Текст книги "Проблемы души нашего времени"

Само существование родительского комплекса, по сути, ничего не говорит о свойствах индивидуума. На практическом опыте мы быстро осознаем, впрочем, что важнее не само наличие этого родительского комплекса, а его особые проявления у конкретного человека. Дело в том, что имеются самые разнообразные вариации, лишь ничтожную часть которых можно приписать особому родительскому влиянию (многие дети подвергаются этому влиянию, но реагируют на него самыми различнейшими способами).

Я обратил внимание именно на это разнообразие, ибо понял, что как раз благодаря ему возможно распознать индивидуальные предрасположенности в их своеобразии. Почему в одной невротической семье ребенок реагирует на окружающие условия истерией, в другой – неврозом навязчивости, в третьей – психозом, а в четвертой не реагирует вообще никак? Эта проблема «выбора невроза», перед которой остановился Фрейд, отнимает у родительского комплекса этиологическое значение, а мы переносим фокус на реагирующего индивидуума и его особые предрасположенности.

Попытки Фрейда справиться с этой задачей меня совершенно не удовлетворили, но и сам я тоже не в состоянии дать внятный ответ. Я считаю преждевременным ставить сейчас вопрос о выборе невроза, ибо прежде чем подступать к этой трудной задаче, нам предстоит еще очень и очень многое узнать о том, как реагирует индивидуум. Как поступают люди, когда встречают препятствие? Например, мы подошли к ручью, через который нет моста, но перешагнуть его невозможно – он слишком широк. Значит, мы должны перепрыгнуть. Для этого мы располагаем сложной функциональной системой, а именно психомоторной системой, то есть готовой функцией, которую надо пустить в ход. Но сначала происходит нечто сугубо психическое: принимается решение о том, что вообще нужно сделать, и здесь случается решающее индивидуальное событие, каковое в большинстве случаев не распознается субъектом как характерное, ведь себя, как правило, не видят – или видят в последнюю очередь. Психомоторная система привычно готовится к прыжку, а к решению о том, что делать, столь же привычно (значит, неосознанно) готовится наш психический аппарат.

По поводу состава этого аппарата мнения широко расходятся, доподлинно известно лишь, что каждый человек наделен собственным, привычным ему способом принимать решения и справляться с трудностями. Если мы спросим одного, он скажет, что для него будет истинным удовольствием перепрыгнуть через ручей; другой ответит, что прыгнет, потому что не видит иного выхода; третий заявит, что сделает это потому, что любое препятствие вызывает у него стремление к преодолению. Четвертый не станет прыгать, потому что ему противны бессмысленные усилия; пятый откажется это делать, поскольку нет никакой насущной необходимости преодолевать ручей.

Я намеренно выбрал такой банальный пример, чтобы продемонстрировать, насколько несущественными, даже бесполезными видятся подобного рода мотивации в той мере, в какой мы их отбрасываем – из склонности подменять нашими собственными объяснениями. Но именно эти вариации позволяют заглянуть внутрь психических систем адаптации. Рассмотрим, например, первый случай – человека, который прыгает через ручей с удовольствием, и понаблюдаем за этим человеком в других жизненных ситуациях. Не исключено, что мы обнаружим следующее: бо́льшую часть своих действий и досуга он рассматривает с точки зрения удовольствия; второго, который прыгает, потому что не замечает иной возможности перейти на другую сторону, мы увидим идущим по жизни внимательно и с недовольством, всегда направляющим шаги в сторону наименьшего зла и т. д. У всех людей заготовлена особая психическая система, которой предоставляется принятие решения. Можно смело утверждать, что таких установок – легион. Это индивидуальное множество никогда не исчерпывается, как и индивидуальные вариации кристаллов, каждый из которых тем не менее принадлежит к той или иной системе. Но кристаллы характеризуются относительно простыми законами строения, а психические установки обнажают ряд основных свойств личности, позволяя распределить их по группам.

Попытки человеческого ума сконструировать типы и с их помощью навести порядок в хаосе индивидуального (это можно констатировать без опаски) стары как мир. Самая древняя из известных попыток такого рода была предпринята восточными астрологами, что вывели так называемые треугольники для четырех элементов – воздуха, воды, земли и огня. Треугольник воздуха в гороскопах состоит из трех так называемых воздушных знаков Зодиака (Водолей, Близнецы и Весы); треугольник огня – из Овна, Льва и Стрельца, и т. д.; древнейшее представление гласит, что человек, рожденный в том или ином треугольнике, обладает частицей воздушной или огненной природы и имеет соответствующий темперамент и судьбу. Сюда же относится физиологическая типология древности, подразделение на четыре гуморальных темперамента, пришедшее из более древних космологических представлений. Ранее использовали пояс небесных животных, а теперь стали применять физиологический язык старинных врачей, употреблять слова «флегматичный», «сангвинический», «холерический» и «меланхолический», каковые служат обозначениями жизненных «соков». Как известно, эта классификация продержалась не менее тысячи восьмисот лет. Что касается астрологической типологии, то она, как ни удивительно это слышать просвещенному уму, до сих пор жива и даже обретает сегодня второе дыхание.

Этот исторический экскурс может успокоить нас в том отношении, что современные попытки создать типологию ни в коем случае не являются чем-то новым и неслыханным, пусть даже научная совесть не позволяет нам пользоваться старыми интуитивными способами. Мы должны найти собственное решение этой проблемы, найти ответ, который соответствовал бы современным научным требованиям. Здесь и встает перед нами главная трудность типологической работы – вопрос масштаба и критериев. Астрологический критерий был прост: положение звезд в момент рождения. Вопрос о том, каким образом зодиакальные созвездия и планеты определяют темперамент и характер, погребен в тумане доисторических времен, и ответа на него не найти. Критерием четырех физиологических темпераментов выступал внешний вид и поведение человека, как и при современном типизировании. Но что может послужить критерием психологической типологии?

Вспомним приведенный выше пример с четырьмя людьми, которым нужно перейти ручей. Как и с какой точки зрения должны мы классифицировать их привычные мотивации? Один действует из удовольствия, второй – потому, что бездействие хуже действия, третий не действует вообще, потому что имеет особую точку зрения, и т. д. Список возможностей представляется безнадежно бесконечным.

Не мне судить, как взялись бы за решение этой задачи другие. Могу только рассказать, как бы я сам приступил к этому делу, смирившись с тем, что меня упрекнут в желании следовать собственным предубеждениям; этот упрек справедлив в той мере, в какой я не могу от него защититься. Позволю себе разве что сослаться на старика Колумба, который на основании субъективных предпосылок и ложной гипотезы, следуя маршрутом, которым в настоящее время не ходит ни один мореплаватель, открыл Америку… Все, что человек видит, все, что желает наблюдать, он видит только собственными глазами. Именно поэтому науку творит множество людей. Один наблюдатель вносит в общее дело личный посильный вклад, и только в этом смысле осмеливаюсь я доложить о моем способе решения упомянутой задачи.

Моя профессия давно приучила меня отдавать себе отчет о своеобразии индивидуумов в особых обстоятельствах. В течение многих лет – уже не помню, скольких именно, – я работаю с супружескими парами, помогаю мужчинам и женщинам понимать друг друга, в связи с чем постепенно у меня появилась необходимость выводить известные усредненные истины и всячески их подчеркивать. К примеру, неоднократно приходилось говорить: «Смотрите, ваша жена очень активная натура, от которой ни в коем случае нельзя ожидать, что она ограничит свое бытие одним только домашним хозяйством». Тем самым уже осуществлялась типизация, высказывалась некая статистическая истина. Существуют активные и пассивные натуры. Но эта прописная истина меня не удовлетворяла. Следующей попыткой стало разделение людей на вдумчивых и невдумчивых, ибо я заметил, что многие якобы пассивные натуры на самом деле не столько пассивны, сколько предусмотрительны. Сначала они обдумывают ситуацию, а потом действуют; поскольку же такое поведение является для них привычным, они упускают возможности там, где требуется немедленное действие без размышлений, почему их и начинают считать пассивными. Мне всегда казалось, что невдумчивые бросаются очертя голову в любую ситуацию, и только потом понимают, что обеими ногами вляпались в болото. Подобных людей можно назвать, скорее, невдумчивыми, нежели активными, ибо предусмотрительность является в известных условиях тоже важной и полезной, за нею следует ответственное действие, в противоположность сиюминутной суетливости, напоминающей вспышку сухой соломы. Однако очень скоро я сообразил, что медлительность одного человека не всегда равнозначна предусмотрительности, а быстрое действие другого может не говорить о неосмотрительности. Медлительность столь же часто обусловливается привычной боязливостью или, по меньшей мере, привычкой пасовать перед трудными задачами, а живая активность может проистекать из ситуативной уверенности в своих силах. Это наблюдение позволило сформулировать типизацию следующим образом: существует целый класс людей, которые в миг реакции на какое-то создавшееся положение дел отвечают задержкой, как бы произнося сначала тихое «нет», и только после этого реагируют действием; второй класс – это люди, которые в такой же ситуации сразу реагируют действием, по-видимому, в полной уверенности в том, что их действие является правильным. Для представителей первого класса характерно отрицательное отношение к объекту, для представителей же второго – положительное.

Как известно, первый класс соответствует «интровертной» установке, а второй – установке «экстравертной». От обоих этих терминов не больше пользы, чем от открытия мольеровского «мещанина во дворянстве», что он говорит прозой. Смысл и ценность указанные типы приобретают лишь тогда, когда каждый из них описан целиком и полностью.

Невозможно быть интровертом или экстравертом без того, чтобы быть ими всегда и во всех отношениях. Понятие «интроверсия», например, означает следующее: все душевное происходит у интроверта так, как должно происходить закономерно. Будь иначе, утверждение о том, что данный индивидуум является интровертом, оказалось бы, по сути, столь же малозначимым, как слова, что его рост 175 см, у него каштановые волосы и он брахицефал. Эти сообщения содержат ненамного больше самого факта, который они обозначают. Выражение же «интроверт» – или, соответственно, «экстраверт» – притязает на гораздо большее. Этим выражением хотят сказать, что сознательное и бессознательное данного индивидуума должно обладать определенными свойствами, что его поведение, его отношение к людям, вообще течение всей его жизни характеризуются типичными свойствами.

Интроверсия и экстраверсия как типы установки означают существенное и обусловливающее предубеждение в отношении всех душевных процессов, в связи с чем они определяют привычку к той или иной реакции и тем самым задают не только способ действия, но и род субъективного опыта, наряду со способами компенсации со стороны бессознательного.

Определение привычного реагирования является точным в той мере, в какой привычка может считаться чем-то вроде переключателя, который, с одной стороны, регулирует внешние воздействия, а с другой, формирует специфический опыт. Из способа действия вытекает соответствующий результат, а из субъективного понимания результатов возникает опыт, который далее влияет на действия, формируя судьбу индивидуума по пословице «Всяк кузнец своего счастья».

Нет никаких сомнений в том, что, исследуя привычное реагирование, мы попадаем точно в цель, но остается деликатный вопрос – а насколько правильно мы определяем характер привычного реагирования? По этому поводу, при всей научной добросовестности, можно придерживаться самых разных мнений, даже обладая глубокими познаниями в этой области. Факты, которые мне удалось найти в подтверждение моего понимания, я суммировал в книге о психологических типах, причем ясно дал понять, что отнюдь не считаю свое типизирование единственно верным или единственно возможным.

Противопоставление интроверсии и экстраверсии кажется простым примером, но именно простые формулировки по большей части вызывают подозрения. Они слишком легко и обманчиво прикрывают реальные затруднения. Говорю об этом на основании моего личного опыта, ибо стоило мне почти двадцать лет назад опубликовать первую формулировку моих критериев, как я с большим неудовольствием отметил, что явно промахнулся. Что-то тут не сходилось. Я попытался слишком многое объяснить слишком простыми средствами, что часто происходит в упоении от сделанного открытия.

Мне сразу бросился в глаза тот неоспоримый факт, что налицо немалые различия среди интровертов, а также среди экстравертов. Эти различия были настолько выражены, что я сначала не поверил своим глазам. Разъяснение этого сомнения потребовало почти десяти лет наблюдений и сравнений.

Вопрос о том, откуда возникают различия внутри одного типа, обернулся непредвиденными трудностями, которые я долго не мог обойти. Эти трудности лишь в малой степени были обусловлены наблюдением и констатацией самих отличий; главной причиной, как ранее с критериями, стал поиск подходящего обозначения характерных отличий. Здесь я впервые на собственном опыте ощутил, как вообще молода психология. В настоящее время она едва ли представляет собой что-то иное, кроме хаоса ученых мнений, которые без всякого согласования между собой, словно Афина из головы Зевса, возникают из ученых умов в университетских и врачебных кабинетах путем самозарождения. Не хочу показаться непочтительным, но не могу справиться с искушением: прямо-таки неймется преподнести какому-нибудь профессору психологии психологию женщины, китайца или австралийского аборигена. Наша психология должна выйти в жизнь, иначе мы рискуем застрять в средневековье.

Я заметил, что из хаоса современной психологии невозможно вытянуть достоверные признаки для оценки, что их надо создавать, разумеется, не из воздуха, на основе бесценных результатов предварительной работы, умолчать о которой не сможет никакая история психологии.

В рамках этого доклада я не могу подробно останавливаться на тех отдельных наблюдениях, на основании которых я в качестве критериев обсуждаемых различий выдвинул психические функции. Можно лишь в самом общем виде констатировать, что эти различия, насколько они стали мне понятными, заключаются в том, что, например, интроверт не обязательно медлит перед объектом и отступает от него; главное, что он поступает так во вполне определенных условиях. Причем во всех ситуациях он ведет себя не как любой другой интроверт, а своим, особенным способом. Крокодил бьет врага или добычу хвостом, лев – лапой, в которой заключена его сила. Точно так же и наша привычная реакция в норме осуществляется нашей сильной стороной, то есть за счет использования наших самых надежных и умелых функций (что, однако, не препятствует нам иногда реагировать и слабой стороной). Мы создаем или выбираем соответствующие ситуации и избегаем других, тем самым творя опыт, отличный от опыта других людей. Умный человек приспосабливается к миру за счет рассудка, а не как боксер-тяжеловес, но и такой умный человек может в приступе гнева пустить в ход кулаки. В борьбе за существование и адаптацию каждый человек инстинктивно использует самую развитую функцию, которая и становится критерием его привычной реакции.

Далее вопрос заключался в следующем: как охватить все эти функции общим понятием, чтобы их можно было вычленить из расплывчатого обилия индивидуальных событий? Грубое типизирование такого рода социальная жизнь создала уже давно в фигурах крестьянина, рабочего, художника, ученого, воина и т. д., в списках профессий и тому подобном. Но такое типизирование, по сути, не имеет никакого отношения к психологии, ибо, как с горечью заметил один известный ученый, оно свойственно также ученым, которых принято считать не более чем «интеллектуальными грузчиками».

Здесь имеются в виду довольно щепетильные моменты. Недостаточно, например, говорить об уме, ибо это слишком общее и расплывчатое понятие; разумным можно назвать всякое поведение, которое определяется как гладкое, быстрое, полезное и целесообразное. Ум, как и глупость, не является функцией – это модальность; он никогда не сообщает «что», только «как». То же самое справедливо для моральных и эстетических критериев. Мы же должны обозначать то, что функционирует главным образом в привычных реакциях. Тем самым приходится обращаться к признакам, каковые могут показаться на первый взгляд устрашающими: речь о психологии способностей восемнадцатого столетия, об использовании уже существующих в обыденном языке понятий, которые доступны и понятны каждому. Когда я, например, употребляю слово «мышление», лишь философ не поймет, о чем идет речь, но ни один профан не найдет это слово непонятным для себя; дело в том, что мы ежедневно употребляем это слово и оно всегда обозначает приблизительно одно и то же, причем, разумеется, профан окажется в весьма затруднительном положении, если мы потребуем от него на месте дать недвусмысленное определение мышления. То же самое относится к «запоминанию» или «чувству». Насколько тяжело определять эти понятия научно, настолько же просто их понять и воспринять в обыденной речи. Язык является по большей части собранием наглядностей, вследствие чего слишком абстрактные понятия с трудом укореняются в нем и легко из него исчезают, имея мало общего с действительностью. Мышление и чувства при этом относятся к настолько навязчивой действительности, что каждый не слишком примитивный язык имеет слова для их обозначения. Мы можем быть уверены, что эти слова выражают вполне определенные психические факты, пускай те пока не получили научного определения. Каждый, например, знает, что такое сознание, хотя наука пока этого не выяснила, и никто не усомнится в том, что понятие «сознание» обозначает конкретный психический факт.

Так и вышло, что в качестве критериев отличия внутри установки одного типа я просто взял существующие в обыденном языке слова и обозначил ими соответствующие психические функции. Например, взял «мышление» в том смысле, как его понимают вообще, ибо мне было заметно, что одни люди думают несоразмерно больше других и при принятии важных решений придают мышлению большее значение. Свое мышление они используют для того, чтобы понять мир и приспособиться к нему, а применительно к себе обдумывают вообще все – заранее или задним числом, стараясь, по меньшей мере, согласовать ход событий с правилами. Другие же люди часто пренебрегают мышлением, принимая решения за счет эмоциональных факторов, то есть чувств. Они придерживаются «политики чувств», и нужна экстраординарная ситуация, чтобы заставить их думать. Эти последние находятся в значимом и зримом противостоянии с первыми; данная противоположность может выступить на передний план, когда такие люди становятся деловыми партнерами или супругами. При этом человек может предпочитать мышление в зависимости от того, является ли он интровертом или экстравертом. То есть он использует мышление способами, подходящими под установку типа.

Отнюдь не все имеющиеся отличия объясняются преобладанием одной или другой из этих функций. Я обозначаю как мыслительный или чувствующий тип людей, которые всегда имеют между собой то общее, что я могу охарактеризовать только словом «рациональность». Никто не станет спорить, что мышление по своей сути рационально; если же мы говорим о чувстве, то здесь возникает контрдовод, который я не хочу отметать с порога. Напротив, могу заверить, что как раз с чувствами пришлось изрядно поломать голову. Я не хочу перегружать свой доклад разнообразными учеными мнениями по поводу этого понятия, так что просто вкратце изложу мое понимание предмета. Главная трудность заключается в том, что слово «чувство» может иметь самое разнообразное применение, в особенности в немецком языке. В меньшей степени это касается английского и французского языков. В первую очередь мы должны отделить это слово от «восприятия», которое обозначает мыслительную функцию. Также следует уяснить себе разницу между чувством сожаления и чувством (ощущением) перемены погоды – или предчувствием роста акций алюминиевой промышленности. Поэтому я решил в первом случае использовать слово «чувство», а во втором заменять его в психологии словом «ощущение», так как в данном случае речь идет об осмысленном опыте, или словом «интуиция», когда мы сталкиваемся с восприятием, которое без усилия или предположения нельзя свести к осознаваемому чувственному опыту. Я определил «ощущение» как восприятие за счет осознанной чувственной функции, а «интуицию» как восприятие через бессознательное.

Понятно, что оправданность этих определений можно обсуждать до второго пришествия, но вся дискуссия в конечном счете сведется к вопросу о том, следует ли одно известное животное называть бегемотом, гиппопотамом или как-либо еще; по сути, надо договориться о терминах – что мы подразумеваем под тем или иным понятием. Психология – непаханая целина, для которой только предстоит создать терминологический язык. Можно измерять температуру по шкалам Реомюра, Цельсия или Фаренгейта, но надо при этом сообщать, как именно в каждом конкретном случае ее измеряют.

Если коротко, я принимаю чувство как функцию души, отделяя его от восприятия или догадки (интуиции). Тот, кто в строгом смысле слова смешивает эти функции с чувством, может по вполне понятным причинам не признавать рациональность чувств. Тот же, кто разделяет эти понятия, не сможет уклониться от признания того факта, что чувственные ценности и чувственные суждения, а также чувства вообще не просто разумны, но могут быть логичными, последовательными и взвешенными, подобно мышлению. Человеку мыслительного типа этот факт может показаться странным, но объяснение тут простое: в сравнении с дифференцированной мыслительной функцией функция чувства представляется менее развитой, более примитивной и смешанной с другими функциями, а именно, с функциями иррациональными, алогичными, то есть внеоценочными, конкретно – с восприятием и интуицией. Обе последние функции противостоят рациональным на основании, которое соответствует их глубинной сущности. Когда думают, то делают это преднамеренно, чтобы прийти к суждению или выводу, а когда чувствуют, то хотят получить верную оценку; ощущение и интуиция как функции восприятия нацелены именно на восприятие происходящего, а не на его значение или оценку. Их нельзя использовать для принципиального выбора, они лишь доступны происходящему. Материал для восприятия иррационален, ибо в нашем распоряжении нет умозаключений, которые позволили бы доказать, что вокруг Земли вращается столько-то планет или что существует столько-то таких-то видов теплокровных животных. Иррациональность – изъян мышления и чувства, рациональность же есть изъян восприятия и интуиции.

На свете немало людей, иррационально обосновывающих свои значимые привычные реакции, причем они объясняют те либо ощущением, либо интуицией, но не тем и другим одновременно, ибо ощущение противоположно интуиции, как мышление противоположно чувству. Если я хочу с помощью зрения и слуха установить, что фактически происходит в мире, то могу делать что угодно, кроме как предаваться игре воображения и фантазиям, то есть интуиции, которая располагает для этого полной свободой. Поэтому вполне понятно, что чувствующий тип является антиподом типа интуитивного. К сожалению, время на выступление не позволяет углубиться в любопытные вариации, возникающие под влиянием экстравертных и интровертных установок.

Хотелось бы сказать еще несколько слов о закономерных следствиях, влекущих за собой предпочтение какой-либо функции. Известно, что человек не может быть постоянно одним и тем же и никогда не бывает цельным и совершенным. Он всегда развивает у себя известные качества, оставляя другие в небрежении. Совершенной полноты он не достигает никогда. Что в этом случае происходит с теми функциями, которыми он не пользуется осознанно в повседневной жизни, то есть не развивает их упражнением? Они остаются в более или менее примитивно-инфантильном, часто полуосознанном, иногда даже в совершенно неосознанном состоянии, тем самым формируя присущую каждому типу неполноценность, составную часть общей картины характера. Одностороннее предпочтение мышления всегда сопровождается неполноценностью чувства, а дифференцированное ощущение ослабляет интуитивные способности, и наоборот.

Является данная функция дифференцированной или нет, легко определить по ее силе, устойчивости, последовательности, надежности и приспособленности. При этом неполноценность какой-либо функции не всегда легко описать или распознать. Существенным критерием здесь является несамостоятельность и обусловленная этим зависимость от людей и обстоятельств, переменчивая чувствительность, ненадежность в применении, внушаемость и текучий характер. Неполноценная функция всегда означает подчинение, ибо ею невозможно распоряжаться, а ее носитель становится, пожалуй, жертвой этой функции.

Поскольку я вынужден довольствоваться лишь кратким наброском основных идей психологической типологии, у меня, к сожалению, нет возможности углубиться в подробное описание отдельных психологических типов. Итогом моей работы в этой области стало установление существования двух типов установки: экстраверсии и интроверсии – и четырех функциональных типов: мыслительного, чувствующего, ощущающего и интуитивного, – которые варьируются в соответствии с общей установкой и образуют, таким образом, восемь вариантов.

Меня частенько спрашивали, почему я говорю именно о четырех функциях, а не о большем или меньшем их числе. То, что функций именно четыре, установлено прежде всего чисто эмпирическим путем. На достижение с использованием этих четырех функций известной полноты указывает следующее рассуждение. Ощущение устанавливает то, что имеет место в действительности. Мышление позволяет установить, что это имеющее место или происходящее может означать; чувство говорит нам, насколько оно ценно, а интуиция подсказывает возможные ответы на вопросы «откуда?» и «куда?» в отношении наблюдаемых нами явлений. Тем самым обеспечивается полноценная ориентация в окружающем мире, как обеспечивается точное знание географического местоположения с помощью широты и долготы. Эти четыре функции суть приблизительно то же, что четыре стороны света – они столь же произвольны и необходимы. Ничто не мешает нам сместить кардинальные точки на несколько градусов в ту или другую сторону или поменять сами стороны и дать им другие названия. Это вопрос общего согласия и понимания.

В заключение надо признать вот что: мне ни в коем случае не хотелось бы лишиться этого компаса на путях моих психологических открытий, не потому, конечно, что каждый влюбляется в свою идею, но в силу того объективного факта, что тем самым задается масштаб и система отсчета, без которых невозможна критическая психология, столь давно нами ожидаемая.