Текст книги "Наша Светлость"

Глава 27
Дни грозы

Однажды в студеную зимнюю пору…

Начало недоброй сказки

Наша светлость дремала, устроившись под теплым боком мужа. Я слышала, как гудит ветер за окном и замок вдыхает зиму сквозь трубы, чтобы выдохнуть горячий, пропахший огнем и пеплом воздух. Поскрипывало стекло. И совсем рядом отсчитывало время сердце Кайя.

Он не спал, думая о чем-то своем, на сей раз далеком и безболезненном.

– Спишь?

– Не-а. – Я почти не соврала и перевернулась на бок. Плечо Кайя в чем-то удобней подушки. И обнять нашу светлость не только можно, но и нужно.

– Иза, я тебя никогда не спрашивал, но… тебе не хочется вернуться домой?

Так, а это что за новость? Наша светлость категорически против депортации!

– Отослать хочешь?

– Даже если бы это было возможно, боюсь, я бы тебя не отпустил.

Я бы себя сама не отпустила, но все равно приятно слышать.

– Тогда почему спрашиваешь?

– Там твой дом.

Был когда-то давно. Наверное, еще когда мама жила. А потом все вдруг рассыпалось и мир выскользнул из рук. Он отвернулся от меня или я была первой? Какая, впрочем, разница.

– Мой дом здесь. – И наша светлость не имеет в виду конкретные покои конкретного замка. Скорее уж, мир – это не столько место, сколько люди. Самый важный человек сейчас рядом. Притаился, вслушивается в мои эмоции. Мазохист несчастный.

– Расскажи о своем мире, пожалуйста.

…зачем?

Мне не жаль, но этот внезапный интерес выглядит подозрительным.

…просто так. Я никогда не спрашивал Урфина о том, где он был и что видел. Иногда он рассказывал сам. Мне было интересно. И еще завидно. Я никогда не выйду не то что за пределы мира, но даже за границы протектората. С одной стороны, необходимости нет. С другой…

Он чувствует себя запертым.

…да. Я читал о других странах. Обычаях. Но в слова нельзя вместить все.

…а я могу показать?

…если хочешь.

Хочу. Но не уверена, получится ли. И я сама, кажется, не знаю, каков мой прошлый мир. Разный.

Закрываю глаза, пытаясь вспомнить. Память – старый сундук, в котором хранится всякий хлам, и мне не думалось, что он будет кому-то интересен.

Вот автострада вечером. Я в автобусе. Смотрю в окно, прижимаясь лбом к стеклу, и грязная занавеска гладит щеку. Цепочка огней. Машины. Запах бензина и разогретого колесами асфальта проникает в салон, добавляя вони. Кто-то ругается. Кто-то говорит по телефону так громко, что все пассажиры, связанные необходимостью попасть к пункту назначения, оказываются в курсе чужих дел. И старушка в замызганной куртке – жара, а она в куртке – принимается давать советы.

Вот улица. И фонарь, который в кои-то веки горит, освещает стоянку. Машин много, и некоторые вползают на газон. Песочница, лишенная песка.

Вот город, почему-то серый, несмотря на обилие рекламных плакатов. Желтые прямоугольники витрин. И снова люди… девушка в кожаном плащике, полы которого разлетаются. Под плащиком ажурное платье, которое на ком-то другом выглядело бы вульгарным, но девушка молода и красива. Удачлива, в отличие от меня.

Женщина с сумками… подростки… мужчина внушительных габаритов и букет роз.

О чем я думала?

Наверное, ни о чем.

Вот старый корпус университета. Подвал. Аудитория освещена наполовину. Доска стара, и цвет ее неопределим, белые меловые буквы почти не видны, но Матроновна упрямо выводит слова. Округлый учительский почерк. Старая трикотажная юбка. И строгий жакет длиной до середины бедра. Ее фигура квадратных очертаний, что диссонирует с почерком и мешает мне слушать.

Вот конюшни и лошадь. Рыжий песок манежа. И рыжий жеребчик на корде, из новеньких… мама что-то говорит, но я далеко и не слышу слов.

Солнце. Жарко. И тянет сбежать на реку.

Маму это расстроит. Ее взгляд то и дело останавливается на мне: нельзя выпадать из поля зрения. Но мне тринадцать, и я уже взрослая. Хочу свободы.

Четырнадцать. Прыщи. Гормоны. Первая любовь, которая безответная… но про любовь, наверное, не стоит. Пусть это было давно. Тем более что маме он не нравился…

…а я понравился бы?

…да.

…ты очень ее любила.

…конечно. Это же мама. Любила и… и в последний год ее жизни мы много ссорились. Я все пыталась понять, почему она не хочет бороться. Почему позволяет марать свое имя. И прячется ото всех, как будто и вправду виновата. Я требовала, чтобы она начала воевать. А она умерла. И это тоже меня разозлило. Как она могла вот так? Взяла и ушла. Бросила.

Никогда и никому не говорила этого.

Да и кому было сказать? Машке? Или соседкам, которые все еще шептались, гадая, была ли моя мать виновата. А я сражалась с одиночеством, оглушающим, бескрайним, как Вселенная, загоняя его на окраину души. И загнала, но не победила.

…теперь я понимаю, что у нее просто не осталось сил бороться. И чувствую себя виноватой.

…я довольно долго не узнавал свою мать. Она появлялась редко, всегда в окружении фрейлин. Все леди были такие одинаковые. И я путался. Мать злилась и наказывала учителей. Учителя жаловались отцу. Потом я сообразил, что леди, которая входит в комнату первой, и есть мать. А если меня приводили, то следовало кланяться той, что сидит выше других. Когда я попал к Мюрреям, то все не мог понять, что леди Алоизе от нас нужно. Почему она приходит пожелать спокойной ночи. И приносит молоко с печеньем. Расспрашивает о том, как день прошел… обнимает. Жутко боялся сделать что-то не так.

В его воспоминаниях леди Алоиза – женщина, сплетенная из солнечных лучей, яблочного аромата и тополиного пуха.

…возвращаться было больно еще и поэтому. И я начал думать, что, возможно, случилась ошибка, что моя настоящая мать – леди Алоиза… мне хватило ума задать вопрос учителю.

…он на тебя донес?

…он испугался. Я вряд ли остановился бы в своих расспросах. А порка – хорошее средство от глупости. Иза, твоя мать тебя любила. А ты любишь ее. И это главное. Остальное, что случалось между вами, не имеет значения.

Наверное, он прав. И прошлое изменить не в моих силах, единственное, что я могу, – не допускать больше ошибок, не требовать от тех, кто меня любит, больше, чем они могут дать.

…Кайя, она ведь еще жива? Леди Алоиза?

…да. Я хочу с ней встретиться. Не представляю, что скажу и надо ли вообще что-то говорить. Обрадуется ли она… я ведь совсем другой теперь.

…ты замечательный.

…поверь, это исключительно твое видение.

Ну да, мы оба страдаем предвзятостью. Хотя почему страдаем? Я от своей предвзятости немалое удовольствие получаю. И почему-то кажется, что эта незнакомая мне женщина примет Кайя таким, каков он есть.

Вежливый, но настойчивый стук раздался несколько не вовремя. Ну вот, законный выходной, полагаю, можно считать завершенным. И Кайя ворча выбрался из постели.

Он открыл дверь.

Наша светлость слышала голос, кажется, Сига, и тон не понравился. Что-то случилось, и это что-то заставило Кайя потемнеть.

…все плохо?

…возможно.

Он и отозвался не сразу. Дверь закрыл и бегом бросился одеваться, причем одежду подбирал прямо с пола. Я помогла найти сапоги – один под кроватью, второй почему-то на столе. Как попал?

…что случилось?

…не знаю точно. Пришел твой паж. В слезах. Говорит, что Тисса убила де Монфора. И ее увел Кормак. Ты останешься здесь.

…нет.

…Иза, не спорь.

Застегиваю пуговицы, которых опять слишком много, и Кайя отмахивается даже от этой помощи. Он спешит. И мысли, оказывается, можно передавать сжато.

Кайя не знает, что происходит в замке.

Насколько это опасно.

Возможно, придется применять силу. Кайя нужна свобода маневра.

Меня будут охранять, но я должна проявить понимание и не пытаться покинуть комнату. Все равно не выйдет. Как не выйдет кому-либо, кроме Кайя, войти.

То есть наша светлость под домашним арестом?

Да.

Как надолго?

Неизвестно. Кайя очень извиняется… и как только хоть что-то станет ясно, он мне сообщит.

– Кайя, пожалуйста, будь осторожен.

Кивок.

И горькое послевкусие. Страх? Да. Кайя боится, что услышанное окажется правдой.

Ворота в Каменный зал заперты.

Перед воротами – люди. Злые. Готовы сцепиться друг с другом, не хватает лишь повода.

Замок взбудоражен: кто-то позаботился о том, чтобы наполнить его слухами. Осиный рой людских эмоций жалил, как никогда, и Кайя, стиснув зубы, терпел.

Три шага до двери.

Люди отступают.

Два шага.

Прячут оружие. Капитан в красном плаще пытается что-то сказать, но замолкает и с поклоном открывает дверь. Вовремя. Кайя не хотелось бы ее ломать.

В зале восемь человек и Тисса. И ужас, от нее исходящий, чувство вины, стыда не оставляют надежды на ошибку.

Она и вправду убила. От нее пахнет кровью, которая уже успела свернуться, и девочка, сама того не замечая, царапает ноготками ладонь, обдирает коричневые чешуйки. Но хотя бы цела. И кажется, исключительно благодаря Хендерсону.

Он держится рядом с креслом, скорее для того, чтобы обозначить свою позицию и отношение к делу, нежели из реальной способности помочь. И Кайя впервые чувствует боль, которая пробивается сквозь щит отрешенности, столь привычный для лорда-палача.

Кормак тоже стоит, опираясь обеими руками на столешницу.

Дремлет Оукли. Прочие ждут. Макферсона нет. И людей, ему преданных, тоже. Хендерсона позвали для соблюдения принципа формального большинства, не рассчитывали, что старик нарушит обычный свой нейтралитет.

– Мне казалось, я распустил Тайный Совет. – Кайя удается говорить почти спокойно, но девочка все равно сжимается. Жаль, что ее нельзя увести.

И где Урфина до сих пор носит?

– Конечно, ваша светлость. – Поклон лорда-канцлера издевательски учтив. – Мы не думали нарушать ваш приказ. Однако, надеюсь, вы помните, что по закону, если обвинение выдвинуто против мормэра, или же его супруги, или же детей, то вести дознание и судить могут лишь равные по титулу…

Эмоций нет. Очередная дверь, которую взломать Кайя не позволят. Остается верить словам, тону, выражению лица… Кормак долго учился управлять ими.

– А дело представлялось нам достаточно очевидным, чтобы… не отвлекать вас до тех пор, пока оно не будет закончено

…Иза, где Урфин? Пусть найдут. Срочно. В Каменный зал.

Далеко. Глухо. И Кайя не уверен, будет ли услышан.

…все плохо?

Ответ-эхо. Но он есть, и нить связи все еще жива.

…очень. Тисса цела. Напугана. Урфин должен держать себя в руках. Не дать повода для параллельного обвинения. И не напугать ее еще больше.

– Дознание ведет лорд-дознаватель. Или лицо, его замещающее.

– Ваша светлость шутит? – Приподнятая бровь, отмечающая удивление. Урфина к этому делу не подпустят, возможно, и к лучшему.

– Или же я. – Кайя обвел взглядом зал.

Смолчат? Да. Смотрят на Кормака, ожидая подсказки. Шакалье прикормленное, разжиревшее и ошалевшее от собственной безнаказанности. И виноват во всем Кайя, потому что слишком тяжело было с ними бороться, куда легче найти врага в ином месте. Дела вовне… а замок год от года зарастал нелюдью.

– Если вашей светлости так будет угодно. – Мормэр Грир говорит достаточно громко, чтобы слышно было каждому. Человек-марионетка. И доволен ролью. – Мы лишь хотели избавить вас от неприятной обязанности осудить девушку.

– Суд еще не состоялся.

Состоялся. Здесь. И приговор читается в глазах лордов. Возможно, им где-то даже жаль Тиссу, но ничего личного. Всего-навсего политика.

– Состоится. Надеюсь, скоро. – Из рукава лорда-канцлера появился белый кружевной платок, которым он неторопливо вытер пальцы. – К сожалению, я вынужден буду взять на себя роль обвинителя.

Можно было не сомневаться, что Кормак не упустит случая развлечься.

– И по какому праву?

– Родственному. Три дня тому де Монфор и моя дорогая дочь сочетались браком… и теперь мне предстоит сообщить ей новость, которая разобьет ей сердце…

…хуже и быть не может. От имени скорбящей дочери Кормак потребует открытого процесса. Тиссу прилюдно утопят в грязи. И будут делать это медленно, с удовольствием. Хватит ли у нее сил выдержать?

– …надежда на справедливость – ее единственное утешение. Только осознание того факта, что ваша светлость никогда и ни в чем не преступят закон, позволит нам преодолеть скорбные дни.

Старый лорд улыбался.

Скорбные дни? Да Гийом лишь пешка, которой пожертвовали, чтобы загнать Кайя в ловушку.

Он не может осудить Тиссу.

Он не способен не осудить ее.

– Кормак, вы понимаете, что делаете? – Кайя слышал, как ворочается железный монстр в голове, сминая нервные клетки остатками колес. И сама мысль о сопротивлении причиняла боль. Пока вполне терпимую. Если усилить нажим… еще немного. До шума в ушах. До светляков перед глазами. До оборвавшейся связи – Изольда поймет, что так было надо.

До кислого кровяного вкуса во рту.

– Я – да. А вот вы, ваша светлость, похоже, нет.

Лорд-канцлер протянул платок… но взять не получилось. Кайя не в состоянии был пошевелиться. Предостерегающе кольнуло под сердцем.

– Вон! – Говорить с трудом, но вышло. Только голос был сиплый, надорванный.

– Обвинение настаивает, чтобы преступницу охраняли надлежащим образом. Мы не можем позволить убийце скрыться…

– Не переживай, Дункан. – Хендерсон позволил себе вмешаться в разговор. – Я лично позабочусь о безопасности леди.

Хендерсон. Кривая башня. Каменный мешок для избранных, в котором давненько не случалось гостей. Нижние камеры? Нет, нельзя, чтобы это походило на камеру… есть гостевые покои. Там уже добрую сотню лет никто не жил, но убирались регулярно. Мебель старая. Довольно холодно. Но временно. Все временно. Если Кайя не найдет выход, то сквозняк станет меньшей из проблем.

Кормак предложит сделку.

И какой бы выбор Кайя ни совершил, он проиграет.

Выбирать нельзя. Иначе надо.

Но хотя бы эти ушли… Куда? Неважно. Когда? Кайя не помнит. Были люди. Людей нет. Только девочка, Хендерсон и Урфин. Появился.

Хорошо, что появился.

До чего больно. Нервы – раскаленная пряжа, которую выворачивают ледяными спицами.

– Прекрати…

Кайя не понял, кто это сказал. Надо усилить нажим.

Сознание отключилось.

Он очнулся в кресле с четким пониманием того, где и по какой причине находится. Боли не было. Сердце работало нормально. И только шея зудела, странно так, непривычно. Кайя поднял руку – движение приходилось фиксировать в сознании – и коснулся шеи. Липкая.

В крови.

– Выпейте. – Хендерсон подал кубок и пояснил: – Вода.

Соленая. Или горькая? Вкус меняется с каждым глотком, и на последнем Кайя понимает, что вода в принципе вкуса не имела, как и положено воде.

– Думаю, вам стоит побеседовать с леди, а мне – подготовить гостевые покои. – Хендерсон удалился, не дожидаясь разрешения.

Умный человек. Верный. Только больной. И вряд ли чем-то еще сумеет помочь.

А блок остался.

Судя по ощущениям, он не изменился даже. Что ж, Кайя должен был попробовать. Но если этот путь закрыт, остается другой.

– Тисса… – Язык онемел, и Кайя не представлял, насколько разборчива его речь для нормального человека. – Расскажи, пожалуйста, что случилось. Подробно. Настолько подробно, насколько сможешь.

Урфин хотел возразить, но зацепился за взгляд и кивнул. Другого варианта нет. Пока во всяком случае. А девочка молчит, закусив губу. Смотрит с откровенным ужасом.

Ну да, выглядит Кайя сейчас весьма пугающе.

– Не надо меня бояться. Я не причиню тебе вреда.

Не верит. Она уже приговорила себя. Плохо.

– Скажи, пожалуйста, что ты ела на завтрак?

Вздрагивает от вопроса, бросает беспомощный взгляд на Урфина, точно разрешения спрашивает, но все-таки отвечает. Хорошо, главное, что в принципе отвечает.

– Ты ждала, что придет сестра?

Кивок.

– Но пришла не она, так?

Снова кивок.

– А кто?

– Гленна… – И Тисса, судорожно вздохнув, начинает говорить. Тихо, запинаясь на каждом слове, явно стесняясь всего, с ней случившегося.

Сволочи… выбрали слабейшего. Где только родовая честь, о которой так любят напоминать? А Урфин хорошо держится. Понимает, что сейчас ему срываться нельзя. Только улыбка с каждой фразой становится все более и более безумной. Но Тисса на него не смотрит – на платье, на руки, на что угодно, но не на Урфина. И ее чувство стыда горчит, как темный эль.

– …я подумала… решила… он бы все равно убил Гавина… и я бы тоже умерла… потом… так лучше, если сначала он… а я не боюсь смерти.

Ложь. Боится, но решилась и теперь не отступит.

– Ты ударила один раз?

– Нет. Два… больше… много…

Несчастный случай с падением на нож отпадает.

– Ты просто испугалась, верно?

Кивок и вздох.

– Что было потом?

Появление Кормака. Судилище. Вопросы, которые задавали. Чужая партия, прерванная Хендерсоном донельзя вовремя.

И это Кайя называют чудовищем?

– Я… не знала, что могу не отвечать им. – Тисса все-таки решается взглянуть на мужа.

И Урфин спешит успокоить:

– Все хорошо. Ты правильно поступила.

Только незаконно. И во взгляде Урфина читается вопрос. Есть ли шанс победить?

Нет.

Но бой будет кровавым. Настоящим. Иначе Кормак не поверит.

– Я распоряжусь, чтобы тело отнесли Ивару.

…шансов почти нет, причина смерти будет очевидна. На первый взгляд. Но сложно представить, чтобы Кормак не подстраховался. Нож в рукаве – случайность. Лорд-канцлер не любит случайностей.

– Пусть твои люди ищут Гленну. Здесь и в городе тоже. Если надо, объяви награду. Любую.

Вряд ли она еще жива. Но попробовать стоит.

– Леди должен осмотреть доктор…

У Тиссы получилось сдерживать слезы. И говорить, хотя, казалось, она не в состоянии произнести ни слова. И еще не думать о том, что с ней будет.

Почти получилось.

…головы рубят топором. Тисса видела его – огромный, с вычерненным клинком и длинной рукоятью…

…а у лорда-палача слабые руки. Говорят, что если у палача слабые руки, то с одного удара он шею не перерубит. И тогда будет больно…

…у нее нет черного платья, которое было бы прилично надеть на казнь…

…Урфин не бросит Долэг…

…и быть может, со временем простит и Тиссу. Она же не знала, что так все получится…

…а если не простит? Если поверит, что она виновата? Пришла на свидание… она же писала письма… и призналась, что де Монфор ей нравился… Как ей верить?

…но платье нужно без воротника. Воротник мешать станет. И куда принято голову поворачивать? Влево или вправо? Или зависит от того, как плаха стоит?

Этот вопрос показался вдруг невыразимо важным, куда важнее всех прочих вопросов, тем паче что Тиссе их перестали задавать. Она сидела тихо-тихо, трогая шею, пытаясь понять, как именно принято рубить – высоко или низко? И не будет ли с ее стороны наглостью попросить, чтобы на плаху постелили ткань, черную, к примеру. Или неважно какую.

Ну ей просто очень не хотелось прикасаться к мокрому, пропитанному чужой кровью дереву.

Это ведь несложно…

– Ребенок, ты встать можешь? Цепляйся за шею. Обними крепко, вот так, умничка моя…

Урфин не сердится?

Сердится. Глаза темные. И морщинки вокруг прорезались, как будто он изо всех сил пытается не щуриться. Улыбка тоже какая-то не такая. Но хорошо, что он здесь. Тиссе спокойней. И спросить можно. Урфин должен знать про плаху наверняка…

– Выброси глупости из головы. – Он шептал, но Тиссе казалось – кричит. – Я никому не позволю тебя обидеть.

У него не получится. Тисса понимает. Это Урфину с их светлостью кажется, что по их взглядам ничего прочитать нельзя.

Тисса ведь призналась. И признание повторит перед судом.

Их светлость не желают судить Тиссу, но тоже не имеют выбора. Это ведь будет неправильно – приказать, чтобы Тиссу отпустили. Но их светлости хочется, и, наверное, поэтому ему плохо. Тисса видит. За это ей тоже стыдно, и она отворачивается, прижимаясь к продымленному сюртуку Урфина.

Он же продолжает говорить:

– А если совсем прижмет, то попрошу Аль-Хайрама тебя украсть. Он по этому делу большой специалист…

Подниматься высоко, и Урфин ступает медленно. Он сильный, но ведь Тисса и сама идти способна. Не отпускают. Стража – серые плащи – держится поодаль, но совсем не исчезнет.

– …уедем жить в Ашшар. Там зимы не бывает. Всегда солнце и жарко очень, но если у моря, то жара терпима…

Коридор. Люди. Те самые, что были на балу. Они уже слышали о происшествии – а можно ли назвать убийство происшествием? – и теперь пришли снова посмотреть на Тиссу.

– Не обращай на них внимания. Ты храбрая девочка. И все правильно сделала.

Путь до подъемника долог, и Урфин ускоряет шаг.

В кабине тесно. И слышен натужный скрип ворота. А если не выдержит? Выдерживает.

Снова коридор. И снова подъемник. Остается половина стражи. Остальные исчезают в темных поворотах. Встречает лорд Хендерсон, и Тиссе надо поблагодарить его за заботу, но голос вдруг пропадает.

– Я взял на себя смелость вызвать доктора Макдаффина.

– Спасибо.

– Здесь спальня, гостиная и небольшая библиотека. Есть ванная комната. Камин недавно растопили, поэтому, возможно, пока будет прохладно…

Он не похож на палача, скорее уж гостеприимный хозяин. И камера камерой не выглядит.

– Девочка моя, – Урфин наконец отпускает Тиссу, но стоять ей сложно, и Тисса сама цепляется за его руки, – потерпи еще немного. Все почти закончилось.

Ну вот зачем он врет? Все только-только началось.

– Давай мы снимем это платье? Вот так… – Урфин помогает раздеваться. Правильно, Тисса не справилась бы. А на сорочке бурые пятна особенно заметны.

Доктор начинает осмотр с головы…

– Гавин жив? – Тиссе очень надо знать.

– Жив, леди. Синяки. Ушибы. Несколько дней полежит и будет в полном порядке.

Тогда все замечательно.

Столь же тщательно изучают руки и шею… потом приходится снимать сорочку, но стыда уже нет. Только холодно очень. Доктор оставляет на столике склянку из темного стекла.

А Урфин не позволяет одеться. Он несет Тиссу в ванную комнату. Вода горячая и пахнет медом. От запаха и пара кружится голова.

– Я сама могу помыться…

Урфин не возражает, он просто поступает по-своему. И Тиссе остается закрыть глаза. Мягкая губка скользит по телу. Льется вода на плечи. И волосы тяжелеют… с мокрыми возни много.

– Сейчас покушаем и спать. – У него такой же ласковый голос, какой бывал у мамы, когда Тиссе случалось болеть. Но сейчас она здорова!

Ее растирают шершавым полотенцем и заворачивают в другое, мягкое.

– Я не хочу есть!

При мысли о еде Тиссу тошнит. Она вспоминает почему-то Гийома, белый сюртук и красную кровь. Бурое месиво и омерзительный непередаваемый запах.

Кажется, ее вот-вот вырвет.

– Тише. – Тиссу поддерживают. – Дыши ртом. Давай-ка вдох и выдох. Как я говорю. Вдох и выдох… и снова вдох. А покушать надо. Давай хотя бы суп?

Откуда здесь взялся суп? Но Урфин держит миску и ложку.

– Открой рот. И глотай. Вот умница.

Суп очень горький и пахнет травами. Наверняка в нем то средство, которое доктор оставил.

– Невкусно? Надо, девочка моя. Правильно. Еще ложечку…

– Я не должна была его… я никогда и никого…

– Понимаю. Но у тебя не было выбора.

Был. Только Тисса не решилась его принять.

– Не было. – Урфин заставляет проглотить еще ложку супа. – И ты ни в чем не виновата. Виноват Гийом. И виноват я. Мне не следовало доверять тебя кому-либо. Не следовало оставлять его в живых… еще тогда, на турнире. Благор-р-родство проявлял.

А глаза совсем черные.

– Не следовало уходить…

Суп все-таки закончился. Тисса не знала, как должно было действовать лекарство, но она просто перестала что-либо чувствовать. Стало как-то все равно.

Настоящая кукла.

И куклу укладывают в кровать. Под пуховым одеялом – слегка пахнет плесенью – прохладно, но Урфин, разувшись, ложится рядом.

– Закрывай глаза.

– Я… убила… я преступница.

Он должен это понять и не пытаться спасти Тиссу. Это невозможно. Только Урфин понимать не желает.

– Ты – мой свет. Я без тебя заблужусь в темноте и снова стану чудовищем.

Он говорит это, губами касаясь губ. И это не поцелуй, но тоже хорошо.

Только засыпать Тисса не хочет. Она боится снов.

Напрасно.

Во сне ее много света и синее-синее море. Там жарко, но в Ашшаре всегда лето…