Текст книги "Проблемы души нашего времени"

Это возражение не является контрдоводом – это чистая правда. На самом деле я даже заставляю себя фантазировать вместе с пациентом. Я, надо сказать, не без уважения отношусь к фантазиям. В конечном счете для меня это творческая материнская сила мужского духа. Мы никогда не поднимаемся над фантазиями. Понятно, что существуют пустые, неисполнимые, болезненные и неудовлетворяющие фантазии, бесплодную природу которых распознает каждый человек, наделенный здоровым рассудком, но ошибки не доказывают отсутствие нормы. Все произведения человека являются плодом творческой фантазии. Как можем мы в этой связи смотреть свысока на фантазеров? Кроме того, в норме фантазии не ведут к заблуждениям, для этого они слишком глубоки и слишком сильно внутренне связаны с основой человеческих и животных инстинктов. Удивительным образом фантазии снова и снова оправдываются. Творческая сила воображения вырывает человека из пут «только так, а не иначе» и возвышает его до состояния активного игрока. А человек, как говорит Шиллер, «играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет»[27]27
  Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании человека / Перевод Э. Радлова. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Воздействие, на которое я нацелен, направлено на достижение такого душевного состояния, когда мой пациент начинает экспериментировать со своей сущностью, состояния, в котором ничто не дано навечно, нет ничего безнадежно окаменевшего, состояния текучести, переменчивости и становления. Свою методику я могу, разумеется, представить здесь только в общих чертах. Те из моих читателей, которым по случаю приходилось заглядывать в мои работы, смогут провести необходимые параллели. Здесь я хотел бы только подчеркнуть, что не следует понимать мой образ действий как бесцельный и неупорядоченный. Я всегда беру себе за правило не обходить вниманием смысл, заключенный в решающем факте; нет, я просто стремлюсь сделать этот смысл как можно более понятным для пациента, чтобы и он заметил его надличностные отношения. Именно, когда человек наталкивается на нечто, происходящее, как ему кажется, только с ним и являющееся абсолютно своеобразным, хотя, как оказывается, это совершенно заурядное переживание, а следовательно, упомянутое лицо явно неоправданно имеет избыточно личностную установку и тем самым исключает себя из человеческого сообщества. Равным образом необходимо, чтобы мы обладали не только личностным сиюминутным сознанием, но также и надличностным сознанием, дух которого чувствует историческую преемственность. Возможно, все это звучит слишком абстрактно, но есть неоспоримый практический факт: так или иначе многие неврозы в первую очередь обусловлены тем, что религиозные притязания души вследствие искаженного влияния в детстве (полового просвещения?) перестают восприниматься. Современный психолог должен наконец понять, что давно уже речь идет не о догмах и признании веры, а в гораздо большей степени о религиозной установке, каковая является психической функцией, и важность последней невозможно переоценить. Именно этой религиозной функции касается, главным образом, историческая преемственность, пренебречь которой не удастся никому.

Возвращаясь к проблеме моей методики, я задаюсь вопросом относительно того, насколько я вправе оспаривать авторитет Фрейда в связи с его умозаключениями. Как бы то ни было, я учился на созданной Фрейдом методике свободных ассоциаций, и свои техники считаю непосредственным развитием методики Фрейда.

Пока я помогаю пациенту выявить значимые элементы его сновидений и пока стараюсь показать ему общий смысл символов, он, пациент, пребывает психологически в детском состоянии. Он почти целиком зависит от своих сновидений и от вопроса, прольет следующий сон свет на загадку или нет. Еще он зависит от того, возникнет ли у меня некая полезная идея, и смогу ли я, руководствуясь моими знаниями, передать ему мое понимание. К тому же он пребывает в крайне нежелательном, пассивном состоянии, в котором все представляется ему ненадежным и сомнительным, ибо ни он, ни я не знаем, чем окончится наше путешествие. Часто это не более, чем блуждание наугад во тьме египетской. В таком состоянии мы не вправе ожидать ощутимого результата, ибо нас окружает слишком много неопределенностей. Помимо этого, всегда существует грозная опасность того, что ткань, сотканная днем, будет снова порвана ночью. Имеется и опасность того, что не произойдет ровным счетом ничего – ничто не встанет на место, в самом буквальном смысле этого выражения, – что ничто не устоит. В подобных ситуациях нередко случается так, что больному снится особенно яркий цветной сон или необычный образ, и пациент говорит: «Видите ли, будь я художником, я бы написал картину на этот сюжет». Иногда пациентам снятся фотографии, нарисованные или записанные образы, или записка четким почерком – или даже кинофильмы.

Эти намеки я обычно стараюсь употребить с пользой и прошу моих пациентов в тот же миг в реальности нарисовать то, что они видели во сне или в фантазии. Обыкновенно пациент возражает, дескать, он не художник, на что я, как правило, отвечаю, что многие современные художники отнюдь не являются таковыми, вследствие чего живопись в наше время свободна, как птица в полете; к тому же речь в данном случае идет не о красоте, а об усилиях, которые пациент приложит для изображения увиденного. Насколько это соответствует истине, я убедился совсем недавно, когда занимался одаренной профессиональной художницей-портретисткой, которая, начав рисовать по моей просьбе, делала какие-то жалкие, поистине детские попытки изобразить то, что я просил. Создавалось впечатление, что она никогда в жизни не держала в руках кисти. Да, писать с внешней натуры – совсем не то, что рисовать внутренние образы.

Некоторые мои пожилые пациенты после подобных сеансов начинали рисовать. Я понимаю, что любой здравомыслящий человек будет потрясен абсолютной бессмысленностью и бесполезностью подобного дилетантизма. Не надо, однако, забывать, что речь идет не о людях, которым нужно доказывать свою социальную значимость, а о личностях, которые не усматривают более смысла в своей социальной значимости и полезности, столкнувшись с более глубокими и опасными проблемами индивидуальной жизни. Быть частичкой массы имеет смысл и стимул только для тех, кому это пока не надоело, но не для тех, кто сыт этой ролью по горло. Важность индивидуального смысла жизни могут отрицать те, кто в качестве существ социальных стоит на низком уровне адаптации, и эту важность всегда отрицают те, чье честолюбие побуждает добиваться роли пастыря стада. Те же, кто не принадлежит ни к первым, ни ко вторым, рано или поздно сталкиваются с этим мучительным вопросом.

Пусть даже иногда мои пациенты создают замечательные в художественном отношении картины, которые вполне можно было бы выставить на любой современной «художественной» выставке, все же в целом я рассматриваю эти картины как лишенные всякой ценности, если мерить их эталонами истинного искусства. Крайне важно, к слову, что их произведения лишены всякой ценности, иначе мои пациенты вообразили бы себя художниками, что полностью извратило бы смысл этого упражнения в живописи. Здесь речь идет не об искусстве, более того, здесь и не должно быть никакого искусства, ибо это нечто большее, чем искусство, и полностью от него отличное; это живое воздействие на самого пациента. То, что с социальной точки зрения оценивается как нечто в высшей степени малозначительное, а именно смысл индивидуальной жизни, для пациента представляет наивысшую ценность; именно это заставляет его сделать усилие и перевести невыразимое в по-детски беспомощную зримую форму.

Но зачем, собственно, я побуждаю пациентов выражать определенную стадию их развития с помощью кисти, карандаша или пера?

В первую очередь, это тоже делается для того, чтобы породить активное влияние. В обрисованном выше детском психологическом состоянии пациент остается пассивным. Здесь же он переходит в активное состояние. Самое главное: он в явном виде представляет пассивно наблюдаемое, тем самым превращая его в собственное активное действие. Он не только рассказывает о нем, он его совершает. Психологически налицо огромная разница в том, ведет ли человек пару раз в неделю интересную беседу со своим врачом или же часами борется с непослушной кистью и цветами, чтобы сделать нечто неуловимое и бессмысленное доступным поверхностному взгляду. Будь это занятие на самом деле для него бессмысленным, то усилия, затраченные на рисование, вызывали бы у него такое отвращение, что его едва ли удалось бы заставить еще раз вернуться к этому упражнению. Поскольку, однако, эти фантазии не представляются пациенту полностью бессмысленными, постольку повторение того же действия лишь подчеркивает терапевтическое влияние. Сверх того, материальное воплощение воображаемой картины вынуждает к длительному созерцанию ее во всех деталях, благодаря чему может полностью раскрыться ее воздействие. Тем самым в чистую фантазию вторгается реальность, посредством которой фантазии сообщается бо́льшая весомость, и она приобретает большее влияние. Из этих самостоятельно созданных картин проистекают фактические, существенные воздействия, которые на самом деле трудно описать словами. Например, одному пациенту нужно всего лишь раз увидеть, как он с помощью нарисованной картины освобождается от тяжкого душевного состояния, чтобы он начал постоянно создавать символические изображения всякий раз, когда ему становится плохо. Таким способом достигается нечто неоценимое, а именно, обретается независимость и происходит переход к психологическому взрослению. С помощью этого метода – если в данном контексте позволительно употребление такого термина – пациент может, совершив творческое усилие, сам сделать себя независимым. Отныне он больше не зависит от своих сновидений, как и от знаний врача; тем, что он себя рисует, он одновременно и формирует себя. Ибо то, что он рисует, суть действующие фантазии, то, что действует внутри него. Но то, что действует у него внутри, и есть он сам, но не в смысле прежнего недопонимания, когда он принимал свое личное «Я» за свою самость, а в новом, чуждом до тех пор для него смысле, когда «Я» проявляется как объект действующих внутри пациента сил. В бесчисленных картинах он изо всех сил старается исчерпывающе представить действующую внутри него силу, чтобы в конце концов обнаружить, что она выражает нечто вечно неизвестное и чуждое, составляющее глубочайшую основу нашей души.

Я не в силах описать, какие изменения точек зрения и ценностей, какие сдвиги центра тяжести личности при этом происходят. По масштабам это как если бы Земля вдруг открыла, что центром обращения планет и ее собственного обращения является Солнце.

Но разве мы не знали этого раньше? Полагаю, мы знаем это уже очень давно. Но, даже если я что-то знаю, этого и близко не знает нечто иное во мне, ибо в действительности я живу так, как если бы я этого не знал. Большинство моих пациентов знало, но не переживало лично. Почему? Конечно же, по той причине, каковая заставляет всех нас жить, исходя из нашего «Я». Причина эта имеет свое название – переоценка сознания.

Для молодых, еще не приспособленных, не добившихся успеха людей, чрезвычайно важно сделать свое осознаваемое «Я» могущественным, насколько это возможно, то есть воспитать свою волю. Если человек не гений, он не может верить ни во что действенное в себе, если оно не тождественно его воле. Он по необходимости мыслит себя как волевое существо и вынужден обесценивать все остальное – или мнить, что может подчинить его своей воле, ибо без этой иллюзии ему не удастся приспособиться к социальному окружению.

По-иному обстоят дела у человека, перевалившего за рубеж второй половины жизни, человека, которому уже нет нужды воспитывать осознанную волю, но который стремится понять смысл индивидуальной жизни, постичь опыт собственного существования. Собственная общественная полезность больше не является для него целью, хотя он не отрицает ее желательности. Он воспринимает свою творческую деятельность, социальная бесполезность которой ему отчетливо ясна, как работу и как благое дело само по себе. Во все большей мере он освобождает свою деятельность от болезненной зависимости и тем самым обретает внутреннюю устойчивость и возрождает доверие к самому себе. Эти последние достижения идут на пользу социальной жизни пациента. Ибо внутренне более устойчивый и в большей степени доверяющий себе человек лучше соответствует социальным требованиям, чем тот, кто не в ладу со своим бессознательным.

Я намеренно избегаю нагружать мой доклад теорией, поэтому многое в изложении наверняка остается темным и неясным. Однако для того, чтобы сделать более понятными создаваемые моими пациентами картины, надо упомянуть и некоторые известные теоретические воззрения. Все эти картины отличаются первобытным символическим характером, который одинаково ярко проступает как из очертаний рисунка, так и из его цвета. Цвета, как правило, варварски яркие. Часто присутствуют несомненные архаизмы. Эти свойства и признаки говорят о природе глубинных изобразительных способностей. Имеют место иррациональные символические тенденции такого исторического и архаического характера, что легко просматривается параллель с подобными картинами, обнаруженными археологами и специалистами по сравнительной истории религий. Отсюда мы можем предположить, что наши картины возникают в той области психики, которую я обозначил как коллективное бессознательное. Под этим обозначением я понимаю бессознательную общечеловеческую душевную деятельность, не только дающую начало нашей современной символической живописи, но и ставшую основой всех подобных произведений человеческого прошлого. Такие картины возникают из естественной потребности и удовлетворяют нас как таковые. Происходит так, будто в этих картинах выразила себя оставшаяся первобытной психика, как бы тем самым получив возможность функционировать совместно с чуждым ей сознанием, в результате чего устраняются искажающие сознание притязания, то есть происходит ее насыщение. Правда, к этому я должен добавить, что самой по себе изобразительной деятельности недостаточно. Она требует, помимо прочего, интеллектуального и эмоционального понимания картин, вследствие чего они не только интеллектуально, но и морально интегрируются в сознание. Они должны подвергнуться воздействию синтезирующей работы толкования. Хотя я много раз проходил этот путь с отдельными пациентами, мне до сих пор ни разу не удалось прояснить этот путь во всех подробностях и опубликовать результаты[28]28
  С тех пор этот недостаток был устранен. См. мою работу «Изучение процесса индивидуации». – Примеч. авт.


[Закрыть]. До сих пор такие случаи можно пересчитать по пальцам. Здесь мы вступаем на совершенно неизведанную территорию, где на каждом шагу набираешься богатого опыта. Таким образом, на этом весьма важном основании я бы предпочел избегать слишком поспешных заключений. Дело в том, что здесь речь идет о душевном жизненном процессе, происходящем вне сознания, и мы можем наблюдать этот процесс только косвенно. Но, тем не менее, мы пока не знаем, насколько далеко проникает наш взор в неизведанные глубины. Как я уже сказал ранее, мне представляется, что речь идет о своего рода процессе центрирования – очень многие финальные картины, особенно те, которые именно так воспринимаются самими пациентами, указывают именно в этом направлении; при этом процессе центрирования то, что мы называем «Я», отступает на периферию. Это изменение, очевидно, осуществляется за счет действия исторических элементов души. Какова цель этого процесса, остается пока неясным. Мы можем лишь констатировать его значимое влияние на осознаваемую личность. Из того факта, что это изменение обостряет ощущение жизни и поддерживает ее течение, можно заключить, что ему внутренне присуща особая целесообразность. Можно назвать это очередной иллюзией. Но что такое иллюзия? С какой позиции можем мы обозначить нечто как иллюзию? Существует ли для души то, что нам позволительно называть «иллюзией»? Для души это, вероятно, очень важная жизненная форма, такая же необходимость, каковой является для живого организма кислород. То, что мы называем «иллюзией», есть, может быть, действительность первостепенного значения. Душе, не исключено, нет никакого дела до наших категорий реальности. Для нее в первую очередь действительным является то, что действует. Тот, кто хочет исследовать душу, не имеет права путать ее со своим сознанием, иначе он затуманит взгляд на предмет изучения. Наоборот, надо раскрыть, насколько сильно отличается от сознания душа[29]29
  Следует иметь в виду, что Юнг в своих работах не проводит, как правило, различия между «душой» и «психикой», обозначая то и другое словом Seele; при переводе слово «душа» выбрано как более общее по значению. – Примеч. ред.


[Закрыть], чтобы ее познать. Нет ничего более вероятного, чем тот факт, что иллюзия в нашем понимании есть для нее действительность, а потому совершенно неуместно измерять душевную действительность действительностью нашего сознания. Для психолога нет большей глупости, чем миссионерская точка зрения, согласно которой богов несчастных язычников объявляли иллюзией. Однако, к несчастью, продолжает цвести догматическая ложь, будто наша так называемая реальность не может быть в той же мере иллюзорной. В царстве души, как и во всем нашем жизненном опыте, то, что действует, является действительностью, независимо от того, какие названия дает этому человек. Речь идет о том, чтобы познать эти реальности как таковые, а не о том, чтобы дать им другие названия. Значит, дух для души не становится более низким даже тогда, когда его называют сексуальностью.

Должен повторить, что эти названия и изменения названий нигде даже близко не подходят к существу описываемого процесса. Последний, как и все сущее, не исчерпывается рациональными сознательными понятиями; именно поэтому мои пациенты вполне последовательно предпочитают символическое представление и интерпретацию как более адекватные и более действенные способы постижения реальности.

Этим я, собственно, сказал все, что хотел сказать о моих психотерапевтических намерениях и взглядах в рамках общего ориентирующего доклада. Он может послужить лишь побуждением к дальнейшему познанию, и я буду вполне удовлетворен, если он именно таковым и окажется.

Психологическая типология[30]30
  Доклад, прочитанный на съезде швейцарских психиатров, Цюрих, 1928 г. См. «Seelenprobleme der Gegenwart».
  Перевод А. Анваера


[Закрыть]

Характер есть устойчивая индивидуальная форма человека. Форма эта имеет как телесную, так и душевную природу, поэтому общая характерология представляет собой учение о признаках как физического, так и психического свойства. Непостижимое единство живого существа означает, что физические признаки не обязательно являются телесными, а душевные – не обязательно психическими, ибо континуальность природы не знает расчленений и разделений, накладываемых на нее человеческим рассудком для того, чтобы вообще иметь возможность что-то познавать.

Разделение души и тела является искусственной операцией, различением, которое наверняка в меньшей степени основано на сущности мироздания, а в большей – на особенностях познающего разума. На самом деле взаимопроникновение телесных и душевных признаков настолько глубоко, что мы можем не только делать умозаключения относительно строения души на основании строения тела, но и, исходя из строения души, выносить суждения относительно соответствующих особенностей тела. Разумеется, оба эти процесса требуют неравных усилий, но не потому, что душа влияет на тело меньше, чем тело на душу, а потому, что мы, начиная с души, идем от неизвестного к известному, в то время как в противоположном случае пользуемся преимуществом движения от известного, то есть от строения видимого тела. Несмотря на все потуги психологии, которую мы, как нам кажется, создали, душа представляется намного более темной, нежели видимая поверхность тела. Душа до сих пор – чуждая и скудно исследованная территория, о которой мы располагаем лишь косвенными сведениями, полученными за счет функций сознания, восприимчивого к великому множеству самых разнообразных обманов.

С полным правом мы, следовательно, можем считать, что верный путь ведет, скорее, от известного к неизвестному, то есть от тела к душе. Из того же принципа берут начало все попытки начать изучение характерологии извне – это соответствует древним дисциплинам, будь то астрология, которая вообще начинала с космоса, чтобы добраться до линий судьбы (начала которых, как заметил Сени Валленштейну[31]31
  Дж. Баттиста Сени – знаменитый итальянский астролог, личный советник Альбрехта фон Валленштейна, генералиссимуса и адмирала флота Священной Римской империи, выдающегося полководца Тридцатилетней войны. – Примеч. ред.


[Закрыть], находятся в самом человеке), или хиромантия, френология Галля или физиогномика Лафатера; такой же подход свойственен более современным практикам – графологии, физиологической типологии Кречмера и кляксографическому методу Роршаха[32]32
  Э. Кречмер – немецкий психиатр и психолог, создатель типологии строения тел и темпераментов, утверждал, что существует зависимость между этими типами и психическими заболеваниями. Г. Роршах – швейцарский психиатр, автор теста «Пятна Роршаха». – Примеч. ред.


[Закрыть]. Очевидно, что нет недостатка в способах движения снаружи внутрь, от телесного к душевному. Это направление снаружи внутрь так давно исхожено исследователями вдоль и поперек, что некоторые элементарные душевные факты были установлены с достаточной достоверностью. После их установления появилась возможность проложить и обратный путь. Мы можем, соответственно, поставить вопрос: каковы же телесные выражения определенного душевного факта? К сожалению, текущее положение дел почти побуждает вообще отказаться от такого вопроса, ибо основное условие здесь – это достаточно точное определение и описание душевного состояния, но такого уровня мы пока не достигли. Мы только приступили к составлению душевного инвентаря, и работа идет с переменным успехом.

Само по себе утверждение, что те или иные люди выглядят так-то и так-то, не говорит ровным счетом ничего, если оно не позволяет нам сделать вывод о соответствующей душевной организации. Мы удовлетворимся лишь тогда, когда узнаем, какой тип души соответствует определенному телесному строению. Тело ничего не значит без души, как и душа – когда мы в состоянии встать на ее точку зрения – ничего не значит для нас без тела. Если же мы вознамеримся на основании какого-то физического признака сделать заключение о соответствующем душевном свойстве, то в своем рассуждении, как уже было сказано, пойдем от известного к неизвестному.

К сожалению, я должен особо подчеркнуть это положение, ибо психология – самая молодая из всех наук и потому в наибольшей степени испытывает давление предрассудков. Тот факт, что психология была открыта лишь недавно, прямо указывает, что нам необходимо оторвать душевное от субъекта в той мере, в какой мы хотим сделать душевное предметом объективного познания. Психология как естественная наука является, по сути, новейшим приобретением, а до сих пор она оставалась таким же полем фантастического произвола, что и средневековое естествознание. Считалось, что психологию удастся декретировать. Этот предрассудок продолжает нас преследовать. Душевное представляется нам как нечто непосредственно данное, следовательно, по определению известное; оно издевательски зевает нам в лицо, раздражает нас банальностью своей обыденности, мы страдаем и делаем все возможное, чтобы вообще об этом не думать. Поскольку душа сама по себе есть непосредственная данность, мы усматриваем ее в себе, воображаем, что знакомы с нею наиболее основательным, устойчивым и несомненным образом. Посему каждый имеет собственное мнение о психологии и убежден в том, что он ее, разумеется, отлично знает. Психиатры, которым приходится мучиться со все понимающими родственниками и опекунами пациентов, первыми, похоже, как профессиональная группа столкнулись со слепыми предрассудками массы, что побуждают любого мнить, будто он понимает в этом деле лучше других (но психиатр все-таки знает лучше, причем до такой степени, что может признаться: «В этом городе всего два нормальных человека. Второй – гимназический учитель Б.»).

В современной психологии приходится пробиваться к пониманию того, что душевное является одновременно непосредственной данностью и самым неизвестным явлением, хотя может показаться, что душа – вообще самое известное на свете, и всякий знает душу другого лучше, чем свою собственную. Как бы то ни было, исходно это мог бы быть полезный в целом эвристический принцип. Именно благодаря тому, что душа нам дана непосредственно, психология была открыта так поздно. Именно по той причине, что мы стоим у самых истоков этой науки, у нас нет понятий и определений, посредством которых мы могли бы охватить факты. Первых не хватает, зато вторых у нас в избытке, факты теснят, захлестывают, в противоположность другим наукам, к которым мы должны порой обращаться и в которых естественная группировка (например, группировка химических элементов или семейств растений) обеспечивает возможность понимать наши наблюдения. Совершенно иначе обстоит дело с душой; здесь мы, следуя установке на эмпирическое наблюдение, оказываемся в непрерывном потоке субъективных душевных событий; если из этого месива вдруг выныривает какое-то обобщающее понятие, то оно в подавляющем большинстве случаев оказывается всего-навсего симптомом. Поскольку мы сами и есть души, практически неизбежно, что мы, желая выделить тот или иной душевный процесс, растворяемся в нем и тем самым лишаемся способности к различению и сравнению, необходимой для познания.

Это одна трудность, а вторая заключается в том факте, что вследствие отступления от пространственных явлений и приближения к не обладающей пространственным измерением душе теряется всякая возможность выявления соразмерностей. Затруднено даже установление фактов. Если я, например, хочу подчеркнуть мнимость какого-то предмета, то сообщаю, что просто его выдумал. «Мне никогда не пришла бы на ум эта мысль, если бы не… и вообще я так не думаю». Замечания подобного рода встречаются повсеместно и показывают, сколь туманны душевные факты – точнее, сколь смутными они представляются субъективно, тогда как в действительности не менее объективны, чем любое другое событие. Мы действительно думаем то-то и то-то, и эта мысль является способом обусловить и сформулировать некий определенный процесс. Однако многим людям приходится буквально продираться к этому вроде бы очевидному признанию, причем прилагая порой изрядные моральные усилия. Даже когда мы делаем выводы о душевном состоянии знакомого нам человека на основании внешних проявлений его поведения, то сталкиваемся с этими затруднениями.

Моя узкая профессиональная область не связана с клинической оценкой внешних проявлений в самом широком смысле, она заключается в исследовании и классификации раскрывающихся и становящихся доступными выявлению душевных состояний. В ходе этой работы сначала устанавливается психическая феноменология, которая позволяет создать соответствующее учение о структуре, а из эмпирического применения учения о структуре рождается наконец психологическая типология.

Клиническая феноменология – это симптоматология. Переход от симптоматологии к психической феноменологии можно сравнить с развитием чисто симптоматического понимания патологии до понимания на клеточном и биохимическом уровне, ибо психическая феноменология открывает нам глубинные душевные процессы, лежащие в основе явных симптомов. Как уже признано, достичь такого развития позволило применение аналитических методов. Сегодня мы располагаем реальным пониманием душевных процессов, порождающих психогенные симптомы, тем самым были заложены основы психической феноменологии, ибо учение о комплексах является не чем иным, как феноменологией. Относительно того, что еще может происходить в темных глубинах души (на сей счет существует множество мнений), мы вправе утверждать, что там находится окрашенное аффектами содержание – «комплексы», обладающие известной автономией. Часто приходится сталкиваться с выражением «автономные комплексы», однако, на мой взгляд, такое словоупотребление неправомерно, ибо действенные содержания бессознательного неизменно выказывают поведение, которое я не могу определить иначе, как «автономное», чем признаю их способность сопротивляться намерениям сознания, приходить и уходить, когда им заблагорассудится. Комплексы, судя по тому, что мы о них знаем, являются психическими величинами, ускользающими из-под власти сознания. Они, отщепляясь от него, обретают особое бытие в темных областях души, откуда непрерывно исходит вытеснение или откуда, наоборот, стимулируется работа сознания.

Дальнейшее углубление учения о комплексах совершенно логично ставит вопрос о возникновении комплексов. Тут тоже нет недостатка в различных теориях. Независимо от них твердо установлено, что комплексы всегда содержат конфликт – то, что порождает конфликт, или то, что возникает из конфликта. В любом случае для комплексов характерны свойства конфликта, шока, потрясения, болезненности, расщепления. Существуют так называемые «болевые точки», которые французы называют bêtes noires (жупелы. – Ред.), а англичане skeletons in the cupboard (скелеты в шкафу. – Ред.); о них не слишком охотно вспоминают и еще с меньшим удовольствием слушают, как вспоминают другие, но эти скелеты в шкафу часто вспоминаются сами, против воли индивидуума. Они всегда содержат воспоминания, тревоги, обязательства, необходимости или впечатления, с которыми невозможно смириться, всегда нарушают нашу осознанную жизнь, причиняя ей вред.

Очевидно, что комплексы суть своего рода неполноценности в самом широком смысле этого слова, но я хочу по этому поводу заметить, что комплекс (или обладание комплексом) – не просто неполноценность. Непримиримость, несовместимость, конфликтность, будучи, несомненно, препятствиями, побуждают к приложению усилий, значит, могут сулить успех в начинаниях. Комплексы поэтому выступают как средоточия, как узловые точки душевной жизни, без которых не хотелось бы обходиться – и на самом деле не обойтись, иначе душевная деятельность попросту прекратится. Но комплексы также выражают нечто незавершенное, неразрешенное, понесенное поражение, что-то не прожитое до конца или не преодоленное, то есть слабые места каждого из нас.

Эти признаки комплексов проливают свет на их происхождение. Комплекс, что очевидно, возникает из столкновения потребности в адаптации с особым, неподходящим под это требование складом индивидуума. Так комплекс приобретает диагностическую ценность в качестве симптома индивидуальной предрасположенности.

Опыт предъявляет нам почти бесконечное множество разнообразных комплексов, но их тщательное сравнение позволяет выявить относительно небольшое число типичных основных форм, которые все связаны с ранними впечатлениями детства. Это не удивительно, поскольку индивидуальная предрасположенность становится очевидной уже в детстве, так как она является врожденной, а не приобретается в течение жизни. Родительский комплекс, следовательно, есть не что иное, как первое проявление столкновения между действительностью и противоречащим этой действительности душевным складом индивидуума. Первой разновидностью комплекса поэтому должен считаться родительский комплекс, ведь родители – та первая действительность, с которой ребенок вступает в конфликт.