Текст книги "Германский офицерский корпус в обществе и государстве. 1650–1945"

Глава 30
Мораль, «материализм», «милитаризм», манеры

Эти кошмары организованной жестокости основывались на вызванных к жизни национал-социалистами темных сторонах человеческой личности. В противоположность им этические принципы, которым следовал офицерский корпус вплоть до конца XIX века, отвечали общечеловеческим нормам нравственности. Например, офицеры тревожились о том, как они должны вести себя, если их сотоварищ совершает самоубийство, и эта проблема волновала весь корпус, вплоть до самого императора. Вильгельм I все еще придерживался строгих религиозных взглядов; он не одобрял того факта, что «офицерский корпус должен часто объявлять в газетах о смерти офицеров, совершивших самоубийство». Сведение счетов с жизнью такого рода могло породить глубокие переживания, признавал он, но они не оправдывают «офицерский корпус, который публично выражает сочувствие тому, кто расстался с жизнью и при этом пренебрег своим долгом по отношению к Господу и своим товарищам». Впрочем, Вильгельм II занял гораздо более снисходительную позицию: он соглашался с тем, что «офицер, который покончил жизнь самоубийством, может в исключительных случаях быть похоронен с воинскими почестями, а офицерский корпус может дать объявление о его смерти в газетах».

Моральное поведение офицеров вне службы не требует особого внимания в данной книге. Но в любом случае оно вряд ли было лучше или хуже поведения их современников с тем же уровнем образования. Все, что имеет значение для нас, во всяком случае, до определенной степени, – это то, как относились к отдельным личностям, совершившим серьезные нарушения морального кодекса. Здесь на самом деле можно проследить ту же эволюцию мысли, как и в вопросе о дуэлях. Во времена Фридриха-Вильгельма IV Прусского и Людвига I Баварского преобладал этический стандарт. Король Баварии не получал особого удовольствия, выслушивая проповеди, однако, когда дело доходило до содержания любовниц, он относился к этому серьезно. Он называл это «положением дел, которое шло вразрез с честью офицерской профессии и морали». Он дал проверяющим генералам строжайшие инструкции по этим вопросам и ясно дал понять, что ждет, чтобы старшие офицеры подавали хороший пример, ибо, по его мнению, наилучшим лекарством было «обращение к чувству чести, а если это не помогало, то перевод». Его отец также не был склонен «продвигать по службе тех подданных, которые не заботились о том, чтобы поддерживать свой почетный статус и не вели себя в строгой, моральной и заслуживающей уважения манере».

В 1841 году скандал, разразившийся на бале-маскараде в Берлинском оперном театре, также подвиг Фридриха-Вильгельма IV довести до общего сведения в его эмоциональной манере, что «его почетное призвание не пострадает, если он потеряет того, чье поведение показывает, что истинное представление о чести для него не имеет значения». Это произошло в то время, когда проект регуляций по судам чести готовился прусским кабинетом. В преамбуле к своему приказу король воспользовался следующими словами: «…благородство ума, которое одно только и есть настоящее благородство и без которого не может быть общественных приличий, – это то, что я ожидаю от высших слоев общества в целом и особенно от офицеров моей армии; согласно этому стандарту я буду судить ценность отдельного человека и назначать его на соответствующее место и в отношении высших должностей, и в отношении социального порядка».

Это никоим образом не может свидетельствовать о том, возбудило ли это на практике возвышенное представление о частной морали и можно ли было это в полной мере отнести к осуждению и наказанию в каждом отдельном случае или только в принципе. В королевских указах того времени выражались идеалы прежних времен; однако на практике преобладал традиционный моральный кодекс офицерского корпуса. В целом вопросы морали, а также дуэлей выглядели так, словно офицеры были озабочены только защитой не персонального, а коллективного интереса офицерской профессии, задавшись вопросом: угрожает ли поведение сотоварища-офицера репутации или положению всего братства[35]35
  Это цитируется по приказу саксонского военного министра от 9 февраля 1900 года, в котором также указывается на то, что долг командиров полков – постоянно заботиться о частной жизни их офицеров. Однако такое же отношение к подобным вопросам можно обнаружить и за пределами Саксонии, высказанное почти такими же словами. Нет необходимости цитировать другие примеры.
  Еще одна особая проблема, относящаяся к этой теме, – могло ли быть дано офицерское звание незаконнорожденным или родившимся прежде того или после того, как его родители заключили брак. В отношении Баварии не такое уж редкое появление таких людей в офицерском корпусе показывает, что на протяжении всего XIX века такие случаи не представляли затруднений. Между тем офицерский корпус Пруссии, похоже, был более «цепким», однако в архивах военного кабинета за последние 14 лет упоминается об одном деле, когда молодой офицер получил назначение в регулярную армию, а другой – в резерв. В первом случае офицеры полка выдвинули такие возражения, что императору пришлось вмешаться в защиту молодого человека, и в то же время он предложил перевести второго в другой полк. В конечном итоге лейтенант был вынужден подать в отставку, чтобы перейти в баварскую армию.


[Закрыть]. Этот вопрос был скорее вопросом обычая, чем морали, этикета, чем этики. Настоящей нормой было поведение «приличного человека».

Предполагается, что «приличный человек» ведет себя как те, кто устанавливает стандарты, и от него ожидается, что он будет избегать того, что может вызвать их неодобрение. Он соотносит свои поступки и оплошности с внешними стандартами. Этот переход морального центра от него самого к коллективному моральному центру его группы типичен для любого тесно переплетенного между собой человеческого сообщества. Доминирующим является, если воспользоваться фразой Фридриха фон Визера, – психология анонимности, которая основывается на том, что «люди» думают. Если дух сообщества глубоко укоренился в коллективном кодексе группы и если он стал жизненно важной «биологической» потребностью группы, то тем более отчетливо группа будет склоняться к такой безликой психологии. В офицерском корпусе это было развито в весьма высокой степени, а особый опыт войны только укрепил бы такое положение. Страху перед неминуемой смертью автоматически противостояли честь и мужество, а они, в свою очередь, отчасти приводились в действие мыслью: что скажут другие офицеры, если ты струсишь? По самой своей природе героический инстинкт презирает смерть, но этот инстинкт по-настоящему силен и активен, когда ставит человека перед необходимостью думать «о других», о товарищах-сослуживцах и прямо или косвенно – о людях, находящихся под его началом.

В основе этого лежит идея, объясняющая, почему товарищество играет главную роль во всей офицерской жизни и почему оно всегда методично опекалось высшими властями. Первый долг офицера, как ему говорили, состоял в том, чтобы культивировать истинный дух товарищества; это дело «старших по чину» – обучать молодых. Это ответственная задача; они должны всегда иметь это в виду и оберегать тесные отношения между сотоварищами-офицерами. Это представление больше всего ударило регуляциями и запретами по частной жизни офицеров. В Пруссии высшее командование было наиболее активным в преследовании этих идеалов, а причина этого, несомненно, заключается в том, что из-за размера прусской армии старшим офицерам трудно было держать в поле зрения каждого человека. В Баварии, Саксонии и Вюртемберге офицерский корпус был намного меньше, поэтому личные контакты и надсмотр осуществлять было намного легче. Здесь можно было наблюдать за поведением младших офицеров и офицеров-кандидатов и делать выводы о том, насколько они готовы к дружескому общению, до какой степени склонны замыкаться в себе, популярны ли они среди товарищей и так далее.

Одно из важнейших средств цементирования отношений между офицерами начало вырисовываться в конце XIX века – им был общий обеденный клуб офицеров, который в армии называли «Казино», а во флоте «Кутерьма». Любое общество или клуб извлекает огромную пользу из владения собственным постоянным местом для встреч, будь это целый дом или только комната, но это так же эффективно, как униформа или любой отличительный знак. Изначально такие клубы создавались для того, чтобы сделать жизнь молодых, неженатых офицеров дешевле и удобнее, но со временем клубы превратились, как говорили, «в лучшие и наиболее подходящие места для встреч». Именно там прежде всего, а не в общественных местах, молодые офицеры должны были обучаться и искать себя; таким образом, все высшие офицеры с удовлетворением восприняли указ императора от 1 января 1897 года. Мы видим в этом социологическую параллель в тенденции прусского дворянства времен Вильгельма II – сосредотачиваться в определенных гвардейских полках и в провинциальной гвардии и делать их своего рода заповедниками.

Теперь, когда подобного рода заведения стали популярными, начали проявляться некоторые негативные моменты, а именно страх перед внешним миром, перед его чуждой, соблазнительной и разделяющей силой. Сообщество начинает терять уверенность в собственной силе притяжения. Признаки этого проявились в упомянутом указе от 1 января 1897 года, в котором император выказывает свою тревогу за младших офицеров, часто посещающих общественные места, «вступая в контакты, которые могут привести их к конфликту с исполнением долга офицеров и, более того, могут иметь для них самые тяжелые последствия». Та же нота звучала и в 1911 году, когда офицеров предупреждали, что нежелательно посещать «послеобеденный чай» в больших берлинских отелях по той причине, что там собиралось весьма «смешанное» общество. Это была почти паническая попытка самоизоляции касты перед лицом идей, трансформировавших остальной мир.

Еще более опасным был риск того, что изолированная каста могла начать воспринимать простые внешние признаки современного капиталистического общества – их материальные жизненные стандарты. Фактически офицерский корпус уже был слишком заражен тягой к роскоши, чтобы его можно было удерживать под контролем рядом средств, рекомендованных императором.

Стремление поддерживать более высокий, зачастую экстравагантный образ жизни был типичен, однако глубинные причины этого скрыто вырабатывались на уровне инстинкта, – разумеется, этого не осознавал ни отдельный офицер, ни офицерский корпус в целом. Еще один фактор – это экономическая революция, хотя, возможно, и не самая главная причина. Короче говоря, перемены в офицерском корпусе коренились в преобразованиях, которым подверглось само общество. Прусский офицерский корпус был «первым сословием в государстве», и в качестве такового он провел последние двести лет или около того обладая безоговорочным правом лидерства. Несомненно, их превосходящие достоинства выделялись на фоне прочих сословий и классов Пруссии. Однако Французская революция произвела небывалый хаос в частной и общественной структуре всех европейских государств; и с тех пор молодое поколение прусской буржуазии, а в некоторой степени и старое поколение оказывало давление на государство, чтобы то признало новый тип лидера и новые права руководства. Целью было ввести обновление старого, некомпетентного рейха в формы нового и сильного, который должен по-настоящему господствовать над своими составными частями. Более чем чего-либо они хотели, чтобы естественные права человека были зафиксированы в конституции. Буржуазия была на марше, и, хотя она оказывала давление на верхние и нижние слои, силы «реакции» упорно сопротивлялись. Тем не менее в армии высшие чины почувствовали, что старому социальному превосходству был брошен роковой вызов, и такое ощущение постепенно распространялось. Чем больше их реальное социальное превосходство ослабевало перед неисчислимыми нападками времени, тем более инстинкт самосохранения заставлял офицеров цепляться за внешние признаки «власти», «уважения», за ценности той фикции, которая в наше время называется «престиж». Такое цепляние за статус, такая приверженность внешним эффектам, которые, как понимал каждый, больше не соответствовали реалиям социальной и политической жизни, жажда престижа, в сущности, втягивали офицеров в «роскошь и долги», как это называют военные историки.

В контексте данного исследования уместен вопрос, является ли роскошь на самом деле признаком буржуазии, а не аристократии? Разумеется, в принципе очевидно, что если расходы пропорциональны доходам или удерживаются в их рамках, то в результате не возникает никаких психологических стрессов. Это просто вопрос поведения. В нашем случае менее значительное дворянство было гораздо больше пропитано социальными стандартами тех, кто был выше их по положению, стремилось воспринять их образ жизни и копировать его. Таким образом задавался тон для всего дворянства, презиравшего деньги и материальные ценности, поскольку было ими в изобилии обеспечено и не имело вкуса к упорядоченному ведению своих дел. Делать это дворянство предоставляло наемным работникам. И опять же классовая солидарность связывала все слои дворянства, а отсюда вытекали следующие последствия. Менее знатное дворянство, утратив свои привилегии в XIX веке, сохраняло ведущее положение в обществе, хотя и не могло позволить себе вести жизнь в стиле высшего дворянства и на самом деле жило в стиле экономившей на всем буржуазии. Поскольку социальная позиция их была обеспечена, они не нуждались в том, чтобы казаться чем-то большим, чем они были на самом деле, тратя больше, чем у них есть. Преимущества, объясняемые благородным рождением, всегда возвышали их над буржуазией, какой бы богатой та ни была.

Вследствие этого parvenu (выскочка – фр.) все упорнее пытался скрыть свой комплекс неполноценности, которым он страдал от рождения, пытаясь обрести внешние манеры и обычаи старой аристократии. На самом деле он мог посчитать их слишком переоцененными, однако это была роскошь и внешняя показуха, которая, как им казалось, вызывала уважение. И теперь наступила очередь менее знатного дворянства почувствовать себя неустроенным, иногда даже униженным этим процессом компенсации буржуазии за преимущества, полученные им при рождении, и, в свою очередь, оно легко подвергалось искушению жить на более широкую ногу. Таким образом они надеялись держаться вровень с буржуазными нуворишами, к которым испытывали чувство социальной конкуренции и которым завидовали. Все это заставляло их жить не по средствам и делало их еще более нуждающимися в деньгах, чем когда-либо.

Естественно, что в основе своей дворянский офицерский корпус также ощущал такую потребность в соревновании с богатой буржуазией, в показном благополучии, и больше всего это было заметно в Пруссии, где офицеры жили в течение двухсот лет вне конкуренции со стороны других сословий, являясь «первым сословием в государстве». Ответственными за это были правители Пруссии.

Именно они жаловали высокий социальный статус своим офицерам и стремились поддерживать его. Затем, проводя в высшей степени меркантильную экономическую политику, они помогли создать и обогатить буржуазию, высокий материальный уровень и образ жизни которой теперь являлся угрозой, настоящей или воображаемой, социальному положению этого «первого сословия». Вдобавок офицерский корпус обладал собственным причудливым мировоззрением, которое делало его исключительно восприимчивым к внешним материальным приманкам жизни.

Поэтому неудивительно, что такая привлекательность становилась все сильнее по мере того, как другие слои общества получили возможность повышать свои жизненные стандарты, что объяснялось улучшением их благосостояния. Другая причина состояла в том факте, что развитие массовой мануфактуры привело к реальному или кажущемуся падению цен на многие товары.

Для прусского офицерского корпуса действие этих факторов было усилено другим, который начал действовать в эти же годы. Офицеры родом из областей, где было хорошо поставлено фермерское хозяйство, уже были знакомы с миром, жившим на спекулятивных кредитах. Выходцы из семей крупных землевладельцев имели представление о спекулятивном дефицитном финансировании как средстве сохранения или увеличения собственности или отданного в аренду поместья либо сохранения их социального положения. Семья, жившая в такого рода «капиталистической» атмосфере, была слишком склонна скрасить жизнь сына в армии, а это иногда приводило к банкротству.

Выражение Мантейфеля о том, что в Пруссии «преследовали за долги», полностью распространимо на статус офицера, а широкий армейский опыт Мантейфеля придает авторитет его свидетельству. И только в более поздний период начали циркулировать возвышенные представления, основанные на ложной идее об особом положении офицера. На самом деле прогрессивная дефеодализация и обуржуазивание прусского офицерского корпуса стали по-настоящему заметны. Истина, как показывают исследования Сомбарта, заключалась в том, что строгое выполнение контрактов было типично буржуазной чертой, в то время как наиболее богатые аристократы склонны были проявлять элегантную беззаботность относительно своих финансовых обязательств и обращаться с ними свысока.

Из того, что мы знаем о взглядах Фридриха-Вильгельма III о дуэлях, вполне можно предположить, что такой поистине буржуазно мыслящий человек, как он, должен был предпринять решительные меры против столь разнузданного поведения. Однако ничего подобного в его записках не сохранилось, а уцелевшие архивы по этому поводу молчат. После Наполеоновских войн бедность была всеобщей, и потребности были настолько скромными, что офицерам, вероятно, редко приходилось стыдиться за свою бедность или пытаться казаться кем-то большим, чем они были на самом деле, и стремиться к высоким стандартам жизни.

Большие перемены произошли в следующие тридцать лет, и новому королю было предоставлено широкое поле для реформ в направлении религии и морали. В течение года после своего восшествия на трон Фридрих-Вильгельм IV почувствовал своим долгом «освободить от службы офицеров, которые были не способны удержаться от расточения своих средств до такой степени, которая отражалась на их профессиональной пользе». Командующие офицеры должны были присматривать за финансовым положением младших офицеров, делать предупреждения и налагать запреты в случае нарушений. Что же касается экстравагантных расходов на лошадей (этот вопрос вызывал частые призывы к личной милости короля), то его желание состояло в том, чтобы офицеры кавалерии, разумеется, содержали хороших и вышколенных лошадей, однако он не мог одобрить «расходы, которые превышали средства офицеров и были вызваны лишь тем, чтобы казаться привлекательнее». Он призывал офицеров «избегать всех трат в офицерских столовых-клубах, сводя их до уровня, который не мог бы выносить тот, кто обладает более скудными средствами». Как писал Бисмарку десять лет спустя Мантейфель, «прусский офицер вполне привык голодать с достоинством», однако к тому времени это уже не было правдой. И также нельзя полностью доверять сказке о бедном прусском лейтенанте, который, чтобы свести концы с концами, устраивал себе раз в неделю расстройство желудка, объедаясь пирожными, чтобы оставшиеся дни недели не страдать от голода, который он не мог позволить себе удовлетворить.

Фридрих-Вильгельм IV следовал указу от 1841 года рядом прокламаций, обращений и предупреждений в том же ключе, с той лишь разницей, что с 1843 года и далее в них поднимались и вопросы чести. В 1845 году король вменил в обязанность всем командующим полками «установить регулярный контакт для этой цели с местной полицией и таким образом получать необходимые рапорты» о поведении офицеров. Дело зашло столь далеко, что финансовые дела большинства офицеров становились поднадзорными полиции. Этот указ, в отличие от обычной практики, две недели рассматривался перед тем, как был запущен в генеральные штабы. Военный министр Бойен внес в него свои личные комментарии. По поводу последней регуляции он пояснил, что «Его Величество, главным образом, имел в виду заем денег ради непомерных запросов, нарушение офицерского честного слова, игры на высокие ставки в общественных местах, участие в частных азартных играх, а также в так называемых «частных» вечеринках неженатых людей, когда те, кто участвовал в подобных мероприятиях, часто погрязали в роскоши, намного превышавшей их средства».

Все это не приносило ничего хорошего. Причину следует искать в протоколе, написанном Бойеном. Командующие офицеры, как указано в протоколе, «всегда были осторожны относительно выражения своего настоящего мнения в личных конфиденциальных оценках из страха спровоцировать перевод. Неуместная похвала, вероятно, неизбежна. В прошлые времена любой человек, который безжалостно чистил свой полк, корпус и так далее, рисковал получить в качестве замены тех, кто был немногим лучше, если вообще лучше тех, от кого он совершенно справедливо хотел избавиться». В этих словах Бойена подмечена слабость, которая была распространенной в офицерских корпусах и в каждой части армии. Фридриху-Вильгельму IV не было нужды приказывать, чтобы в любом случае невыплаты долгов выносились на суд чести. Офицер, который был вечно в долгах, постепенно начинал рассматриваться как плохой офицер, ибо у него недоставало моральной силы удерживать свои расходы в рамках доходов. Отдельный человек, разорившийся из-за долгов, наносил урон репутации всего офицерского корпуса.

Если усилия, которые предпринимал Фридрих-Вильгельм IV по этому поводу, рассматривать как единое целое, становится ясно, что он пытался иметь дело скорее с симптомами, чем с болезнью. Вильгельм I, пришедший ему на смену, сосредоточился на том, что приводило к долгам и всем нежелательным последствиям этого. Еще 2 августа 1860 года, когда он был принцем-регентом, Вильгельм высказал свое мнение: «Я также твердо не одобряю, – заявил он в указе кабинета, подписанном фон Рооном, – вкус к роскоши, проявляемый разными подразделениями. Это в высшей степени не по-солдатски и весьма отличается от простоты, которая желательна в военной жизни. Я также не одобряю практику банкетов и обмена дорогими подарками по всякому возможному случаю. Профессиональная эффективность – вот настоящая ценность, которая охраняет положение человека в глазах его сотоварищей-офицеров и оставляет после него доброе имя, когда он уходит; это не внешняя демонстрация богатства или признание товарищей по оружию, выраженное в прощальных обедах, дорогих сувенирах, подарках и так далее».

Впрочем, вскоре после этого пришли войны 1864, 1866 и 1870—1871 годов, и они едва ли добавили жалобы по такого рода делам. Тем не менее во время войны 1870 года баварцы были потрясены дороговизной и роскошью полевого снаряжения прусских офицеров – последнее включало обслуживание за столом, в то время как баварцы снабдили себя лишь карманным ножом и вилкой. Более того, во время перемирия и оккупации Франции многие офицеры получали солидное жалованье и сделали своей привычкой жить с большим комфортом[36]36
  Часто создается впечатление, что образование новой Германской империи и вливание нескольких миллиардов из Франции положило начало материалистическому мышлению германского народа. Я думаю, что мои соображения, относящиеся к состоянию дел в прусском офицерском корпусе в течение предыдущих тридцати лет, случайно показали, что этот процесс начался гораздо раньше, а эти факторы ускорили его.


[Закрыть]. В контексте общего положения дел в Германии офицерский корпус все больше склонялся к экстравагантности и символам статуса; дело дошло до того, что эта тенденция вызвала беспокойство у императора и военного министра. В начале 1876 года военный министр фон Камеке написал меморандум о роскоши в армии и о сопутствующих ей опасностях. Несмотря на то что фон Альбедиль, глава военного кабинета, отрицал это, министр откровенно признал, что материализм все больше завоевывает позиции в армии, что офицеры становятся весьма буржуазными в худшем смысле этого слова и что старая, традиционная простота больше не является прочным фундаментом офицерского корпуса, каким она раньше была. Хотя и завершенный со слабой нотой надежды, меморандум в целом дышит духом меланхолической покорности силе обстоятельств. В какой-то мере это может быть объяснено тем, что Камеке, как сказал его друг, саксонский генерал, был человеком склонным к тревожным мыслям – «в отличие от типичного прусского офицера».

Камеке был не единственным, чья тревога была доведена до сведения военного кабинета[37]37
  Генерал-майор Фрейхер фон Вехмар, например, отправил кронпринцу такой же меморандум, предлагающий улучшения. Король был особенно поражен его предложением, что советы чести могут быть облечены властью действовать по этим вопросам так же, как независимые консультативные органы для командиров полков. 30 марта 1876 года кронпринц направил документ военному кабинету, с намерением, чтобы последний негласно извлек отдельные отрывки из него и передал на рассмотрение императору.


[Закрыть]. Однако Альбедиль полагал, что молодые офицеры имели меньше долгов, чем в прошлом, и считал это заслугой офицерских клубов. Однако другие, и их было большинство, полагали, что клубы дают возможность для совершения таких трат на предметы роскоши, которые далеко превышали средства офицеров. Впрочем, Альбедиль признавал, что «хорошего офицерского материала» становится все меньше, однако он приписывал этот факт в меньшей степени стремлению офицеров жить не по доходам, чем «вымиранию и обнищанию неродовитого дворянства и разложению офицеров и семей высших гражданских чиновников». Вывод, который он делал, был весьма прост: дворянство следует поставить на ноги, а офицерские семьи нужно защищать от бедности. Увы, как именно это сделать, он не сказал.

Можно заметить, что взгляды военных советников Вильгельма I не подкреплялись социальными или экономическими факторами, и вследствие этого не было сделано ничего эффективного в решении этой насущной проблемы. Даже меморандум военного министра Альбедилю, похоже, провел три года среди бумаг, не требующих срочного рассмотрения, после чего его подшили в дело. И все же в свете многочисленных дополнительных расходов, которых едва ли мог избежать молодой офицер, частные средства были именно тем, что было ему нужно, если он хотел свести концы с концами.

В любом случае сам император всегда давал своим офицерам хороший пример, ведя исключительно простой образ жизни.

Это справедливо и в отношении его внука, Вильгельма II, который в частной жизни следовал традициям своей семьи, как, впрочем, и большинство представителей германских династий. В то же время у него было развито личное ощущение прав и обязанностей современного германского императора, и он не оставил в стороне материальные проблемы офицерского корпуса, стараясь привить ему представление о том, как должно вести себя «первое сословие» в государстве. Однако, каковы бы ни были намерения императора, давний крен в сторону больших расходов не был преодолен. Поступки офицеров были их личным делом, но они все в большой степени приходили в столкновение с их официальным положением. Многие офицеры стонали под тяжестью расходов (особенно если они женились молодыми) и были бы довольны, если бы вели намного более скромный образ жизни. «Роскошная нищета» – так можно охарактеризовать существование многих офицеров. Однако тон задавали более богатые их товарищи, и их ряды росли не только в «аристократических» полках, но также и во многих других.

Вильгельм II так же, как и его предшественник, имел повод быть недовольным «излишней роскошью» и предпринял шаги, чтобы ограничить ее. 5 июля 1888 года он издал указ офицерскому корпусу и изложил ряд своих пожеланий. Среди прочего он высказал свое неодобрение в адрес офицеров, которые носили форму ультрамодного покроя, и объявил, что если регуляции по униформе требуют дополнений или исправлений, то он сохраняет за собой право следить, чтобы это было сделано. На более позднем этапе он часто менял униформу различных армий и служб, чем вводил офицеров (всех, кроме баварцев, которые этому не поддавались) в серьезные дополнительные расходы, в которых, в сущности, никакой необходимости не было.

И все-таки не ради развлечения последний из императоров проявлял такой большой интерес к униформе. Очевидно, император ожидал, что это приведет к снижению жизненного стандарта у офицеров, дисциплинирует их и сократит их тягу к роскоши. Более того, имеются указания в архивах, что случаи проявления «экстравагантности» в более аристократических полках рассматривались весьма снисходительно, не говоря о том, что их поощрял даже военный кабинет, в отличие от более прямолинейно мыслившего военного министра.

Одним из проявлений «роскоши» были ставки в скачках на лошадях, игра в тотализатор, которая не слишком далеко ушла от обычной азартной игры на деньги. Несмотря на неодобрение императора, эти явления продолжали распространяться не только среди прусских офицеров, но также и среди саксонцев. Вильгельм I в 1866 году учредил комиссию, поставив перед ней задачу рассмотреть, стоит ли офицерам запрещать участвовать в публичных скачках. Комиссия единодушно высказалась против. Император выразил удовлетворение, одобрив лишь некоторые незначительные ограничения, например офицеры не должны соревноваться с жокеями, а могут скакать на лошадях, принадлежащих таким же, как они сами, офицерам и т. д. Такого же рода подход к этому вопросу проявил и Вильгельм II.

Все нарастающий источник опасности, который уже волновал Фридриха-Вильгельма IV, получил широкую известность из-за сенсационных судебных процессов. Он заключался в том, что во время скачек собиралось весьма смешанное общество, что, в свою очередь, приводило к тому, что офицеры близко знакомились с людьми, с которыми, «несмотря на их сомнительное происхождение, обращаются как с социально реальными». Некий чиновник из военного министерства писал, что «даже стандарты истинного патриотизма, казалось, идут по границе международного спорта».

Среди баварских офицеров, жизненные стандарты которых были типичными для Южной Германии, азартные игры и скачки были, что называется, известны из вторых рук. Причина этого могла быть в отсутствии современных городов, потому что в то время термин «большой город» едва ли можно было применить к Мюнхену. Однако основная причина, я думаю, покоилась в социальной и экономической структуре Баварии и особенно в социальном составе офицерского корпуса. То тут, то там в Баварии, как и повсюду в Южной Германии, появлялись отдельные предприятия тяжелой индустрии и росла широкомасштабная коммерция, но настоящие центры крупного германского капитала лежали на севере от реки Майн. Более того, начиная с XVIII века и далее, и особенно в XIX столетии, баварский офицерский корпус, как было показано, был гораздо более буржуазным по характеру, чем прусский. С другой стороны, если мы исключим украшенный мишурой полусвет, то именно высший свет, который играл в азартные игры и участвовал в несвойственных ему спортивных скачках, всегда находил великих покровителей и тех, кто их поддерживал. Во всяком случае, экстравагантность в любой форме, которую искали офицеры, имелась в буржуазном обществе.

Социальное положение баварских офицеров, конечно, было отличным от положения их коллег в Пруссии. Это означает, что от баварских офицеров тоже не ожидали, что они будут держать определенную социальную дистанцию между собой и обычными людьми. В середине XVIII века курфюрст Макс-Йозеф все еще выказывал глубинный феодальный дух, когда объявил, что он слишком высокого мнения о своих офицерах, чтобы считать, «что какой-нибудь из них может опорочить себя, имея дело с буржуазией или с любым человеком, не подходящим его статусу; даже если он сочтет, что такой человек оскорбил его, баварский офицер должен полагать ниже своего достоинства искать сатисфакции. Он должен понимать, что такой человек не способен оскорбить или обидеть его, и он может искать защиты за такую наглость у властей». Однако баварские офицеры все равно «свободно смешивались» с простыми людьми, когда у них было настроение. Иначе курфюрст вряд ли был бы вынужден упомянуть в том же декрете о своей уверенности «в том, что офицеры не зайдут настолько далеко, что станут танцевать с официантками или другими простыми горничными или прислугой в винных магазинах или в пивных, а если такое произойдет, то замеченный в этом офицер должен понести примерное наказание за свое поведение».