Текст книги "По волчьему следу"

Глава 4. Волчьи тропы

«…а потому следует признать, что огромные лесные пространства на севере и востоке нашей страны, богатые пушным зверем и крупной дичью, фактически не посещаются охотниками, а потому и остаются неиспользуемыми. И перед государством стоит задача организовать промысловую охоту таким образом, чтобы…»

Из доклада князя Свержина, прочитанного на открытом заседании Думы перед Его императорским Величеством.

Поезда Бекшеев, говоря по правде, недолюбливал. Из-за тесноты, запаха и этого вот мерного убаюкивающего грохота. Из-за того, что вагон покачивается, и с ним покачивается столик, и чай, что стоит на этом столике. Серебристая ложечка вяло дребезжит, сталкиваясь с краем стакана.

И вообще что-то есть такое, на редкость раздражающее.

Нервы.

И голова, что второй день болит. Нехороший признак. И сказать бы. А то и вовсе отправиться бы к целителю, благо, Бекшеева в любое время приняли бы. И боль бы сняли. И вовсе бы здоровье поправили, то, что осталось.

Правда…

Бекшеев посмотрел в окно. Сумерки. И лес в них глядится сказочным, мрачным. Еще немного и вовсе на землю опустится тьма, укрыв и лес, и дорогу.

Целитель наверняка сказал бы, что Бекшеев перенапрягся. И ладно, если бы только самому Бекшееву. Так позвонит же матушке в лучшем случае, а в худшем – Одинцову, потребовав, чтобы его, Бекшеева, от службы отстранили ввиду плохого здоровья.

И тогда…

Он потер шею.

– Я дома с самой войны не была, – Зима устроилась напротив. И чай свой держала на коленях, обеими ладонями обняв подстаканник. – Честно говоря, и не тянет особо.

Девочка свернулась клубком, но уши её подрагивали. Она явно прислушивалась к каждому слову. А еще ей категорически не нравился поезд. И по тем же причинам, что Бекшееву – запахи, звуки.

И люди.

Людей в вагоне было много. пусть и отделенные тонкими перегородками, укрывшиеся в купе-норах, но они все же присутствовали.

– Правда, это не совсем дом. Мы дальше жили… от границы если. Или ближе? Сложно теперь разобраться. Смотря откуда считать. И в Городенской волости мне бывать не приходилось. То есть, может и случалось забрести во время охоты, но это так… а чтобы осознанно, так и нет.

– Расскажи, – попросил Бекшеев, ослабляя узел галстука.

– Да сними ты его вовсе, – она поставила чай на столик и потянулась. – Дай сюда. Вот так… голова давно болит?

Соврать бы. Но почему-то не получается.

– Второй день.

– К целителю ты не пошел.

– Нет, – странно, но сейчас Бекшеев чувствует себя на редкость глупо.

– Дурак ты…

– Какой уж есть, – пальцы у нее теплые. И с пуговкой на рубашке справляются быстро. Даже чересчур. Дышать и вправду легче. Может, дело в том, что воротничок тугой?

– Боишься, что отстранят? – взгляд внимательный. И руку не убирает. Правда, дверь вдруг идет в сторону и в купе просовывается голова Туржина.

– Звиняйте, – хмыкает он. И дверь закрывает. А Зима морщится.

– Слухи пойдут, – Бекшеев опять чувствует себя виноватым. И пытаясь загладить, скатывает галстук в комок, который отправляет в карман пиджака. А потом, поддавшись моменту, и сам пиджак снимает, чтобы пристроить на крючке.

– Одним больше, одним меньше, – Зима отмахивается. – Они и так уверены, что мы любовники. Так что… хочешь, попрошу Тихоню, чтоб он ему морду набил?

Бекшеев представил.

Хмыкнул.

И рассмеялся.

– Это окончательно убедит всех, что я слабак и мамочкин сынок. И еще инвалид. Хотя… справедливости ради, все так и есть.

– В жопу справедливость, – Зима забралась на полку с ногами. – А к целителю заглянуть надо. Приедем и найду кого… это не дело, Бекшеев. И отстранить тебя не отстранят. Скорее уж возьмут в штат кого, чтоб по пятам ходил и давление тебе мерял.

Бекшеев представил и содрогнулся.

– Схожу, – пообещал он. – Вот как только найду… а ты не увиливай.

– Я не увиливаю!

– Увиливаешь. Рассказывай.

– Я там не была…

– О том, где была, – он чай пригубил. Тот, несмотря на зачарованные подстаканники уже начал остывать, но зато был сладким-сладким. – Информация, Зима. Чем больше информации, тем мне легче.

– Информация… – протянула она. – Как-то вот…

И замолчала.

Повернулась к окну, за которым тьма сгустилась. Поезд и пошел как-то мягче, что ли, будто задавшись целью убаюкать всех, кто был.

– Эти головы могут быть частью какого-то ритуала? – Бекшеев ощутил, как сумрак пробирается внутрь вагона. И ему не помеха желтый свет фонарей. – Их выставили довольно демонстративно, и в этом есть свой смысл, но… какой?

– Нет.

– Смысла нет?

– Богам давно не приносят в жертву людей, – Зима отвела взгляд от окна. В сумерках черты лица её становились мягче. И кажется, еще немного и Бекшеев увидит ту девочку, которая навсегда осталась в лесу где-то под Менском. – Когда-то давно… да и то сейчас споры идут, насколько знаю, правда это или выдумка. Главное, что давно… да… и не все боги таким жертвам рады. Старуха… была у нас одна, жила при доме. Она говорила, что иногда люди сами идут к богам. Несут им свою жизнь в дар. Если хотят попросить о чем-то… о ком-то. Скажем, за ребенка больного, чтобы поправился. За… пропавшего… не знаю, за что. Главное, что дар должен быть добровольным. Именно решением самого человека, а не когда его там покупают или вынуждают. Что если за деньги или вынуждают, боги видят. И не примут. А еще и наказать могут тех, кто… нельзя врать богам.

Она опять замолчала.

Впрочем, ненадолго.

– А вот скотину порой подносили. По праздникам там или тоже когда поклониться хотели. Попросить. И головы отрезали…

– Как этим?

– Не знаю, – Зима покачала головой. – Смотреть надо. Хотя… что я там высмотрю? Мне тогда и было-то… да и девка. Кто девку к серьезным делам пустит? Нет… надо попросить кого из жрецов. Если, конечно, там вообще община будет.

– А может и не быть?

– Может. Война по губернии прошлась мелким гребнем. А таких, как мы, выкашивали… выискивали. Не уверена, что вовсе хоть кто-то да уцелел.

– Поищем.

– Да и потом… церковь язычников не жалует.

И это тоже верно. Пусть Император и даровал свободу веры, но одной свободы недостаточно.

– Приедем – посмотрим… головы вот только. Не получается.

– Что с головами?

– Их оставляли. Богам отдавали кровь. И оставляли головы. На капище. И даже потом, когда один череп оставался, его вешали на частокол. Там все-то вокруг в костях было…

Именно поэтому язычников побаивались.

– Но унести голову с капища… это оскорбить богов. Так что нет, думаю, язычники тут не при чем, – Зима все-таки села и покосилась на дверь. – Пойду я. Тебе отдохнуть надо.

Бекшеев тоже поднялся.

– Провожу.

– До соседнего купе?

– Мало ли…

Лениво поднялась Девочка, потянулась, всем видом показывая, что прекрасно и без Бекшеева они обойдутся. Во всяком случае здесь. Впрочем, взгляд у нее был по-женски лукавый.

– Спокойной ночи, – сказал Бекшеев уже у двери.

И ему ответили:

– И тебе. Травы не забудь выпить… и целитель! Завтра же!

А потом дверь закрылась, и Бекшеев остался один в длинном узком коридоре. Под потолком горели светильники, причем ближайший подмигивал, и этот, мерцающий свет, порождал новую боль. Чтоб вас всех… и главное, чувствует себя Бекшеев редкостным дураком.

Сна же ни в одном глазу.

И в купе возвращаться желания нет. Одно на троих. И значит, весьма быстро появится Туржин. Говорить ничего не скажет, но достаточно будет и ухмылки…

Чтоб вас…

Заниматься надо.

Упражняться. В зал вот сходить спортивный. Или тренера нанять, который, раз уж Бекшеев сам не способен, проследит за распорядком, графиком и иными важными вещами.

Бекшеев похромал к выходу.

Из приоткрытой двери донеслось:

– …с любовницей своей едет… только, девочки, я вам так скажу… ей до вас далеко… страшная до жути. Прям смотришь и…

Кулак сжался.

И разжался.

И Бекшеев, стараясь двигаться тихо настолько, насколько возможно, прошел дальше. В тамбуре было пусто, а через откинутое окно проникал свежий воздух. Он пах тем же раскаленным железом, дымом и еще самую малость – распаренным за день сосновым лесом.

Бекшеев просто стоял и дышал, чувствуя, как отпускает.

Головная боль.

Страхи.

И все-то, что в душу нанесло…

…но головы, как бы парадоксально ни звучало, не шли из головы. Тел ведь не нашли. Следовательно, кто бы ни убивал, он знал, как избавиться от трупа. А это не так-то просто. Впрочем, там ведь, судя по карте, леса кругом… и болота есть, и озера, и болотные озера, которые почти врата в бездну.

Это не город, где покойника поди-ка пристрой. Вот и пристроил ведь.

Но что мешало избавиться и от голов?

Ничего.

Тем паче, если хотя бы часть списка из того письма действительно жертвы, то прежде убийца и избавлялся от тел целиком. Следовательно, выставлены головы были нарочно. Во устрашение? Нет… иное… будто приглашение?

Своеобразное.

Или даже вызов?

В ушах зашелестел голос Сапрыгина. Тихий бледный человечек, кладбищенский сторож, который жил тут же, при кладбище. И на кладбище высматривал жертв.

– …пойми, это сильнее меня, – он раскаивался и вполне искренне плакал на допросе, и каялся, каялся, то начиная неистово креститься, то спохватываясь, что к таким, как он, небеса не проявят милосердия. – Оно внутри сидит. То молчит, молчит… долгехонько молчать может. Будто засыпает. Забаюкивает его смертушка.

Сапрыгин выбирал всегда молоденьких хрупких блондиночек.

Вторая странность. Пусть пока информации по таким убийцам собрано и немного, но все, с кем доводилось сталкиваться Бекшееву, предпочитали жертв слабых.

Женщин.

Детей.

Подростков на худой конец. Или стариков. Тех, с кем легко было справиться. А тут…

– …но проснется и давай душу мучить. Сперва даже думаешь, что уж на этот раз справишься, ан нет… день за днем, день за днем… и оно все сильней да сильней. И в голове уже одна мыслишечка остается – как бы унять, убаюкать вовнове.

Он был худым, изможденным даже, будто собственное безумие, раз за разом толкавшее Сапрыгина на убийство, высасывало соки и из него.

– И всякий раз уже после, как оно очухаешься, поймешь, чего утворил, так прямо выть охота… а оно, там, внутрях, унимается. Засыпает. И всяк раз божишься, что теперь уже насовсем.

Здесь же мужчины.

Мужчины.

Молодые. Физически сильные? Могло ли статься так, что сильными они не были? Прошедшая война оставила глубокий след. Раненые. И… нет, возраст не тот, разве что те, кто постарше. Что до других, то… голод? Болезни? И то, и другое ослабляло организм. И вполне могло статься, что те мужчины были не так уж сильны…

Хотя…

Нет. Слишком уж натянуто. Там, в списке, тридцать шесть имен. Даже если поделить список пополам – наверняка, некоторые попали в него случайно, остается много. Слишком много, чтобы рассчитывать, что все они слабы.

Нет… и головы эти.

Колеса поезда уже не грохочут, стучат мягко, убаюкивая, успокаивая. И все-таки слышен все тот же голос.

– Веришь, господин начальник, я даже радый премного, что меня вот… – Сапрыгин поднимает руки, стянутые наручниками. Браслеты их выделяются на загорелой дочерна коже. Пальцы полусогнуты, скрючены будто. – Что остановили меня.

– И что мешало сдаться? – спросил тогда Бекшеев.

А Сапрыгин поглядел на него, как на дитя малое.

– А то и мешало. Я ж живой-таки… я ж знаю, что теперь мне дорога одна, да… а не охота. Пулю в башку не охота, господин начальник. И помирать тоже.

Вздох.

И за окном мелькает тень. Дерево подобралось к дороге слишком уж близко. Черное в черной ночи оно появилось и исчезло.

А мысли остались.

Тягучие, как эта вот дорога. Но голову отпустило, и значит, не все так плохо? Или все-таки…

А может ли статься, что головы эти – молчаливая просьба? Как у того же Сапрыгина? Что убийца устал убивать? Но сам не имеет сил остановиться? И таким вот, своеобразным образом, он подает сигнал? Просьбу о помощи?

Бекшеев поморщился.

С точки зрения нормального человека его теория отдавала безумием. Но тот, кто оставил эти головы, нормальным определенно не был.

Скользнула дверь, тугая, отворялась она с трудом, тем более человек, её отворивший, изрядно утратил былой силы.

– Прячешься? – осведомился Тихоня.

– Думаю, – поправил его Бекшеев. – Головы эти… зачем? Если убивал давно. Если никто ничего не понимал. Дел не заводили. Точнее какие-то были, о пропавших, но… их ведь не объединяли. И о существовании серийного убийцы никто не знал.

– Как-как? Как ты его назвал?

– Не я. Термин просто удачный. Так назвали одного безумца, который жил в Америке. В прошлом веке. Он не просто убивал людей. Он выстроил отель. В несколько этажей. Внизу были аптеки и магазины. Имелись и номера для постояльцев. И нормальные, и те, из которых живым не выйти. Он устроил настоящий лабиринт. Лестницы, что ведут в никуда. Двери, что открываются лишь снаружи. Комнаты изолированные, которые можно наполнить газом. Или иные, с хорошей звукоизоляцией, где люди просто умирали от голода и жажды. Были там и желоба, чтобы спускать тела в подвал.

– М-да, – Тихоня поежился и поднял руку к шее.

Крестик?

Тот самый, подаренный им и вернувшийся? Спрашивать неудобно.

– Взял, – пояснил Тихоня. – Все же отца. Да и… он бы не был против. Пусть в доме Божьем нет места, таким как я, но как-то оно… спокойнее. Так что с этим стало?

– Арестовали его. Сперва за кражу лошадей. Потом – за мошенничество. Дальше все вскрывалось потихоньку. Хотя… количество убитых им людей до сих пор не известно[1]1
  Ге́нри Го́вард Холмс (англ. Henry Howard Holmes; настоящее имя Герман Уэбстер Маджетт, англ. Herman Webster Mudgett) – первый официально зарегистрированный американский серийный убийца. Биографию и деяния желающие могут почитать сами. И да, не для слабонервных.


[Закрыть]. В конце концов его повесили. И умирал он долго… ну а когда описывали преступления и применили термин. Мне он кажется подходящим.

– Повесили – это хорошо…

– Есть мнение, что подобные люди больны, – заметил Бекшеев, глядя в окно, впрочем, темнота за стеклом стала вовсе кромешной и разглядеть что-либо не представлялось возможным. – И что необходимо их лечить. И что сами они глубоко внутри осознают свою болезнь. И желают, чтобы кто-то остановил их.

– Серийный, значит, – повторил Тихоня. – Убийца…

Он оперся на стену. И замолчал.

Так и молчали, глядя в темноту. Долго? Кто его знает. Может, и вечность. Но навряд ли дольше пары минут.

– Был у нас… один… я уж на что злой, а он и вовсе… то есть он-то как раз не злой. Только… нравилось ему это дело. Допрашивать. Так нравилось, что наши его боялись, – Тихоня оперся на стену и голову запрокинул. – Я-то от ярости разум терял. А он… он всегда спокойный. Вежливый. Улыбается. И никому-то дурного слова не скажет. Со всеми такой… и с девками ласковый. Цветочки, конфеты или хотя бы сахар… паек у нас особый был. Но если уж дело… ломались у него быстро. Только он все одно не останавливался. Потом… ушел. Поговаривали, что особисты забрали. Уж не знаю, работать или же… в общем, и знать-то не хочу особо. Дело в другом. Мы… однажды в рейд пошли. Глубоко… в смысле, далеко и долго. Земли еще те, занятые. И языков с собой таскать не станешь. Выпотрошил и в расход. Он сам попросил, чтобы ему оставляли. Сперва он убирал за собой. Только волос прядку на память брал. Оборачивал так ниточкой. Аккуратненько. В бумажку. И подписывал. Номерочком… и прятал, да. В кисет. У всех в кисетах табак, а у него – волосья мертвых фрицев. Ну так вот. Уже как назад пошли, он повадился руки отрезать. Мертвякам. И выставлять, так, чтоб видно.

– Зачем?

– И галочку рисовал. Кровью. Типа знак его. Мы тоже спросили, мол, на кой? А он ответил, чтоб знали, стало быть. Что его дело. Чтоб его и искали. И взять попробовали… если смогут. У них же ж тоже свои специалисты имелись. Так вот… он не хотел, чтоб его поймали. И останавливаться не хотел. Он вызов кидал. Вроде как…

Вызов?

Мысль была не то, чтобы неожиданной. Скорее уж обидно, что пришла она в голову не Бекшееву. И от этой обиды голова вновь разболелась, намекая, что время-то позднее. И отдыхать надо.

– Спасибо, – сказал Бекшеев. – На вызов, пожалуй, похоже… отсюда и наглость.

И то, что погибли оба следователя.

Не пропали, отнюдь.

Их и выбрали именно для того, чтобы внимание привлечь.

Тогда и письмо мог прислать… нет, это уже чересчур. Бекшеев остановил себя. Завтра. Он доберется до места, осмотрит лично все. Тогда и решит…

– Этот ваш… Туржин, – Тихоня отлип от стены. – Мне не нравится. Громкий. И болтает много. Еще и дурак.

Почему-то слышать подобное было весьма приятно.

Глава 5. Место

«Стоит помнить, что пышный рукав в сочетании с кружевной отделкой по-прежнему в моде, однако следует отдавать предпочтение кружеву узкому, мягких оттенков. Да и вовсе избегать излишней вычурности, отдавая предпочтение прямым и простым, чистым линиям…»

«Мода Петербурга»

Софья осторожно оперлась на руку Тихони. А тот просто взял и снял её с лестницы, чтобы поставить рядом с чемоданами.

– Стой тут, – велел он строго. И нахмурился.

Солнце.

Солнце наполняло старую станцию. Оно высветлило стены вокзала, что виднелся неподалеку, светом скрывая старые шрамы от пуль и осколков. Оно растеклось по платформам, плеснуло теплом на и без того раскаленные вагоны. И Девочка, растянувшись на перроне, раскрыла пасть. Бока её вздымались, а синеватый язык свесился до самых почти лап.

Жарко.

Очень жарко. И жара какая-то влажная душная. Предгрозовая. Пусть на небе ни облачка, но меня не обмануть.

– Давай, поспешай, – проводник мялся, то и дело кидая взгляд на часы. Стоянка здесь длилась две минуты, которые явно подходили к концу.

Поезд издал протяжный гудок, предупреждая.

– Все, – Тихоня окинул взглядом и нас, и чемоданы. – Давай, двигай…

– Погодь! – спохватился Туржин. – Я сигареты, кажись, оставил…

Проводник ловко вскочил в вагон и лестничку поднял, явно торопясь.

– Новые купишь, – Тихоня, пусть был ниже, но на Туржина умудрялся глядеть сверху вниз и снисходительно, что Туржина бесило до крайности.

– Разоришься покупать… – буркнул тот в сторону.

Я огляделась.

Станция… как станция. Обыкновенная. Простенькое здание в четыре стены и два окна. Некогда ему досталось, но не так уж и сильно, коль устояло. Окна заменили. Стены покрасили и красили, верно, каждый год. Нынешняя белизна успела запылиться, но не так, чтобы вокзал казался вовсе уж грязным.

Пара путей, что пролегли по высокой насыпи. И бетонная плита платформой.

Неказистая будка туалета, видневшаяся чуть в стороне.

Дорога.

– А встречать нас не должны? – поинтересовался Туржин, с раздражением пиная камушек, который с шелестом полетел с насыпи. – Какого мы вообще тут? На же ж вроде в Городню…

– Вроде, – Тихоня осматривался совсем иначе. И взгляд его прищуренный скользил по лесу, что поднимался слева и справа монолитными зелеными стенами. – Нам в Бешицк, это уездный городишко. Отсюда будет верст пять. Но можно сперва до Городни, а потом уже от Городни и до Бешицка, пересадкою. Аккурат к вечеру и прибыли бы.

Девочка лениво поднялась и, отряхнувшись, тявкнула.

Нас и вправду встречали.

Сперва я почуяла запах, такой вот характерный – бензина и масла. Его принес ветерок. А следом донеслось кряхтение мотора. Старенький грузовичок выполз к станции, у которой и замер.

– Вот… гадство, – Туржин поглядел на небо. – А…

– Хватит ныть, – Тихоня сбежал с насыпи.

– Воздух здесь чудесный, – Софья так и стояла, в светлом льняном платьишке, совершенно неуместном в этой вот глуши. И шляпка её соломенная, украшенная атласною лентой, казалась чуть ли не издевкой. – Лесом пахнет. Земляникой… земляника скоро поспеет. Обожаю землянику. А вы?

Она повернулась к Туржину.

– Я? – тот слегка побледнел. – Я… как-то вот…

– Она очень полезна, – наставительно произнесла Софья. – Правда, Алексей Павлович?

И улыбнулась так, лукаво.

– Правда, – согласился Бекшеев. – Прошу… судя по жестикуляции Тихони, это и вправду за нами…

А навстречу по насыпи уже бежал парнишка. Одной рукой он придерживал картуз, что норовил свалиться с кучерявой головы. Другой же – штаны, слишком просторные, пожалуй.

Смешной.

– Рядом, – сказала я Девочке.

Та широко зевнула и подошла, чтобы плюхнуться рядом.

– Доброго дня! – крикнул запыхавшийся паренек. – Вы извините, пожалуйста. Я просил транспорт выделить, а Михалыч сказал, что нету. Пока с ним, пока то да сё… еще и заглох по дороге! Думал, что все уже. Но как-то ничего… назад доползем.

Туржин выругался, тихо, но с душой.

– Я Васька… в смысле Василий Ерофеев, – паренек убрал руку с картуза. И штаны отпустил. – Не подумайте… я тут, при участке состою. Пока вольнонаемным числюсь. Помощником. Вот… но так-то обещали, что в жандармы возьмут. Потом. Позже.

Он шмыгнул носом, и улыбка стала еще шире.

– Так это… вы того… залезайте! – предложил он. И к чемодану потянулся. Кажется, Девочка нисколько его не испугала.

Она от удивления и рычать не стала, когда Васькина, покрытая царапинами, пылью и, кажется, самую малость черной смазкой рука ухватила чемодан за ручку.

– Погодите, – мягко остановил паренька Бекшеев. – Нас должны были встретить.

– Ну так, – Васька ничуть не смутился. – Я ж встретил!

Действительно.

– Вы не подумайте. Я с малых лет баранку кручу. Сперва на хозяйстве, но Анька, сестра моя старшая, погнала. Мол, чего мне на хозяйстве, когда в люди выбиваться надо. А я ей, что я и так в людях! Она же ж одна… теперь и вовсе одной боязно. Из-за того… ну, того…

Васька не умолкал.

Не знаю, волнение ли его сказывалось, или же он сам по себе отличался говорливостью, но бодрый голос его изрядно действовал на нервы.

Это просто нервы на пределе.

Это просто…

Лес. И тот, кто в лесу живет.

– …а еще в том годе я Семенову помогал. Он попросил. Сам пришел, между прочим. Так и сказал, мол, Анька, Васька у тебя парень толковый и грамоте обучен, и рукастый, я самолично у Шапошникова за него просил… – чемодан рукастый еле-еле поднял, но упрямо волок, пыхтя от натуги. Туржин подхватил свой и демонстративно зашагал вперед, туда, где стоял грузовик. Бекшеев закинул на плечо рюкзак, взялся за Софкин кожаный чемоданчик и к моему потянулся.

– Справимся сами, – Тихоня с легкостью взлетел на насыпь. – Воздух тут… песня, а не воздух! Лесом пахнет! Почти как на Дальнем, а то эти ваши столицы… дымища одна.

Мой рюкзак он закинул на одно плечо, свой – на другое. А я взяла Софью под руку.

– …так и повадился помогать. Мне даже мотоциклу отдали! – хвастался Васька. – Сперва. Правда, битую, она еще от одного немецкого охфицера осталась, его давно уж застрелили, но и мотоциклу…

– Смерть, – тихо сказала Софья. – Рядом…

Я оглянулась.

Прислушалась.

И мысленно окликнула Девочку, которую тоже волновали звуки и запахи. Манили. Дразнили. И звали туда, где колыхались по-над стеной лещины старые матерые сосны.

– Извини, – Софья тотчас отряхнулась. – Это все дорога… и предчувствия. Иногда теряешься. Граница, где предчувствия и где ты сам их выдумал, она стирается на раз. Легко переступить и не заметить.

– Ничего. Справимся.

Лес смотрел на нас.

Лес был иным, чем на Дальнем. Он видел. Помнил. И я вдруг вспомнила. Тонкие нити-тропинки, что пробираются меж огромных стволов. Запах. И капли смолы, выползающие из трещин, покрывающие кору тончайшим липким слоем. Заденешь волосами, в жизни после не вычешешь.

Тогда у меня были длинные волосы.

Коса – девичья краса.

И гребень, свой, собственный, отцом с ярмарки привезенный, как знак того, что я уже взрослая, я… гребень остался где-то там, в другом лесу, пусть он и походил на нынешний.

– …и я его поправил! Никто не верил, а я вот сумел…

– Молодец, – похвалил Бекшеев. – Сколько тебе лет-то?

– Шестнадцать…

– А на самом деле?

Парень смутился слегка, а после ответил.

– Шестнадцать. Будет. Через месяц уже!

Совсем мальчишка. Хотя… мне ведь тоже пятнадцать было, когда все… и я считала себя взрослой.

– А родители твои где?

Туржин стоял у грузовика, явно маясь неразрешимою задачей. То ли в кабину лезть, место занимая, то ли все же уступить это место начальству.

– Софья, сядешь впереди. Зима, ты тоже, – Бекшеев на раз решил чужую моральную дилемму. – Девочка с нами поедет.

– Зубастая тварюга! – оценил Васька. – А погладить можно? Руку не сожрет? У Аньки тоже кобель был. Раньше. Здоровущий такой! Я на ем еще катался когда! А потом издох. Старый уже. Я говорил Аньке, что нового завесть надо. Тем более когда я на службе…

Это он произнес важно, с чувством собственного достоинства. И сигаретку вытащил из-за уха. Правда, была та мигом реквизирована Тихоней.

– Рано тебе еще курить, – сказал он и убрал сигаретку в карман.

Васька насупился.

– Анька вот тоже ворчит все… а я же ж уже большой!

– Больше некуда, – хмыкнул Тихоня.

Но сигаретку не отдал.

– Ехать-то далеко? – Тихоня оперся на борт.

– Да не, туточки близко. Напрямки. По старой дороге. Ежели не заглохнем, но не должны уже ж! – Васька быстро позабыл обиду. – И не думайте! Я там подметши! И ковер положил. И лавки вона накрыл, чтоб мягчей было.

Девочка потянулась к мальчишкиной ладони.

Втянула запах её. И фыркнула. Наверняка от руки пахло табаком. Да и от самого Васьки, причем сейчас, когда я притерпелась к окрестным ароматам, именно табачная вонь ощущалась остро и резко. Курил он явно давно и немало.

А еще, даже сквозь эту вонь от Васьки все равно пахло кровью. Старой. Такой крепкой, терпкой, которая имеет обыкновение въедаться в кожу. И запах заставил насторожиться не только меня. Девочка тихонько заворчала, оскалилась, правда, скорее для порядка, чем и вправду желая напасть. Но Васька руку одернул.

– Чегой это она? – и отодвинулся на шажок. Вопрос прозвучал донельзя жалобно.

– Кровью пахнет, – я сама потянулась к нему, позволяя телу измениться. И верно, запах стал резче. И крови, и… дыма. Навоза?

– Так… это… мы третьего дня свиней били. С Анькою, – жалобно произнес Васька. Он смотрел на меня с ужасом и… восторгом? Совершенно неуместным детским и искренним. Необъяснимым, ведь нормальные люди измененных боятся. – Она попросила сподмогчи, потому как Генрих, это ейный помогатый, прихворнул. Да и так вдвойгу им тяжко управиться. Там же ж свиньи две, еще пара поросяток. Заказ большой. Надобно и бить, и кровь сцедить, и тушу осмолить, обскоблить. Потрошить.

Васька принялся перечислять все-то, что требовалось сделать. А я успокаивалась.

Этак, Зима, ты и вправду свихнешься.

Кровь свиная. Не то, чтобы по запаху отличить могу, но уж больно сочетание характерное. И паленым волосом тоже пахнет, и шкурой.

Точно.

Свиней здесь многие держат.

– Вчерась вон целый день колбасы крутила да сало солила. И на рынок опять же ж надо было. Но это не вчерась, это когда били. С парным-то… и еще колбасы после делала. Завтра повезет одни. А другие повесит. Сушит она их… и полендвичку тоже ж. вы, небось, такой и не едали в своих столицах! – Васька окончательно успокоился.

Да и я тоже.

И только Девочка нервно ушами подергивала. Для нее запах крови был однозначен. Я положила руку на загривок и дернула слегка: угомонись.

– Ну так чего? – спохватился Васька. – Едьма? Вас же ж еще обустраивать надобно! Мне так и велели. Мол, встретить, чтоб честь по чести и обустроить. Я уже ж и договорился-то. У тетки Маврухи дом есть. Там ейный сын жил прежде, с женою, стало быть. А его после уж немцы расстреляли. И жену. А Мавруха деток к себе прибрала. Глядит и ро́стит. А дом пустой. Не подумайте, за ним глядит, аккурат приезжих и пущает, но публику хорошую, чистую… вы сажайтеся, сажайтеся!

Он поспешно открыл дверь, и я помогла Софье подняться в кабину. И сама залезла.

– Смерть может быть свиной? – уточнила зачем-то, хотя совершенно точно знаю, что смысла в таких предсказаниях немного.

– Может. Наверное. Я не знаю, – Софья поправила шляпку так, чтобы край её прикрывал глаза. – Я потом полный расклад сделаю…

– Ну, – Васька с обезьяньей ловкостью вскарабкался на водительское место. – Там эта, сейчас погодьма чуть и поедем.

– Хорошо, – я понятия не имела, о чем говорить с этим, по сути совершенно незнакомым человеком. – А тебе не страшно?

– Чегой? – удивился Васька.

– Лес тут… – я махнула рукой. – И убийца в нем… не боишься?

А ведь мальчишка вполне на роль жертвы подходит. Пятнадцать? В это одежде он выглядит постарше. Да и в целом крепкий, ловкий.

И один.

Мотор опять же заглох. Наверняка, такое случается частенько. В кабине вон пахнет дымом и бензином, и еще железом, маслом. Всем тем, что заставляет меня морщить нос.

– Анька вон тоже бурчит, чтоб оружию с собой носил, – Васька положил руки на руль, заботливо оплетенный кожей. – Матвей Федорович, это начальник наш, Шапошников, так сказал, что мне еще не положено, что шестнадцати нету. И что вовсе свое оружие сдать надобно, потому как незаконно это, без разрешению. Анька-то себе разрешению выправила. А я от…

Он пошарил за сиденьем и вытащил короткую крепкую дубинку.

– Мне пока хватит. Вы не думайте, – сказал Васька вполне серьезно. – Я же ж крепкий. Да и то… я ж вырос туточки. И лес добре слышу. Ко мне так просто не подойдешь.

Я вздохнула.

И промолчала.

К чему тратить время попусту. Он, как и многие, кто был до него, полагает себя бессмертным. Что ж, надеюсь, что этот убийца оставил след и дело закончится быстро.

В стенку постучали. И Васька, спрятавши дубинку, весело сказал:

– Трогаем! Только вы держитеся, дамочки… а то трясти будет!

И не соврал, поганец этакий.