Текст книги "Алмазы перуанца"

Глава III

Печальное расставание. – В Бразилию. – Нежданная встреча. – Алмазы Фраскуэло

Прошло два томительных дня; Бенно никуда не выходил из дома; он даже исхудал за это время. Гармс навещал его иногда и сообщал, что бабушка все еще больна, а сенатор все ведет в порту какие-то таинственные переговоры с капитанами судов.

– Чует мое сердце, затевает он что-то недоброе! – говорил Гармс.

Когда же на третий день мальчика позвали к дяде, старик сказал:

– Вот теперь-то уж мы узнаем, в чем дело!

Бенно взглянул на себя в зеркало, лицо его было бледно как саван, а глаза горели твердой решимостью.

Он пробыл не более пяти минут в рабочем кабинете дяди, но когда вышел оттуда, то в лице его произошла такая перемена, что Гармс, поджидавший его возвращения в соседней комнате, даже испугался. Мальчик едва стоял на ногах, а лицо его было не только бледно, но какого-то землистого цвета. Старик едва успел подхватить его, чтобы не дать ему упасть на каменный пол сеней. Бедняжка, не вымолвив ни слова, лишился чувств. Добрый старик с трудом снес его наверх в его комнату и стал хлопотать около него. Вскоре мальчик очнулся.

– Скажи, мы одни, Гармс? – спросил он.

– Да, совершенно один, мой дорогой!

– Так слушай, Гармс, дядя отправляет меня в Рио-де-Жанейро к одному своему знакомому торговцу; я должен поступить к нему в ученье – сортировать кофе и склеивать фунтики. Я мечтал об университете, а вместо того…

– О! Это нечто неслыханное! Жестокий, бессердечный человек! Господь не простит ему этот грех! – замахал руками старик. – И ты один отправишься в такое далекое путешествие?

– Нет, в пятницу отходит в Рио судно с немецкими эмигрантами; среди них есть один человек, лично известный дяде; ему он и поручил меня!

– И тебя отнимают от меня, мой ненаглядный? – воскликнул старик. – Навсегда, безвозвратно отнимают! Нет, знаешь, я поеду с тобой в Бразилию!

– Что ты, господь с тобою, Гармс! Ведь ты всю свою жизнь боялся моря! Ну где тебе на старости лет!

– Ничего, милый мой! Я все превозмогу, вот увидишь, все превозмогу!

– Кто же будет управлять здесь твоими домами и капиталами, старина, теми домами и капиталами, которые ты предназначаешь мне? Что же касается меня, то, как знать, может все еще устроится к лучшему!

– Возможно, возможно, – закивал Гармс, – но для меня, видно, все потеряно! Да… все потеряно! – И он закрыл лицо руками.

Бенно же бросился на кровать, закрыл глаза и ощущение невыразимой слабости овладело всем его существом.

Вдруг старик сердито сдвинул брови, провел гребенкой по своим волосам, натянул на себя сюртук и поспешно вышел из комнаты, направившись прямо в рабочий кабинет сенатора, где и остановился в дверях, ожидая, пока тот обратится к нему.

– Ну, что скажете, Гармс? – спросил его хозяин.

– Попрошу вашу милость разрешить мне сказать вам несколько слов!

– Говорите, я слушаю!

– Я позволю себе припомнить вам то время, когда мы мальчиками играли вместе во дворе этого дома, вы, господин сенатор, я и еще один, третий…

– О нем прошу вас не упоминать, Гармс!

– Нет, я обязан вам сказать то, о чем вам, наверное, говорит и ваша совесть. Вы своей нетерпимостью, своей жестокостью довели бедного Теодора до края гибели, толкнули его своими руками в пропасть и, быть может, даже толкнули его на смерть… Вы погубили его и теперь хотите сделать то же и с его сыном! Господь покарает вас за это!

Цургейден насмешливо усмехнулся.

– Я не знал, – сказал он, – что вы придете именно к такому заключению, Гармс! Но это ни к чему не приведет: я не изменю своего решения, а потому избавьте меня от бесполезного труда распространяться далее на эту тему. Повторяю, я никогда и ни за что не изменю своего решения!

– Никогда?! Ни за что! Вот как! Даже и тогда, если я откровенно заявлю вам, что не останусь более ни часа в этом доме после того, как Бенно выйдет из него?! Если он уйдет отсюда, уйду и я!

Сенатор, видимо, испугался этих слов. На бледном, бесцветном лице его мелькнуло злобное выражение скрытой ненависти.

– Я понимаю, – сказал он, – вы мне угрожаете, хотите этим сказать, что отныне предадите на суд всему миру печальные и постыдные тайны нашего дома и этим думаете меня запугать. Так знайте, что мне это безразлично! Рассказывайте всем и каждому все, что вы знаете: моя личная честь останется незапятнанной, и этого мне вполне достаточно!

Старик широко раскрыл глаза.

– Нет, господин сенатор, – сказал он, – тут вы ошибаетесь… Подлецом я еще никогда не был и не буду на старости лет. От меня ни одна душа ничего не узнает о том, что мне известно о случившемся в этом доме… Но зато…

– Все! Разговор окончен, Гармс! – заявил ледяным тоном сенатор. – Можете поступать как вам заблагорассудится!

– Конечно, конечно, – закивал головой старик, – но меня тяготит еще один вопрос, который давит, точно камень.

– Что же это за вопрос, Гармс?

– Вы только что изволили сказать, что ваша личная честь, во всяком случае, останется незапятнанной. Но так ли это, господин сенатор? Можете ли вы в самом деле сказать себе, что ваша совесть совершенно чиста? Нет, я этого не думаю!

– Гармс! Как осмеливаетесь вы… говорить мне такие вещи!.. – И Цургейден вскочил со своего места, словно желая задушить своими руками говорившего.

– Нет, вы скажете мне, уважаемый сенатор, – продолжал старик многозначительным, таинственным тоном. – Скажите мне, о чем вы говорили с несчастным отверженным в то достопамятное утро там, в парадном вестибюле? Что сказали вы ему перед тем, как он вышел из родного дома, чтобы уже никогда более не возвращаться в него?

Цургейден пошатнулся, едва удержавшись на ногах.

– Вы с ума сошли, Гармс!.. – пролепетал он с трудом побелевшими губами.

Гармс молчал, глядя в упор в изменившееся лицо своего господина.

– С тех пор вы ни разу не посмели ступить в этот вестибюль, вы приказали пробить в стене боковую дверь! Каин! Каин! Что ты сделал с братом твоим? Вот то, что я желал сказать вам, господин сенатор Цургейден!

И, не взглянув даже на неподвижно стоявшего, словно онемевшего от ужаса сенатора, дрожавшего всем телом, старик гордо и молча вышел из кабинета. Но, вернувшись в комнату Бенно, старик был не в силах сдерживаться долее и расплакался как ребенок.

– Все, все напрасно! Ничего я не могу поделать! Ты должен ехать, мой бедный мальчик…

Пошли дни за днями, тихо, однообразно. Старушка была опасно больна; доктор ходил два раза в сутки, но Бенно не допускали к ней. Когда, наконец, сенатор распорядился на следующий день готовиться к отъезду, Бенно просил позволения проститься с одноклассниками, но и в этом ему было отказано. Только старик Гармс несколько раз заходил к нему в этот день.

– Ну, я сложил свои пожитки, – сказал он, – вместе с тобой и я отрясаю прах с ног моих за порогом этого дома!

– Но что же ты будешь делать теперь, Гармс? Право, тебе лучше было бы оставаться на старом, насиженном месте!

– Нет, нет… и не говори мне об этом… Упаси Господь Бог, я бы, пожалуй, не удержался порядком исколотить господина сенатора! Нет, здесь мне оставаться нельзя. Я уже решил, как буду проводить свое время: буду ходить в гавань и беседовать с моряками, бывавшими в Бразилии, и разузнавать через них о той стране. Затем стану изучать тот язык, на котором там говорят, и карту той страны, чтобы знать в любое время, где ты находишься, и ждать твоих писем!

– Да, ты единственный человек, которому я буду писать оттуда!

Винкельман, которому сенатор поручил на время переезда опекать своего племянника, явился в назначенный день и час, чтобы отправиться вместе с мальчиком на судно. Гармс долго держал в своей руке руку Бенно, пока, наконец, за ним не прислали от сенатора.

– Неужели вы не позволите мне, дядя, проститься с бабушкой? – спросил Бенно молящим голосом.

– Нет, это невозможно: она очень больна, я потом передам ей твой прощальный привет. Иди!

Гармс, стоявший за спиной Бенно, также простился со своим господином и товарищем детства едва приметным кивком головы:

– Я ухожу, сударь!

– Знаю, Гармс, знаю!

И дверь захлопнулась за выходившими.

– Не провожай меня до судна, Гармс, все станут впоследствии говорить об этом; господь с тобой, я напишу тебе из Англии.

– Храни тебя Бог, дитя мое! Храни тебя Бог!

Они простились еще раз и расстались. Бенно молча шел рядом со своим будущим спутником.

– Так вы намерены в Рио изучать торговое дело в торговом доме «Нидербергер и К^о»? Неужели вас так тянет в далекие страны или вы просто хотите повидать свет и людей, молодой человек? – спросил после довольно продолжительного молчания Винкельман.

Бенно отвечал уклончиво, но в душе был рад, что его спутнику, по-видимому, не было ничего известно о причинах, побудивших его отправиться в столицу Бразилии.

Вскоре они очутились уже на пристани; через несколько минут их судно должно было сняться с якоря. Следовало поспешить. Среди всеобщей суматохи и волнения наступил, наконец, этот решительный момент. Бенно забрался в свою каюту и, уронив голову на руки, предался невеселым размышлениям, тогда как Винкельман занялся размещением в стенном шкафчике всевозможных съестных припасов, затем пригласил своего молодого спутника отдать должное всем этим вкусным яствам.

– Это необходимо в пути, поверьте моей опытности: я уже третий раз совершаю путешествие через океан. Ведь, это, так сказать, моя профессия; я по поручению бразильского правительства приглашаю желающих основать немецкую колонию в Бразилии. Вот и с этим судном у меня едут туда более пятисот человек различных профессий и сословий.

Но Бенно не стал поддерживать разговора, лег на свою койку и старался заснуть.

В продолжение целых трех суток бедняга почти не слезал с койки и не говорил ни с кем: так тяжело было у него на душе.

– А долго ли продолжится наше путешествие? – спросил наконец он своего спутника.

– Недели три, четыре, а при скверной погоде и все пять!

– Ах, боже правый! Да ведь так можно умереть с тоски!

– Конечно, если вы будете продолжать валяться на своей койке! Поднимитесь на палубу, завяжите знакомство с пассажирами и увидите, что здесь вовсе не так нестерпимо скучно!

Бенно последовал этому доброму совету и вышел на палубу. Здесь было людно и пестро; большинство пассажиров уже успело перезнакомиться и даже подружиться. Все сидели группами, болтали, спорили, курили, любовались прекрасной картиной заката на море, – словом, жили обычной, скорее приятной общественной жизнью.

– Добрый вечер, молодой человек! – произнес за спиной Бенно чей-то знакомый голос, и смуглая мужская рука опустилась на его плечо.

– Сеньор Рамиро! – воскликнул удивленно и обрадован-но Бенно, обернувшись и узнав владельца цирка. – Вот уж не ожидал встретить вас здесь! Вы намерены попытать счастье в Рио с вашим цирком?

– Ну, положим, не в Рио. Жена моя и все остальные продолжают еще свое дело в Германии, а я здесь только с Педро и Мигелем. – При этом сеньор Рамиро глубоко вздохнул, затем, проведя рукой по лбу, точно отгоняя назойливую мысль, добавил: – Впрочем, не следует оглядываться назад: это всегда только подрывает силы и лишает решимости. Ведь я, собственно, уроженец Южной Америки: я из Перу и теперь снова отправляюсь туда!

– Но наше судно идет в Рио-де-Жанейро.

– Да, а оттуда мы думаем напрямик добраться до моей родины! Главное – переправиться через океан!

– Вы, конечно, хотите приобрести в Рио новых лошадей?

– Лошадей?! О, я буду рад, если буду иметь возможность ежедневно покупать несколько фунтов хлеба! В Южной Америке нашему брату трудно что-нибудь заработать: это не Европа, молодой человек!

– Так почему же вы уехали оттуда?

Глаза перуанца сверкнули; странное, загадочное выражение появилось на мгновение на его лице; он как будто хотел что-то сказать, но сдержался, затем, немного помолчав, продолжал:

– Я, видите ли, не всегда был цирковым наездником! Было время, когда и я носил форму одного из лучших училищ, будучи сыном богатой и уважаемой семьи… Но затем лучший друг мой, на которого я полагался как на самого себя, предал меня… О, вы не можете себе представить, что я пережил в то время!.. На меня пало подозрение в похищении драгоценного алмазного убора. На самом деле я и в глаза не видал его, но все улики были против меня. Вскоре мне стало ясно, что похитителем драгоценности был не кто иной, как мой друг Альфредо. Я во всякое время готов поклясться, что это был он. В безвыходном отчаянии я пал к его ногам, молил его, просил пощадить мою молодость и не делать меня несчастным на всю жизнь, не взваливать на меня позорной вины, в которой я вовсе не повинен, но он только пожимал плечами. Тогда, доведенный до последней крайности, я решился доказать на суде, что истинный виновник не я, а Альфредо, и доказал это ясно как день, но судьи были уже предубеждены против меня, а возможно, и подкуплены, и на меня пало новое обвинение – в желании оклеветать своего друга детства, взвалив на него свою вину. Таково было общее мнение, и я был осужден на тюремное заключение, весьма непродолжительное, впрочем, в виду моей молодости – мне было тогда всего семнадцать лет, – но имевшее для меня самые трагические последствия. Я метался, как дикий зверь в своей клятве, бился головой о стены, будучи не в силах примириться со своим незаслуженным позором, пока жестокая горячка не лишила меня разума и не поставила на край могилы. То было поистине самое ужасное время моей жизни!

– Ну а затем? – спросил Бенно, невольно заинтересованный судьбой своего собеседника.

– Несчастье редко приходит одно! Так случилось и со мной. В тот момент, когда меня упрятали в тюрьму, у меня была еще мать, добрая, честная старушка, и я являлся будущим наследником громадного состояния. Но спустя несколько месяцев, когда я немного оправился после тяжелой болезни и меня выпустили из тюрьмы, бедная мать моя была уже в могиле, а все состояние наше перешло по завещанию церквам и монастырям в качестве искупительной жертвы за мою грешную душу!.. Ха… ха… ха!.. А я остался выброшенным на улицу, полубольной, без сентаво[3]3
  Сентаво (исп. и португ. centavo) – разменная монета Перу, Аргентины, Кубы, Мексики и ряда других стран. В Перу составляет 1/100 перуанского соля.


[Закрыть] за душой. Все, все у меня было отнято!..

– Это ужасно! И вот тогда-то вы и сделались цирковым наездником?

– Не сразу, прежде я зашел еще раз в дом своего бывшего друга Альфредо и сказал ему несколько слов, но слов этих ни он, ни я не забыли и по сей день.

– Вы прокляли его?! – с ужасом пролепетал Бенно.

– Да, проклял на веки веков, проклял и сказал, что потребую у него ответа за его поступок в день Страшного суда, перед престолом Всевышнего.

– И это были ваши последние слова?

– Да, но ненависть к этому человеку и теперь еще живет в моей душе, и я сейчас мог бы не содрогнувшись задушить его своими руками!

– И ради этого вы теперь едете в Перу?

– Ну, не совсем так! Цель моего путешествия несколько иная, и я готов сообщить ее вам, но только при известном условии: вы должны прежде ответить мне на один вопрос.

– Что именно вам угодно знать, сеньор Рамиро? – спросил Бенно, стараясь казаться невозмутимым.

– Дело в том, что спустя несколько дней после того, как вы оказали нам такую громадную услугу, не видя вас, я решился расспросить о вас некоторых из ваших товарищей и узнал от них о тех последствиях, какие имел для вас этот великодушный поступок. Тогда я нашел случай поговорить с тем славным стариком, что живет в вашем доме, и он стал упрекать меня, что я побудил вас на такой поступок, за который вам придется жестоко поплатиться. Я почуял, что вам грозит что-то недоброе, и у меня вдруг стало тяжело на душе. Теперь скажите мне, вас бесповоротно изгнали, изгнали насильно из Гамбурга, да?

– Раз вы спрашиваете меня об этом, то я должен сказать вам, – да!

– Я так и знал! Но пусть же это не послужит вам во вред, Бенно!

– Что вы хотите этим сказать, сеньор директор?

– А то, что я, бедный нищий, цирковой наездник, уличный фигляр, видавший вволю и голод и холод, предлагаю вам царские богатства! Подождите, дайте мне договорить! Я хотел рассказать вам всю мою историю; слушайте же! – И Рамиро продолжал полушепотом: – Семья моя была очень богата, но не только землями, лесами и угодьями, подобно нашим соседям, а еще и тем, что один из моих предков, Мануэль Фраскуэло, случайно нашел на своей земле алмазные залежи. Эти залежи породили множество самых диковинных вымыслов и возбуждали зависть всех соседей и вообще всех, кто только слыхал о них. В весьма короткое время прадед мой составил себе благодаря их разработке состояние в несколько миллионов солей, но в ту пору страну нашу опустошали беспрерывные войны, и Мануэль Фраскуэло решил, забрав свои богатства, переселиться в другую, более безопасную страну. Однако в ночь, когда все было готово к тайному бегству, в дом его ворвались солдаты; эти разбойники потребовали, чтобы он отдал свои алмазы, но старик объявил, что все уже давно отправлено им в надежное место и что здесь нет ни одного камня. Когда же он, защищаясь от толпы, выхватил из-за пояса пистолет, то его буквально разорвали в клочки, но он унес с собой в могилу свою тайну, и никто до сих пор не отыскал его сокровища!

– И что же, вы теперь намерены возобновить их поиски? – спросил Бенно.

– Да, но я еще не все сказал вам! Слушайте дальше. Много я мотался по белу свету, и всегда сердце мое лежало к родине, и я при всяком удобном случае старался получать вести оттуда; сам посылал бывшим друзьям и знакомым весточки и поклоны и от них получал изредка письма. И вот однажды, когда я со своим цирком остановился в глухой деревеньке Венгрии, ко мне неожиданно явился человек от имени Альфредо, посланный им на розыски меня. Сам Альфредо, оказывается, уже много лет тому назад ушел в монастырь, где и живет в непосредственном соседстве с бывшим поместьем фамилии Фраскуэло. Он приказал сказать мне: «Вернись на родину и начни новую жизнь там, где много лет тому назад ты потерпел крушение; вернись домой потому, что сокровища прадеда твоего найдены».

– Неужели?! – воскликнул Бенно.

– Да, это так! – убежденно повторил сеньор Рамиро.

– Так что вы теперь знаете, где находятся эти алмазы?

Рамиро отрицательно покачал головой:

– Альфредо желал лично указать и назвать мне это место, чтобы я узнал о своем счастье из его уст: очевидно, он желал этим искупить свою вину передо мной!

– Что же сталось с этим посланным?

– Он скончался вскоре по прибытии в Европу! Но что же из того?! При мне собственноручное письмо Альфредо!

– И вы намерены отправиться пешком через всю Бразилию?

– Да, в компании с вами, я надеюсь… Из-за меня вас постигло несчастье, и я желал бы вознаградить вас за это: алмазов там на несколько миллионов, верьте мне!

– А давно ли вы получили известие от Альфредо?

– Да уже более двух лет! Альфредо, как монах, не имеет в своем распоряжении ни сентаво и поэтому не только не мог мне выслать на дорогу, но даже посланный его принужден был совершить переезд в Европу, как служащий на судне. Вот почему я не смог немедленно отправиться в Бразилию: мне необходимо было прежде всего добраться до Гамбурга, где я надеялся сесть на судно; я очень мечтал забрать с собой жену и детей, да при бедности всё – помеха и возможное становится невозможным, а в такого рода экспедициях, как та, что теперь предстоит мне, женщины и дети – лишь обуза. Я был так рад, что хоть нас троих агент согласился бесплатно перевезти через океан. Конечно, упаси господь, чтобы он узнал о моих планах!..

– Понимаю, он должен думать, что вы переселенцы…

– Ну да! Пусть нам дадут наделы, мы обождем немного да и дай бог ноги!

Звонок на палубе возвестил, что пассажиры приглашаются спуститься вниз в каюты.

Рамиро протянул руку Бенно, и они расстались. Палуба быстро опустела.

Глава IV

В океане – Буря. – Покинутое судно. – Прожорливые крысы. – Таинственное письмо. – Схоронен на дне моря. – Борзая с гибнущего судна

Проходил день за днем, и Бенно вскоре совершенно свыкся с новой для него жизнью на судне.

Уже более половины пути было пройдено почти совершенно незаметно. Бенно за это время успел сойтись и сдружиться со многими; особенное расположение к нему выказывал старший штурман судна, родом немец, часто бывавший в Рио и хорошо знавший фирму Нидербергеров.

– Нет, молодой человек, это дело совсем не подходящее для вас! – говорил он. – У Цургейдена ведь просто жалкая лавчонка!

– Да что вам до того? Ведь вы отправитесь со мной, – шепнул ему в этот момент Рамиро, – подумайте только о том, что нас ожидает там!

И действительно, Бенно стал подумывать о предложении перуанца, но затеянное дело представлялось ему опасным, несбыточным сном, и он высказывал это своему приятелю.

– Что ж тут невероятного! – воскликнул Рамиро. – Из капитала, оставленного моей матерью на церкви и монастыри, был построен новый монастырь в самом парке, прилегающем к дому моих родителей. В нем уже много лет живет теперь Альфредо спокойно и счастливо, на той самой земле, с которой я был изгнан по его вине. Это, конечно, мучило его, и он сделался изобретателем. Он искал скрытые сокровища и днем и ночью, искал в течение многих лет, пока, наконец, не нашел их. Тогда он послал ко мне своего племянника, а сам остался сторожить сокровища до тех пор, пока я не приду и не сниму проклятия с его души. Не вполне ли все это правдоподобно?

– Пожалуй… во всяком случае, не следует с такой уверенностью рассчитывать на благополучный исход этого предприятия; мало ли какие препятствия могут еще встретиться на вашем пути, сеньор Рамиро, а в таких случаях разочарование нередко стоит людям рассудка!

– Конечно, и так бывает! Но ведь вы сами читали письмо Альфредо, где он пишет, что нашел сокровища Фраскуэло, и зовет меня на родину – принять из его рук принадлежащие мне по праву богатства!

– Да, да, но после этого письма прошло около трех лет… А ведь все люди смертны, и ваш друг детства мог умереть!

– О нет! Это исключено! Альфредо – мой ровесник, человек сильный и здоровый… Нет, нет! Самая эта мысль ужасна! Давайте-ка, молодой человек, примемся за изучение испанского языка! Сегодня мы еще не занимались.

В свободное время они нередко занимались этим полезным делом, а Мигель молча сидел подле них, мечтательно устремив взор на синие волны.

– Смотрите, белые туманы ложатся на воду, – сказал он таинственным шепотом, – и если теперь залает собака, то всем нам придется умереть!

– Но ведь у нас на судне нет ни одной собаки! – заметил Бенно.

Бедняга многозначительно улыбнулся и снова погрузился в молчание.

– Отчего это Мигель так боится воды и тумана? – спросил Бенно. – Тонул он когда-нибудь?

– Нет, он давным-давно упал с лошади и с тех пор всего боится.

– Бедняга! Есть у него родители?

– Нет! У него нет ни родственников, ни знакомых; я взял его из воспитательного дома и надеялся сделать из него первоклассного наездника, но тот несчастный случай лишил меня всякой надежды!

Бенно казалось, что сеньор Рамиро чего-то недоговаривает и старается что-то утаить от него, но на этот раз нашему молодому человеку было недосуг размышлять на эту тему, так как начавшийся еще недавно свежеть ветер, грозил теперь ежеминутно разразиться бурей.

Матросы хлопотали у снастей и возились с парусами. Пассажиров попросили очистить палубу и уйти вниз; одному Бенно позволялось в виде исключения во всякое время оставаться наверху.

– Как вы полагаете, грозит нам опасность? – осведомился Бенно у старшего штурмана.

Тот пожал плечами:

– Трудно сказать! Как знать, что еще может случиться?!

Между тем запертые внизу пассажиры возмущались и рвались наверх, женщины плакали, мужчины сыпали проклятиями, дети кричали без умолку.

– Мы здесь точно заживо похороненные! Дайте нам света, огня! Здесь страшный мрак и духота!..

И все они теснили друг друга, сплошной стеной ломились наверх, но напрасно, никто не внимал их воплям и стонам.

Два дня и две ночи бесновалась буря, а внизу, в этой душной и темной тюрьме, в какую превратилось отведенное для пассажиров помещение между деками, разыгрывались страшные, душу раздирающие сцены; слышались вопли и стоны, и слезы, и проклятия.

Лишь к концу третьих суток погода слегка изменилась к лучшему; пошел дождь, мелкий и настолько частый, что даже в полдень солнце сквозь густой туман светило бледно и тускло. Пассажирам разрешили выйти на палубу и подышать свежим воздухом, в чем все они так сильно нуждались. За эти три дня, проведенных там, в помещении между деками, умерло двое маленьких детей от страха, качки и духоты; несчастные матери ни за что не соглашались расстаться с телами своих малюток, зная, что их безжалостно бросят в пучину океана; пришлось прибегнуть к насилию, исполняя тяжелую обязанность. Все судно огласилось криками, стонами и горькими жалобами большинства горемык, проклинавших свою тяжелую участь.

– Да, – сказал сеньор Рамиро, – за эти три ужасных дня я тысячу раз возблагодарил Бога, что не взял с собой мадам Хуаниту: как бы она, бедная, перенесла весь этот ужас! Нет, когда я повезу ее в родное гнездо Фраскуэло, у нее будет отдельная каюта с широкой, удобной софой. А может быть, я надумаю купить с этой целью свое собственное судно и приспособлю его для перевозки в Америку всех своих лошадей и даже наших цирковых фургонов, как воспоминание о нашей прежней жизни и наших странствованиях по Европе!

– Какое несчастье! – простонал тихо где-то позади Мигель. – Ведь я был уже мертв, и мне было так хорошо, а вот и опять наступил день! Какое, право, несчастье!..

Воздух был душным, ни одна звездочка не показывалась на темном, почти черном своде неба, которое сплошь застилали тяжелые тучи. На этот раз, из-за жары и духоты, даже на ночь все люки были оставлены открытыми, на мачтах повсюду мигали в тумане зажженные цветные фонари. Судно стояло почти неподвижно на месте, так как в воздухе не было ни малейшего ветерка, и даже сами волны как-то лениво ударялись о киль.

Туман становился до того густ и непроницаем, до того причудлив в своих очертаниях, что многие суеверные и боязливые пассажиры верили в дурные приметы, пророчили всякие беды и несчастья. Все умы были до того возбуждены, что скажи кто-нибудь в этот темный туманный вечер, что образ мифического адмирала Ван дер Дикена пронесся мимо на своем судне, плывущем в воздухе килем вверх и верхушками мачт в воде, наверное, никто не усомнился бы в истине этого предания.

В каюте Бенно и Винкельман говорили о Бразилии, о новых колониях в самом сердце страны, о трудностях доставки туда всех переселенцев, как вдруг с моря донесся странный звук.

– Собака! – воскликнул Бенно. – Это собака залаяла!

– Да, как будто собака! Но ведь здесь нет собаки!

– Здесь на судне нет, но лай донесся как будто с моря!

– Да, с моря, и как близко!

– Вахтенный! – крикнул, вскочив со своего места, старший штурман. – Ты ничего не видишь со стороны правого борта?

– Ничего, сэр!

– Смотри зорче, слышишь!

– Есть! – отозвался вахтенный матрос.

Старший штурман взял подзорную трубу и стал смотреть в том направлении, откуда продолжал слышаться лай. Но даже и его привычный, зоркий глаз не мог ничего различить в густом тумане. Тревожно постучал он в дверь капитанской каюты и нервным, торопливым голосом произнес:

– На пару слов, капитан!

Спустя минуту капитан вышел на палубу.

– Ну что? Ветер-то, как видно, окончательно стих, и мы совсем ни с места!

Штурман объяснил капитану в двух словах, в чем дело, и лицо последнего омрачилось.

– Дайте скорее рупор! – крикнул он властным голосом.

Через минуту явился, точно вырос из-под земли, проворный матрос с большим медным рупором в руках; капитан взял его и приложил ко рту. Протяжные громкие металлические звуки «ту-ут! ту-ут»! огласили воздух, разносясь далеко-далеко в ночной тишине и произвели переполох среди частью уже спящих пассажиров. Многие выбежали наверх; впереди всех мчался точно обезумевший Мигель.

– Собака! Где собака? Я слышу, она лает!

– Молчать! Что за крик?! – грозно приказал капитан.

Все на мгновение смолкли, и среди всеобщей тишины снова послышался совершенно явственный громкий жалобный лай, на этот раз уже совершенно близко.

– Слышите? Слышите?! Это – смерть! – внезапно крикнул Мигель и, заломив руки за голову, готов был кинуться через шканцы[4]4
  Шканцы (голл. schans) – часть верхней палубы парусника между второй и третьей мачтой.


[Закрыть], если бы Рамиро не схватил его как раз вовремя за пояс.

Взглянув в лицо перуанца, несчастный громко вскрикнул от ужаса.

– Пусти! Пусти меня! Где же весло? Ты хочешь меня убить!

– Мигель! Опомнись! Приди в себя!

– Нет! Нет! Бедная собака, как она лает! Она хочет спасти своего хозяина!

– Не обращайте внимания, сеньоры! Он немного не в себе! – сказал Рамиро.

– Нет, нет, я не помешанный! Я – Юзеффо! Юзеффо!..

Вдруг Рамиро быстрым движением закрыл ему рот; его сильные руки схватили тщедушного юношу и увлекли его в помещение между деками. Оттуда послышались звуки ударов и жалобные вопли Мигеля.

Все это было делом нескольких секунд; звуки рупора снова огласили воздух, но и на этот раз не последовало никакого ответного сигнала, не показалось огней; только собака продолжала лаять все громче и громче под самым штирбортом[5]5
  Штирборт (голл. sterarnboard) – правый борт судна.


[Закрыть].

Кто-то дал несколько холостых выстрелов по направлению лая по воде; спустили несколько ракет, но и это все осталось без ответа.

– Это не более как покинутое судно, на котором лает эта собака! – сказал, наконец, капитан.

– Но в таком случае почему вас так пугает эта собака и это покинутое судно? – спросил Бенно.

– В такой туман столкновение в открытом море – страшное дело, молодой человек! – ответил за капитана старший штурман. – Впрочем, через несколько часов, с рассветом, мы разрешим эту таинственную загадку!

И все с напряженным чувством стали ожидать рассвета. Вот прошли уже два, три часа; теперь уже недолго оставалось ждать, пока восток озарится первыми лучами молодого утра.

А собака все продолжала то громко лаять, то жалобно выть. Быть может, она была единственным живым существом на этом покинутом невидимом судне?

– Туман расходится! Смотрите, там на востоке зажигается заря!

Прошел свежий предрассветный ветерок, и на людей пахнуло свежестью утра.

– Вахтенный! Видишь ты что-нибудь?

– Вижу, ваша милость, какой-то темный предмет у самого судна!

– Спустить шлюпку! – скомандовал капитан.

Приказание было немедленно исполнено с обычным проворством и ловкостью, но когда стали вызывать охотников, чтобы отправиться с капитаном на покинутое судно, никого не нашлось. Вызвались только Бенно и сеньор Рамиро.

– Предупреждаю вас, господа, что на покинутом судне, вероятно, свирепствовала какая-нибудь повальная болезнь, быть может, даже желтая лихорадка! – предостерег опытный капитан.

– Я не боюсь этого! – сказал Бенно, а цирковой наездник только презрительно улыбнулся.

– Вызвать ко мне немедленно четырех гребцов, боцман! – повелительно приказал капитан.