, можно сказать. Так что…

Улыбка его сделалась донельзя коварною.

– Могу посоветовать или заменить краски, или…

Или.

Вот тебе и «или».

И как это понимать? Почему Маверик не предупредил? Не знал? О таком вот скандале, который наверняка в городе не один день мусолили, а то и не один месяц. Нет, знал наверняка. Как и о подвохе с эмоциональной составляющей.

Промолчал.

Почему?

Не успел сказать? Не счел важным? Или решил проверить, что же такого, эмоционально-значимого у меня в голове? Я посмотрела на холст.

На сцену, где Маверик что-то отдавал новым конкурсанткам. И оскалилась. Значимое, стало быть… будет вам… эмоционально значимое.

Эмоциональней некуда.

Ровно в одиннадцать заиграла веселенькая музыка, настраивая собравшихся невест на боевой лад, и на сцене появился княжич.

Бодрый.

И почему это меня бесит?

Нет бы порадоваться за человека, я сижу и сжимаю кисточку… спокойней, Яна. Дышим глубже и улыбаемся.

– Доброго дня! – голос Люта, усиленный колонками, полетел по-над площадью. Люди отозвались криками, кто-то захлопал, кто-то затопал. – Я счастлив сказать, что после вынужденного перерыва наш чудесный конкурс продолжится! И на сей раз все будет именно так, как обычно…

Интересно, это князь мальчишек к порядку призвал или они сами решили, что хватит с них потрясений? В то, что фантазия иссякла, не верю совершенно.

– Ибо всем нам нужно немного… – княжич пальцами показал, сколько именно. – Отдохнуть. Расслабиться. И вспомнить, сколь удивителен окружающий нас мир.

А рыжий оборотень маячит за границей. Стало быть, со станком разобрался. Но уйти – не уйдет. И не один он. Вон в толпе выделяется еще одна макушка. И еще.

Я насчитала с полдюжины оборотней, а их наверняка куда больше.

Мир, однажды упустив ведьму, перестраховывается. И не скажу, что я против.

Княжич вещал со сцены о роли искусства в жизни людей, и о том, как счастлив он, что ему предстоит познакомиться с бездной талантов, в нас таящихся.

– Болтливый очень, – произнесла Стужа, поглаживая станок.

– Есть немного…

– Ты не подумай, – она поглядела на меня. – Я не претендую на князя. Мне бы в Академию попасть…

– Я тоже не претендую.

– Да ладно, – Стужа подвинула низенькую табуреточку, которую явно с собой принесла. – Все знают, что вы уже помолвлены.

Когда только успели?

– Тайно, – уточнила она. – Это, конечно, секрет…

Ага, очень тайная помолвка по большому секрету, который бережно хранит каждый житель Упыревки.

– Некоторые бесятся, но мне до того дела нету… – она заложила светлую прядку за ухо. – Я в Академию хочу. А отец замуж отправляет. Я бы и так поступила. Сама. Но жить за что? А вот если стипендия будет…

Она вздохнула.

И сказала себе жестко:

– Будет. Я справлюсь.

– Я себе тоже так часто говорю, – призналась я.

– И как? Помогает?

– Через раз.

– …наблюдать за работой конкурсанток можно будет…

– А что это такое? – все же поинтересовалась я. – Похоже на… не знаю, на что.

– Ткацкий станок.

– Да?

– Это семейный, – Стужа нежно погладила. – Меня бабушка научила… он делает… в общем, увидишь. Тут проще показать, чем объяснить. Слушай, он еще долго говорить будет?

К счастью, княжич тоже, похоже, устал от речи, и потому быстренько пожелал нам удачи, напоследок сказав, что времени у нас – четыре часа, а если кому-то нужно больше, то стоило подавать предварительную заявку…

Ничего интересного.

Прозвенел гонг. И девицы бросились к мольбертам. А я вспомнила, что благородные особы писать акварели с детства учатся. И играть. И чему только не учатся благородные особы. Впору посочувствовать.

Я посмотрела на холст.

Белый.

И краска, которую я выдавила на палитру, тоже белая. Не совсем, чтобы жидкая, но кистью цепляется легко. Я сделала мазок. Белым по белому…

Второй.

Третий.

Так, а если краску сразу на холст выдавить? Оно быстрее получится. И размазывать ровно. Ровно размазать я ведь могу? Могу.

Я даже, признаться, несколько увлеклась. Было в этом действии нечто весьма расслабляющее. Мажешь себе и мажешь.

Рядом зазвенела струна.

И еще одна.

Вторая… музыка донельзя странная. Какая-то ломаная, рваная, и бьет по нервам, раздражает, но в то же время мне не хочется, чтобы она прекращалась.

Я оторвала взгляд от холста. Так и есть, звенело то странное сооружение, рядом с которым застыла Стужа. Она выпрямилась, даже выгнулась, запрокинув голову, и стала видна тонкая хрупкая шея с синим узором сосудов, что проступили под кожей. Острый подбородок. Провалившиеся щеки. Глаза закрыты, а пальцы шевелятся. Быстро-быстро. И повинуясь им, по натянутым струнам скользят челноки. И вправду, как лодочки, туда и сюда. Туда и… и нити одинаковы, белые. Зачем тогда столько челноков? И как не путаются они?

Стужа ощутила мой взгляд и повернулась. Движение это далось ей нелегко. На лбу у Стужи проступили бисеринки пота, губы задрожали. Но она кивнула мне.

А музыка… музыка становилась все более целостной.

Звуки складывались и рассыпались. Или нет. Они будто искали друг друга, чтобы соединиться друг с другом, склеиться намертво. И тогда на белоснежной ткани полотна проступали цвета.

Смутные.

Я моргнула и отвернулась. Да уж. Показать и вправду проще. Но мне надо о своем творении думать. Я мазнула кистью в уголке и, не удержавшись, потрогала холст, который из белого стал сероватым. Мажется. И краска тепля такая.

Что там дальше?

Силу?

Тогда лучше вот… я пока ведьма неопытная, так что придется вымазать руки. Я растопырила пальцы и коснулась холста. И левой рукой тоже.

Вдох.

И… эмоционально значимое, стало быть. И что им, эмоционально значимого показать-то? Поляну, на которой умирала темная ведьма? Или ту пыльную сокровищницу, которая есть под корнями дуба? Или черноту на руках Святы? Страх за нее?

А может, кладбище. Я ведь только вчера там была, помню все распрекрасно. И память эта, подстегиваемая силой, рвется. Но я удерживаю.

Будь это для меня одной, я бы…

Нет.

Это личное. Слишком личное. Перед внутренним взором мелькали лица. Дядя… почему-то не такой, не страшный совсем, а мальчишка вихрастый, который того же возраста, что и Мор с Гором, только надломленный и злой. Он хотел бы быть иным, но не знал, как.

А когда понял, то и поздно…

Тоже нет.

Это все потом. Как и самокопания. Зато…

Я вдруг снова оказалась там, где живым не место. Серая, седая равнина. И снег шел. Или пепел? Сизые клочья падали с небес, которые тоже равнина. Здесь небо и земля – отражение друг друга. Но и пускай. Пеплом укрыло травы, но острые иглы стеблей пробили этот покров.

И дорожка есть.

И дуб. Хорошо… яркий такой. Здесь, в окружающей приглушенной серости, все краски воспринимаются ярче и резче.

Его ствол словно из янтаря выточен, такое же полупрозрачное живое золото. А листва – все оттенки изумруда. И не только его. На нижних ветвях показалась рыжина, которая появляется в первые дни осени. И значит, скоро она поднимется выше, захватывая лист за листом.

А потом и вовсе дерево станет медным.

И листья упадут под собственной тяжестью.

Странно о таком думать. Да и… я же просто рисую.

– Сила, – она стояла за моей спиной, та, с кем я не стала бы встречаться по собственной воле. – Это сила. Тянет к порогу. Но тебе и вправду здесь не место, девочка.

Она столь же высока и неестественно прекрасна. До ужаса. Теперь я во всяком случае понимаю, что значит выражение «ужасно красива».

Сомнительный комплимент.

– Искренний, – возразила богиня и наклонилась. – Но раз уж ты сама нашла путь, то пускай… я не могу сполна наделить тебя своей силой. Это нарушит равновесие.

Её губы коснулись моего лба.

И прикосновение это причинило боль. Такую, что я, не выдержав, закричала. Громко-громко.

– Теперь ты можешь приходить и не опасаться, что не найдешь обратной дороги.

Богиня выдержала мой крик.

А слезу поймала пальцем.

Поднесла к губам и выпила. Это… это было очень странно.

– В слезах, пролитых от души, много этой самой души, – сказала она и велела. – Возвращайся. Все же живым здесь не стоит находиться слишком долго. Особенно поначалу.

А потом дунула.

И я вернулась.

Выдохнула.

И поняла, что замерзла. Заледенела от макушки до кончиков пальцев, которые просто-напросто не ощущались. И я поспешно сунула их в подмышки. Зубы стучали.

Солнце.

Солнце, наполнившее площадь, будто чашу, не грело. Точнее грело, но мало. А я… я пыталась справиться. Здесь так много всего… всего много.

Запахов.

Звуков.

Цветов. Яркие, слишком даже. Громкие. Оглушающие. Музыка эта… эта музыка, кажется, в голове звучит. Такая… такая переливчатая. Успокаивающая.

Именно, Ласточкина, тебе успокоиться надо.

Вдох сделать. И выдох. Медленно так. Вспомнить, чему тебя на медитациях учили. Не поддаваться панике и дышать, дышать… музыку вот слушать. Теперь будто ручей журчит, пробираясь по камушкам, спешит, несется к реке.

Или дождь.

Теплый, летний, который бы пить, пить, не умея напиться. Собирать капли в ладоши… и легче становится. Вот так. Вдох и выдох. И холод отступает, хотя все одно озноб трясет.

Надо было рисовать что-то другое.

Кстати…

Я осторожно покосилась на Стужу. Полотно было почти на том месте, на котором и в прошлый раз, хотя челночки мелькали с безумной скоростью, и полотно прибывало быстро.

Следовательно, там, где я была, время течет иначе?

Возможно.

А возможно, что времени как такового там вовсе нет. Но это не самое странное.

Я пошевелила пальцами, к которым возвращалась чувствительность. И вот лучше бы не возвращалась. В смысле, ощущения такие, словно я руку в крапиву сунула. Ну да ничего, перетерплю. А так… я огляделась. Девушки работали.

Сосредоточенно.

Кто-то что-то да писал. Кто-то лепил, кто-то словно бы руками махал… а на экранах одна картинка сменяла другую. Вот девушка с ворохом смоляных кудряшек, подвязанных голубой ленточкой, с сосредоточенным видом мнет кусок то ли синего пластилина, то ли глины. Хотя почему синей?

Вот моя старая знакомая, подвязавшая светлые волосы лентой, недовольно хмурится, глядя на холст.

Вот…

Кстати, вся эта анонимность напрочь лишена смысла. На экранах-то отлично видно, кто и что делает. Или анонимность для критиков?

Тоже так себе.

Как и вся эта выставка талантов.

На свою картину я смотреть боялась. Честно. А вдруг не получилось? Но… Ласточкина, хватит уже. Не получилось? Так и радоваться надо…

Надо было бы.

Потому что у меня все-таки получилось.

Не знаю, как. С обычными бы красками точно не вышло, а тут… тут серая-серая равнина. Она вышла светлой, почти белой, но все-таки… все-таки нет. Серой. Небо такое же. И чудом они не сливаются друг с другом. Кто знал, что у серого столько оттенков. Пепел этот, который почти снег.

И главное, чем больше смотрю…

Я отвернулась.

Кажется, дуб тоже вышел неплохим. Ярким. Не знаю, насколько получилось передать то, что я видела, но судя по равнине – получилось.

Вот только…

Я огляделась, пытаясь найти хоть кого-то из организаторов. И нашла. Маверика, который почувствовал мой взгляд и кивнул. А потом поспешил ко мне.

Хорошо.

– Помощь нужна? – поинтересовался он.

– А что, можно было?

Маверик чуть улыбнулся.

– Смотря в чем. Краски заменить. Холст. Кисти принести или что-то еще – несомненно. А вот в остальном, увы…

Ожидаемо.

– Нет. Я… дело в том, что я не уверена, что смотреть на это безопасно, – я сама теперь старалась не смотреть на картину. Такое чувство, что холодом от нее тянет. Тем самым, который еще живет внутри. – Просто… получилось, пожалуй, даже чересчур… точно. Это место…

– Позволите?

Маверик чуть подвинул меня.

Взглянул на картину.

И решительно перевернул холст подрамником вверх. Посмотрел на меня. Вздохнул.

– Надо было брать обычные краски? – шепотом поинтересовалась я. И сама себе ответила. – А лучше фломастеры. С фломастерами всяко безопаснее… для окружающих.

– Это смотря кто рисует, – Маверик набросил на картину тонкое полотно, само собой возникшее в руках. – Вам бы я посоветовал и дальше… воздержаться. Не то, чтобы живопись – это совсем не ваше. Просто… иногда талант раскрывается слишком уж своеобразно.

– И что мне делать? Ну… кроме того, что не рисовать?

Маверик бросил взгляд на часы.

– Отдохните. Прогуляйтесь по площади. Попейте чаю… или кофе. Он, конечно, не идеален, но порой неплох.

Что ж, совет стоил того, чтобы им воспользоваться.

Глава 14

На кофе Маверик зря грешил. Нормальный кофе. Я бы даже сказала, что очень неплохой кофе. Особенно, если четыре пакетика сахара высыпать.

Холод никуда не делся.

То есть, я уже и так отошла, но озноб вот остался. И пальцы покалывало. А кофе горячий, сладкий, из ближайшей лавочки. И пару пончиков с розовой глазурью, которые мне вручили вместе с кофе.

Подарок.

Подарки было брать неловко, но я взяла. И улыбнулась лохматому пареньку, стоявшему за прилавком.

Правда пить кофе пришлось стоя, потому что людей на площади собралось изрядно, и все лавочки были заняты. Но хотя бы столиков свободных имелось в достатке. А стоя… постою.

Я кофе почти и выпила, когда рядом раздалось.

– Ты не против? – Стужа поставила стакан на мой столик. – Просто там эти… я их побаиваюсь.

Я оглянулась.

Девицы. И знакомые. То есть очень знакома та, которая в центре, а другие так смутно, но я их тоже видела.

– Кофе здесь дрянь, но что поделать… – голос у блондинки оказался и резким, и громким. – Боги, как я устала от всего этого цирка…

– Ну да, конечно, – проворчала Стужа, высыпая в кофе пакетик с сахаром. Четвертый, кажется, а на столике лежало еще два. – Вообще-то я сладкое не очень, но когда потратилась, то силы восстанавливать помогает.

Она повела плечами.

А до нас донеслось:

– Но кто же знал, что в этом году все будет так… недостойно… папенька очень огорчился. Он надеялся…

– Пончики вкусные, – сказала я, потому как дальше слушать чужие разговоры сил не было никаких.

– Я… потом… – Стужа чуть покраснела.

– Угощайся, – я подвинула коробочку. – Я один съела, а второй не лезет. И таскать с собой не будешь, на жаре точно поплывет.

– Спасибо, – раздумывала она недолго и пончик схватила, жадно впилась в него зубами. – Извини. Это… просто… сил у меня меньше, чем у бабушки. А станок тянет.

– Я музыку слышала.

– Да? – а удивление Стужи было вполне искренним. – И как, красивая?

– Очень.

– Тогда хорошо, – она выдохнула. – Тут никогда нельзя быть уверенным, поймаешь узор или нет… я-то не слышу, поэтому и…

Она махнула рукой.

– Сложно. Я по цветам вижу, создаю. В итоге иногда получается, а иногда нет. А слухом меня с детства обделили. У сестер есть, а у меня вот… – она слизала глазурь с пальцев. – Поэтому отец и не хочет, чтобы я учиться ехала. Говорит, что толку от этого… вот если бы слух был.

– Мне показалось, что ты и так справляешься.

– Узор должен стабилизироваться.

– И что получится? Ну, когда стабилизируется?

– Чаще всего просто полотно. Из него можно будет сшить что-то. Раньше вот рубахи шили, свадебные. И детскую одежду. Она тогда мощным оберегом становилась, особенно, если сразу, по заказу, и волосы вплести в ткань, матери и ребенка. Но и без того тоже хорошо.

Я думаю. Силы-то сколько ушло. Вон, у Стужи круги под глазами залегли, и щеки ввалились, будто она неделю не ела.

– Пояса еще разные можно. На них, правда, раму менять надо, чтоб сразу поясом и ткать. А в процессе на силу заговорить. На удачу. На богатство. Когда-то моя прапрапрабабушка известной ткачихой была. От нее станок и достался…

– Вот ты где! – этот вопль заставил Стужу сжаться и отступить. – Дрянь!

Мужчина был огромный.

На две головы выше её, и меня тоже. И не только меня.

– Да как тебе только в голову пришло…

Он возвышался над остальными ледяным великаном, светловолосым и белокожим до того, что казался вовсе изо льда выточенным. И глаза ледяные.

И взгляд ничего хорошего не обещает.

– Ладно сама сбежала, но кто тебе позволил…

Люди поспешно расступались.

А Стужа застыла, не способная пошевелиться. Я же чуяла её страх. И… неправильность? Вот как это выглядит со стороны. Неправильность мира. А в чем – не понять. Главное, я точно знаю, что неправильность связана с этим, беловолосым и белоглазым.

Как бы там ни было, я допила кофе. Огляделась, пытаясь выцепить рыжую макушку – должны же рядом быть оборотни – и решительно, но глупо заступила дорогу.

– Не надо, – тихо прошелестела Стужа, разом растеряв былую решительно. – Он, когда злой, то плохо понимает…

Великан оттолкнул столик.

И кто-то завизжал. А толпа схлынула, оставив нас троих.

– Спокойно, – сказала я, надеясь, что голос мой звучит ровно. – Мне кажется…

– Заткнись и свали, – рявкнул парень.

А ведь это не отец Стужи. Молод больно. Вряд ли сильно её старше. Брат?

– Буран, и вправду… – Стужа все-таки отмерла. И снова выпрямилась. Если она и дальше так тянуться станет, то точно пополам переломится. – Я не вернусь.

– Посмотрим.

– И станок этот мой. Мне его бабушка оставила! Мой! – она сжала кулачки.

– И что ты с ним делать-то собираешься? Ты ж глухая!

– Это… это не имеет значения… бабушка говорила…

– Старуха просто в маразме была, – отмахнулся парень. – И сама не понимала, что городит.

Он мне не нравился.

Категорически.

– В общем так, – взгляд у парня был тяжелым. – Собирайся. Едем домой.

– Нет, – Стужа покачала головой. – Я не вернусь.

Он думал недолго.

– Ну и хрен с тобой. Кому ты нужна, дура калечная, а вот станок я забираю.

– Ты права не имеешь!

– Еще как имею! Будет компенсацией. Ты же меня бросила, сбежала… опозорила, можно сказать, перед всеми… – чем больше он говорил, тем шире становилась улыбка. – Как мне теперь людям в глаза смотреть?!

– Не имеешь… – Стужа замотала головой.

– Еще как… вот, – он вытащил из кармана конверт, который протянул Стуже. – Сама глянь. Твой отец, к счастью, человек разумный и понимает, что так дела не делаются…

– Он…

– Он согласился отдать в жены Свею. А приданым будет станок… ей, в отличие от тебя, как раз по рукам станет.

– Нет!

– А ты… раз уж так хочешь, можешь быть свободна.

Стужа развернула лист. Пальцы её дрожали. И казалось, что она того и гляди расплачется, она и моргала-то часто, слезы сдерживая.

И лист.

– Вы… не имеете права, – выдохнула Стужа сквозь стиснутые зубы. – Станок не принадлежит отцу. Он мой. И бабушка…

– В суде доказывать будешь. Хотя… какой суд. У тебя же денег нет. У тебя ж ни хрена нет!

– Зато у меня есть, – я сожалением заглянула в стаканчик, который был пуст. А чувство неправильности усилилось. Интересно, это мой дар так развивается? Или что другое? Я явно стала сильней.

И вижу больше.

Ну или ощущаю.

– Шла бы ты… – бросил парень, чуть прищурившись. – Ведьма…

– Ведьма, – согласилась я. А чего не согласиться, когда правда. – А ты кто таков?

– Буран, – он произнес это, вперив в меня взгляд. тяжелый. И наверное, раньше я бы отступила. Сказала бы себе, что дело не мое. Что дело семейное. И значит, нечего в него лезть.

И что сами разберутся.

А я слабая.

Только я больше не слабая.

– И?

– Буран из рода Зимнего, – произнес он.

Наверное, это должно было что-то да сказать. Только ничего не сказало.

– Извини. Я не очень в родах разбираюсь.

Ему это не понравилось, а мне в ноги что-то да ткнулось, прямо под колени, едва не опрокинув. А под руку скользнула тяжелая рысья голова.

Надо же…

Зар!

Рысь сел на задницу и тоже на Бурана уставился. Внимательно так. Вон, кисточки на ушах и те подрагивали.

– Мы императору служим.

– Все тут служат императору, – а вот и княжич, выбрался из толпы. – Извини… пока доложили. Что тут у вас?

– Княжич… – Буран чуть склонил голову.

– Княжич, – эхом отозвался Лют. А я подумала, что интересная у меня жизнь, куда ни плюнь – одни княжичи кругом. Какое-то нездорово высокое их поголовье.

Зар широко зевнул и потерся о меня.

– В чем проблема-то? – княжич, который Лют, встал по другую сторону от меня и чуть впереди. И Стужа оказалась за нашими спинами.

– Проблема… да как сказать. Проблемы нет. Внутренние дела. Семейные. Не лезь.

– Ты решаешь их на моей земле, так что извини.

Бурану это не понравилось. Он снова нахмурился, качнулся… он больше Люта. И выше. И шире. И явно сильней. То есть, наверняка я не знаю, но выглядит именно так.

– Наши рода не враждуют.

– Именно поэтому я и хочу разобраться, – сказал Лют примиряюще.

– Это моя невеста, – Буран ткнул в Стужу. – Нас давно связали…

– Я тогда младенцем была! И согласия у меня не спрашивали!

– Как и у меня! Но я, несмотря ни на что, не отказался же! Мог бы! Повод есть… но я не отказался. Даже когда… не отказался же! – слышал Бурана, наверное, весь город. И пригород, подозреваю, тоже. – А что взамен? Ни благодарности, ни понимания! Сбежала. Отца опозорила. Меня опозорила! Еще и станок украла.

– Я ничего не крала. Он мой! – пискнула Стужа, кажется, несколько ободренная поддержкой. – Мне его бабушка завещала… то есть, подарила! И документы у меня есть!

– Документы – это хорошо… – пробормотал Лют. – И чего ты хочешь? Девушку вернуть?

– Нет уж, – Буран затряс головой. – Хватит с меня. Я другую нашел…

– Которая давно за моей спиной тебе глазки строила!

– А то… нормальная девка, а не эта, ледышка отмороженная, от которой доброго слова не дождешься.

– Можно подумать, от тебя их много было! Каждый раз… при каждой встрече ты мне напоминал, какая я! И какое ты мне одолжение делаешь, что не отказываешься! Тоже мне… герой!

– Хватит, – резко осадил Стужу княжич.

А Зар тихонько мяукнул, явно поддерживая.

– Итак, помолвку можно считать расторгнутой по обоюдному согласию. Верно?

– Да, – подтвердил Буран.

– Да, – Стужа шмыгнула носом. – Но станок им я не отдам! Свея с ним все равно не управится! Она ведь пробовала. И что? И ничего! Не вышло тогда, не выйдет и сейчас. Бабушкина смерть ничего не изменила! Или думаешь, я не знаю? Не видела, как она вьется, крутится… она и садилась за него не раз и не два! А что толку? Он её не слышит! И пользы никакой…

– Её не слышит – её детей услышит, – Буран явно успокоился. – Или внуков. Когда-нибудь.

– А до этого будет тихо гнить где-то в уголочке?

– Так, – Лют снова вмешался. – Станок, полагаю, тот, что на площади стоит?

Стужа кивнула и добавила:

– Он мой!

– Он принадлежит роду, а значит, распоряжаешься им не ты, а…

– У меня документы есть…

– Засунь их себе…

– Тихо! – Лют уже не выдержал и рявкнул во все горло. – Успокоились оба. Итак, имеется предмет спора. Станок, как понимаю, относящийся к артефактам созидательного типа?

Умеет он говорить занудно.

– И на него претендует род Зимний и…

– Вьюжин, – подсказал Буран.

Это получается девушка – Стужа Вьюжина? Фантазия, однако.

– Не так, – Стужа все же выступила. – Этот станок никогда не был собственностью рода Вьюжина. Моя прапрапрабабка привезла его, когда выходила замуж за прапрадеда…

– И как приданое…

– Не приданое! Был договор! – Стужа топнула ногой и тут же спохватилась. – Извините. Был заключен ряд. И в нем подробно описывалось приданое, а еще вещи, которые оставались бабушкиной собственностью[1]1
  Кстати, такая практика имела место на Руси. Часто помимо приданого женщина приносила в дом имущество, которое принадлежало только ей. К примеру, овец. Она продавала шерсть или пряжу из этой шерсти, и деньги с продажи снова же были личными. Более того, такое имущество после смерти отходило дочерям и не в приданое, а снова в личное.


[Закрыть]. В числе их – и станок. Она передала его своей внучке, а та потом – мне.

– Документы сохранились?

– Да. Только… я их в банке оставила. В ячейке… сняла… на всякий случай.

И глядя на Бурана, понимаю, что это она правильно. А то исчезнут документы, и потом поди-ка докажи, что они были.

– Бабушка на меня дарственную оформила. Она тоже есть… и у нотариуса копия, если вдруг.

Взгляд её сделался упрямым.

– Что ж, – Лют обратился к Бурану. – Если все действительно так, то любой суд, думаю, подтвердит право собственности…

– Хорошо, – Буран оскалился, но еще держался. – В таком случае, я его куплю!

– Нет.

– Цену сама назови. Тысячу? Две? Пять?

– Я не продам!

– А жить за что собираешься? После этого позора дома тебе не рады будут. И не примут.

А если и примут, то станок отберут.

Кстати, вот как Стужа сама сбежала, я понимаю, а как станок уволокла-то? Он же ж огромный. И неповоротливый.

– Не продам…

– Боюсь, – вновь встрял Лют. – Все не так и просто. Даже если бы у девушки возникло желание продать станок, вряд ли у нее вышло бы. Артефакт довольно старый и родовой. Ваша бабушка кроме… документов как-то иначе станок передавала?

Стужа кивнула.

– Кровью?

Она снова кивнула и ладонь поскребла.

– Сказала, что меня он выбрал… она бы совсем научила, но… умерла.

– Это еще доказать надо, что старуха в здравом уме действовала. У нее, между прочим, деменция была и любой юрист с легкостью договор дарения оспорит…

– Юристы многое могут. Но вряд ли найдется хоть один, который рискнет взять и разорвать привязку древнего артефакта к его владельцу, – перебил Лют. – И наличие такой привязки уже само собой является лучшим свидетельством права собственности. Что и закреплено в Кодексе. Статью уже, извини, не помню, но юристы, думаю, подскажут. Так что… и да, если привязка осуществлена, сменить владельца крайне сложно.

Кажется, Стужа и задышала легче.

– Спасибо…

– Не за что. К слову, рассчитывать, что после её смерти можно будет сделать новую привязку, я бы не стал. Такие артефакты довольно капризны. И мстительны. В лучшем случае он уйдет за хозяйкой, в худшем… история знает интересные примеры.

– Тогда как? – услышанное Бурану явно не понравилось.

– Добровольная передача. Действительно добровольная. Подобным вещам плевать на юридические соглашения и прочий мусор. Они суть видят. И отлично чувствуют принуждение. Любого рода. Вот когда появится кто-то, кому девушка сама захочет отдать ваш… станок, тогда и получится сменить хозяев. При условии, что этот гипотетический кто-то глянется самому станку. Впрочем, если не верите, можете заказать экспертизу.

Буран задумался.

И вот задницей чую, что ни до чего хорошего он не додумается. Просто таки вижу, как мысли в голове этой буйной колобродят, причем одна другой гаже.

Тяжкий вздох.

И решимость на морде лица.

– Что ж, – он вперился в Стужу взглядом. – В таком случае, я забираю свою невесту. Уж на это-то я право имею, сколь мне помнится. Слово было дано. И подтверждено перед людьми да богами.

– Лют? – я поглядела на княжича.

– Да как сказать, – мрачно произнес оно. – Если и вправду слово было подтверждено. Было?

– Отец… мне тогда двенадцать было! Что я понимала! Я его любила, между прочим, а он…

– Слово было подтверждено, – с нажимом повторил Буран.

– И что это значит? – поинтересовалась я шепотом. А то что-то не особо понимаю.

– Это значит, что детская помолвка была скреплена магически. Разорвать её можно, но с обоюдного согласия. Насколько понимаю, вы на это и рассчитывали?

– Он давно Свею обхаживал! Сестру мою. И… зачем ему я.

– Ты мне и вправду не сдалась.

Не она, станок этот нужен. И от него Буран не готов отказаться.

– Он ведь только что говорил, что помолвка разорвана…

– Говорил, – подтвердил Буран. – А теперь передумал.

– Подтвержденную перед богами помолвку одними словами не разорвать. Обряд нужен. А теперь, как понимаю, согласия на его проведение ждать не стоит?